Гранатовый браслетъ

Содержаніе:

• І.
• ІІ.
• ІІІ.
• ІѴ.
• Ѵ.
• ѴІ.
• ѴІІ.
• ѴІІІ.
• ІХ.
• Х.
• ХІ.
• ХІІ.
• ХІІІ.

І.

Въ серединѣ августа, передъ рожденіемъ молодого мѣсяца, вдругъ наступили отвратительныя погоды, какія такъ свойственны сѣверному побережью Чернаго моря. То по цѣлымъ суткамъ тяжело лежалъ надъ землею и моремъ густой туманъ, и тогда огромная сирена на маякѣ ревѣла днемъ и ночью, точно бѣшеный быкъ. То съ утра до утра шелъ, не переставая, мелкій, какъ водяная пыль, дождикъ, превращавшій глинистыя дороги и тропинки въ сплошную густую грязь, въ которой увязали надолго возы и экипажи. То задувалъ съ сѣверо-запада, со стороны степи, свирѣпый ураганъ; отъ него верхушки деревьевъ раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны въ бурю, гремѣли по ночамъ желѣзныя кровли дачъ, и казалось, будто кто-то бѣгаетъ по нимъ въ подкованныхъ сапогахъ, вздрагивали оконныя рамы, хлопали двери, и дико завывало въ печныхъ трубахъ. Нѣсколько рыбачьихъ баркасовъ заблудилось въ морѣ, а два и совсѣмъ не вернулись: только спустя недѣлю повыбрасывало трупы рыбаковъ въ разныхъ мѣстахъ берега.

Обитатели пригороднаго морского курорта — бо̀льшей частью греки и евреи, жизнелюбивые и мнительные, какъ всѣ южане, — поспѣшно перебирались въ городъ. По размякшему шоссе безъ конца тянулись ломовыя дроги, перегруженныя всяческими домашними вещами: тюфяками, диванами, сундуками, стульями, умывальниками, самоварами. Жалко, и грустно, и противно было глядѣть сквозь мутную кисею дождя на этотъ жалкій скарбъ, казавшійся такимъ изношеннымъ, грязнымъ и нищенскимъ; на горничныхъ и кухарокъ, сидѣвшихъ на верху воза на мокромъ брезентѣ съ какими-то утюгами, жестянками и корзинками въ рукахъ, на запотѣвшихъ, обезсилѣвшихъ лошадей, которыя то и дѣло останавливались, дрожа колѣнями, дымясь и часто нося боками, на сипло ругавшихся дрогалей, закутанныхъ отъ дождя въ рогожи. Еще печальнѣе было видѣть оставленныя дачи, съ ихъ внезапнымъ просторомъ, пустотой и оголенностью, съ изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными собаками и всяческимъ дачнымъ соромъ изъ окурковъ, бумажекъ, черепковъ, коробочекъ и аптекарскихъ пузырьковъ.

Но къ началу сентября погода вдругъ рѣзко и совсѣмъ нежданно перемѣнилась. Сразу наступили тихіе безоблачные дни, такіе ясные, солнечные и теплые, какихъ не было даже въ іюлѣ. На обсохшихъ сжатыхъ поляхъ, на ихъ колючей желтой щетинѣ заблестѣла слюдянымъ блескомъ осенняя паутина. Успокоившіяся деревья безшумно и покорно роняли желтые листья.

Княгиня Вѣра Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла покинуть дачи, потому что въ ихъ городскомъ домѣ еще не покончили съ ремонтомъ. И теперь она очень радовалась наступившимъ прелестнымъ днямъ, тишинѣ, уединенію, чистому воздуху, щебетанью на телеграфныхъ проволокахъ ласточекъ, ста̀ившихся къ отлету, и ласковому соленому вѣтерку, слабо тянувшему съ моря.

ІІ.

Кромѣ того сегодня былъ день ея именинъ — 17-е сентября. По милымъ, отдаленнымъ воспоминаніямъ дѣтства она всегда любила этотъ день и всегда ожидала отъ него чего-то счастливо-чудеснаго. Мужъ, уѣзжая утромъ по спѣшнымъ дѣламъ въ городъ, положилъ ей на ночной столикъ футляръ съ прекрасными серьгами изъ грушевидныхъ жемчужинъ, и этотъ подарокъ еще больше веселилъ ее.

Она была одна во всемъ домѣ. Ея холостой братъ Николай, товарищъ прокурора, жившій обыкновенно вмѣстѣ съ ними, также уѣхалъ въ городъ, въ судъ. Къ обѣду мужъ обѣщалъ привезти немногихъ и только самыхъ близкихъ знакомыхъ. Хорошо выходило, что именины совпали съ дачнымъ временемъ. Въ городѣ пришлось бы тратиться на большой парадный обѣдъ, пожалуй, даже на балъ, а здѣсь, на дачѣ, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеинъ, несмотря на свое видное положеніе въ обществѣ, а можетъ-быть, и благодаря ему, едва сводилъ концы съ концами. Огромное родовое имѣніе было почти совсѣмъ разстроено его предками, а жить приходилось выше средствъ: дѣлать пріемы, благотворитъ, хорошо одѣваться, держать лошадей и т. д. Княгиня Вѣра, у которой прежняя страстная любовь къ мужу давно уже перешла въ чувство прочной, вѣрной, истинной дружбы, всѣми силами старалась помочь князю удержаться отъ полнаго разоренія. Она во многомъ незамѣтно для него, отказывала себѣ и, насколько возможно, экономила въ домашнемъ хозяйствѣ.

Теперь она ходила по саду и осторожно срѣзала ножницами цвѣты къ обѣденному столу. Клумбы опустѣли и имѣли безпорядочный видъ. Доцвѣтали разноцвѣтныя махровыя гвоздики, а также левкой — наполовину въ цвѣтахъ, а наполовину въ тонкихъ зеленыхъ стручьяхъ, пахнувшихъ капустой, розовые кусты еще давали — въ третій разъ за это лѣто — бутоны и розы, но уже измельчавшіе, рѣдкіе, точно выродившіеся. Зато пышно цвѣли своей холодной, высокомѣрной красотою георгины, піоны и астры, распространяя въ чуткомъ воздухѣ осенній, травянистый, грустный запахъ. Остальные цвѣты послѣ своей роскошной любви и чрезмѣрнаго обильнаго лѣтняго материнства тихо осыпали на землю безчисленныя сѣмена будущей жизни.

Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильнаго трехтоннаго рожка. Это подъѣзжала сестра княгини Вѣры — Анна Николаевна Фріессе, съ утра обѣщавшая по телефону пріѣхать помочь сестрѣ принимать гостей и по хозяйству.

Тонкій слухъ не обманулъ Вѣру. Она пошла навстрѣчу. Черезъ нѣсколько минуть у дачныхъ воротъ круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофферъ, ловко спрыгнувъ съ сидѣнья, распахнулъ дверцу.

Сестры радостно поцѣловались. Онѣ съ самаго ранняго дѣтства были привязаны другъ къ другу теплой и заботливой дружбой. По внѣшности онѣ до страннаго не были схожи между собою. Старшая, Вѣра, пошла въ мать, красавицу-англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нѣжнымъ, но холоднымъ и гордымъ лицомъ, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плечъ, какую можно видѣть на старинныхъ миніатюрахъ. Младшая — Анна — наоборотъ, унаслѣдовала монгольскую кровь отца, татарскаго князя, дѣдъ котораго крестился только въ началѣ ХІХ-го столѣтія и древній родъ котораго восходилъ до самого Тамерлана, или Лангъ-Темира, какъ съ гордостью называлъ ея отецъ по-татарски, этого великаго кровопійцу. Она была на полголовы ниже сестры, нѣсколько широкая въ плечахъ, живая и легкомысленная, насмѣшница. Лицо ея сильно монгольскаго типа съ довольно замѣтными скулами, съ узенькими глазами, которые она къ тому же, по близорукости, щурила, съ надменнымъ выраженіемъ въ маленькомъ, чувственномъ ртѣ, особенно въ слегка выдвинутой впередъ полной нижней губѣ, — лицо это однако плѣняло какой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая заключалась, можетъ-быть, въ улыбкѣ, можетъ-быть, въ глубокой женственности всѣхъ чертъ, можетъ-быть, въ пикантной, задорно-кокетливой мимикѣ. Ея граціозная некрасивость возбуждала и привлекала вниманіе мужчинъ гораздо чаще и сильнѣе, чѣмъ аристократическая красота ея сестры.

Она была замужемъ за очень богатымъ и очень глупымъ человѣкомъ, который ровно ничего не дѣлалъ, но числился при какомъ-то благотворительномъ учрежденіи и имѣлъ званіе камеръ-юнкера. Мужа она терпѣть не могла, но родила отъ него двухъ дѣтей — мальчика и дѣвочку; больше она рѣшила не имѣть дѣтей и не имѣла. Что касается Вѣры — та жадно хотѣла дѣтей и даже, ей казалось, чѣмъ больше — тѣмъ лучше, но почему-то они у нея не рождались, и она болѣзненно и пылко обожала хорошенькихъ малокровныхъ дѣтей младшей сестры, всегда приличныхъ и послушныхъ, съ блѣдными мучнистыми лицами и съ завитыми льняными кукольными волосами.

Анна вся состояла изъ веселой безалаберности и милыхъ, иногда странныхъ противорѣчій. Она охотно предавалась самому рискованному флирту во всѣхъ столицахъ и на всѣхъ курортахъ Европы, но никогда не измѣняла мужу, котораго однако презрительно высмѣивала и въ глаза и за глаза; была расточительна, страшно любила азартныя игры, танцы, сильныя впечатлѣнія, острыя зрѣлища, посѣщала за границей сомнительныя кафе, но въ то же время отличалась щедрой добротой и глубокой, искренней набожностью, которая заставила ее даже принять тайно католичество. У нея были рѣдкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большіе балы, она обнажалась гораздо больше предѣловъ, дозволяемыхъ приличіемъ и модой, но говорили, что подъ низкимъ декольте у нея всегда была надѣта власяница.

Вѣра же была строго-проста, со всѣми холодно и немного свысока любезна, независима и царственно-спокойна.

ІІІ.

— Боже мой, какъ у васъ здѣсь хорошо! Какъ хорошо! — говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядомъ съ сестрой по дорожкѣ. — Если можно, посидимъ немного на скамеечкѣ надъ обрывомъ. Я такъ давно не видѣла моря. И какой чудный воздухъ —дышишь — и сердце веселится. Въ Крыму, въ Мисхорѣ прошлымъ лѣтомъ я сдѣлала изумительное открытіе. Знаешь, чѣмъ пахнетъ морская вода во время прибоя? Представь себѣ — резедой.

Вѣра ласково усмѣхнулась:

— Ты фантазерка…

— Нѣтъ, нѣтъ. Я помню также разъ, надо мной всѣ смѣялись, когда я сказала, что въ лунномъ свѣтѣ есть какой-то розовый оттѣнокъ. А на-дняхъ художника. Борицкій — вотъ тотъ, что̀ пишетъ мой портретъ — согласился, что я была права, и что художники объ этомъ давно знаютъ.

— Художникъ — твое новое увлеченіе?

— Ты всегда придумаешь! — засмѣялась Анна и, быстро подойдя къ самому краю обрыва, отвѣсной стѣной падавшаго глубоко въ море, заглянула внизъ и вдругъ вскрикнула въ ужасѣ и отшатнулась назадъ съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.

— У, какъ высоко! — произнесла она ослабѣвшимъ и вздрагивающимъ голосомъ. — Когда я гляжу съ такой высоты, у меня всегда какъ-то сладко и противно щекочетъ въ груди… и пальцы на ногахъ щемить… И все-таки тянетъ, тянетъ…

Она хотѣла еще разъ нагнуться надъ обрывомъ, но сестра остановила ее.

— Анна, дорогая моя, ради Бога! У меня у самой голова кружится, когда ты такъ дѣлаешь. Прошу тебя, сядь.

— Ну хорошо, хорошо, сѣла… но ты только посмотри, какая красота, какая радость — просто глазъ не насытится. Если бы ты знала, какъ я благодарна Богу за всѣ чудеса, которыя Онъ для насъ сдѣлалъ!

Обѣ на минутку задумались. Глубоко-глубоко подъ ними покоилось море. Со скамейки не было видно берега, и оттого ощущеніе безконечности и величія морского простора еще больше усиливалось. Вода была ласково-спокойна и весело-синя, свѣтлѣя лишь косыми гладкими полосами въ мѣстахъ теченія и переходя въ густо-синій глубокій цвѣтъ на горизонтѣ.

Рыбачьи лодки, съ трудомъ отмѣчаемыя глазомъ, — такими онѣ казались маленькими, — неподвижно дремали въ морской глади, недалеко отъ берега. А дальше точно стояло въ воздухѣ, не подвигаясь впередъ, трехмачтовое судно, все съ верху до низу одѣтое однообразными, выпуклыми отъ вѣтра, бѣлыми, стройными парусами.

— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра: — но у меня какъ-то не такъ, какъ у тебя. Когда я въ первый разъ вижу море, послѣ большого времени, оно меня и волнуетъ, и радуетъ, и поражаетъ. Какъ будто я въ первый разъ вижу огромное, торжественное чудо. Но потомъ, когда привыкну къ нему, оно начинаетъ меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю, глядя на него, и ужъ стараюсь больше не смотрѣть. Надоѣдаетъ.

Анна улыбнулась.

— Чему ты? — спросила сестра.

— Прошлымъ лѣтомъ, — сказала Анна лукаво: — мы изъ Ялты поѣхали большой кавалькадой верхомъ на Учъ-Кошъ. Это тамъ, за лѣсничествомъ, выше водопада. Попали сначала въ облако, было очень сыро и плохо видно, а мы все поднимались вверхъ, по крутой тропинкѣ, между соснами. И вдругъ какъ-то сразу окончился лѣсъ, и мы вышли изъ тумана. Вообрази себѣ: узенькая площадка на скалѣ, и подъ ногами у насъ пропасть. Деревни внизу кажутся не больше спичечной коробки, лѣса и сады — какъ мелкая травка. Вся мѣстность спускается къ морю, точно географическая карта. А тамъ дальше — море! Верстъ на пятьдесятъ, на сто впередъ. Мнѣ казалось — я повисла въ воздухѣ и вотъ-вотъ полечу. Такая красота, такая легкость! Я оборачиваюсь назадъ и говорю проводнику въ восторгѣ: «Что̀? Хорошо, Сеидъ-оглы?» А онъ только языкомъ почмокалъ: «Эхъ, барина, какъ мине все это надоѣлъ. Каждый день видимъ».

— Благодарю за сравненіе, — засмѣялась Вѣра: — нѣтъ, я только думаю, что намъ, сѣверянамъ, никогда не понять прелести моря. Я люблю лѣсъ. Помнишь лѣсъ, у насъ въ Егоровскомъ?… Развѣ можетъ онъ когда-нибудь прискучить? Сосны!… А какіе мхи!… А мухоморы! Точно изъ краснаго атласа и вышиты бѣлымъ бисеромъ. Тишина такая… прохлада.

— Мнѣ все равно, я все люблю, — отвѣтила Анна. — А больше всего я люблю мою сестренку, мою благоразумную Вѣреньку. Насъ вѣдь только двое на свѣтѣ.

Она обняла старшую сестру и прижалась къ ней, щека къ щекѣ. И вдругъ спохватилась.

— Нѣтъ, какая же я глупая! Мы съ тобою, точно въ романѣ, сидимъ и разговариваемъ о природѣ, а я совсѣмъ забыла про мой подарокъ. Вотъ посмотри. Я боюсь только, понравится ли?

Она достала изъ своего ручного мѣшечка маленькую записную книжку въ удивительномъ переплетѣ: на старомъ, стершемся и посѣрѣвшемъ отъ времени синемъ бархатѣ вился тускло-золотой филигранный узоръ рѣдкой сложности, тонкости и красоты, — очевидно, любовное дѣло рукъ искуснаго и терпѣливаго художника. Книжка была прикрѣплена къ тоненькой, какъ нитка, золотой цѣпочкѣ, листки въ серединѣ были замѣнены таблетками изъ слоновой кости.

— Какая прекрасная вещь! Прелесть! — сказала Вѣра и поцѣловала сестру. — Благодарю тебя. Гдѣ ты достала такое сокровище?

— Въ одной антикварной лавочкѣ. Ты вѣдь знаешь мою слабость рыться въ старинномъ хламѣ. Вотъ я и набрела на этотъ молитвенникъ. Посмотри, видишь, какъ здѣсь орнаментъ дѣлаетъ фигуру креста. Правда, я нашла только одинъ переплетъ, остальное все пришлось придумывать — листочки, застежки, карандашъ. Но Моллине совсѣмъ не хотѣлъ меня понять, какъ я ему ни толковала. Застежки должны были быть въ такомъ же стилѣ, какъ и весь узоръ, матовыя, стараго золота, тонкой рѣзьбы, а онъ Богъ знаетъ что сдѣлалъ. Зато цѣпочка настоящая венеціанская, очень древняя.

Вѣра ласково погладила прекрасный переплетъ.

— Какая глубокая старина!… Сколько можетъ быть этой книжкѣ? — спросила она.

— Я боюсь опредѣлить точно. Приблизительно конецъ семнадцатаго вѣка, середина восемнадцатаго…

— Какъ странно, — сказала Вѣра съ задумчивой улыбкой. — Вотъ я держу въ своихъ рукахъ вещь, которой, можетъ-быть, касались руки маркизы Помпадуръ или самой королевы Антуанетты… Но знаешь, Анна, это только тебѣ могла прійти въ голову шальная мысль передѣлать молитвенникъ въ дамскій carnet. Однако все-таки пойдемъ посмотримъ, что̀ тамъ у насъ дѣлается.

Онѣ прошли въ домъ черезъ большую каменную террасу, со всѣхъ сторонъ закрытую густыми шпалерами винограда «Изабелла». Черныя обильныя гроздья, издававшія слабый запахъ клубники, тяжело свисали между темной, кое-гдѣ озолоченной солнцемъ зеленью. По всей террасѣ разливался зеленый полусвѣтъ, отъ котораго лица женщинъ сразу поблѣднѣли.

— Ты велишь здѣсь накрывать? — спросила Анна.

— Да, я сама такъ думала сначала… Но теперь вечера такіе холодные. Ужъ лучше въ столовой. А мужчины пусть сюда уходятъ курить.

— Будетъ кто-нибудь интересный?

— Я еще не знаю. Знаю только, что будетъ нашъ дѣдушка.

— Ахъ, дѣдушка милый. Вотъ радость! — воскликнула Анна и всплеснула руками. — Я его, кажется, сто лѣтъ не видала.

— Будетъ сестра Васи и, кажется, профессоръ Спѣшниковъ. Я вчера, Анненька, просто голову потеряла. Ты знаешь, что они оба любятъ покушать — и дѣдушка и профессоръ. Но ни здѣсь ни въ городѣ — ничего не достанешь, ни за какія деньги. Лука отыскалъ гдѣ-то перепеловъ — заказалъ знакомому охотнику — и что-то мудритъ надъ ними. Ростбифъ достали сравнительно недурной — увы! — неизбѣжный ростбифъ. Очень хорошіе раки.

— Ну что̀ жъ, не такъ ужъ дурно. Ты не тревожься. Впрочемъ, между нами, у тебя у самои есть слабость вкусно поѣсть.

— Но будетъ и кое-что рѣдкое. Сегодня утромъ рыбакъ принесъ морского пѣтуха. Я сама видѣла. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно.

Анна, до жадности любопытная ко всему, что̀ ея касалось и что не касалось, сейчасъ же потребовала, чтобы ей принесли показать морского пѣтуха.

Пришелъ высокій, бритый, желтолицый поваръ Лука съ большой продолговатой бѣлой лоханью, которую онъ съ трудомъ, осторожно держалъ за ушки, боясь расплескать воду на паркетъ.

— Двѣнадцать съ половиною фунтовъ, ваше сіятельство, — сказалъ онъ съ особенной поварской гордостью. — Мы давеча взвѣшивали.

Рыба была слишкомъ велика для лоханки и лежала на днѣ, завернувъ хвостъ. Ея чешуя отливала золотомъ, плавники были ярко-краснаго цвѣта, а отъ громадной хищной морды шли въ стороны два нѣжно-голубыхъ складчатыхъ, какъ вѣеръ, длинныхъ крыла. Морской пѣтухъ былъ еще живъ и усиленно работалъ жабрами.

Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцемъ до головы рыбы. Но пѣтухъ неожиданно всплеснулъ хвостомъ, и Анна съ визгомъ отдернула руку.

— Не извольте безпокоиться, ваше сіятельство, все въ лучшемъ видѣ устроимъ, — сказалъ поваръ, очевидно, понимавшій тревогу Анны. — Сейчасъ болгаринъ принесъ двѣ дыни. Ананасныя. На манеръ, въ родѣ какъ канталупы, но только запахъ куда ароматнѣе. И еще осмѣлюсь спросить ваше сіятельство, какой соусъ прикажете подавать къ пѣтуху: тартаръ или польскій, а то можно просто сухари въ маслѣ?

— Дѣлай, какъ знаешь. Ступай! — приказала княгиня.

ІѴ.

Послѣ, пяти часовъ стали съѣзжаться гости. Князь Василій Львовичъ привезъ съ собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову, полную, добродушную и необыкновенно молчаливую женщину; свѣтскаго, молодого, богатаго шалопая и кутилу Васючка̀, котораго весь городъ зналъ подъ этимъ фамильярнымъ именемъ, очень пріятнаго въ обществѣ умѣньемъ пѣть и декламировать, а также устраивать живыя картины, спектакли и благотворительные базары; знаменитую піанистку Женни Рейтеръ, подругу княгини Вѣры по Смольному институту, а также своего шурина Николая Николаевича. За ними пріѣхалъ на автомобилѣ мужъ Анны, съ бритымъ, толстымъ, безобразно-огромнымъ профессоромъ Спѣшниковымъ и съ мѣстнымъ вице-губернаторомъ фонъ-Зеккомъ. Позднѣе другихъ пріѣхалъ генералъ Аносовъ, въ хорошемъ наемномъ ландо, въ сопровожденіи двухъ офицеровъ: штабнаго полковника Понамарева, преждевременно состарившагося, худого, желчнаго человѣка, изможденнаго непосильной канцелярской работой, и гвардейскаго гусарскаго поручика Бахтинскаго, который славился въ Петербургѣ какъ лучшій танцоръ и несравненный распорядитель баловъ.

Генералъ Аносовъ, тучный, высокій, серебряный старецъ, тяжело слѣзалъ съ подножки, держась одной рукой за поручни ко̀зелъ, а другой — за задокъ экипажа. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ слуховой рожокъ, а въ правой — палку съ резиновымъ наконечникомъ. У него было большое, грубое, красное лицо съ мясистымъ носомъ и съ тѣмъ добродушно-величавымъ, чуть-чуть презрительнымъ выраженіемъ въ прищуренныхъ глазахъ, расположенныхъ лучистыми, припухлыми полукругами, какое свойственно мужественнымъ и простымъ людямъ, видавшимъ часто и близко передъ своими глазами опасность и смерть. Обѣ сестры, издали узнавшія его, подбѣжали къ коляскѣ какъ разъ во̀-время, чтобы полушутя, полусерьезно поддержать его съ обѣихъ сторонъ подъ руки.

— Точно… архіерея! — сказалъ генералъ ласковымъ хриповатымъ басомъ.

— Дѣдушка, миленькій, дорогой! — говорила Вѣра тономъ легкаго упрека. — Каждый день васъ ждемъ, а вы хоть бы глаза показали.

— Дѣдушка у насъ на югѣ всякую совѣсть потерялъ, — засмѣялась Анна. — Можно было бы, кажется, вспомнить о крестной дочери. А вы держите себя донъ-Жуаномъ, безстыдникъ, и совсѣмъ забыли о нашемъ существованіи…

Генералъ, обнаживъ свою величественную голову, цѣловалъ поочередно руки у обѣихъ сестеръ, потомъ цѣловалъ ихъ въ щеки и опять въ руку.

— Дѣвочки… подождите… не бранитесь, — говорилъ онъ, перемежая каждое слово вздохами, происходившими отъ давнишней одышки. — Честное слово… докторишки разнесчастные… все лѣто купали мои ревматизмы… въ какомъ-то грязномъ… киселѣ… ужасно пахнетъ… И не выпускали… Вы первыя… къ кому пріѣхалъ… Ужасно радъ… съ вами увидѣться… Какъ прыгаете?… Ты, Вѣрочка… совсѣмъ лэди… очень стала похожа… на покойницу-мать… Когда крестить позовешь?

— Ой, боюсь, дѣдушка, что никогда…

— Не отчаивайся… все впереди… Молись Богу… А ты, Аня, вовсе не измѣнилась… Ты и въ шестьдесятъ лѣтъ… будешь такая же стрекоза-егоза. Постойте-ка. Давайте я вамъ представлю господъ офицеровъ.

— Я уже давно имѣлъ эту честь! — сказалъ полковникъ Понамаревъ, кланяясь.

— Я былъ представленъ княгинѣ въ Петербургѣ, — подхватилъ гусаръ.

— Ну, такъ представлю тебѣ, Аня, поручика Бахтинскаго. Танцоръ и буянъ, но хорошій кавалеристъ. Вынь-ка Бахтинскій, милый мой, тамъ изъ коляски… Пойдемте, дѣвочки… Чѣмъ, Вѣрочка, будешь кормить? У меня… послѣ лиманнаго режима… аппетитъ, какъ у выпускного… прапорщика.

Генералъ Аносовъ былъ боевымъ товарищемъ и преданнымъ другомъ покойнаго князя Мирза-Булатъ-Тугановскаго. Всю нѣжную дружбу и любовь онъ послѣ смерти князя перенесъ на его дочерей. Онъ зналъ ихъ еще совсѣмъ маленькими, а младшую Анну даже крестилъ. Въ то время — какъ и до сихъ поръ — онъ былъ комендантомъ большой, но почти упраздненной крѣпости въ г. К. и ежедневно бывалъ въ домѣ Тугановскихъ. Дѣти просто обожали его за баловство, за подарки, за ложи въ циркъ и театръ и за то, что никто такъ увлекательно не умѣлъ играть съ ними, какъ Аносовъ. Но больше всего ихъ очаровывали и крѣпче всего запечатлѣлись въ ихъ памяти его разсказы о военныхъ походахъ, сраженіяхъ и стоянкахъ на бивуакахъ, о побѣдахъ и отступленіяхъ, о смерти, ранахъ и лютыхъ морозахъ, — неторопливые, эпически-спокойные, простосердечные разсказы, разсказываемые между вечернимъ чаемъ и тѣмъ скучнымъ часомъ, когда дѣтей позовутъ спать.

По нынѣшнимъ нравамъ этотъ обломокъ старины представлялся исполинской и необыкновенно живописной фигурой. Въ немъ совмѣщались именно тѣ простыя, но трогательныя и глубокія черты, которыя даже и въ его времена гораздо чаще встрѣчались въ рядовыхъ, чѣмъ въ офицерахъ, тѣ чисто-русскія, мужицкія черты, которыя въ соединеніи даютъ возвышенный образъ, дѣлавшій иногда нашего солдата не только непобѣдимымъ, но и великомученикомъ, почти святымъ, — черты, состоявшія изъ безхитростной, наивной вѣры, яснаго, добродушно-веселаго взгляда на жизнь, холодной и дѣловой отваги, покорства передъ лицомъ смерти, жалости къ побѣжденному, безконечному терпѣнію и поразительной физической и нравственной выносливости.

Аносовъ, начиная съ польской войны, участвовалъ во всѣхъ кампаніяхъ, кромѣ японской. Онъ и на эту войну пошелъ бы безъ колебаній, но его не позвали, а у него всегда было великое по скромности правило: «не лѣзь на смерть, пока тебя не позовутъ». За всю свою службу онъ не только никогда не высѣкъ, но даже не ударилъ ни одного солдата. Во время польскаго мятежа онъ отказался однажды разстрѣливать плѣнныхъ, несмотря на личное приказаніе полкового командира. «Шпіона я не только разстрѣляю, — сказалъ онъ: — но, если прикажете, лично убью. А это плѣнные, и я не могу». И сказалъ онъ это такъ просто, почтительно, безъ тѣни вызова или рисовки, глядя прямо въ глаза начальнику своими ясными, твердыми глазами, что его, вмѣсто того, чтобы самого разстрѣлять, оставили въ покоѣ.

Въ войну 1877–79 гг. онъ очень быстро дослужился до чина полковника, несмотря на то, что былъ малообразованъ, или, какъ онъ самъ выражался, кончилъ только «медвѣжью академію». Онъ участвовалъ при переправѣ черезъ Дунай, переходилъ Балканы, отсиживался на Шипкѣ, былъ при послѣдней атакѣ Плевны; ранили его одинъ разъ тяжело, четыре — легко, и кромѣ того онъ получилъ осколкомъ гранаты жестокую контузію въ голову. Радецкій и Скобелевъ знали его лично и относились къ нему съ исключительнымъ уваженіемъ. Именно про него и сказалъ какъ-то Скобелевъ: «Я знаю одного офицера, который гораздо храбрѣе меня — это майоръ Аносовъ».

Съ войны онъ вернулся почти оглохшій, благодаря осколку гранаты, съ больной ногой, на которой были ампутированы три отмороженныхъ, во время балканскаго перехода, пальца, съ жесточайшимъ ревматизмомъ, нажитымъ на Шипкѣ. Его хотѣли-было, по истеченіи двухъ лѣтъ мирной службы, упечь въ отставку, но Аносовъ заупрямился. Тутъ ему очень кстати помогъ своимъ вліяніемъ начальникъ края, живой свидѣтель его хладнокровнаго мужества при переправѣ черезъ Дунай. Въ Петербургѣ рѣшили не огорчать заслуженнаго полковника, и ему дали пожизненное мѣсто коменданта въ г. К. — должность болѣе почетную, чѣмъ нужную въ цѣляхъ государственной обороны.

Въ городѣ его всѣ знали отъ мала до велика и добродушно посмѣивались надъ его слабостями, привычками и манерой одѣваться. Онъ всегда ходилъ безъ оружія, въ старомодномъ сюртукѣ, въ фуражкѣ съ большими полями и съ громаднымъ прямымъ козырькомъ, съ палкою въ правой рукѣ, со слуховымъ рожкомъ въ лѣвой и непремѣнно въ сопровожденіи двухъ ожирѣвшихъ, лѣнивыхъ, хриплыхъ мопсовъ, у которыхъ всегда кончикъ языка былъ высунутъ наружу и прикушенъ. Если ему во время обычной утренней прогулки приходилось встрѣчаться со знакомыми, то прохожіе за нѣсколько кварталовъ слышали, какъ кричитъ комендантъ, и какъ дружно вслѣдъ за нимъ лаютъ его мопсы.

Какъ многіе глухіе, онъ былъ страстнымъ любителемъ оперы, и иногда, во время какого-нибудь томнаго дуэта, вдругъ на весь театръ раздавался его рѣшительный басъ: «А вѣдь чисто взялъ до, чортъ возьми! Точно орѣхъ разгрызъ». По театру проносился сдержанный смѣхъ, но генералъ даже и не подозрѣвалъ этого: по своей наивности онъ думалъ, что шопотомъ обмѣнялся со своимъ сосѣдомъ свѣжимъ впечатлѣніемъ.

По обязанности коменданта онъ довольно часто, вмѣстѣ со своими хрипящими мопсами, посѣщалъ главную гауптвахту, гдѣ весьма уютно за винтомъ, чаемъ и анекдотами отдыхали отъ тяготъ военной службы арестованные офицеры. Онъ внимательно разспрашивалъ каждаго: «Какъ фамилія? Кѣмъ посаженъ? на сколько? За что?» Иногда совершенно неожиданно хвалилъ офицера за бравый, хотя и противозаконный поступокъ, иногда начиналъ распекать, крича такъ, что его бывало слышно на улицѣ. Но, накричавшись досыта, онъ, безъ всякихъ переходовъ и паузъ, освѣдомлялся, откуда офицеру носятъ обѣдъ и сколько онъ за него платитъ. Случалось, что какой-нибудь заблудшій подпоручикъ, присланный для долговременной отсидки изъ такого захолустья, гдѣ даже не имѣлось собственной гауптвахты, признавался, что онъ, по безденежью, довольствуется изъ солдатскаго котла. Аносовъ немедленно распоряжался, чтобы бѣднягѣ носили обѣдъ изъ комендантскаго дома, отъ котораго до гауптвахты было не болѣе двухсотъ шаговъ.

Въ г. К. онъ и сблизился съ семьей Тугановскихъ и такими тѣсными узами привязался къ дѣтямъ, что для него стало душевной потребностью видѣть ихъ каждый вечеръ. Если случалось, что барышни выѣзжала куда-нибудь, или служба задерживала самого генерала, то онъ искренно тосковалъ и не находилъ себѣ мѣста въ большихъ комнатахъ комендантскаго дома. Каждое лѣто онъ бралъ отпускъ и проводилъ цѣлый мѣсяцъ въ имѣніи Тугановскихъ, Егоровскомъ, отстоявшемъ отъ К. на 50 верстъ.

Онъ всю свою скрытую нѣжность души и потребность сердечной любви перенесъ на эту дѣтвору, особенно на дѣвочекъ. Самъ онъ былъ когда-то женатъ, но такъ давно, что даже позабылъ объ этомъ. Еще до войны жена сбѣжала отъ него съ проѣзжимъ актеромъ, плѣнясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генералъ посылалъ ей пенсію вплоть до самой ея смерти, но въ домъ къ себѣ не пустилъ, несмотря на сцены раскаянія и слезныя письма. Дѣтей у нихъ не было.

Ѵ.

Противъ ожиданія, вечеръ былъ такъ тихъ и тепелъ, что свѣчи на террасѣ и въ столовой горѣли неподвижными огнями. За обѣдомъ всѣхъ потѣшалъ князь Василій Львовичъ. У него была необыкновенная и очень своеобразная способность разсказывать. Онъ бралъ въ основу разсказа истинный эпизодъ, гдѣ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ являлся кто-нибудь изъ присутствующихъ или общихъ знакомыхъ, но такъ сгущалъ краски и при этомъ говорилъ съ такимъ серьезнымъ лицомъ и такимъ дѣловымъ тономъ, что слушатели надрывались отъ смѣха. Сегодня онъ разсказывалъ о неудавшейся женитьбѣ Николая Николаевича на одной богатой и красивой дамѣ. Въ основѣ было только то, что мужъ дамы не хотѣлъ давать ей развода. Но у князя правда чудесно переплелась съ вымысломъ. Серьезнаго, всегда нѣсколько чопорнаго Николая онъ заставилъ ночью бѣжать по улицѣ въ однихъ чулкахъ, съ башмаками подъ мышкой. Гдѣ-то на углу, молодого человѣка задержалъ городовой, и только послѣ длиннаго и бурнаго объясненія Николаю удалось доказать, что онъ товарищъ прокурора, а не ночной грабитель. Свадьба, по словамъ разсказчика, чуть-чуть-было не состоялась, но въ самую критическую минуту отчаянная банда лжесвидѣтелей, участвовавшихъ въ дѣлѣ, вдругъ забастовала, требуя прибавки къ заработной платѣ. Николай изъ скупости (а онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ скуповатъ), а также будучи принципіальнымъ противникомъ стачекъ и забастовокъ, наотрѣзъ отказался платить лишнее, ссылаясь на опредѣленную статью закона, подтвержденную мнѣніемъ кассаціоннаго департамента. Тогда разсерженные лжесвидѣтели на извѣстный вопросъ: «не знаетъ ли кто-нибудь изъ присутствующихъ поводовъ, препятствующихъ совершенію брака?» — хоромъ отвѣтили: «Да, знаемъ. Все показанное нами на судѣ подъ присягой — сплошная ложь, къ которой насъ принудилъ угрозами и насиліемъ г. прокуроръ. А про мужа этой дамы мы, какъ освѣдомленныя лица, можемъ сказать только, что это самый почтенный человѣкъ на свѣтѣ, цѣломудренный, какъ Іосифъ, и ангельской доброты».

Напавъ на нить брачныхъ исторій, князь Василій не пощадилъ и Густава Ивановича Фріессе, мужа Анны, разсказавъ, что онъ на другой день послѣ свадьбы явился требовать при помощи полиціи выселенія новобрачной изъ родительскаго дома, какъ не имѣющую отдѣльнаго паспорта, и водворенія ея на мѣсто проживанія законнаго мужа. Вѣрнаго въ этомъ анекдотѣ было только то, что въ первые дни замужней жизни Анна должна была безотлучно находиться около захворавшей матери, такъ какъ Вѣра спѣшно уѣхала къ себѣ на югъ, а бѣдный Густавъ Ивановичъ предавался унынію и отчаянію.

Всѣ смѣялись. Улыбалась и Анна своими прищуренными глазами. Густавъ Ивановичъ хохоталъ громко и восторженно, и его худое, гладко обтянутое блестящей кожей лицо, съ прилизанными жидкими, свѣтлыми волосами, съ ввалившимися глазными орбитами, походило на черепъ, обнажавшій въ смѣхѣ прескверные зубы. Онъ до сихъ поръ обожалъ Анну, какъ и въ первый день супружества, всегда старался сѣсть около нея, незамѣтно притронуться къ ней и ухаживалъ за нею такъ влюбленно и самодовольно, что часто становилось за него и жалко и неловко.

Передъ тѣмъ, какъ вставать изъ-за стола, Вѣра Николаевна машинально пересчитала гостей. Оказалось — тринадцать. Она была суевѣрна и подумала про-себя: «Вотъ это нехорошо! Какъ мнѣ раньше не пришло въ голову посчитать? И Вася виноватъ — ничего не сказалъ по телефону».

Когда у Шеиныхъ или у Фріессе собирались близкіе знакомые, то послѣ обѣда обыкновенно играли въ покеръ, такъ какъ обѣ сестры до смѣшного любили азартныя игры. Въ обоихъ домахъ даже выработались на этотъ счетъ свои правила: всѣмъ играющимъ раздавались поровну костяные жетончики опредѣленной цѣны, и игра длилась до тѣхъ поръ, пока всѣ костяжки не переходили въ однѣ руки, — тогда игра на этотъ вечеръ прекращалась, какъ бы партнеры ни настаивали на продолженіи. Брать изъ кассы во второй разъ жетоны строго запрещалось. Такіе суровые законы были выведены изъ практики, для обузданія княгини Вѣры и Анны Николаевны, которыя въ азартѣ не знали никакого удержу. Общій проигрышъ рѣдко достигалъ 100–200 рублей.

Сѣли за покеръ и на этотъ разъ. Вѣра, не принимавшая участія въ игрѣ, хотѣла выйти на террасу, гдѣ накрывали къ чаю, но вдругъ ее съ нѣсколько таинственнымъ видомъ вызвала изъ гостиной горничная.

— Что̀ такое, Даша? — съ неудовольствіемъ спросила княгиня Вѣра, проходя въ свой маленькій кабинетъ, рядомъ со спальной. — Что̀ у васъ за глупый видъ? И что̀ такое вы вертите въ рукахъ?

Даша положила на столъ небольшой квадратный предметъ, завернутый аккуратно въ бѣлую бумагу и тщательно перевязанный розовой ленточкой.

— Я, ей-Богу, не виновата, ваше сіятельство, — залепетала она, вспыхнувъ румянцемъ отъ обиды, — Онъ пришелъ и сказалъ…

— Кто такой — онъ?

— Красная шапка, ваше сіятельство… посыльный.

— И что̀ же?

— Пришелъ на кухню и положилъ вотъ это на столъ. «Передайте, говоритъ, вашей барынѣ. Но только, говоритъ, въ ихнія собственныя руки». Я спрашиваю: отъ кого? А онъ говоритъ: «Здѣсь все обозначено». И съ тѣми словами убѣжалъ.

— Подите, догоните его.

— Никакъ не догонишь, ваше сіятельство. Онъ приходилъ въ серединѣ обѣда, я только васъ не рѣшалась обезпокоить, ваше сіятельство. Полчаса времени будетъ.

— Ну, хорошо, идите.

Она разрѣзала ножницами ленту и бросила въ корзину вмѣстѣ съ бумагой, на которой былъ написанъ ея адресъ. Подъ бумагой оказался небольшой ювелирный футляръ краснаго плюша, видимо, только-что изъ магазина. Вѣра подняла крышечку, подбитую блѣдно-голубымъ шелкомъ, и увидѣла втиснутый въ черный бархатъ опальный золотой браслетъ, а внутри его бережно сложенную красивымъ восьмиугольникомъ записку. Она быстро развернула бумажку. Почеркъ показался ей знакомымъ, но, какъ настоящая женщина, она сейчасъ же отложила записку въ сторону, чтобы посмотрѣть на браслетъ.

Опъ былъ золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и съ наружной стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо отшлифованными гранатами. Но зато по срединѣ браслета возвышались, окружая какой-то странный маленькій зеленый камешекъ, пять прекрасныхъ гранатовъ-кабошоновъ, каждый величиной съ горошину. Когда Вѣра случайнымъ движеніемъ удачно повернула браслетъ передъ огнемъ электрической лампочки, то въ нихъ, глубоко подъ ихъ гладкой яйцевидной поверхностью вдругъ загорѣлись прелестные густо-красные живые огни.

«Точно кровь!» — подумала съ неожиданной тревогой Вѣра.

Потомъ она вспомнила о письмѣ и развернула его. Она прочитала слѣдующія строки, написанныя мелко, великолѣпно-каллиграфическимъ почеркомъ:

«Ваше Сіятельство, Глубокоуважаемая Княгиня Вѣра Николаевна!

Почтительно поздравляя Васъ съ свѣтлымъ и радостнымъ днемъ Вашего Ангела, я осмѣливаюсь препроводить Вамъ мое скромное вѣрноподданническое подношеніе».

«Ахъ, это — тотъ!» — съ неудовольствіемъ подумала Вѣра. Но однако дочитала письмо…

«Я бы никогда не позволилъ себѣ преподнести Вамъ что-либо, выбранное мною лично: для этого у меня нѣтъ ни права, ни тонкаго вкуса и — признаюсь — ни денегъ. Впрочемъ, полагаю, что и на всемъ свѣтѣ не найдется сокровища, достойнаго украсить Васъ.

«Но этотъ браслетъ принадлежалъ еще моей прабабкѣ, а послѣдняя, по времени, его носила моя покойная матушка. По серединѣ, между большими камнями, Вы увидите одинъ зеленый. Это весьма рѣдкій сортъ граната — зеленый гранатъ. По старинному преданію, сохранившемуся въ нашей семьѣ, онъ имѣетъ свойство сообщать даръ предвидѣнія носящимъ его женщинамъ и отгоняетъ отъ нихъ тяжелыя мысли, мужчинъ же охраняетъ отъ насильственной смерти.

«Всѣ камни съ точностью перенесены сюда со стараго серебрянаго браслета, и Вы можете быть увѣрены, что до васъ никто еще этого браслета не надѣвалъ.

«Вы можете сейчасъ же выбросить эту смѣшную игрушку, или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастливъ и тѣмъ, что къ ней прикасались Ваши руки.

«Умоляю Васъ не гнѣваться на меня. Я краснѣю при воспоминаніи о моей дерзости семь лѣтъ тому назадъ, когда Вамъ, барышнѣ, я осмѣливался писать глупыя и дикія письма и даже ожидать отвѣта на нихъ. Теперь во мнѣ осталось только благоговѣніе, вѣчное преклоненіе и рабская преданность. Я умѣю теперь только желать ежеминутно Вамъ счастья и радоваться, если Вы счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли мебели, на которой Вы сидите, паркету, по которому Вы ходите, деревьямъ, которыя Вы мимоходомъ трогаете, прислугѣ, съ которой Вы говорите. У меня нѣтъ даже зависти ни къ людямъ ни къ вещамъ.

«Еще разъ прошу прощенія, что обезпокоилъ Васъ длиннымъ, ненужнымъ письмомъ.

«Вашъ до смерти и послѣ смерти покорный слуга.

«Г. С. Ж.»

«Показать Васѣ или не показать? И если показать — то когда? Сейчасъ или послѣ гостей? Нѣтъ, ужъ лучше послѣ — теперь не только этотъ несчастный будетъ смѣшонъ, но и я вмѣстѣ съ нимъ».

Такъ раздумывала княгиня Вѣра и не могла отвести глазъ отъ пяти алыхъ кровавыхъ огней, дрожавшихъ внутри пяти гранатовъ.

ѴІ.

Полковника Понамарева едва удалось заставить сѣсть играть въ покеръ. Онъ говорилъ, что не знаетъ этой игры, что вообще не признаётъ азарта даже въ шутку, что любитъ и сравнительно хорошо играетъ только въ винтъ. Однако онъ не устоялъ передъ просьбами и въ концѣ концовъ согласился.

Сначала его приходилось учить и поправлять, но онъ довольно быстро освоился съ правилами покера, и вотъ не прошло и получаса, какъ всѣ фишки очутились передъ нимъ.

— Такъ нельзя! — сказала съ комической обидчивостью Анна. — Хоть бы немного дали поволноваться.

Трое изъ гостей — Спѣшниковъ, полковникъ и вице-губернаторъ, туповатый, приличный и скучный нѣмецъ, были такого рода люди, что Вѣра положительно не знала, ка̀къ ихъ занимать и что̀ съ ними дѣлать. Она составила для нихъ винтъ, пригласивъ четвертымъ Густава Ивановича. Анна издали, въ видѣ благодарности, прикрыла глаза вѣками, и сестра сразу поняла ее. Всѣ знали, что если не усадить Густава Ивановича за карты, то онъ цѣлый вечеръ будетъ ходить около жены, какъ пришитый, скаля свои гнилые зубы на лицѣ черепа и портя женѣ настроеніе духа.

Теперь вечеръ потекъ ровно, безъ принужденія, оживленно. Васючо̀къ пѣлъ вполголоса, подъ аккомпанементъ Женни Рейтеръ, итальянскія народныя канцонетты и рубинштейновскія восточныя пѣсни. Голосокъ у него былъ маленькій, но пріятнаго тембра, послушный и вѣрный. Женни Рейтеръ, очень требовательная музыкантша, всегда охотно ему аккомпанировала. Впрочемъ, говорили, что Васючо̀къ за нею ухаживаетъ.

Въ углу на кушеткѣ Анна отчаянно кокетничала съ гусаромъ. Вѣра подошла и съ улыбкой прислушалась.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы, пожалуйста, не смѣйтесь, — весело говорила Анна, щуря на офицера свои милые, задорные татарскіе глаза. — Вы, конечно, считаете за трудъ летѣть, сломя голову, впереди эскадрона и брать барьеры на скачкахъ. Но посмотрите только на нашъ трудъ. Вотъ теперь мы только-что покончили съ лотереей-аллегри. Вы думаете, это было легко? Фи! Толпа, накурено, какіе-то дворники, извозчики, я не знаю, какъ ихъ тамъ зовутъ… И всѣ пристаютъ съ жалобами, съ какими-то обидами… И цѣлый, цѣлый день на ногахъ. А впереди еще предстоитъ концертъ въ пользу недостаточныхъ интеллигентныхъ труженицъ, а тамъ еще бѣлый балъ…

— На которомъ, смѣю надѣяться, вы не откажете мнѣ въ мазуркѣ? — вставилъ Бахтинскій и, слегка наклонившись, щелкнулъ подъ кресломъ шпорами.

— Благодарю… Но самое, самое мое больное мѣсто — это нашъ пріютъ. Понимаете, пріютъ для порочныхъ дѣтей…

— О, вполнѣ понимаю. Это, должно-быть, что-нибудь очень смѣшное?

— Перестаньте, какъ вамъ не совѣстно смѣяться надъ такими вещами. Но вы понимаете, въ чемъ наше несчастіе? Мы хотимъ пріютить этихъ несчастныхъ дѣтей съ душами, полными наслѣдственныхъ пороковъ и дурныхъ примѣровъ, хотимъ обогрѣть ихъ, обласкать…

— Гм!…

— … поднять ихъ нравственность, пробудить въ ихъ душахъ сознаніе долга… Вы меня понимаете? И вотъ къ намъ ежедневно приводятъ дѣтей сотнями, тысячами, но между ними — ни одного порочнаго! Если спросишь родителей, не порочное ли дитя — такъ, можете представить — они даже оскорбляются! И вотъ пріютъ открытъ, освященъ, все готово — и ни одного воспитанника, ни одной воспитанницы! Хоть премію предлагай за каждаго доставленнаго порочнаго ребенка.

— Анна Николаевна, — серьезно и вкрадчиво перебилъ ее гусаръ. — Зачѣмъ премію? Возьмите меня безплатно. Честное слово, болѣе порочнаго ребенка вы нигдѣ не отыщете.

— Перестаньте! Съ вами нельзя говорить серьезно, — расхохоталась она, откидываясь на спинку кушетки и блестя глазами.

Князь Василій Львовичъ, сидя за большимъ круглымъ столомъ, показывалъ своей сестрѣ, Аносову и шурину домашній юмористическій альбомъ съ собственноручными рисунками. Всѣ четверо смѣялись отъ души, и это понемногу перетянуло сюда гостей, незанятыхъ картами.

Альбомъ служилъ какъ бы дополненіемъ, иллюстраціей къ сатирическимъ разсказамъ князя Василія. Со своимъ непоколебимымъ спокойствіемъ онъ показывалъ, напримѣръ: «Исторію любовныхъ похожденій храбраго генерала Аносова въ Турціи, Болгаріи и другихъ странахъ»; «Приключеніе петиметра князя Николя Булатъ-Тугановскаго въ Монте-Карло» и т. д.

— Сейчасъ увидите, господа, краткое жизнеописаніе нашей возлюбленной сестры Людмилы Львовны, — говорилъ онъ, бросая быстрый смѣшливый взглядъ на сестру. — Часть первая — дѣтство. «Ребенокъ росъ, его назвали Лима».

На листкѣ альбома красовалась умышленно по-дѣтски нарисованная фигура дѣвочки, съ лицомъ въ профиль, но съ двумя глазами, съ ломаными черточками, торчащими вмѣсто ногъ изъ-подъ юбки, съ растопыренными пальцами разведенныхъ рукъ.

— Никогда меня никто не называлъ Лимой, — засмѣялась Людмила Львовна.

— Часть вторая. Первая любовь. Кавалерійскій юнкеръ подноситъ дѣвицѣ Лимѣ на колѣняхъ стихотвореніе собственнаго издѣлія. Тамъ есть поистинѣ жемчужной красоты строки:

«Вотъ и подлинное изображеніе ноги.

«А здѣсь юнкеръ склоняетъ невинную Лиму къ побѣгу изъ родительскаго дома. Здѣсь самое бѣгство. А это вотъ — критическое положеніе: разгнѣванный отецъ догоняетъ бѣглецовъ. Юнкеръ малодушно сваливаетъ всю бѣду на кроткую Лиму.

Послѣ исторіи дѣвицы Лимы слѣдовала новая повѣсть: «Княгиня Вѣра и влюбленный телеграфистъ».

— Эта трогательная поэма только лишь иллюстрирована перомъ и цвѣтными карандашами, — объяснялъ серьезно Василій Львовичъ. — Текстъ еще изготовляется.

— Это что-то новое, — замѣтилъ Аносовъ: — я еще этого не видалъ.

— Самый послѣдній выпускъ. Свѣжая новость книжнаго рынка.

Вѣра тихо дотронулась до его плеча.

— Лучше не нужно, — сказала она.

Но Василій Львовичъ или не разслышалъ ея словъ, или не придалъ имъ настоящаго значенія.

— Начало относится къ временамъ доисторическимъ. Въ одинъ прекрасный майскій день одна дѣвица, по имени Вѣра, получаетъ по почтѣ письмо съ цѣлующимися голубками на заголовкѣ. Вотъ письмо, а вотъ и голуби.

«Письмо содержитъ въ себѣ пылкое признаніе въ любви, написанное вопреки всѣмъ правиламъ орѳографіи. Начинается оно такъ: «Прекрасная Блондина, ты, которая… бурное море пламени, клокочущее въ моей груди. Твой взглядъ, какъ ядовитый змѣй, впился въ мою истерзанную душу и т. д.». Въ концѣ скромная подпись: «По роду оружія я бѣдный телеграфистъ, но чувства мои достойны милорда Георга. Не смѣю открывать моей полной фамиліи — она слишкомъ неприлична. Подписываюсь только начальными буквами: П. П. Ж. Прошу отвѣчать мнѣ въ почтамтъ, постѐ рестантѐ». Здѣсь вы, господа, можете видѣть и портретъ самого телеграфиста, очень удачно исполненный цвѣтными карандашами.

«Сердце Вѣры пронзено (вотъ сердце, вотъ стрѣла). Но, какъ благонравная и воспитанная дѣвица, она показываетъ письмо почтеннымъ родителямъ, а также своему другу дѣтства и жениху, красивому молодому человѣку Васѣ Шеину. Вотъ и иллюстрація. Конечно, со временемъ здѣсь будутъ стихотворныя объясненія къ рисункамъ.

«Вася Шеинъ, рыдая, возвращаетъ Вѣрѣ обручальное кольцо. — «Я не смѣю мѣшать твоему счастію, — говоритъ онъ: — но, умоляю, не дѣлай сразу рѣшительнаго шага. Подумай, поразмысли, провѣрь и себя и его. Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, какъ мотылекъ на блестящій огонь. А я — увы! — я знаю хладный и лицемѣрный свѣтъ. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для нихъ доставляетъ неизъяснимое наслажденіе обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами неопытную жертву и жестоко насмѣяться надъ ней».

«Проходитъ полгода. Въ вихрѣ жизненнаго вальса Вѣра позабываетъ своего поклонника и выходить замужъ за красиваго молодого Васю, но телеграфистъ не забываетъ ея. Вотъ онъ переодѣвается трубочистомъ и, вымазавшись сажей, проникаетъ въ будуаръ княгини Вѣры. Слѣды пяти пальцевъ и двухъ губъ остались, какъ видите, повсюду: на коврахъ, на подушкахъ, на обояхъ и даже па паркетѣ.

«Вотъ онъ въ одеждѣ деревенской бабы поступаетъ на нашу кухню, простой судомойкой. Однако излишняя благосклонность повара Луки заставляетъ его обратиться въ бѣгство.

«Вотъ онъ въ сумасшедшемъ домѣ. А вотъ постригся въ монахи. Но каждый день неуклонно посылаетъ онъ Вѣрѣ страстныя письма. И тамъ, гдѣ падаютъ на бумагу его слезы, тамъ чернила расплываются кляксами.

«Наконецъ онъ умираетъ, но передъ смертью завѣщаетъ передать Вѣрѣ двѣ телеграфныя пуговицы и флаконъ отъ духовъ — наполненный его слезами…»

— Господа, кто хочетъ чаю? — спросила Вѣра Николаевна.

ѴІІ.

Долгій осенній закатъ догорѣлъ. Погасла послѣдняя багровая, узенькая, какъ щель, полоска, рдѣвшая на самомъ краю горизонта, между сизой тучей и землей. Уже не стало видно ни земли, ни деревьевъ, ни неба. Только надъ головой большія звѣзды дрожали обоими рѣсницами среди черной ночи, да голубой лучъ отъ маяка подымался прямо вверхъ тонкимъ столбомъ и точно расплескивался тамъ о небесный куполъ жидкимъ, туманнымъ, свѣтлымъ кругомъ. Ночныя бабочки бились о стеклянные колпаки свѣчей. Звѣздчатые цвѣты бѣлаго табака въ палисадникѣ запахли острѣе изъ темноты и прохлады.

Спѣшниковъ, вице-губернаторъ и полковникъ Понамаревъ давно уже уѣхали, обѣщавъ прислать лошадей обратно со станціи трамвая за комендантомъ. Оставшіеся гости сидѣли на террасѣ. Генерала Аносова, несмотря на его протесты, сестры заставили надѣть пальто и укутали его ноги теплымъ пледомъ. Передъ нимъ стояла бутылка его любимаго краснаго вина Pommard, рядомъ съ нимъ по обѣимъ сторонамъ сидѣли Вѣра и Анна. Онѣ заботливо ухаживали за генераломъ, наполняли тяжелымъ, густымъ виномъ его тонкій стаканъ, придвигали ему спички, нарѣзали сыръ и т. д. Старый комендантъ жмурился отъ блаженства.

— Да-съ… Осень, осень, осень, — говорилъ старикъ, глядя на огонь свѣчи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вотъ и мнѣ ужъ пора собираться. Ахъ, жаль-то какъ! Только-что настали красные денечки. Тутъ бы жить да жить на берегу моря, въ тишинѣ, спокойненько…

— И пожили бы у насъ, дѣдушка, — сказала Вѣра.

— Нельзя, милая, нельзя. Служба… Отпускъ кончился… А что говорить, хорошо бы было! Ты посмотри только, какъ розы-то пахнутъ… Отсюда слышу. А лѣтомъ въ жары ни одинъ цвѣтокъ не пахнулъ, только бѣлая акація… да и та конфетами.

Вѣра вынула изъ вазочки двѣ маленькихъ розы, розовую и карминную, и вдѣла ихъ въ петлицу генеральскаго пальто.

— Спасибо, Вѣрочка. — Аносовъ нагнулъ голову къ борту шинели, понюхалъ цвѣты и вдругъ улыбнулся славной старческой улыбкой.

— Пришли мы, помню я, въ Букарестъ и размѣстились по квартирамъ. Вотъ какъ-то иду я по улицѣ. Вдругъ повѣялъ на меня сильный розовый запахъ, я остановился и увидалъ, что между двухъ солдатъ стоить прекрасный хрустальный флаконъ съ розовымъ масломъ. Они смазали уже имъ сапоги и также ружейные замки. «Что̀ это у васъ такое?» — спрашиваю. — «Какое-то масло, ваше высокоблагородіе, клали его въ кашу, да не годится, такъ и деретъ ротъ, а пахнетъ оно хорошо». Я далъ имъ цѣлковый, и они съ удовольствіемъ отдали мнѣ его. Масла уже оставалось не болѣе половины, но, судя по его дороговизнѣ, было еще по крайней мѣрѣ на двадцать червонцевъ. Солдаты, будучи довольны, добавили: «Да вотъ еще, ваше высокоблагородіе, какой-то турецкій горохъ, сколько его ни варили, а все не поддается проклятый». Это былъ кофе; я сказалъ имъ: «Это только годится туркамъ, а солдатамъ нейдетъ». Къ счастію, опіуму они не наѣлись. Я видѣлъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ его лѣпешки, затоптанныя въ грязи.

— Дѣдушка, скажите откровенно, — попросила Анна: — скажите, испытывали вы страхъ во время сраженій? Боялись?

— Какъ это странно, Аннечка: боялся — не боялся. Понятное дѣло — боялся. Ты не вѣрь, пожалуйста, тому, кто тебѣ скажетъ, что не боялся, и что свистъ нуль для него самая сладкая музыка. Это или психъ, или хвастунъ. Всѣ одинаково боятся. Только одинъ весь отъ страха раскисаетъ, а другой себя держитъ въ рукахъ. И видишь: страхъ-то остается всегда одинъ и тотъ же, а умѣнье держать себя отъ практики все возрастаетъ: отсюда и герои и храбрецы. Такъ-то. Но испугался я одинъ разъ чуть не до смерти.

— Разскажите, дѣдушка, — попросили въ одинъ голосъ сестры.

Онѣ до сихъ поръ слушали разсказы Аносова съ тѣмъ же восторгомъ, какъ и въ ихъ раннемъ дѣтствѣ. Анна даже невольно, совсѣмъ по-дѣтски разставила локти на столѣ и уложила подбородокъ на составленныя пятки ладоней. Была какая-то уютная прелесть въ его неторопливомъ и наивномъ повѣствованіи. И самые обороты фразъ, которыми онъ передавалъ свои военныя воспоминанія, принимали у него невольно странный, неуклюжій, нѣсколько книжный характеръ. Точно онъ разсказывалъ по какому милому, древнему стереотипу.

— Разсказъ очень короткій, — отозвался Аносовъ. — Это было на Шипкѣ, зимой, уже послѣ того, какъ меня контузили въ голову. Жили мы въ землянкѣ, вчетверомъ. Вотъ тутъ-то со мною и случилось страшное приключеніе. Однажды поутру, когда я всталъ съ постели, представилось мнѣ, что я не Яковъ, а Николай, и никакъ я не могъ себя переувѣрить въ томъ. Примѣтивъ, что у меня дѣлается помраченіе ума, закричалъ, чтобы подали мнѣ воды, помочилъ голову, и разсудокъ мой воротился.

— Воображаю, Яковъ Михайловичъ, сколько вы тамъ побѣдъ одержали надъ женщинами, — сказала піанистка Женни Рейтеръ. — Вы, должно-быть, смолоду очень красивы были.

— О, нашъ дѣдушка и теперь красавецъ! — воскликнула Анна.

— Красавцемъ не былъ, — спокойно улыбаясь, сказалъ Аносовъ. — но и мной тоже не брезговали. Вотъ въ этомъ же Букарестѣ былъ очень трогательный случай. Когда мы въ него вступили, то жители встрѣтили насъ на городской площади съ пушечною пальбою, отъ чего пострадало много окошекъ; но тѣ, на которыхъ поставлена была въ стаканахъ вода — остались невредимы. А почему я это узналъ? А вотъ почему. Пришедши на отведенную мнѣ квартиру, я увидѣлъ на окошкѣ стоящую низенькую клѣточку, на клѣточкѣ была большого размѣра хрустальная бутылка съ прозрачною водой, въ ней плавали золотыя рыбки, и между ними сидѣла на примосточкѣ канарейка. Канарейка въ водѣ! — это меня удивило, но, осмотрѣвъ, увидѣлъ, что въ бутылкѣ дно широко и вдавлено глубоко въ середину, такъ что канарейка свободно могла влетать туда и сидѣть. Послѣ сего сознался самъ себѣ, что я очень недогадливъ.

«Вошелъ я въ домъ и вижу прехорошенькую болгарочку. Я предъявилъ ей квитанцію на постой и кстати ужъ спросилъ, почему у нихъ цѣлы стекла послѣ канонады, и она мнѣ объяснила, что это отъ воды. А также объяснила и про канарейку: до чего я былъ несообразителенъ!… И вотъ среди разговора взгляды наши встрѣтились, между нами пробѣжала искра, подобная электрической, и я почувствовалъ, что влюбился сразу, — пламенно и безповоротно».

Старикъ замолчалъ и осторожно потянулъ губами черное вино.

— Но вѣдь вы все-таки объяснились съ ней потомъ? — спросила піанистка.

— Гм… конечно, объяснились… но только безъ словъ. Это произошло такъ…

— Дѣдушка, надѣюсь, вы не заставите насъ краснѣть? — замѣтила Анна, лукаво смѣясь.

— Нѣтъ, нѣтъ, — романъ былъ самый приличный. Видите ли: всюду, гдѣ мы останавливались на постой, городскіе жители имѣли свои исключенія и прибавленія, но въ Букарестѣ такъ коротко обходились съ нами жители, что когда однажды я сталъ играть на скрипкѣ, то дѣвушки тотчасъ нарядились и пришли танцовать, и такое обыкновеніе повелось на каждый день.

«Однажды во время танцевъ, вечеромъ, при освѣщеніи мѣсяца, я вошелъ въ сѣнцы, куда скрылась и моя болгарочка. Увидѣвъ меня, она стала притворяться, что перебираетъ сухіе лепестки розъ, которые, надо сказать, тамошніе жители собираютъ цѣлыми мѣшками. Но я обнялъ ее, прижалъ къ своему сердцу и нѣсколько разъ поцѣловалъ.

«Съ тѣхъ поръ каждый разъ, когда, являлась луна на небѣ со звѣздами, спѣшилъ я къ возлюбленной моей и всѣ денныя заботы на время забывалъ съ нею. Когда же послѣдовалъ нашъ походъ изъ тѣхъ мѣстъ, мы дали другъ другу клятву въ вѣчной взаимной любви и простились навсегда».

— И все? — спросила разочарованно Людмила Львовна.

— А чего же вамъ больше? — возразилъ комендантъ.

— Нѣтъ, Яковъ Михайловичъ, вы меня извините — это не любовь, а просто бивуачное приключеніе армейскаго офицера.

— Не знаю, милая моя, ей-Богу, не знаю — любовь это была, или иное чувство…

— Да нѣтъ… скажите… неужели въ самомъ дѣлѣ вы никогда не любили настоящей любовью? Знаете, такой любовью, которая… ну, которая… словомъ… святой, чистой, вѣчной любовью… неземной… Неужели не любили?

— Право, не сумѣю вамъ отвѣтить, — замялся старикъ, поднимаясь съ кресла. — Должно-быть, не любилъ. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты, война… Казалось, конца не будетъ жизни, юности и здоровью. А потомъ оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Вѣрочка, не держи меня больше. Я распрощаюсь… Гусаръ, — обратился онъ къ Бахтинскому: — ночь теплая, пойдемте-ка навстрѣчу нашему экипажу.

— И я пойду съ вами, дѣдушка, — сказала Вѣра.

— И я, — подхватила Анна.

Передъ тѣмъ какъ уходить, Вѣра подошла къ мужу и сказала ему тихо:

— Поди, посмотри… тамъ у меня въ столѣ, въ ящичкѣ, лежитъ красный футляръ, а въ немъ письмо. Прочитай его.

ѴІІІ.

Анна съ Бахтинскимъ шли впереди, а сзади ихъ, шаговъ на двадцать, комендантъ подъ руку съ Вѣрой.

Ночь была такъ черна, что въ первыя минуты, пока глаза не притерпѣлись послѣ свѣта къ темнотѣ, приходилось ощупью ногами отыскивать дорогу. Аносовъ, сохранившій, несмотря на годы, удивительную зоркость, долженъ былъ помогать своей спутницѣ. Время отъ времени онъ ласково поглаживалъ своей большой холодной рукой руку Вѣры, легко лежавшую на сгибѣ его рукава.

— Смѣшная эта Людмила Львовна, — вдругъ заговорилъ генералъ, точно продолжая вслухъ теченіе своихъ мыслей. — Сколько разъ я въ жизни наблюдалъ: какъ только стукнетъ дамѣ подъ пятьдесятъ, а въ особенности если она вдова или старая дѣвка, то такъ и тянетъ ее около чужой любви покрутиться. Либо шпіонитъ, злорадствуетъ и сплетничаетъ, либо лѣзетъ устраивать чужое счастье, либо разводитъ словесный гуммиарабикъ насчетъ возвышенной любви. А я хочу сказать, что люди въ наше время разучились любить. Не вижу настоящей любви. Да и въ мое время не видѣлъ!

— Ну какъ же это такъ, дѣдушка? — мягко возразила Вѣра, пожимая слегка его руку. — Зачѣмъ клеветать? Вы вѣдь сами были женаты. Значитъ, все-таки любили?

— Ровно ничего не значитъ, дорогая Вѣрочка. Знаешь, какъ женился? Вижу, сидитъ около меня свѣжая дѣвчонка. Дышитъ — грудь такъ и ходитъ подъ кофточкой. Опуститъ рѣсницы, длинныя-длинныя такія, и вся вдругъ, вспыхнетъ. И кожа на щекахъ нѣжная, шейка бѣлая такая, невинная и руки мяконькія, тепленькія. Ахъ ты, чортъ! А тутъ папа-мама ходятъ вокругъ, за дверями подслушиваютъ, глядятъ на тебя грустными такими, собачьими, преданными глазами. А когда уходишь — за дверями этакіе быстрые поцѣлуйнички… За чаемъ ножка тебя подъ столомъ какъ будто нечаянно тронетъ… Ну и готово. «Дорогой Никита Антонычъ, я пришелъ къ вамъ просить руки вашей дочери. Повѣрьте, что это святое существо…» А у папы уже и глаза мокрые, и ужъ цѣловаться лѣзетъ… «Милый! Я давно догадывался… ну дай вамъ Богъ… Смотри только, береги это сокровище»… И вотъ черезъ три мѣсяца святое сокровище ходитъ въ затрепанномъ капотѣ, туфли на босу ногу, волосенки жиденькіе, начесанные, въ папильоткахъ, съ денщиками собачится, какъ кухарка, съ молодыми офицерами ломается, сюсюкаетъ, взвизгиваетъ, закатываетъ глаза. Мужа почему-то на людяхъ называетъ Жакомъ. Знаешь, этакъ въ носъ, съ растяжкой, Томно: «Ж-а-а-акъ». Мотовка, актриса, неряха, жадная. И глаза всегда лживые-лживые… Теперь все прошло, улеглось, утряслось. Я даже этому актеришкѣ въ душѣ благодаренъ… Слава Богу, что дѣтей не было…

— Вы простили имъ, дѣдушка?

— Простилъ — это не то слово, Вѣрочка. Первое время былъ какъ бѣшеный. Если бы тогда увидѣлъ ихъ, конечно, убилъ бы обоихъ. А потомъ понемногу отошло и отошло, и ничего не осталось, кромѣ презрѣнія. И хорошо. Избавилъ Богъ отъ лишняго пролитія крови. И кромѣ того избѣжалъ я общей участи большинства мужей. Что бы я былъ такое, если бы не этотъ мерзкій случай? Вьючный верблюдъ, позорный потатчикъ, укрыватель, дойная корова, ширма, какая-то домашняя необходимая вещь… Нѣтъ! Все къ лучшему, Вѣрочка.

— Нѣтъ, нѣтъ, дѣдушка, въ васъ все-таки, простите меня, говоритъ прежняя обида… А вы свой несчастный опытъ переносите на все человѣчество. Возьмите хоть насъ съ Васей. Развѣ можно назвать нашъ бракъ несчастливымъ?

Аносовъ довольно долго молчалъ. Потомъ протянулъ неохотно:

— Ну, хорошо… скажемъ — исключеніе… Но вотъ въ большинствѣ-то случаевъ почему люди женятся? Возьмемъ женщину. Стыдно оставаться въ дѣвушкахъ, особенно когда подруги уже повыходили замужъ. Тяжело быть лишнимъ ртомъ въ семьѣ. Желаніе быть хозяйкой, главною въ домѣ, дамой, самостоятельной… Къ тому же потребность, прямо физическая потребность материнства, и чтобы начать вить свое гнѣздо. А у мужчинъ другіе мотивы. Во-первыхъ, усталость отъ холостой жизни, отъ безпорядка въ комнатахъ, отъ трактирныхъ обѣдовъ, отъ грязи, окурковъ, разорваннаго и разрозненнаго бѣлья, отъ долговъ, отъ безцеремонныхъ товарищей и прочее и прочее. Во-вторыхъ, чувствуешь, что семьей жить выгоднѣе, здоровѣе и экономнѣе. Въ-третьихъ, думаешь: вотъ пойдутъ дѣтишки: я-то умру, а часть меня все-таки останется на свѣтѣ… нѣчто въ родѣ иллюзіи безсмертія. Въ-четвертыхъ, соблазнъ невинности, какъ въ моемъ случаѣ. Кромѣ того бываютъ иногда и мысли о приданомъ. А гдѣ же любовь-то? Любовь безкорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — «сильна, какъ смерть»? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвигъ, отдать жизнь, пойти на мученіе — вовсе не трудъ, а одна радость. Постой, постой, Вѣра, ты мнѣ сейчасъ опять хочешь про твоего Васю? Право же, я его люблю. Онъ хорошій парень. Почемъ знать, можетъ-быть, будущее и покажетъ его любовь въ свѣтѣ большой красоты. Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедіей. Величайшей тайной въ мірѣ! Никакія жизненныя удобства, расчеты и компромиссы не должны ея касаться.

— Вы видѣли когда-нибудь такую любовь, дѣдушка? — тихо спросила Вѣра.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ старикъ рѣшительно. — Я, правда, знаю два случая похожихъ. Но одинъ былъ продиктованъ глупостью, а другой… такъ… какая-то кислота… одна жалость… Если хочешь, я разскажу. Это недолго.

— Прошу васъ, дѣдушка.

— Ну, вотъ. Въ одномъ полку нашей дивизіи (только не въ нашемъ) была жена полкового командира. Рожа, я тебѣ скажу, Вѣрочка, преестественная. Костлявая, рыжая, длинная, худущая, ротастая… Штукатурка съ нея такъ и сыпалась, какъ со стараго московскаго дома. Но, понимаешь, этакая полковая Мессалина: темпераментъ, властность, презрѣніе къ людямъ, страсть къ разнообразію. Вдобавокъ — морфинистка.

«И вотъ однажды, осенью, присылаютъ къ нимъ въ полкъ новоиспеченнаго прапорщика, совсѣмъ желторотаго воробья, только-что изъ военнаго училища. Черезъ мѣсяцъ эта старая лошадь совсѣмъ овладѣла имъ. Онъ пажъ, онъ слуга, онъ рабъ, онъ вѣчный кавалеръ ея въ танцахъ, носитъ ея вѣеръ и платокъ, въ одномъ мундирчикѣ выскакиваетъ на морозъ звать ея лошадей. Ужасная это штука, когда свѣжій и чистый мальчишка положитъ свою первую любовь къ ногамъ старой, опытной и властолюбивой развратницы. Если онъ сейчасъ выскочилъ невредимъ — все равно въ будущемъ считай его погибшимъ. Это — штампъ на всю жизнь.

«Къ Рождеству онъ ей уже надоѣлъ. Она вернулась къ одной изъ своихъ прежнихъ, испытанныхъ пассій. А онъ не могъ. Ходитъ за ней, какъ привидѣніе. Измучился весь, исхудалъ, почернѣлъ. Говоря высокимъ штилемъ — «смерть уже лежала на его высокомъ челѣ». Ревновалъ онъ, ее ужасно. Говорятъ, цѣлыя ночи простаивалъ подъ ея окнами.

«И вотъ однажды весной устроили они въ полку какую-то маёвку или пикникъ. Я и ее и его зналъ лично, но при этомъ происшествіи не былъ. Какъ и всегда, въ этихъ случаяхъ, было много выпито. Обратно возвращались ночью пѣшкомъ по полотну желѣзной дороги. Вдругъ навстрѣчу имъ идетъ товарный поѣздъ. Идетъ очень медленно вверхъ, по довольно крутому подъему. Даетъ свистки. И вотъ, только-что паровозные огни поровнялись съ компаніей, она вдругъ шепчетъ на ухо прапорщику: «Вы все говорите, что любите меня. А вѣдь, если я вамъ прикажу — вы, навѣрно, подъ поѣздъ не броситесь». А онъ, ни слова не отвѣтивъ, бѣгомъ — и подъ поѣздъ. Онъ-то, говорятъ, вѣрно разсчиталъ, какъ разъ между передними и задними колесами: такъ бы его аккуратно пополамъ и перерѣзало. Но какой-то идіотъ вздумалъ его удерживать и отталкивать. Да не осилилъ. Прапорщикъ, какъ уцѣпился руками за рельсы, такъ ему обѣ кисти и оттяпало».

— Охъ, какой ужасъ! — воскликнула Вѣра.

— Пришлось прапорщику оставить службу. Товарищи собрали ему кое-какія деньжонки на выѣздъ. Оставаться-то въ городѣ ему было неудобно: живой укоръ передъ глазами и ей и всему полку. И пропалъ человѣкъ… самымъ подлымъ образомъ… сталъ попрошайкой… замерзъ гдѣ-то на пристани въ Петербургѣ…

«А другой случай былъ совсѣмъ жалкій. И такая же женщина была, какъ и первая, только молодая и красивая. Очень и очень нехорошо себя вела. На что ужъ мы легко глядѣли на эти домашніе романы, но даже и насъ коробило. А мужъ — ничего. Все зналъ, все видѣлъ и молчалъ. Друзья намекали ему, а онъ только руками отмахивался: «Оставьте, оставьте… Не мое дѣло, не мое дѣло… Пусть только Леночка будетъ счастлива!…» — Такой олухъ!

«Подъ конецъ сошлась она накрѣпко съ поручикомъ Вишняковымъ, субалтерномъ изъ ихней роты. Такъ втроемъ и жили въ двумужественномъ бракѣ — точно это самый законный видъ супружества. А тутъ нашъ полкъ двинули на войну. Наши дамы провожали насъ, провожала и она, и, право, даже смотрѣть было совѣстно: хотя бы для приличія взглянула разокъ на мужа, — нѣтъ, повѣсилась на своемъ поручикѣ, какъ чортъ на сухой вербѣ, и не отходитъ. На прощанье, когда мы уже усѣлись въ вагоны и поѣздъ тронулся, такъ она еще мужу вслѣдъ, безстыдница, крикнула: «Помни же, береги Володю! Если что-нибудь съ нимъ случится — уйду изъ дому и никогда не вернусь. И дѣтей заберу».

«Ты, можетъ-быть, думаешь, что этотъ капитанъ былъ какая-нибудь тряпка? размазня? стрекозиная душа? Ничуть. Онъ былъ храбрымъ солдатомъ. Подъ Зелеными Горами онъ шесть разъ водилъ свою роту на турецкій редутъ, и у него отъ двухсотъ человѣкъ осталось только четырнадцать. Дважды раненый — онъ отказался итти на перевязочный пунктъ. Вотъ, онъ былъ какой. Солдаты на него Богу молились.

«Но она велѣла… Его Леночка ему велѣла!

«И онъ ухаживалъ за этимъ трусомъ и лодыремъ Вишняковымъ, за этимъ трутнемъ безмедовымъ, — какъ нянька, какъ мать. На ночлегахъ подъ дождемъ, въ грязи, онъ укутывалъ его своей шинелью. Ходилъ вмѣсто него на саперныя работы, а тотъ отлеживался въ землянкѣ или игралъ въ штоссъ. По ночамъ провѣрялъ за него сторожевые посты. А это, замѣть, Вѣруня, было въ то время, когда башибузуки вырѣзывали наши пикеты такъ же просто, какъ ярославская баба на огородѣ срѣзаетъ капустные кочни. Ей-Богу, хотя и грѣхъ вспоминать, но всѣ обрадовались, когда узнали, что Вишняковъ скончался въ госпиталѣ отъ тифа…»

— Ну, а женщинъ, дѣдушка, женщинъ вы встрѣчали любящихъ?

— О, конечно, Вѣрочка. Я даже больше скажу: я увѣренъ, что почти каждая женщина способна въ любви на самый высокій героизмъ. Пойми, она цѣлуетъ, обнимаетъ, отдается — и она уже мать. Для нея, если она любитъ, любовь заключаетъ весь смыслъ жизни — всю вселенную! Но вовсе не она виновата въ томъ, что любовь у людей приняла такія пошлыя формы и снизошла просто до какого-то житейскаго удобства, до маленькаго развлеченія. Виноваты мужчины, въ двадцать лѣтъ пресыщенные, съ цыплячьими тѣлами и заячьими душами, неспособные къ сильнымъ желаніямъ, къ героическимъ поступкамъ, къ нѣжности и обожанію передъ любовью. Говорятъ, что раньше все это бывало. А если и не бывало, то развѣ не мечтали и не тосковали объ этомъ лучшіе умы и души человѣчества — поэты, романисты, музыканты, художники? Я на-дняхъ читалъ исторію Машеньки Леско и кавалера де-Гріе… Вѣришь ли, слезами обливался… ну скажи же, моя милая, по совѣсти, развѣ каждая женщина, въ глубинѣ своего сердца, не мечтаетъ о такой любви — единой, всепрощающей, на все готовой, скромной и самоотверженной?

— О, конечно, конечно, дѣдушка…

— А разъ ея нѣтъ, женщины мстятъ. Пройдетъ еще лѣтъ тридцать… я не увижу, но ты, можетъ-быть, увидишь, Вѣрочка. Помяни мое слово, что лѣтъ черезъ тридцать женщины займутъ въ мірѣ неслыханную власть. Онѣ будутъ одѣваться, какъ индійскіе идолы. Онѣ будутъ попирать насъ, мужчинъ, какъ презрѣнныхъ, низкопоклонныхъ рабовъ. Ихъ сумасбродные прихоти и капризы станутъ для насъ мучительными законами. И все оттого, что мы цѣлыми поколѣніями не умѣли преклоняться и благоговѣть передъ любовью. Это будетъ месть. Знаешь законъ: сила, дѣйствія равна силѣ противодѣйствія.

Немного помолчавъ, онъ вдругъ спросилъ:

— Скажи мнѣ, Вѣрочка, если только тебѣ не трудно, что̀ это за исторія съ телеграфистомъ, о которомъ разсказывалъ сегодня князь Василій? Что̀ здѣсь правда и что выдумка, по его обычаю?

— Развѣ вамъ интересно, дѣдушка?

— Какъ хочешь, какъ хочешь, Вѣра. Если тебѣ почему-либо непріятно…

— Да вовсе нѣтъ. Я съ удовольствіемъ разскажу.

И она разсказала коменданту со всѣми подробностями о какомъ-то безумцѣ, который началъ преслѣдовать ее своею любовью еще за два года до ея замужества.

Она ни разу не видѣла его и не знаетъ его фамиліи. Онъ только писалъ ей и въ письмахъ подписывался Г. С. Ж. Однажды онъ обмолвился, что служитъ въ какомъ-то казенномъ учрежденіи маленькимъ чиновникомъ, — о телеграфѣ онъ не упоминалъ ни слова. Очевидно, онъ постоянно слѣдилъ за ней, потому что въ своихъ письмахъ весьма точно указывалъ, гдѣ она бывала на вечерахъ, въ какомъ обществѣ и какъ была одѣта. Сначала письма его носили вульгарный и курьезно-пылкій характеръ, хотя и были вполнѣ цѣломудренны. Но однажды Вѣра письменно (кстати, не проболтайтесь, дѣдушка, объ этомъ нашимъ: никто изъ нихъ не знаетъ) попросила его не утруждать ее больше своими любовными изліяніями. Съ тѣхъ поръ онъ замолчалъ о любви и сталъ писать лишь изрѣдка: на Пасху, на Новый годъ и въ день ея именинъ. Княгиня Вѣра разсказала также и о сегодняшней посылкѣ и даже почти дословно передала странное письмо своего таинственнаго обожателя…

— Да-а, — протянулъ генералъ наконецъ. — Можетъ-быть, это просто ненормальный малый, маніакъ, а — почемъ знать? — можетъ-быть, твой жизненный путь, Вѣрочка, пересѣкла именно такая любовь, о которой грезятъ женщины и на которую больше неспособны мужчины. Постой-ка. Видишь, впереди движутся фонари? Навѣрно, мой экипажъ.

Въ то же время сзади послышалось зычное рявканье автомобиля, и дорога, изрытая колесами, засіяла бѣлымъ ацетиленовымъ свѣтомъ. Подъѣхалъ Густавъ Ивановичъ.

— Анночка, я захватилъ твои вещи. Садись, — сказалъ онъ. — Ваше превосходительство, не позволите ли довезти васъ?

— Нѣтъ ужъ, спасибо, мой милый, — отвѣтилъ генералъ. — Не люблю я этой машины. Только дрожитъ и воняетъ, а радости никакой. Ну, прощай, Вѣрочка. Теперь я буду часто пріѣзжать, — говорилъ онъ, цѣлуя у Вѣры лобъ и руки.

Всѣ распрощались. Фріессе довезъ Вѣру Николаевну до воротъ ея дачи и, быстро описавъ кругъ, исчезъ въ темнотѣ со своимъ ревущимъ и пыхтящимъ автомобилемъ.

ІХ.

Княгиня Вѣра съ непріятнымъ чувствомъ поднялась на террасу и вошла въ домъ. Она еще издали услышала громкій голосъ брата Николая и увидѣла его высокую, сухую фигуру, быстро сновавшую изъ угла въ уголъ. Василій Львовичъ сидѣлъ у ломбернаго стола и, низко наклонивъ свою стриженую, большую, свѣтловолосую голову, чертилъ мѣлкомъ по зеленому сукну.

— Я давно настаивалъ! — говорилъ Николай раздраженно и дѣлая правой рукой такой жестъ, точно онъ бросалъ на землю какую-то невидимую тяжесть. — Я давно настаивалъ, чтобы прекратить эти дурацкія письма. Еще Вѣра за тебя замужъ не выходила, когда я увѣрялъ, что ты и Вѣра тѣшитесь ими, какъ ребятишки, видя въ нихъ только смѣшное… Вотъ, кстати, и сама Вѣра… Мы, Вѣрочка, говоримъ сейчасъ съ Василіемъ Львовичемъ объ этомъ твоемъ сумасшедшемъ, о твоемъ Пе Пе Же. Я нахожу эту переписку дерзкой и пошлой.

— Переписки вовсе не было, — холодно остановилъ его Шеинъ. — Писалъ лишь онъ одинъ…

Вѣра покраснѣла при этихъ словахъ и сѣла на диванъ въ тѣнь большой латаніи.

— Я извиняюсь за выраженіе, — сказалъ Николай Николаевичъ и бросилъ на землю, точно оторвавъ отъ груди, невидимый тяжелый предметъ.

— А я не понимаю, почему ты называешь его моимъ, — вставила Вѣра, обрадованная поддержкой мужа. — Онъ такъ же мой, какъ и твой…

— Хорошо, еще разъ извиняюсь. Словомъ, я хочу только сказать, что его глупостямъ надо положить конецъ. Дѣло, по-моему, переходитъ за тѣ границы, гдѣ можно смѣяться и рисовать забавные рисуночки… Повѣрьте, если я здѣсь о чемъ хлопочу и о чемъ волнуюсь, — такъ это только о добромъ имени Вѣры и твоемъ, Василій Львовичъ.

— Ну, это ты, кажется, ужъ слишкомъ хватилъ, Коля, — возразилъ Шеинъ.

— Можетъ-быть, можетъ-быть… Но вы легко рискуете попасть въ смѣшное положеніе.

— Не вижу, какимъ способомъ, — сказалъ князь.

— Вообрази себѣ, что этотъ идіотскій браслетъ, — Николай приподнялъ красный футляръ со стола и тотчасъ же брезгливо бросилъ его на мѣсто… — что эта чудовищная поповская штучка останется у насъ, или мы ее выбросимъ, или подаримъ Дашѣ. Тогда, во-первыхъ, Пе Пе Же можетъ хвастаться своимъ знакомымъ или товарищамъ, что княгиня Вѣра Николаевна Шеина принимаетъ его подарки, а во-вторыхъ, первый же случай поощритъ его къ дальнѣйшимъ подвигамъ. Завтра онъ присылаетъ кольцо съ брильянтами, послѣзавтра жемчужное колье, а тамъ — глядишь — сядетъ на скамью подсудимыхъ за растрату или подлогъ, а князья Шеины будутъ вызваны въ качествѣ свидѣтелей… Милое положеніе!

— Нѣтъ, нѣтъ, браслетъ надо непремѣнно отослать обратно! — воскликнулъ Василій Львовичъ.

— Я тоже такъ думаю, — согласилась Вѣра: — и какъ можно скорѣе. Но какъ это сдѣлать? Вѣдь мы не знаемъ ни имени, ни фамиліи, ни адреса.

— О, это-то совсѣмъ пустое дѣло! — возразилъ пренебрежительно Николай Николаевичъ. — Намъ извѣстны иниціалы этого Пе Пе Же… Какъ его, Вѣра?

— Ге Эсъ Же.

— Вотъ и прекрасно. Кромѣ того намъ извѣстно, что онъ гдѣ-то служитъ. Этого совершенно достаточно. Завтра же я беру городской указатель и отыскиваю чиновника или служащаго съ такими иниціалами. Если почему-нибудь я его не найду, то просто-напросто позову полицейскаго сыскного агента и прикажу отыскать. На случай затрудненія у меня будетъ въ рукахъ вотъ эта бумажка съ его почеркомъ. Однимъ словомъ, завтра къ двумъ часамъ дня я буду знать въ точности адресъ и фамилію этого молодчика и даже часы, въ которые онъ бываетъ дома. А разъ я это узнаю, то мы не только завтра же возвратимъ ему его сокровище, а и примемъ мѣры, чтобы онъ ужъ больше никогда не напоминалъ намъ о своемъ существованіи.

— Что̀ ты думаешь сдѣлать? — спросилъ князь Василій.

— Что̀? Поѣду къ губернатору и попрошу…

— Нѣтъ, только не къ губернатору. Ты знаешь, каковы наши отношенія… Тутъ прямая опасность попасть въ смѣшное положеніе.

— Все равно. Поѣду къ жандармскому полковнику. Онъ мнѣ пріятель по клубу. Пусть-ка онъ вызоветъ этого Ромео и погрозитъ у него пальцемъ подъ носомъ. Знаешь, какъ онъ это дѣлаетъ? Приставитъ человѣку палецъ къ самому носу и рукой совсѣмъ не двигаетъ, а только лишь одинъ палецъ у него качается, и кричитъ: «Я, сударь, этого не потерплю-ю-ю!»

— Фи! Черезъ жандармовъ! — поморщилась Вѣра.

— И правда, Вѣра, — подхватилъ князь. — Лучше ужъ въ это дѣло никого постороннихъ не мѣшать. Пойдутъ слухи, сплетни… Мы всѣ достаточно хорошо знаемъ нашъ городъ. Всѣ живутъ, точно въ стеклянныхъ банкахъ… Лучше ужъ я самъ пойду къ этому… юношѣ… хотя, Богъ его знаетъ, можетъ-быть, ему шестьдесятъ лѣтъ?… Вручу ему браслетъ и прочитаю хорошую, строгую нотацію.

— Тогда и я съ тобой, — быстро прервалъ его Николай Николаевичъ. — Ты слишкомъ мягокъ. Предоставь мнѣ съ нимъ поговорить… А теперь, друзья мои, — онъ вынулъ карманные часы и поглядѣлъ на нихъ: — вы извините меня, если я пойду на минутку къ себѣ. Едва на ногахъ держусь, а мнѣ надо просмотрѣть два дѣла.

— Мнѣ почему-то стало жалко этого несчастнаго, — нерѣшительно сказала Вѣра.

— Жалѣть его нечего! — рѣзко отозвался Николай, оборачиваясь въ дверяхъ. — Если бы такую выходку съ браслетомъ и письмомъ позволилъ собѣ человѣкъ нашего круга, то князь Василій послалъ бы ему вызовъ. А если бы онъ этого не сдѣлалъ, — то сдѣлалъ бы я. А въ прежнее время я бы просто велѣлъ отвести его на конюшню и наказать розгами. Завтра, Василій Львовичъ, ты подожди меня въ своей канцеляріи, я сообщу тебѣ по телефону.

Х.

Заплеванная лѣстница пахла мышами, кошками, керосиномъ и стиркой. Передъ шестымъ этажомъ князь Василій Львовичъ остановился.

— Подожди немножко, — сказалъ онъ шурину. — Дай, я отдышусь. Ахъ, Коля, не слѣдовало бы этого дѣлать…

Они поднялись еще на два марша. На лѣстничной площадкѣ было такъ темно, что Николай Николаевичъ долженъ былъ два раза зажигать спички, пока не разглядѣлъ номера квартиры.

На его звонокъ отворила дверь полная, сѣдая, сѣроглазая женщина въ очкахъ, съ немного согнутымъ впередъ, видимо, отъ какой-то болѣзни, туловищемъ.

— Господинъ Желтковъ дома? — спросилъ Николай Николаевичъ.

Женщина тревожно забѣгала глазами отъ глазъ одного мужчины къ глазамъ другого и обратно. Приличная внѣшность обоихъ, должно-быть, успокоила ее.

— Дома, прошу, — сказала она, открывая дверь. — Первая дверь налѣво.

Булатъ-Тугановскій постучалъ три раза коротко и рѣшительно. Какой-то шорохъ послышался внутри. Онъ еще разъ постучалъ.

— Войдите, — отозвался слабый голосъ.

Комната была очень низка, но очень широка и длинна, почти квадратной формы. Два круглыхъ окна, совсѣмъ похожихъ на пароходные иллюминаторы, еле-еле ее освѣщали. Да и вся она была похожа на каютъ-компанію грузового парохода. Вдоль одной стѣны стояла узенькая кровать, вдоль другой очень большой и широкій диванъ, покрытый истрепаннымъ прекраснымъ текинскимъ ковромъ, по серединѣ — столъ, накрытый цвѣтной малороссійской скатертью.

Лица хозяина сначала не было видно: онъ стаялъ спиною къ свѣту и въ замѣшательствѣ потиралъ руки. Онъ былъ высокъ ростомъ, худощавъ, съ длинными, пушистыми, мягкими волосами.

— Если по ошибаюсь, господинъ Желтковъ? — спросилъ высокомѣрно Николай Николаевичъ.

— Желтковъ. Очень пріятно. Позвольте представиться.

Онъ сдѣлалъ по направленію къ Тугановскому два шага съ протянутой рукой. Но въ тотъ же моментъ, точно не замѣчая его привѣтствія, Николай Николаевичъ обернулся всѣмъ тѣломъ къ Шеину.

— Я тебѣ говорилъ, что мы не ошиблись.

Худые, нервные пальцы Желткова забѣгали по борту коричневаго короткаго пиджачка, застегивая и разстегивая пуговицы. Наконецъ онъ съ трудомъ произнесъ, указывая на диванъ и неловко кланяясь:

— Прошу покорно. Садитесь.

Теперь онъ сталъ весь виденъ: очень блѣдный, съ нѣжнымъ дѣвичьимъ лицомъ, съ голубыми глазами и упрямымъ дѣтскимъ подбородкомъ, съ ямочкой посрединѣ; лѣтъ ему, должно-быть, было около тридцати, тридцати пяти.

— Благодарю васъ, — сказалъ просто князь Шеинъ, разглядывавшій его очень внимательно.

— Merçi, — коротко отвѣтилъ Николай Николаевичъ. И оба остались стоять. — Мы къ вамъ всего только на нѣсколько минутъ. Это — князь Василій Львовичъ Шеинъ, губернскій предводитель дворянства. Моя фамилія — Мирза-Булатъ-Тугановскій. Я — товарищъ прокурора. Дѣло, о которомъ мы будемъ имѣть честь говорить съ вами, одинаково касается и князя и меня, или, вѣрнѣе, супруги князя, а моей сестры.

Желтковъ, совершенно растерявшись, опустился вдругъ на диванъ и пролепеталъ омертвѣвшими губами: «Прошу, господа, садиться». Но, должно-быть, вспомнилъ, что уже безуспѣшно предлагалъ то же самое раньше, вскочилъ, подбѣжалъ къ окну, теребя волосы, и вернулся обратно на прежнее мѣсто. И опять его дрожащія руки забѣгали, теребя пуговицы, щипля свѣтлые, рыжеватые усы, трогая безъ нужды лицо.

— Я къ вашимъ услугамъ, ваше сіятельство, — произнесъ онъ глухо, глядя на Василія Львовича умоляющими глазами.

Но Шеинъ промолчалъ. Заговорилъ Николай Николаевичъ:

— Во-первыхъ, позвольте возвратить вамъ вашу вещь, — сказалъ онъ и, доставъ изъ кармана красный футляръ, аккуратно положилъ его на столъ. — Она, конечно, дѣлаетъ честь вашему вкусу, но мы очень просили бы васъ, чтобы такіе сюрпризы больше не повторялись.

— Простите… Я самъ знаю, что очень виноватъ, — прошепталъ Желтковъ, глядя внизъ, на полъ, и краснѣя. — Можетъ-бытъ, позволите стаканчикъ чаю?

— Видите ли, господинъ Желтковъ, — продолжалъ Николай Николаевичъ, какъ будто не разслышавъ послѣднихъ словъ Желткова. — Я очень радъ, что нашелъ въ васъ порядочнаго человѣка, джентльмена, способнаго понимать съ полуслова. И я думаю, что мы договоримся сразу. Вѣдь, если я не ошибаюсь, вы преслѣдуете княгиню Вѣру Николаевну уже около семи-восьми лѣтъ?

— Да, — отвѣтилъ Желтковъ тихо и опустилъ рѣсницы благоговѣйно.

— И мы до сихъ поръ не принимали противъ васъ никакихъ мѣръ, хотя — согласитесь — это не только можно было бы, а даже и нужно было сдѣлать. Не правда ли?

— Да.

— Да. Но послѣднимъ вашимъ поступкомъ, именно присылкой этого вотъ самаго гранатоваго браслета, вы переступили тѣ границы, гдѣ кончается наше терпѣніе. Понимаете? — кончается. Я отъ васъ не скрою, что первой нашей мыслью было — обратиться къ помощи власти, но мы не сдѣлали этого, и я очень радъ, что не сдѣлали, потому что — повторяю — я сразу угадалъ въ васъ благороднаго человѣка.

— Простите. Какъ вы сказали? — спросилъ вдругъ внимательно Желтковъ и разсмѣялся. — Вы хотѣли обратиться къ власти?… Именно такъ вы сказали?

Онъ положилъ руки въ карманы, сѣлъ удобно въ уголъ дивана, досталъ портсигаръ и спички и закурилъ.

— Итакъ, вы сказали, что вы хотѣли прибѣгнуть къ помощи власти?… Вы меня извините, князь, что я сижу? — обратился онъ къ Шеину. — Ну-съ, дальше?

Князь придвинулъ стулъ къ столу и сѣлъ. Онъ, не отрываясь, глядѣлъ съ недоумѣніемъ и жаднымъ, серьезнымъ любопытствомъ въ лицо этого страннаго человѣка.

— Видите ли, милый мой, эта мѣра отъ васъ никогда не уйдетъ, — съ легкой наглостью продолжалъ Николай Николаевичъ. — Врываться въ чужое семейство…

— Виноватъ, я васъ перебью…

— Нѣтъ, виноватъ, теперь ужъ я васъ перебью… — почти закричалъ прокуроръ.

— Какъ вамъ угодно. Говорите. Я слушаю. Но у меня есть нѣсколько словъ для князя Василія Львовича.

И, не обращая больше вниманія на Тугановскаго, онъ сказалъ:

— Сейчасъ настала самая тяжелая минута въ моей жизни. И я долженъ, князь, говорить съ вами внѣ всякихъ условностей… Вы меня выслушаете?

— Слушаю, — сказалъ Шеинъ. — Ахъ, Коля, да помолчи ты, — сказалъ онъ нетерпѣливо, замѣтивъ гнѣвный жестъ Тугановскаго. — Говорите.

Желтковъ въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ ловилъ ртомъ воздухъ, точно задыхаясь, и вдругъ покатился, какъ съ обрыва. Говорилъ онъ однѣми челюстями, губы у него были бѣлыя и не двигались, какъ у мертваго.

— Трудно выговорить такую… фразу… что я люблю вашу жену. Но семь лѣтъ безнадежной и вѣжливой любви даютъ мнѣ право на это. Я соглашаюсь, что вначалѣ, когда Вѣра Николаевна была еще барышней, я писалъ ей глупыя письма и даже ждалъ на нихъ отвѣта. Я соглашаюсь съ тѣмъ, что мой послѣдній поступокъ, именно посылка браслета, была еще бо̀льшей глупостью. Но… вотъ я вамъ прямо гляжу въ глаза и чувствую, что вы меня поймете. Я знаю, что не въ силахъ разлюбить ее никогда… Скажите, князь… предположимъ, что вамъ это непріятно… скажите, — что̀ бы вы сдѣлали для того, чтобъ оборвать это чувство? Выслать меня въ другой городъ, какъ сказалъ Николай Николаевичъ? Все равно и тамъ такъ же я буду любить Вѣру Николаевну, какъ здѣсь. Заключить меня въ тюрьму? Но и тамъ я найду способъ дать ей знать о моемъ существованіи. Остается только одно — смерть… Вы хотите, я приму ее въ какой угодно формѣ.

— Мы вмѣсто дѣла разводимъ какую-то мелодекламацію, — сказалъ Николай Николаевичъ, надѣвая шляпу. — Вопросъ очень коротокъ: вамъ предлагаютъ одно изъ двухъ: либо вы совершенно отказываетесь отъ преслѣдованія княгини Вѣры Николаевны, либо, если на это вы не согласитесь, мы примемъ мѣры, которыя намъ позволять наше положеніе, знакомство и т. д.

Но Желтковъ даже не поглядѣлъ на него, хотя и слышалъ его слова. Онъ обратился къ князю Василію Львовичу и спросилъ:

— Вы позволите мнѣ отлучиться на десять минутъ? Я отъ васъ не скрою, что пойду говорить по телефону съ княгиней Вѣрой Николаевной. Увѣряю васъ, что все, что возможно будетъ вамъ передать, я передамъ.

— Идите, — сказалъ Шеинъ.

Когда Василій Львовичъ и Тугановскій остались вдвоемъ, то Николаи Николаевичъ сразу набросился на своего шурина:

— Такъ нельзя, — кричалъ онъ, дѣлая видъ, что бросаетъ правой рукой на землю отъ груди какой-то невидимый предметъ. — Такъ положительно нельзя. Я тебя предупреждалъ, что всю дѣловую часть разговора я беру, на себя. А ты раскисъ и позволилъ ему распространяться о своихъ чувствахъ. Я бы это сдѣлалъ въ двухъ словахъ.

— Подожди, — сказалъ князь Василій Львовичъ: — сейчасъ все это объяснится. Главное, это то, что я вижу его лицо, и я чувствую, что этотъ человѣкъ не способенъ обманывать и лгать завѣдомо. И, правда, подумай, Коля, развѣ онъ виноватъ въ любви, и развѣ можно управлять такимъ чувствомъ, какъ любовь, — чувствомъ, которое до сихъ поръ еще не нашло себѣ истолкователя. — Подумавъ, князь сказалъ: — мнѣ жалко этого человѣка. И мнѣ не только, что жалко, но вотъ я чувствую, что присутствую при какой-то громадной трагедіи души, и я не могу здѣсь паясничать.

— Это декадентство, — сказалъ Николай Николаевичъ.

Черезъ десять минутъ Желтковъ вернулся. Глаза его блестѣли и были глубоки, какъ будто наполнены непролитыми слезами. И видно было, что онъ совсѣмъ забылъ о свѣтскихъ приличіяхъ, о томъ, кому гдѣ надо сидѣть, и пересталъ держать себя джентльменомъ. И опять съ больной, нервной чуткостью это понялъ князь Шеинъ.

— Я готовъ, — сказалъ онъ: — и завтра вы обо мнѣ ничего не услышите. Я какъ будто бы умеръ для васъ. Но одно условіе, — это я вамъ говорю, князь Василій Львовичъ: — видите ли, я растратилъ казенныя деньги, и мнѣ какъ-никакъ приходится изъ этого города бѣжать. Вы позволите мнѣ написать еще послѣднее письмо княгинѣ Вѣрѣ Николаевнѣ.

— Нѣтъ. Если кончилъ, такъ кончилъ. Никакихъ писемъ, — закричалъ Николай Николаевичъ.

— Хорошо, пишите, — сказалъ Шеинъ.

— Вотъ и все, — произнесъ, надменно улыбаясь, Желтковъ. — Вы обо мнѣ болѣе не услышите и, конечно, больше никогда меня не увидите. Княгиня Вѣра Николаевна совсѣмъ не хотѣла со мной говорить. Когда я ее спросилъ, можно ли мнѣ остаться въ городѣ, чтобы хотя изрѣдка ее видѣть, конечно, не показываясь ей на глаза, она отвѣтила: «Ахъ, если бы вы знали, какъ мнѣ надоѣла вся эта исторія. Пожалуйста, прекратите ее какъ можно скорѣе». И вотъ я прекращаю всю эту исторію. Кажется, я сдѣлалъ все, что̀ могъ?

Вечеромъ, пріѣхавъ на дачу, Василіи Львовичъ передалъ женѣ очень точно всѣ подробности свиданія съ Желтковымъ. Онъ какъ будто бы чувствовалъ себя обязаннымъ сдѣлать это.

Вѣра, хотя была встревожена, но не удивилась и не пришла въ замѣшательство. Ночью, когда мужъ пришелъ къ ней въ постель, она вдругъ сказала ему, повернувшись къ стѣнѣ:

— Оставь меня, — я знаю, что этотъ человѣкъ убьетъ себя.

ХІ.

Княгиня Вѣра Николаевна никогда не читала газетъ потому, что, во-первыхъ, онѣ ей пачкали руки, а во-вторыхъ, она никогда не могла разобраться въ томъ языкѣ, которымъ нынче пишутъ.

Но судьба заставила ее развернутъ какъ разъ тотъ листъ и натолкнуться на тотъ столбецъ, гдѣ было напечатано:

«Загадочная смерть. Вчера вечеромъ, около 7 часовъ, покончилъ жизнь самоубійствомъ чиновникъ контрольной палаты Г. С. Желтковъ. Судя по даннымъ слѣдствія, смерть покойнаго произошла по причинѣ растраты казенныхъ денегъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, самоубійца упоминаетъ въ своемъ письмѣ. Въ виду того, что показаніями свидѣтелей установлена въ этомъ актѣ его личная воля, рѣшено не отправлять трупъ въ анатомическій театръ».

Вѣра думала про себя:

«Почему я это предчувствовала? Именно этотъ трагическій исходъ? И что это было: любовь или сумасшествіе?»

Цѣлый день она ходила по цвѣтнику и по фруктовому саду. Безпокойство, которое росло въ ней съ минуты на минуту, какъ будто не давало ей сидѣть на мѣстѣ. И всѣ ея мысли были прикованы къ тому невѣдомому человѣку, котораго она никогда не видѣла и врядъ ли когда-нибудь увидитъ, къ этому смѣшному Пе Пе Же.

«Почемъ знать, можетъ-быть, твой жизненный путь пересѣкла настоящая, самоотверженная, истинная любовь», вспомнились ей слова Аносова.

Въ 6 часовъ пришелъ почтальонъ. На этотъ разъ Вѣра Николаевна узнала почеркъ Желткова и съ нѣжностью, которой она въ себѣ не ожидала, развернула письмо.

Желтковъ писалъ такъ:

«Я не виноватъ, Вѣра Николаевна, что Богу было угодно послать мнѣ, какъ громадное счастье, любовь къ Вамъ. Случилось такъ, что меня не интересуетъ въ жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философія, ни забота о будущемъ счастьѣ людей — для меня вся жизнь заключается только въ Васъ. Я теперь чувствую, что какимъ-то неудобнымъ клиномъ врѣзался въ Вашу жизнь. Если можете, простите меня за это. Сегодня я уѣзжаю и никогда не вернусь, и ничто Вамъ обо мнѣ не напомнитъ.

«Я безконечно благодаренъ Вамъ только за то, что Вы существуете. Я провѣрялъ себя — это не болѣзнь, не маніакальная идея — это любовь, которою Богу было угодно за что-то меня вознаградить.

«Пусть я былъ смѣшонъ въ Вашихъ глазахъ и въ глазахъ Вашего брата, Николая Николаевича. Уходя, я въ восторгѣ говорю: «Да святится имя Твое».

«Восемь лѣтъ тому назадъ я увидѣлъ васъ въ циркѣ въ ложѣ и тогда же въ первую секунду я сказалъ себѣ: я ее люблю потому, что на свѣтѣ нѣтъ ничего похожаго на нее, нѣтъ ничего лучше, нѣтъ ни звѣря, ни растенія, ни звѣзды, ни человѣка прекраснѣе Васъ и нѣжнѣе. Въ Васъ какъ будто бы воплотилась вся красота земли…

«Подумайте, что̀ мнѣ нужно было дѣлать? Убѣжать въ другой городъ? Все равно сердце было всегда около Васъ, у Вашихъ ногъ, каждое мгновеніе дня заполнено Вами, мыслью о Васъ, мечтами о Васъ… сладкимъ бредомъ. Я очень стыжусь и мысленно краснѣю за мой дурацкій браслетъ, — ну, что̀ же? — ошибка. Воображаю, какое онъ впечатлѣніе произвелъ на Вашихъ гостей.

«Черезъ десять минутъ я уѣду, я успѣю только наклеить марку и опустить письмо въ почтовый ящикъ, чтобы не поручать этого никому другому. Вы это письмо сожгите. Я вотъ сейчасъ затопилъ печку и сжигаю все самое дорогое, что было у меня въ жизни: вашъ платокъ, который, я признаюсь, укралъ. Вы его забыли на стулѣ на балу въ Благородномъ собраніи. Вашу записку, — о, какъ я ее цѣловалъ, — ею Вы запретили мнѣ писать Вамъ. Программу художественной выставки, которую Вы однажды держали въ рукѣ и потомъ забыли на стулѣ при выходѣ… Кончено. Я все отрѣзалъ, но все-таки думаю и даже увѣренъ, что Вы обо мнѣ вспомните. Если Вы обо мнѣ вспомните, то… я знаю, что Вы очень музыкальны, я Васъ видѣлъ чаще всего на Бетховенскихъ квартетахъ, — такъ вотъ, если Вы обо мнѣ вспомните, то сыграйте или прикажите сыграть сонату D-dur № 2, Op 2.

«Я не знаю, какъ мнѣ кончить письмо. Отъ глубины души благодарю Васъ за то, что Вы были моей единственной радостью въ жизни, единственнымъ утѣшеніемъ, единой мыслью. Дай Богъ Вамъ счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожитъ Вашу прекрасную душу. Цѣлую Ваши руки.

«Г. С. Ж.»

Она пришла къ мужу съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами и вздутыми губами и, показавъ письмо, сказала:

— Я ничего отъ тебя не хочу скрывать, но я чувствую, что въ нашу жизнь вмѣшалось что-то ужасное. Вѣроятно, вы съ Николаемъ Николаевичемъ сдѣлали что-нибудь не такъ, какъ нужно.

Князь Шеинъ внимательно прочелъ письмо, аккуратно сложилъ его и, долго помолчавъ, сказалъ:

— Я не сомнѣваюсь въ искренности этого человѣка, и даже больше, я не смѣю разбираться въ его чувствахъ къ тебѣ.

— Онъ умеръ? — спросила Вѣра.

— Да, умеръ. Я скажу, что онъ любилъ тебя, а вовсе не былъ сумасшедшимъ. Я не сводилъ съ него глазъ и видѣлъ каждое его движеніе, каждое измѣненіе его лица. И для него не существовало жизни безъ тебя. Мнѣ казалось, что я присутствую при громадномъ страданіи, отъ котораго люди умираютъ, и я даже почти понялъ, что передо мною мертвый человѣкъ. Понимаешь, Вѣра, я не зналъ, какъ себя держать, что мнѣ дѣлать…

— Вотъ что̀, Васенька, — перебила его Вѣра Николаевна: — тебѣ не будетъ больно, если я поѣду въ городъ и погляжу на него?

— Нѣтъ, нѣтъ, Вѣра, пожалуйста, прошу тебя. Я самъ поѣхалъ бы, но только Николай испортилъ мнѣ все дѣло. Я боюсь, что буду чувствовать себя принужденнымъ.

ХІІ.

Вѣра Николаевна оставила свой экипажъ за двѣ улицы до Лютеранской. Она безъ большого труда нашла квартиру Желткова. Навстрѣчу ей вышла сѣроглазая старая женщина, очень полная, въ серебряныхъ очкахъ, и такъ же, какъ вчера, спросила:

— Кого вамъ угодно?

— Господина Желткова, — сказала княгиня.

Должно-быть, ея костюмъ — шляпа, перчатки, и нѣсколько властный тонъ произвели на хозяйку квартиры большое впечатлѣніе. Она разговорилась.

— Пожалуйста, пожалуйста, вотъ первая дверь налѣво, а тамъ… сейчасъ… Онъ такъ скоро ушелъ отъ насъ. Ну, скажемъ, растрата. Сказалъ бы мнѣ объ этомъ. Вы знаете, какіе наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаемъ холостякамъ. Но какіе-нибудь 600–700 рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали, что это былъ за чудный человѣкъ, пани. Восемь лѣтъ я его держала на квартирѣ, и онъ казался мнѣ совсѣмъ не квартирантомъ, а роднымъ сыномъ.

Тутъ же въ передней былъ стулъ, и Вѣра опустилась на него.

— Я другъ вашего покойнаго квартиранта, — сказала она, подбирая каждое слово къ слову. — Разскажите мнѣ что-нибудь о послѣднихъ минутахъ его жизни, о томъ, что̀ онъ дѣлалъ и что̀ говорилъ.

— Пани, къ намъ пришли два господина и очень долго разговаривали. Потомъ онъ объяснилъ, что ему предлагали мѣсто управляющаго въ экономіи. Потомъ панъ Ежій побѣжалъ до телефона и вернулся такой веселый. Затѣмъ эти два господина ушли, а онъ сѣлъ и сталъ писать письмо. Потомъ пошелъ и опустилъ письмо въ ящикъ, а потомъ мы слышимъ, будто бы изъ дѣтскаго пистолета выстрѣлили. Мы никакого вниманія не обратили. Въ семь часовъ онъ всегда пилъ чай. Лукерья — прислуга — приходитъ и стучится, онъ не отвѣчаетъ, потомъ еще разъ, еще разъ. И вотъ должны были взломать дверь, а онъ уже мертвый.

— Разскажите мнѣ что-нибудь о браслетѣ, — приказала Вѣра Николаевна.

— Ахъ, ахъ, ахъ, браслетъ — я и забыла. Почему вы знаете? Онъ передъ тѣмъ, какъ написать письмо, пришелъ ко мнѣ и сказалъ: «Вы католичка?» Я говорю: «католичка». Тогда онъ говоритъ: «У васъ есть милый обычай — такъ онъ и сказалъ: милый обычаи — вѣшать на изображеніе Матки Боски кольца, ожерелья, подарки. Такъ вотъ исполните мою просьбу: вы можете этотъ браслетъ повѣсить на икону?» Я ему обѣщала это сдѣлать.

— Вы мнѣ его покажете? — спросила Вѣра.

— Про̀шу, про̀шу, пани. Вотъ его первая дверь налѣво. Его хотѣли сегодня отвезти въ анатомическій театръ, но у него есть братъ, такъ онъ упросилъ, чтобы его похоронить по-христіанску. Про̀шу, про̀шу.

Вѣра собралась съ силами и открыла дверь. Въ комнатѣ пахло ладаномъ и горѣли три восковыхъ свѣчи. Наискось комнаты лежалъ на столѣ Желтковъ. Голова его покоилась очень низко, точно нарочно ему, трупу, которому все равно, подсунули маленькую мягкую подушку. Глубокая важность была въ его закрытыхъ глазахъ, и губы улыбались блаженно и безмятежно, какъ будто бы онъ передъ разставаньемъ съ жизнью узналъ какую-то глубокую и сладкую тайну, разрѣшившую всю человѣческую его жизнь. Она вспомнила, что то же самое умиротворенное выраженіе она видѣла на маскахъ великихъ страдальцевъ — Пушкина и Наполеона.

— Если прикажете, пани, я уйду? — спросила старая женщина, и въ ея тонѣ послышалось что-то чрезвычайно интимное.

— Да, я потомъ васъ позову, — сказала Вѣра и сейчасъ же вынула изъ маленькаго бокового кармана кофточки большую красную розу, подняла немного вверхъ лѣвой рукой голову трупа, а правой рукой положила ему подъ шею цвѣтокъ. Въ эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтаетъ каждая женщина, прошла мимо нея. Она вспомнила слова генерала Аносова о вѣчной исключительной любви — почти пророческія слова. И, раздвинувъ въ обѣ стороны волосы на лбу мертвеца, она крѣпко сжала руками его виски и поцѣловала его въ холодный влажный лобъ долгимъ дружескимъ поцѣлуемъ.

Когда она уходила, то хозяйка квартиры обратилась къ ней льстивымъ польскимъ тономъ:

— Пани, я вижу, что вы не какъ всѣ другія, не изъ любопытства только. Покойный панъ Желтковъ передъ смертью сказалъ мнѣ: «если случится, что я умру и придетъ поглядѣть на меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведеніе…» — онъ даже нарочно записалъ мнѣ это. Вотъ поглядите…

— Покажите, — сказала Вѣра Николаевна и вдругъ заплакала.

— Извините меня, это впечатлѣніе смерти такъ тяжело, что я не могу удержаться.

И она прочла слова, написанныя знакомымъ почеркомъ:

L. van Beethoven. Son. №2 op. 2. Largo Appassionato.

ХІІІ.

Вѣра Николаевна вернулась домой поздно вечеромъ и была рада, что не застала дома ни мужа ни брата.

Зато ее дожидалась піанистка Женин Рейтеръ, и взволнованная тѣмъ, что̀ она видѣла и слышала, Вѣра кинулась къ ней и, цѣлуя ея прекрасныя большія руки, закричала:

— Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь, — и сейчасъ же вышла изъ комнаты въ цвѣтникъ и сѣла на скамейку.

Она почти ни одной секунды не сомнѣвалась въ томъ, что Женни сыграетъ та самое мѣсто изъ 2-ой сонаты, о которомъ просилъ этотъ мертвецъ съ смѣшной фамиліей Желтковъ.

Такъ оно и было. Она узнала съ первыхъ же аккордовъ это исключительное, единственное по глубинѣ произведеніе. И душа ея какъ будто бы раздвоилась. Она единовременно думала о томъ, что мимо нея прошла большая любовь, которая повторяется только одинъ разъ въ тысячу лѣтъ. Вспомнила слова генерала Аносова и спросила себя, почему этотъ человѣкъ заставилъ ее слушать именно это Бетховенское произведеніе и еще противъ ея желанія? И въ умѣ ея слагались слова. Они такъ совпадали въ ея мысли съ музыкой, что это было какъ будто бы куплеты, которые кончались словами; «Да святится имя Твое».

«Вотъ сейчасъ я вамъ покажу въ нѣжныхъ звукахъ жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мученія, страданія и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбія я не зналъ. Я передъ тобою — одна молитва: «Да святится имя Твое».

«Да, я предвижу страданіе, кровь и смерть. И думаю, что трудно разстаться тѣлу съ душой, но, Прекрасная, хвала тебѣ, страстная хвала и тихая любовь. «Да святится имя Твое».

«Вспоминаю каждый твой шагъ, улыбку, взглядъ, звукъ твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвѣяны мои послѣднія воспоминанія. Но я не причиню тебѣ горя. И ухожу одинъ молча, такъ угодно было Богу и судьбѣ. «Да святится имя Твое».

«Въ предсмертный печальный часъ я молюсь только тебѣ. Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бѣдное сердце, не ропщи. Въ душѣ я призываю смерть, но въ сердцѣ полонъ хвалы тебѣ: «Да святится имя Твое».

«Ты, ты и люди, которые окружали тебя, всѣ вы не знаете, какъ ты была прекрасна. Бьютъ часы. Время. И, умирая, я въ скорбный часъ разставанія съ жизнью все-таки пою — слава Тебѣ».

«Вотъ она идетъ, все усмиряющая смерть, а я говорю — слава Тебѣ!…»

Княгиня Вѣра обняла стволъ акаціи, прижалась къ нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетѣлъ легкій вѣтеръ и, точно сочувствуя ей, зашелестилъ листьями. Острѣе запахли звѣзды табака… И въ это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ея горю, продолжала:

«Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мнѣ помнишь? Помнишь? Ты вѣдь моя единая и послѣдняя любовь. Успокойся, я съ тобой. Подумай обо мнѣ, и я буду съ тобой, потому что мы съ тобой любили другъ друга только одно мгновеніе, но навѣки. Ты обо мнѣ помнишь? Помнишь? Помнишь? Вотъ я чувствую твои слезы. Успокойся. Мнѣ спать такъ сладко, сладко, сладко».

Женни Рейтеръ вышла изъ комнаты, уже кончивъ играть, и увидала княгиню Вѣру, сидящую на скамейкѣ всю въ слезахъ.

— Что̀ съ тобой? — спросила піанистка.

Вѣра, съ глазами, блестящими отъ слезъ, безпокойно, взволнованно стала цѣловать ей лицо, губы, глаза и говорила:

— Нѣтъ, нѣтъ, — онъ меня простилъ теперь. Все хорошо.

☆☆☆

↑