Москва слезамъ не вѣритъ

Историческая повѣсть временъ царствованія Іоанна Грознаго. Сочиненіе Д.Л. Мордовцева. Первое изданіе. Цѣна 30 коп. // С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Собственность „Русскаго Книгоиздательства“ (И. П. Перевозчикова). Банковскій переулокъ. (Малый Гостинный дворъ) № 31–32. д. собств.

Содержаниіе:

• I. Калики перехожіе.
• ІІ. Про святорусскую старину.
• ІІІ. Хлыновъ справляетъ Радуницу.
• IV. Роковое рѣшеніе.
• Ѵ. Бурное вѣче.
• ѴІ. Въ теремѣ у Софьи Палеологъ.
• ѴІІ. Осада Хлынова.
• ѴІІІ.Аристотель Фіоравенти и Елизарушка.
• ІХ. „Нашъ родъ отъ кесаря Аугуста“.
• Х. Поздно!
• ХІ. Хлыновъ обложенъ.
• ХІІ. Послѣднія судороги.
• ХІІІ. Не выгорѣло.
• ХІѴ. Хлыновская Кассандра.

I. Калики перехожіе.

Въ хоромахъ князя Данилы Щеняти, что у Арбатскихъ воротъ, идетъ пиръ горой, или, какъ поется въ былинахъ, „заводилось пированьице — почестепъ пиръ, собирались всѣ князья-бояре московскіе“.

— А гдѣ жъ, князюшка сватъ, твои калики перехожіе, что похвалялся ими? — спросилъ бояринъ Григорій Морозовъ, сильно подвыпившій, но крѣпкій на голову и на ноги.

— А на рундукѣ — ждутъ, когда почестенъ пиръ разыграется, — отвѣчалъ князь Щеня.

— Чего жъ ждать, князь Данило, дорогой тезушка, коли „княженецкій столъ во полустолѣ — за столомъ всѣ пьяни–веселы“, — сказалъ, ставя на столъ свою чару, старый князь Холмскій, Данило Дмитричъ, побѣдитель новгородцевъ на берегахъ Шелони-рѣки.

— Ладно… Веди каликъ, — кивнулъ князь Щеня старому дворецкому, распоряжавшемуся пиромъ.

Дворецкій мигнулъ холопямъ, служившимъ на пиру, — и черезъ минуту въ столовую свѣтлицу вошли трое каликъ перехожихъ: двое — молодыхъ и зрячихъ, а третій — старый и слѣпой.

Войдя въ столовую, калики „крестъ клали по-писаному и поклонъ дали по-ученому“, и, откашлявшись, затянули:

Нашему хозяину–князюшкѣ честь бы была, Намъ бы, ребятамъ, ведро пива дано: Самъ бы князюшка съ гостьми испилъ Да и насъ бы, каликъ, ковшомъ не обнесъ. Тада станемъ мы, калики, сказывати, А вы, люди добрые, почетные, слушати, Что про стары времена, про доселѣтнія.

Калики на минуту пріостановились, и старшій изъ нихъ, слѣпецъ, доставъ изъ-за спины висѣвшую тамъ „домру“, сталъ перебирать струны, наигрывая что-то тягучее, но мелодичное. Пирующіе притихли: въ мелодіи слѣпца слышалось что-то внушительное.

Холопи въ эго время поднеели пѣвцамъ по ковшу пива. Тѣ, крестясь истово, выпили, утерлись рукавами, — и вдругъ съ устъ ихъ полилось что-то внушительное, торжественное:

Изъ-за лѣсу было, лѣсу темнаго, Изъ-подъ чудна креста Леванидова, Изъ-подъ бѣла горючъ-камня Латыря, — Тутъ повышла-выходила, повыбѣжала, Выбѣгала тутъ, волегала Волга-матушка, Лѣсомъ-полемъ шла верстъ три тысячи, А и много въ себя мать рѣкъ побрала, А что ручьевъ пожрала — счету нѣтъ, Широко-далеко подъ Казань прошла, За Казанью-то рѣку Каму выпила, А со Камушкой-то Вятку пожрала. А той Вяткѣ рѣкѣ честь великая: Поитъ-кормитъ она славный Хлыновъ градъ¹, Что родной онъ братъ граду Нову-городу…

— Какъ! — остановилъ пѣвцовъ бояринъ Морозовъ. — Хлиновъ — родной братъ Новгороду?… Съ какой такой родни?

— А какъ же, бояринъ, — отвѣчалъ слѣпецъ: — споконъ-вѣку такъ повелось — отъ дѣдовъ и прадѣдовъ нашихъ: Хлиновъ — меньшой братецъ Великому Новугороду.

— И мнѣ то жъ сказывали новугородцы, — поддержалъ слѣпца князь Холмскій. — Мнѣ и посадница Марѳа не разъ про родство Хлинова съ Новымъ-городомъ говаривала. И чудно такъ — словно сказка.

— Не сказка, бояринъ батюшка, а быль исконная, — настаивалъ слѣпецъ.

— Такъ ты разскажи, старче, а мы послушаемъ, — возвысилъ голосъ хозяинъ князь Щеня. — Поднесите имъ еще пива, — сказалъ онъ холопямъ.

Калики перехожіе снова осушили по ковшу пива.

— Давно это было, — степенно началъ слѣпецъ. — Не сто и не двѣсти лѣтъ, а може — съ полутысячи годовъ тому будетъ. Воевалъ тады господинъ Великій Новгородъ чудь бѣлоглазую. Всѣ мужіе новгородскіе, и старъ и младъ, ушли на войну. Не годъ, не два воевали, а поди — годовъ пять. И соскучились въ Новѣ-городѣ бабы по мужьямъ. Знамо — дѣло женское, плоть бабья — несутерѣчивая.

— Такъ, такъ, — согласился Морозовъ: — въ писаніи убо сказано: „баба — сосудъ сатаны“.

— Не всякая баба такова, — возразилъ князь Холмскій. — Ну, и что же далѣ? — обратился онъ къ слѣпцу. — Сказывай, старче.

Слѣпецъ помоталъ головой и развелъ руками.

— А тутъ, господа почестные, вышло какъ-будто и по писанію, — раздумчиво проговорилъ онъ: — бабы-то Новагорода, точно, горшкомъ чортовымъ оказались. Со скуки-то по мужьямъ и сошлись многія изъ нихъ — и боярскія жены, и служилыхъ людей, и смердьи — сошлись, такъ бы сказать съ молодью безбородою, что еще и въ походахъ не бывала.

— Такъ, такъ, — опять угрюмо замѣтилъ Морозовъ: — знамо, молодое-то, безбородое слаще меду бабѣ.

— А тебѣ, небось, недолѣтокъ-дѣвка, въ тринадцать-четырнадцать годковъ, не слаще бабы супоросой али стельной? — ехидно улыбнулся князь Холмскій.

— Полно-ка суперечить, гости дорогіе, — вмѣшался хозяинъ. — Веди до конца твой сказъ, старче Божій, — молвилъ онъ слѣпцу.

— Такъ вотъ, господа почестные, — продолжалъ послѣдній: — воевали это мужи новугородскіе чудь бѣлоглазую пять годовъ…

— Ровно семь годковъ, старики баяли, — подсказалъ одинъ изъ зрячихъ каликъ.

— Инъ пущай семь, — согласился слѣпецъ. — Въ эти-ту семь годковъ жены новугородски и прижили съ молодью дѣтокъ… Какъ тутъ быть?.. Воротятся мужья — найдутъ приплодъ…

— Плохо дѣло, — замѣтилъ Морозовъ.

— Чего плоше! — согласился слѣпецъ.

— Стало-быть — либо въ прорубь головой, либо наутекъ съ молодью и приплодомъ.

— Такъ мнѣ и посадница Марѳа сказывала, — подтвердилъ князь Холмскій.

А слѣпецъ продолжалъ:

— Знамо дѣло: новугородцамъ не привыкать было стать ушкуи строить… И понастроили, оснастили, запаслись зельемъ пороховымъ, пушками со стѣнъ городскихъ, захватили рухлядь, весь обиходъ, казну, помолились у святой Софѣй Премудрости Божьей, да и вышли Волховомъ-рѣкою въ Ильмень, а Ильменемъ въ Ловать-рѣку, а изъ той Ловати волокомъ переволоклись на Волгу…

— Точно, точно, — говорилъ князь Холмскій: — такъ и ушкуйники встарь дѣлывали.

— Да и Василій Буслаевъ со своею удалью, — подсказалъ князь Щеня. — Этотъ и до Ерусалима-града доходилъ, и въ Ердань-рѣкѣ крестился.

Всѣ были сильно заинтересованы разсказомъ слѣпца.

— Ишь ты! и впрямь Хлиновъ-градъ Великому Нову-городу братъ.

— Такой же разбойникъ, какъ и старшій братецъ: что отъ него терпятъ вологжане, устюжане, каргопольцы, двиняне, вожане, даже тверичи — не приведи Царица Небесна!

— Надо бы его ускромнить, какъ ускромнили и Новгородъ и Псковъ.

— А поди и у нихъ есть своя Марѳа посадница — у Хлиновцовъ-ту у этихъ.

— Какъ не быть! Вездѣ баба! Сказано: „сосудъ сатаны“.

Въ это время князь Холмскій обратился къ боярину Шестаку-Кутузову:

— Онамедни на тебя, бояринъ, намекалъ великій государь, — сказалъ Холмскій. — Кажись, тебя удумалъ государь послать подъ Хлиновъ съ ратными людьми.

— Ой ли! — обрадовался Шестакъ-Кутузовъ. — Пошли, Господь! Пора бы и мнѣ косточки поразмять на Камушкѣ-рѣкѣ.

— Какъ князь Данило на Шелони, — улыбнулся хозяинъ, указывая на Холмскаго.

— Гдѣ намъ царски шти хлебать! — скромно отмахнулся ІІІестакъ-Кутузовъ.

Въ этотъ моментъ дверь столовой палаты растворилась, и на порогѣ показался новый гость, сухое, пергаментное лицо котораго обличало либо великаго постника, либо человѣка заработавшагося; зато этотъ изсохшій, иконописный ликъ освѣщали живые, ясные глаза.

— А! кумъ Ѳедоръ! — радостно воскликнулъ князь Щеня: — добро пожаловать… Что такъ опоздалъ?

— У великаго государя на духу былъ, — отвѣчалъ пришедшій, кланяясь гостямъ князя Щеняти.

— Добро… Выпей первѣе, куманекъ: на духу у великаго государя былъ — чаю, умаялся… Онъ попъ у насъ строгій… Чаю, и горло промочить тебѣ пора.

— А у тебя и калики перехожіе, — замѣтилъ пришедшій. — Откедова?

— Изъ Хлинова-града, — отвѣчалъ хозяинъ.

— А!.. Иъ Хлинова? — и пришедшій какъ-то загадочно улыбнулся.

Къ нему подошелъ князь Холмскій.

— Ну, друже мой искренній, — сказалъ Холмскій: — ты кстати пришелъ… Ты и великій книгочій, и голова твоя что вся царская дума… Ты намъ поразскажешь про Хлиновъ-градъ.

Пришедшій снова загадочно улыбнулся, взглянувъ на каликъ перехожихъ.

ІІ. Про святорусскую старину.

Пришедшій былъ знаменитый думный дьякъ Курицынъ Ѳедоръ — правая рука государя и великаго князя Ивана Васильевича ІІІ, „собирателя русской земли“.

Когда дьякъ поздоровался со всѣми и перемолвился нѣсколькими словами, князь Холмскій снова заговорилъ съ нимъ.

— Вотъ эти калики, — сказалъ онъ, — повѣдали намъ, откуду пошла есть вятская земля и городъ Хлиновъ, какъ бы стольный ея градъ, да и посадница Новогорода, Марѳа, сказывала мнѣ то же: отъ незаконнаго-де сожительства новугородскихъ женъ съ молодью въ то время, когда мужіе новугородскіе семь годовъ воевали чудь бѣлоглазую. Такъ ли это?

— Такъ ли оно въ точности — того не вѣдаю, дорогой князюшка, — отвѣчалъ дьякъ. — Но таковое сказаніе, точно, имѣется, а лѣтописецъ вятской земли оставилъ намъ и повѣсть временныхъ лѣтъ тоя земли. Какъ бы то ни было, а только оные Хлиновцы, вышедъ своими ушкуями на Волгу, благополучно доплыли до Камы-рѣки.

— А что жъ смотрѣла Тверь? — перебилъ дьяка бояринъ Морозовъ… — Тягалась съ Москвою, а не могла перенять бѣглецовъ… А Нижній?.. А Казань?

— Да Казани въ тѣ поры и не было, — отвѣчалъ дьякъ. — Ее срубили ужъ татары, что какъ стая волковъ нагрянули на Русь-матушку.

— И точно, — замѣтилъ князь Щеня: — вить и ушкуйники споконъ вѣку ходили на Волгу, и пикто оныхъ добрыхъ молодцовъ по перепенялъ, да и Васька Буслаевъ тожъ пошаливалъ на Волгѣ.

— Такъ доплыли, сказываешь, до Камы-рѣки, а далѣ что? — нетерпѣливо допрашивалъ князь Холмскій.

— Далѣ… вошли въ Каму, — продолжалъ Курицынъ, — срубили себѣ городокъ… Лѣсу имъ не занимать стать. Но тутъ, — говоритъ лѣтописецъ, — прослышали они, что еще далѣ есть привольныя земли, да и оставаться на Камѣ было опасно: Камадеи — вольная путина для всѣхъ. Опасались, что-ден и новугородцы пронюхаютъ, гдѣ ихъ жонушки…

— Сосудъ сатаны… сосудъ сатаны: — бормоталъ Морозовъ.

— Они и двинулись вверхъ по Камѣ, — продолжалъ дьякъ, — токмо не всѣ, а большая, однакожъ, половина. Пловучи далѣ Камой, они разоряли и жгли становища вотяковъ, и дошли до высокой горы, а на той горѣ — видятъ — стоитъ городъ — укрѣпа вотяцкая. Какъ быть? Укрѣпа сильная, не одолѣть ее имъ. И положили тутъ сіи ушкуйники зарокъ великій: не пить-ден и не ѣсть, доколѣ не добудутъ города. Это было передъ днемъ памяти святыхъ Бориса и Глѣба. И начали молиться угодникамъ наши ушкуйники, и угодники помогли имъ.

— Святители Борисъ и Глѣбъ искони наши заступники передъ Господомъ, — замѣтилъ Шестакъ-Кутузовъ: — благовѣрному Александру Невскому они жъ помогли на проклятыхъ свеевъ.

— Вѣдомо вамъ сіе мѣсто? — спросилъ князь Щеня каликъ перехожихъ..

— Вѣдомо, батюшка князь, — отвѣчалъ слѣпой: — наши дѣды и прадѣды назвали въ тѣ-поры тотъ городокъ Болванскимъ, потому какъ они нашли тамотка болвановъ-боговъ вотяцкихъ, — ну, и назвали тотъ городъ Болванскимъ, а нынѣ тамъ нашъ городъ Никулицынъ слыветъ.

А дьякъ Курицынъ продолжалъ:

— И построили ушкуйники въ томъ Никулицынѣ церковь святыхъ Бориса и Глѣба, памятуючи ихъ помощь себѣ. А вотяковъ многое множество перебили, остальные же разбѣжались. Провѣдали тогда тѣ изъ ушкуйниковъ, что осѣли на Камѣ, про побѣды своихъ братьевъ и тоже, покинувъ свой городокъ, поплыли вверхъ по Камѣ, а изъ Камы вошли въ Вятку-рѣку. Тамъ втѣпоры сидѣли черемисы, и укрѣпа у нихъ, была — городокъ Каршаровъ.

— Ладно, — перебилъ повѣтствователя хозяинъ: — у тебя, поди, въ горлѣ пересохло, — такъ надоть выпить.

И князь Щеня кивнулъ дворецкому. Тотъ самъ налилъ дьяку чару вина и подалъ съ поклономъ.

Выпивъ чару, Курицынъ продолжалъ, точно читая по книгѣ:

— Какъ добыть Каршаровъ? А святые Борисъ и Глѣбъ на что? И стали наши ушкуйники молиться угодникамъ, — и угоднички помогли. Напустили они на черемисъ видѣніе, бытто на нихъ идутъ несмѣтныя рати, и убоялись поганые сироядцы и бѣгу всѣ яшася. И изъ Каршарова сталъ городъ Котельничъ.

— Это ужъ опосля назвали его Котельничемъ, — замѣтилъ слѣпой калика: — тамотка нашли наши дѣды мѣдь и желѣзо и учали дѣлать котлы знатные, и съ той поры Каршаровъ сталъ Котельничимъ.

— Такъ, такъ, — подтвердилъ старый дьякъ.

— А что жъ Хлиновъ-градъ, далеко еще до него? — спросилъ Морозовъ.

— Близехонько, — отвѣчалъ Курицынъ: — сейчасъ доплывемъ. И точно — доплыли наши ушкуйнички до нѣкоего мѣста и узрѣли высокую гору при впаденіи въ Вятку-рѣку рѣки Хлиновицы, а ту рѣку ушкуйники назвали такъ потому: по той рѣкѣ водились невѣдомо какія дикія птицы, коихъ крикъ пришельцамъ слышался якобы такъ: „хли-хли! хли-хли!“

— Есть такая у васъ птица? — спросилъ князь Щеня каликъ-перехожихъ.

— Може и есть, батюшка князь, а только мы не вѣдаемъ, про котору это птицу говорится, — отвѣчали калики-перехожіе: — може — выпь, може — гагара.

— Узрѣвши гору надъ рѣкою, — продолжалъ дьякъ, — ушкуйники и возлюбили то мѣсто. Осядемъ тутъ, — рѣшили они. И осѣли. И бысть новое тутъ чудо. Невѣдомо откуда пригнали, — надо полагать, — небесная сила, къ тому мѣсту такое великое множество готовыхъ бревенъ, что было изъ чего срубить и дѣтинецъ, и земскую избу, и церковь Воздвиженія Честнаго Креста Господня.

Бояринъ Морозовъ не вытерпѣлъ. Онъ ударилъ кулакомъ по столу и горячо проговорилъ:

— Нѣтъ, князи и бояре!.. Не небесная то сила пригнала къ нимъ бревна, а сила нечистая. Коли Господь сталъ бы помогать бабамъ, которыя законъ поломали, мужей обманули, казну покрали!.. Знамо нечистая сила… А все баба — сосудъ сатаны! Стали бы угоднички помогать блудницамъ вавилонскимъ — ни за какіе молебны! — А откелева они поповъ себѣ добыли?.. Тоже, чаю, бѣглые да съ чужими женами.

Въ это время дворецкій тихонько доложилъ что-то своему господину.

— Гости мои дорогіе! — обратился послѣдній къ пирующимъ: — прослышала моя благовѣрная про вашъ приходъ ко мнѣ и похотѣла сама почтить васъ медами сладкими.

— Слава, слава княгинюшкѣ на добромъ хотѣньи! — воскликнули всѣ разомъ.

И тотчасъ изъ внутреннихъ покоевъ дородная княгиня выплыла точно лебедь бѣлая, а за нею холопы съ подносами, уставленными группою чаръ съ медали, — и началось потчеванье съ поклонами.

Угощая гостей, княгиня съ любопытствомъ поглядывала на каликъ перехожихъ, ради которыхъ, собственно, она и вышла.

Когда холопы обнесли медами всѣхъ гостей, княгиня сказала дворецкому:

— Поднеси и странничкамъ, каликамъ перехожіимъ, а они намъ про старорусскую старину споютъ.

Выпили страннички, какъ-то лукаво переглянулись между собой, крякнули и слѣпецъ спросилъ:

— Про старину молвишь, княгинюшка?

— Про старицу, старче Божій, — былъ отвѣтъ.

По струнамъ домры тотчасъ ударили пальцы слѣпого, и онъ запѣлъ протяжно, торжественно, а зрячіе подхватили.

Какъ на славной было, братцы, на Сафатъ рѣкѣ. Нездорово, братцы, учинилося, Помутилась славная Сафатъ-рѣка, Помѣшался славный богатырскій кругъ: Что не стало большого богатыря, Стараго удала Ильи Муромца! Ужъ вы, братцы, вы, товарищи! Убирайте-ка вы легки струженьки Дорогимъ суконцемъ багрецовыимъ, Увивайте-ка весельчики Аравитскимъ краснымъ золотомъ, Увивайте-ка укрюченьки Цареградскимъ крупнымъ жемчугомъ, — Чтобы по ночамъ онѣ не буркали, Чтобъ не подавали ясака Ко тѣмъ злымъ людямъ — татаровьямъ…

Всѣ сосредоточенно слушали стройное, за душу хватающее пѣніе, а княгиня сидѣла пригорюнившись и тяжко вздыхала, точно въ церкви на „страстяхъ“.

Эго пѣлась былина о томъ, „какъ перевелись богатыри на святой Руси“.

Выѣхали въ чисто поле всѣ семь могучихъ богатырей съ Ильею Муромцемъ во главѣ, и едва всесвѣтный хвастунъ Алеша Поповичъ громко воскликнулъ: „Подавай намъ силу хоть небесную, мы и съ тою силой, братцы, справимся“, — какъ навстрѣчу имъ „двое супротивниковъ“… То были ангелы, и богатыри ихъ не узнали… Завязался бой… Разрубилъ одного Алеша, а изъ одного — стало двое!..

Сколько богатыри ни рубили ангеловъ, а число ихъ все удвоилось…

И богатыри отъ ужаса окаменѣли!.. Калики перехожіе кончили какимъ-то стономъ: Съ тѣхъ-то поръ могучіе богатыри И иереве.ніся на святой Руси! Тутъ богатырямъ и старинамъ копецъ…

Княгиня, подперевъ щеку рукой, горько плакала.

ІІІ. Хлыновъ справляетъ Радуницу.

Мы въ городѣ Хлыновѣ.

Надъ Хлыновымъ бѣлая, ясная ночь сѣвера, когда заря съ зарей сходится. Съ ближайшаго луга, что упирается пологимъ берегомъ въ рѣку Вятку, несутся звуки веселыхъ пѣсенъ и визгъ „сопѣлей“ и „свистѣлей,“ прерываемый по временамъ глухимъ гудѣніемъ бубна. Слышны мелодичные женскіе хоры вперемежку съ мужскими.

Это Хлыновцы справляютъ веселую Радуницу — канунъ рождества Іоанна Предтечи.

Въ это время въ самомъ городѣ, мимо церкви Воздвиженія Честнаго Креста, тихо бормоча про себя пробирается старичекъ въ одеждѣ черноризца и съ посохомъ въ рукѣ.

— Никакъ блаженный мужъ Елизарушка? — окликнулъ его женскій голосъ.

Старикъ остановился и радостно проговорилъ:

— Кого я зрю!.. Благочестивую воеводицу Ирину… Камо грядеши въ сію бѣсовскую нощь?

— И не говори, родной! И такъ-то горе на душѣ да думушки невеселыя, а тутъ эта веселая Радуница спать не даетъ. А иду я за моей ягодкой Онюшкой: убивается она по батюшкѣ, такъ и пошла, чтобы горѣ размыкать, сюда въ церковь — помолиться да поплакать. Ужъ такъ-то она сокрушается по отцѣ. А ты зачѣмъ въ городъ да еще и на ночь?

— Бѣгу отъ бѣса полунощна, матушка: эти сопѣли да свистѣли съ бубнами выгнали меня изъ моего скитка. Иду я себѣ и непрестанно повторяю про себя святыя словеса отца Памфила, игумена Елизаровой пустыни: „Егда бо придетъ самый праздникъ Рождества Предтечева, тогда во святую сію нощь мало не весь градъ возмятется, и въ селяхъ возбѣсятся въ бубны и въ сопѣли, и гудѣніемъ струннымъ, и всякими неподобными играми сатанинскими, плесканіемъ и плясаніемъ, женамъ же и дѣвамъ и главами киваніе и устнами ихъ непріязненъ кличъ, вся скверныя бѣсовскія пѣсни, и хребтомъ ихъ вихляніе, и ногамъ ихъ скоканіе и топтаніе, ту же есть мужамъ и отрокомъ великое паденіе, ту же есть на женское и дѣвичье шатаніе блудное имъ воззрѣніе, такоже есть и женамъ мужатымъ оскверненіе, и дѣвамъ растлѣніе…“

— Охъ, ужъ, и не говори, Лизарушка-свѣтъ, — набожно качала головой та, которую назвали воеводицей. — На свѣтъ бы не глядѣли мои глазынки. А тутъ мой-то какъ въ воду канулъ, — съ самово свѣтлаго праздничка не подалъ о себѣ не единой вѣсточки.

— Да съ кѣмъ, матушка? Да и то молвить: вить они въ Казани около царя Ибрагима долгонько околачивались — договоръ съ нимъ учиняли: стать заодно супротивъ квязя московскаго Ивана Васильича и на тотъ годъ съ татарами иттить добывать Москву бѣлокаменную.

— Охъ, страшно мнѣ, страшнехонько! — сокрушалась воеводица. — Эко задумали! Москву добывать!

— И я тоже говорилъ имъ: Хлыновъ на Москву! Да это все едино, что агнцу на льва рыкающаго, — разводилъ руками старичокъ.

— А коли мово-то съ товарищи спознаютъ на Москвѣ?

— Какъ ихъ спознать? На Москвѣ кого нѣтъ!

— Хоть и сказывалъ мнѣ Исупъ Глазатый, шаберъ нашъ, что ѣдучи съ Москвы къ Нижнему, онъ сустрѣлъ ихъ на пути во образѣ каликъ перехожихъ, а все страшно.

— Точно, матушка, — подтвердилъ старичокъ: — каликами перехожими они къ Москвѣ путь держали. А царь-отъ Ибрагимъ и грамоту имъ далъ съ тамчою — плечо-о-плечо татаровямъ съ хлыновцами добывать Москву. А все же не одобряю я сего. Хоша Пахомій Лазоревъ и похвалялся: „Давно-деи мы развѣ Золотую орду пустошили, стольный ихъ градъ Сарай на копье взяли и разорили? А Москва-деи Сараю сколько годовъ кланялась, говоритъ, дань давала, а московскіе князья холопями себя у тѣхъ хановъ почитали… Не устоять-деи Москвѣ супротивъ Хлынова и Казани“.

— Охъ-охъ! — скорбѣла восводица.

Въ это время изъ церкви вышли двѣ дѣвушки.

— Вотъ и Онюшка съ Оринушкой, — сказала та, которую назвали воеводицей.

Одна изъ дѣвушекъ была бѣлокурая красавица, высокая, стройная, съ роскошною льняною косой, мягкимъ жгутомъ падавшею до подколѣнныхъ изгибовъ.

Что придавало ея миловидному личику особую оригинальность и красу, это — ясные черные, дѣтски невинные глаза подъ черными же дугами бровей.

Это и была Оня, дочь воеводицы.

Другая дѣвушка была полненькая, чернявенькая, съ синими какъ васильки глазами и розовенькимъ ротикомъ, изъ-подъ верхней губы котораго, когда она улыбалась, сверкали ровные и бѣлые какъ кипень зубки.

Это была Оринушка Богодайщикова — пріятельница Они.

Обѣ дѣвушки подошли подъ благословеніе старичка.

— Здраствуйте, дѣвоньки, — ласково заговорилъ, послѣдній, перекрестивъ истово и погладивъ наклоненныя дѣвичьи головки. — Молились, дѣточки?

— Молились, батюшка, — отвѣчали онѣ, цѣлуя мать Они.

— Благое дѣло творили, дѣтки, — похвалилъ старичокъ: — а то, вонъ тамъ, невѣгласи вишь какъ бѣсу молятся, — кивнулъ онъ головой по тому направленію, откуда неслось пѣніе и гудѣніе веселой Радуницы. — Ишь расходилось бѣсовское игрище!

А „бѣсовское игрище“ было, по-видимому, въ самомъ разгарѣ. То веселились дѣти природы, совершая обрядовый ритуалъ какъ во время Перуна, который, казалось, на мольбы новгородцевъ — „выдибай, боже!“ — сжалился надъ дѣтьми природы, выплылъ на берегъ Волхова и переселился на берега Вятки, гдѣ и ютился въ зелени луговъ града Хлынова.

Теперь бубны перешли въ неистовое гудѣніе, а пѣніе — въ „непріязненъ кличъ“. То уже была оргія несдерживаемой страсти. — „хребтомъ вихляніе“, „ногамъ скоканіе и топтаніе“, женское и дѣвичье шатаніе“ — балъ дѣтей природы, только не въ душныхъ залахъ, а среди цвѣтовъ и зелени луговъ, подъ блѣднымъ сѣвернымъ небомъ, которое, казалось, благословляло ихъ…

— Про батюшково здоровье молилась, миленькая Онисьюшка? — спросилъ Елизарушка Оню.

— Про батюшково, дѣдушка, — отвѣчала, потупляя лучистые глаза, Оня.

Но. если бъ черезъ эти лучистые глаза можно было заглянуть въ дѣвичье сердце, то тамъ, рядомъ съ лицомъ стараго батюшки воеводы, отразилось бы другое бородатое лицо, полное мужественной энергіи. Но объ этомъ знала-вѣдала только подушка Они, да ея сорочка у сердца, трепетавшая при мысли объ этомъ бородатомъ лицѣ…

— И ты, дѣвинька Оринушка, во батюшковъ слѣдъ поклоны клала у Честнаго Креста Господня? — спросилъ старичокъ и у другой дѣвушки.

— Да ужъ и не вѣдаю, дѣдушка, въ котору сторону слѣдъ батюшковъ — къ Котельничу ли, ко Никулицину ли, али ко Казани, — отвѣчала дѣвушка.

Мать Они, воеводица, невольно вздрогнула и стала прислушиваться. Съ луговъ, по-видимому, возвращались праздновавшіе Радуницу, и отчетливо можно было слышать протяжное пѣніе незнакомыхъ голосовъ:

Аще кто изъ насъ, каликъ перехожихъ, Котора калика зоворуется, Котора калика заплутуется, Котора обзарица на бабицу, — Отвести того дородна добра молодца, Отвести далеко въ чисто поле: Копать ему ямище глубокое, Зарывать его во сыру землю, Во сыру землю по бѣлымъ грудямъ, Чистъ-рѣчистъ языкъ вынять теменемъ. Очи ясныя — косицами, Ретиво сердце промежду плечей… Казнена дородна добра молодца Во чистомъ полѣ оставити…

И мать Они, и старичокъ Елизарушка многозначительно переглянулись.

— Откуда бы симъ каликамъ быть? — проговорилъ послѣдній. — Это не изъ нашихъ — голоса невѣдомые.

— А можетъ, батюшка съ… нашими, съ товарищи, — тихо проговорила Оня и вся вспыхнула.

IV. Роковое рѣшеніе.

Сердце дѣвушки не обманулось. Она узнала его голосъ…

Всѣ четверо, стоявшіе у церкви, пошли на голосъ каликъ перехожихъ. Вотъ они все ближе и ближе. Ихъ всего трое, Одинъ — старый, слѣпой, съ домрою за плечами. Два другихъ, помоложе — зрячіе. Всѣ съ длинными посохами.

Увидавъ ихъ, Оня бросилась навстрѣчу, да такъ и повисла на шеѣ у слѣпого.

— Батя! батюшка! родной! — шептала она, захлебываясь, но въ то же время, по дѣвичьему коварству, вся впилась глазами въ одного изъ зрячихъ.

У другого зрячаго тоже висѣла на шеѣ Оринушка.

— Что, стрекозы, узнали своихъ? — радостно улыбался слѣпой, открывая зрячіе глаза и нѣжно отстраняя отъ себя Оню — А тамъ никто изъ радунянъ не призналъ насъ.

И онъ подошелъ къ матери Они, — къ той, что называли воеводицей.

— Здраствуй, старушка Божья! — сказалъ онъ, обнимая послѣднюю. — Здравствуй и ты, святой мужъ, Елизарушка… Что? знать, не ожидали готей?

Это оказались тѣ самые калики перехожіе, которыхъ мы видѣли въ Москвѣ, на пиру у князя Данилы Щеняти.

Послѣ обоюдныхъ привѣтствій, всѣ двинулись къ дому Ивана Оникіева, воеводы города Хлынова.

— Благо, никто насъ тамъ не призналъ, — говорилъ тотъ, который былъ слѣпцомъ. — А ужъ наутріе объявимся въ земской избѣ, на вѣчѣ, послѣ благодарственнаго молебна у Воздвиженья.

Въ домѣ воеводы калики перехожіе сняли съ себя каличье одѣяніе и явились въ большую горницу въ добрыхъ суконныхъ кафтанахъ, а тотъ, который былъ слѣпымъ, вышелъ въ горницу въ богатой „ферязи“ съ высокимъ „козыремъ“, унизаннымъ жемчугами, самоцвѣтными камнями и бирюзой.

Оня съ матерью и съ Оринушкой хлопотали по хозяйству, и слуги подъ ихъ руководствомъ ставили на столъ питія и яства, конечно постныя, такъ какъ дѣло было въ Петровъ постъ. На столѣ появились всѣхъ сортовъ грибы, янтарные балыки, тешки и провѣсная бѣлорыбица.

— Не взыщите, гости дорогіе, — суетилась мать Они: — ночь на дворѣ, горячаго варева нѣтути, — не чаяли, не гадали, что Богъ пошлетъ такое счастье. Я и голову отъ радости потеряла.

— Такъ, такъ, — улыбался тотъ, который былъ слѣпымъ: — мужа нашла, а голову потеряла… Заутріе сыщемъ ее.

А Оня, нѣтъ-нѣтъ, да и переглянется съ однимъ изъ зрячихъ, и вспыхнетъ.

Когда на столѣ все было готово, тотъ, который изображалъ изъ себя слѣпого, садясь за столъ и приглашая другихъ, сказалъ, обращаясь къ слугамъ:

— Теперь, ребятушки, идите спать. Мы и безъ васъ жевать съумѣемъ.

Слуги тотчасъ же ушли. Они сами догадались, что будетъ разговоръ „потайности“ — о земскихъ дѣлахъ.

— А какъ вы, дѣвиньки, засвѣтла повечеряли, такъ тоже ступайте баинькать, — сказала мать Они обѣимъ дѣвушкамъ. — Утреть надо будетъ встать съ колоколомъ.

И дѣвушки, низко поклонившись ушли въ свой теремокъ, на вышку. Но Оня все-таки успѣла переглянуться съ однимъ изъ пришедшихъ.

— Кажись, съ Божьей помощью дѣло налажено, — сказалъ старшій изъ нихъ, отецъ Они, — Казанскій царь Ибрагимъ давно адомъ на Москву дышитъ. А ево татарова рада погрѣть руки, когда сыръ-боръ загорится. Ибрагимово сердце не успокоится, покуль онъ не отплатитъ московскому князю за свое царство и за позапрошлый промыселъ надъ Казанью, — доселѣ въ ней остались слѣды отъ хозяйничанья московскихъ ратей. Нонѣ Ибрагимъ — нашъ. „Краше, — говоритъ, — быть мнѣ улусникомъ Хлынова-града, неже Москвы ненасытной, загребущей. И вотъ ево цѣловальная грамота граду Хлынову: на коранѣ цѣловалъ и ротился, а мы ротились на крестѣ — цѣловали при всѣхъ мурзахъ.

Онъ вынулъ изъ-за пазухи небольшой свертокъ въ зеленой тафтѣ и положилъ на божницу, въ золотой ларецъ.

— Вотяцкіе князья нашей вятской земли, арскіе — тожъ нашу руку держать ротились передъ своими богами.

Старый Елизарушка упорно молчалъ. Онъ лучше всѣхъ зналъ Москву и желѣзную волю, князя Ивана Васильевича, который и отъ Золотой орды отбился, прекративъ выдачу ей постыдной дани, и Новгородъ упрямый подклонилъ подъ свою пяту, и обрѣзалъ крылья независимымъ дотолѣ княжествамъ — верейскому, ростовскому, ярославскому. Старикъ былъ прозорливецъ.

— А на Москвѣ какъ повелось ваше дѣло? — спросилъ онъ. На этотъ вопросъ быстро отвѣтилъ ему тотъ, что съ Оней переглядывался.

— Весь базаръ и государевы кружала-кабаки, и гостиные ряды покатывались со смѣху и кидали намъ въ шапки деньги когда мы пѣли:

Нейду, матушка, нейду, государыня, Замужъ за боярина: Бояринъ охотникъ, много собакъ держитъ, — Собаки борзыя — холопи босые…

— А князи и бояре слушали ваши пѣсни? — спросилъ далѣе старикъ.

— Еще какъ! И князь Довило Щеня, и князь Данило Холмскій, и бояринъ Морозовъ Григорій и бояринъ Шестакъ-Кутузовъ, и думный дьякъ Курицынъ, а княгиня Щенятева слезами горючими обливалась, слушаючи о томъ, какъ перевились на Руси богатыри.

— Мы и на верху, у самово великаго князя пѣли, а ево сынишка, княжичъ Васюта, готовъ былъ съ нами до Хлынова бѣжать, да только княгиня Софья Ѳоминишна не пущала малыша, — сказалъ третій изъ пришедшихъ, отецъ Оринушки.

Хозяйка, между тѣмъ, усердно угощала мужа и гостей и, подавляя вздохи, изрѣдка поглядывала на стараго Елизара, который почти ничего не ѣлъ и не пилъ, угрюмо слушая, о чемъ сообщали хозяинъ дома и его гости. Старикъ не одобрялъ того, что замыслили хлыновцы. Ему сочувствовала и мать Они. Ее пугала возможность войны съ Москвою: она боялась и за мужа, и за свой родной городъ. Развѣ она мало выстрадала въ молодыхъ еще годахъ, когда въ 1471 году хлыновцы, подъ предводительствомъ ея мужа, учинили ушкуйническій набѣгъ на столицу Золотой орды, на Сарай? И хоть они ево добыли копьемъ и взяли много добычи, однако, ордынцы, скоро спохватившись, запрудили своими судами всю Волгу и подъ Казанью отрѣзали хлыновцамъ путь къ отступленію. До Хлынова дошли тогда страшныя вѣсти объ этомъ, и она чуть не умерла отъ страха и горя. И только Богъ тогда Своими неисповѣдимыми путями спасъ смѣльчаковъ и ея мужа. Но тогда онъ былъ молодъ, выносливъ. А теперь! Она холодѣла отъ одной мысли о будущемъ. Когда старый Елизаръ предостерегалъ хлыновскихъ коноводовъ отъ опасныхъ замысловъ, несутеричивый Пахомій Лазоревъ всегда кричалъ на вѣчахъ: „Молись Богу у себя въ скиту, святой человѣче, а надъ нашими буйными головушками не каркай!“

— Будущей весной, — говорилъ, между тѣмъ, хозяинъ, запивая брагой жирную тешку, — какъ только вскроются рѣки, мы и нагрянемъ въ гости къ Ибрагимушкѣ царю съ ево мурзами, а дотолѣ всю осень и зиму снаряжать будемъ наши ушкуи да изготовлять таранье, чѣмъ бы намъ Москву бѣлокаменную на воропъ взять.

— Да и пушекъ, и пищалей, и копій не мало изготовимъ, благо желѣза намъ и чугуна не занимать стать, — похвалялся и тотъ богатырь, что переглядывался съ Оней.

— А ядра, зелье и свинецъ на мнѣ лежатъ — то моя забота съ пушкарями, — говорилъ отецъ Оринушки.

Оринушка между тѣмъ, и Оня не спали въ своемъ теремкѣ. Дѣвушки были слишкомъ взволнованы и радостью, и опасеніями того, о чемъ онѣ догадывались. Недаромъ ихъ выслали изъ большой горницы.

Въ это время въ теремокъ вошла старушка въ простомъ шушунѣ и повойникѣ.

— А вы, озорницы, не спите еще, — охъ-ти мнѣ! — проворчала старуха.

— Не спится что-й-то, няня, — отвѣчала Оня.

— Али поздно съ Радуницы вернулись? — спросила нянюшка.

— Нѣтъ, няня, мы и не были на лугу, не до того намъ было, — сказала Оринушка. — А ты, чать, много зелья нарвала да коренья накопала.

— А какъ же, дѣвынка, надо было законъ соблюсти, — не бусурманка я какая! — проворчала старуха.

— И приворотнаго зелья добыла, няня? — улыбнулась Оринушка.

— А добыла-таки, чтобы было чѣмъ вамъ женишковъ приворожитъ — милъ-сердечныхъ дружковъ. Все справила, какъ законъ велитъ, — говорила старушка..

Объ этомъ законѣ такъ говоритъ лѣтописецъ: „Въ навечеріе Рождества Предтечева, въ ночь, исходитъ огавницы мужіе и жены-чаровницы по лугамъ н по болотамъ, и въ пустыни, и дубрави, ищучи смертныя отравы, отравнаго зелія на пагубу человѣкомъ и скотомъ, ту же и дивія коревія копаютъ на потвореніе мужемъ своимъ“.

— Ну почивайте же, сороки.

И старушка, перекрестивъ дѣвушекъ, вышла.

Ѵ. Бурное вѣче.

Кто же были пришедшіе въ Хлыновъ калики перехожіе?

Читатель, конечно, самъ догадался.

Тотъ, который принималъ видъ слѣпого, былъ воевода города Хлынова, Иванъ Оникіевъ, мужъ Параскевы Ильинишны и отецъ Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался съ Оней, былъ атаманъ въ Хлывовѣ, всегда осаживавшій стараго Елизара въ вѣчахъ. Это и былъ Пахомій Лазоревъ. Третій — отецъ Оринушки — тоже былъ атаманъ, по имени Палка (должно-быть — Павелъ) Богодайщиковъ.

Утромъ на другой день, послѣ обѣдни и молебна, едва воевода Оникіевъ съ атаманами Лазоревымъ и Богодайщиковымъ объявили на вѣчѣ о результатахъ своего путешествія въ Казань и Москву, какъ изъ Москвы „пригнали“ въ Хлыновъ гонцы, посланные къ хлыновцамъ изъ патріаршаго приказа, съ увѣщательными посланіями отъ митрополита Геронтія — одно къ „воеводамъ, атаманамъ и ко всему вятскому людству“, а другое — „къ священникамъ вятской земли“.

Снова ударили въ вѣчевой колоколъ у Воздвиженья.

— Что тутай у васъ приключилось, что вѣчно́й колоколъ заговорилъ вдругорядь? — спрашивалъ именитый хлыновецъ, Исупъ Глазатый, входя въ земскую избу, гдѣ обыкновенно собиралось вѣче. — Али худые мужики-вѣчники заартачились съ надбавкой мыта на воинскую потребу?

— Нѣту. Исупушка, — отвѣчалъ воевода, — не худые мужики-вѣчники, а на Москвѣ попы да митрополиты зарятся на чужой каравай — рты пораззявали на хлыновскій каравай.

— Руки коротки у Москвы-то, — презрительно замѣтилъ Глазатый.

Хлыновцы все болѣе и болѣе стекались къ земской избѣ.

— Гонцы, слышно, изъ Москвы пригнали съ грамотами.

— Чево Москвѣ еще захотѣлось отъ нась, словно беремянной бабѣ?

— Али разродиться Москва не сможетъ?.. Но ли Хлыновъ ей повитуха?

— Да вотъ узнаемъ, — вычитаютъ на вѣчѣ все.

Скоро вся площадка около земской избы заполнилась народомъ. Впереди становилось духовенство съ „большими“ людьми, за ними — „меньшіе“ люди и рядовые „мужики-вѣчники“.

Изъ избы вышелъ воевода Оникіевъ съ атаманами Лазоревымъ и Богодайщиковымъ. У воеводы было въ рукахъ два свитка съ привѣшенными къ нимъ печатями изъ чернаго воска.

Воевода поклонился на всѣ стороны. Ему отвѣчали тѣмъ же.

— Миръ вамъ и любовь, честные мужіе града Хлынова! Миръ и любовь всему людству вольныя вятскія земли! — возгласилъ воевода.

Онъ развернулъ одинъ свитокъ, а другой засунулъ за петлицы ферязи.

— Увѣщевательная грамота воеводамъ, атаманамъ и всему вятскому людству отъ московскаго митрополита Геронтія! — возвысилъ онъ голосъ.

— Сымать, что ли, шапки? — послышалось съ разныхъ сторонъ.

— Это не акаѳистъ, штобъ шапки сымать! — раздался чей-то голосъ.

Это былъ голосъ радикала, пушкаря изъ кузнецовъ города Хлынова, по имени Микита Большой Лобъ.

— Точно — не акаѳистъ, да и не литія, — пробурчалъ другой хлыновскій радикалъ, попъ Ермилъ — изъ бѣглыхъ: — мы ишшо не собираемся отпѣвать Хлыновъ градъ.

— Любо! любо, батька! Ермилъ правду вывалилъ!

— Надвинь, братцы, шапки по уши! А то сымать — ишь ты!

Воевода откашлялся и началъ читать. Но начала посланія за гамомъ изъ-за шапокъ никто не слыхалъ, а когда гамъ поулегся, то хлыновцы услыхали:

— „Вы, — читалъ воевода, — токмо именуетесь христіанами, творите же точію дѣла злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополію, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю…“

— Какой онъ намъ государь! — раздались голоса.

— Какое мы чинимъ ему грубство!.. Мы ево и знать-то не хотимъ!

Вѣче волновалось. Радикалъ Микита грозилъ кому-то своимъ огромнымъ кулакомъ. Попъ Ермилъ посылалъ кому-то въ пространство кукишъ.

Воевода читалъ: „Пристаете къ его недругамъ, соединяетесь съ погаными, воюете его отчину, губите христіанъ убійствомъ, полономъ и грабежомъ, разоряете церкви, похищаете изъ нихъ кузнь (церковная утварь), книги и свѣчи, да еще и челомъ не бьете государю за свою грубость“

Что творилось на вѣчѣ — изобразить невозможно. Слышалось только что-то безсвязное отъ „мужиковъ-вѣчниковъ“: „Мы-ста да мы-ста! Начхать на Москву!“

Между тѣмъ, Геронтій въ своемъ посланіи грозилъ, что прикажетъ ихъ священникамъ „затворить всѣ церкви и вытти прочь изъ вятской земли“. Мало того: „онъ на всю вятскую землею посылалъ проклятіе“.

— Наплевать на ево проклятіе! — бѣсновалось вѣче.

— Ево проклятіе у насъ на вороту не виснетъ!

— Долгогривый песъ на солнушко брешетъ, а вѣтеръ ево брехню носитъ.

Воевода развернулъ другое посланіе митрополита — къ духовенству всей вятской земли.

За неистовыми возгласами слышались только обрывки изъ посланія.

— „Мы не знаемъ, какъ васъ называть… Не знаемъ, отъ кого вы получили постановленіе и рукоположеніе“.

— Это не твое дѣло! Ты намъ неуказъ! Почище тебя меня хиротонили! — оралъ попъ Ермилъ.

„Ваши духовныя дѣти, вятчане, — читалъ воевода, — не наблюдаютъ церковныхъ правилъ о бракахъ, женятся, будучи въ родствѣ и сватовствѣ, иные совокупляются четвертымъ, пятымъ, шестымъ и седьмымъ бракомъ…“

— А хуть бы и десятымъ! Наши попы добрые!

— На что попъ Ермилушка!.. И вокругъ ракитова куста-обведетъ.

— Што жъ, и поведу — съ благословеніемъ… Кто Адама и Еву вѣнчалъ? Ракитовъ кустъ въ раю…

— Ай-да, Ермилъ! Вотъ такъ загнулъ! Въ раю, слышь, ракитовъ кустъ…

Воевода поднялъ свитокъ кверху и потрясъ имъ надъ головой.

— Слушайте конецъ, господо вѣчники! — крикнулъ онъ:

„Аще вы, зовущіеся священниками и игуменами, попами, діаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на васъ тягость церковную…“

— Ишь ты — „аще“! Мы не боимся твоего „аща“.

Долго еще бурлило вѣче; но кто-то крикнулъ:

— Ко щамъ, братцы!

— Ко щамъ! Ко щамъ! Ко щамъ съ грибамъ!

И вѣче разошлось.

ѴІ. Въ теремѣ у Софьи Палеологъ.

Въ Москвѣ, во дворцѣ великаго князя Ивана Васильевича, на половинѣ его супруги, Софьи Ѳоминишны, рожденной Палеологъ, ярко играетъ солнце на полу терема княгини. Софья стоитъ у одного изъ оконъ своего терема и смотритъ на голубое небо. Съ нею десятилѣтній сынъ, княжичъ Василій, будущій великій князь московскій. Онъ сидитъ на полу и переставляетъ съ мѣста на мѣсто свои игрушки — лошадокъ, барабаны, трубы, свистульки — и тихо бормочетъ:

— Такъ батя собираетъ русскую землю… Когда я выросту большой, я так же буду собирать русскую землю… Намедни митрополитъ Геронтій, когда я ему показывалъ это, сказалъ мамѣ: „Весь въ батюшку государя княжичъ Василій — тоже будетъ собиратель русской земли…“ И соберу… Новогородъ разгромлю, Казань разгромлю…

— И голубое небо, да не такое, какъ то, мое небо — небо Италіи, — тихо вздыхала княгиня.

— Ты что говоришь, мама? — спросилъ ее княжичъ, отрываясь отъ собиранія русской земли.

— Такъ сыночекъ… Далекое вспоминала.

— Что далекое, мама?

— То, гдѣ я росла, вотъ какъ ты, маленькая еще.

— А знаю. Это тальянская земля. Мнѣ тальянскій нѣмчинъ, дохтуръ, разсказывалъ, что тамъ лазоревое море? А я моря не видалъ… А ты, мама, видала лозоревое море.

— Видѣла сыночекъ: я и росла у моря… И давно на немъ скучаю.

— Вотъ что, мама: когда я вырасту большой, то повезу тебя къ лозоревому морю… Батѣ некогда: онъ собираетъ русскую землю.

Княгиня горько улыбнулась. Она вспомнила, какъ однажды пѣла сѣнная дѣвушка изъ новогородскихъ полонянокъ:

Ужъ гдѣ тому сбыться — назадъ воротиться…

Привыкла она къ Москвѣ, сжилась съ нею, а все сердце болитъ по бирюзовому морю, по далекому родному краю.

„Счастливыя птицы,“ — думалось ей. — Какъ осень, такъ и летятъ туда, и я съ ними всегда поклонъ посылаю въ мой родной край, а онѣ на весну ворочаются сюда, къ моему терему, и щебечутъ, малыя касаточки…

— Мама! — снова заговорилъ мальчикъ. — За что батя сердитуетъ на Хлыновъ-градъ?

— Великій государь, сынокъ, сердитуетъ на городъ Хлыновь за его грубство, — отвѣчала Софья, отрываясь отъ своихъ грустныхъ мыслей.

— А чѣмъ онъ согрубилъ государю? — допытывался княжичъ.

— Хлыновъ, отчина великаго Государя, не добилъ ему челомъ.

И снова княгиня витаетъ мыслью далеко-далеко, — тамъ, гдѣ о мраморъ берега бьются волны бирюзоваго моря и кричатъ чайки, тамъ, на горизонтѣ, бѣлѣютъ, словно чайки же, паруса кораблей.

Вспомнила опа, какъ однажды, въ Венеціи, къ Riva degli schiavoni, присталъ одинъ генуэзскій корабль, и на немъ оказалось нѣсколько молоденькихъ полонянокъ, и когда она спросила — откуда онѣ, ей сказали, что онѣ изъ Укра́ины, дочери укра́инскихъ казаковъ, уведенныя въ Крымъ татарами и проданныя въ городѣ Кефѣ генуэзцамъ въ неволю… Какъ она плакала, глядя на нихъ!… А потомъ вскорѣ и ее увезли на такомъ же кораблѣ, словно полонянку, въ эту далекую, хмурую Московію… Не по своей волѣ она ѣхала въ эту непривѣтливую, чужую сторону… Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины выныряя изъ моря, шумно провожали ее…

Она сжала руки такъ сильно, что пальцы хрустнули, и отошла отъ окна.

— О! — тихо простонала она:

Nessun maggior dolore Che ricordarsi del tempo felice, Nella miseria…

— Ты что говоришь, мама? — спросилъ княжичъ.

— Это, я сынокъ, къ Богу моею мыслью возношусь, прося тебѣ у Господа счастья.

— Ахъ, мама кабы вдругорядь изъ Хлынова-града пришли калики перехожіе, — можетъ, батя пересталъ сердитовать тогда на хлыновцевъ… Помнишь, какъ батѣ полюбилось, когда они сказывали про Илью Муромца:

Не тычинушка въ чистомъ полѣ шатается — На добромъ конѣ несется-подвигается Матерой, удалый добрый молодецъ. Старый Илья Муромецъ да сынъ Ивановичъ, Ищетъ — не отыщетъ супротивника…

— Какая у тебя память, Васенька! — грустно улыбнулась княгиня, гладя сына по головѣ. — Такъ и я когда-то носилась съ Данте:

Null’ uomo puo saver, che sia dojlenza, Se non provando lo dolor d’amore…

Снова пальцы ея хрустнули, и она вся выпрямилась.

— Это что жъ, мама? — спросилъ мальчикъ.

— Это я вспомнила свою молодость, свое дѣвичество, — былъ отвѣтъ.

Да, она вспомнила кого-то, кто остался тамъ, далеко-далеко, когда ее увозили въ Московію… Живъ ли онъ? помнитъ ли? вспоминаетъ ли?…

Въ это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми въ мягкій желтый сафьянъ, въ теремъ княгини вошелъ Иванъ Васильевичъ.

— Что, Софья, бавитъ тебя сынокь Васюта? — ласково спросилъ онъ.

— Я, батя, собираю русскую землю, — весело заговорилъ наслѣдникъ власти великаго князя.

— Собирай, сынокъ, собирай, — улыбнулся Иванъ Васильевичъ: — пригодится… Вотъ что, Софья, я пришелъ къ тебѣ по совѣтъ, — обратился онъ къ княгинѣ. — Ты жена, знаю я давно, въ дѣлѣ мужу помощница добрая.

— Въ чемъ моя помочь будетъ, государь? — спросила княгиня.

— Совѣтъ я держалъ съ княземъ Холмскимъ… Приспѣ часъ посылать рати — ускромнять городъ Хлыновъ.

— Ахъ, батя, почто ты на Хлыновъ сердитуешь? — прижался княжичъ къ колѣнямъ отца. — Тамъ такіе, калики перехожи…

— Постой, сынокъ, дозволь и мнѣ русскую землю собирать, — улыбнулся великій князь, кладя сыну руку на плечо. — Я и каликъ тебѣ добуду. Такъ вотъ, кто поведетъ мои рати на супротивниковъ — не вѣмъ. Указалъ я митрополиту Геронтію послать увѣщевательныя грамоты къ хлыновцамъ и ко всей вятской землѣ. Такъ согрубили мнѣ, моя отчина, хлыновцы — не добили мнѣ челомъ за вины свои. Жалобы мнѣ отъ устюжанъ и вологжанъ и двинянъ на нихъ. Приспѣ часъ! Но кого послать?

— А Холмскаго князя, Данилу, — отвѣчала княгиня. — Онъ и новгородцевъ ускромнилъ на Шелони, и крымцевъ отразилъ, и Казань добылъ.

— Да добыча-то его не прочна, корысти въ ней мало: нонѣ царь Ибрагимъ, судя по вѣстямъ, съ хлыновцами снюхался, песъ-сыроядецъ! А князь Данило старъ, немощенъ. А путина-то до Хлынова не малая: не разнедужился бы Данило Дмитричъ, — дѣло не молодое.

— Князя Щенятева развѣ? — развела руками княгиня. — Онъ не старъ и доблестенъ, кажись.

— Ужъ я и самъ не вѣдаю: либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, — тоже развелъ руками князь. — Попытать развѣ совѣту у Царицы Небесной?

— А какъ же ты попытаешь? — спросила княгиня.

— Жеребьевкой. Вырѣжемъ два жеребка изъ бумаги, напишемъ — на одномъ: князь Данило ІЦеня, на другомъ: бояринъ Шестакъ-Кутузовъ. Скатаемъ оба жеребка въ дудочки, зажжемъ у образа Богородицы „четверговую“ свѣщу, положимъ жеребки въ ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василія, сотворивъ крестное знаменіе, достанетъ который жеребокъ: который вынется — то и будетъ благословеніе Царицы Небесной.

— Инъ быть по сему, — согласилась княгиня.

Такъ и сдѣлали. Поставили ладаницу съ жеребками предъ ликомъ Богородицы, встряхнувъ предварительно. Великій князь взялъ сына на руки, поднялъ къ иконѣ.

— Перекрестись, сынокъ.

Мальчикъ перекрестился.

— Вымай одинъ жеребокъ.

Тотъ вынулъ. Вунутымъ оказался бояринъ Шестакъ-Кутузовъ.

Уходя изъ терема супруги, великій князь сказалъ:

— По вѣстямъ изъ Казани, тамъ хлыновскихъ пословъ обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникіева съ товарищи казанскіе мурзаки поставили предъ очи не Ибрагима-хана, который давно померъ, а предъ очи моего улусника и ставленника, Махметъ-Аминъ-хана, младшаго сына царя Ибрагима. А онъ помочи хлыновцамъ не дастъ.

— А! Маметъ-ханъ! — обрадовался юный княжичъ. — Онъ подарилъ мнѣ эту саблю, когда былъ на Москвѣ и являлся къ тебѣ на очи.

И мальчикъ показалъ отцу маленькую саблю въ дорогой оправѣ съ яхонтами и бирюзами.

— Ахъ, если бъ Шестакъ-Кутузовъ взялъ меня съ собой въ Хлыновъ! Я бъ увидалъ тамъ каликъ-перехожихъ, — сказалъ онъ, когда Иванъ Васильевичъ, грузно ступая, скрылся за дверью.

Княгиня грустно улыбнулась, шепча:

„Nessun, nessun maggior dolore… che ricordasi…“

И махнула рукой, почувствовавъ слезы на рѣсницахъ.

ѴІІ. Осада Хлынова.

Настало время, и московскія рати, подъ предводительствомъ боярина Шестака-Кутузова, обложили Хлыновъ.

Шестакъ-Кутузовъ горячо повелъ дѣло. Чтобы взять укрѣпленный городъ „на-воропъ“, необходимо было имѣть осадныя приспособленія, и Шестакъ-Кутузовъ тотчасъ распорядился приготовленіемъ таковыхъ. Каждой сотнѣ ратныхъ людей онъ приказалъ плести изъ хворосту высокіе и прочные плетни, которые замѣняли бы собою осадныя лѣстницы.

И ратные люди принялись за дѣло. А всякое дѣло, какъ извѣстно, спорится то подъ пѣсни, то подъ вѣчную „дубинушку“, которая такъ облегчаетъ гуртовую работу, особенно при передвиженіи большихъ тяжестей.

И вотъ съ поемныхъ луговъ доносятся до слуха запершихся въ стѣнахъ хлыновцевъ московскія пѣсни. Со всѣхъ сторонъ пѣніе. Отъ одной группы ратниковъ несется звонкій голосъ запѣвалы, который, указывая топоромъ на городскія стѣны, заводить:

Куколка, куколка!

А хоръ дружно подхватываетъ:

Боярыня куколка! Зачѣмъ вечоръ не далась? Зачѣмъ отъ насъ заперлась? — „Побоялась тивуна, — Свѣтъ Оникіева“. — Тивунъ тебѣ не судья: Судья тебѣ нашъ большакъ — Свѣтъ Ивановичъ Шестакъ, — Свѣтъ Кутузовъ самъ.

Отъ другой группы работавшихъ ратниковъ доносилось:

Разовьемъ-ка березу, Разовьемъ-ка зелену…

Отъ третьей неслась плясовая:

Ой, старушка безъ зубовъ, Сотвори со мной любовь!

— Ишь, охальники! — ворчали стоявшіе на городскихъ стѣнахъ хлыновцы: — и соромоти на нихъ нѣту.

— Какая тамъ соромота у идоловъ толстопятыхъ!

— Погоди ужо — я вамъ! — грозилъ со стѣны огромнымъ кулакомъ Микита кузнецъ: — ужо плюнетъ вамъ вь зѣнки кума Матрена! — разумѣя пушку.

Вдали, на возвышеніи, господствовавшемъ надъ мѣстностью, бѣлѣлась палатка московскаго воеводы, который, стоя среди подначальныхъ ему вождей, что-то говорилъ, указывая на стѣны Хлынова. Тамъ стоялъ хлыновскій воевода Оникіевъ рядомъ съ атаманами Лазоревымъ и Богодайщиковымъ.

Шестакъ-Кутузовъ, сойдя съ возвышенія, подходилъ съ своими подначальными къ городскимъ стѣнамъ. Вдругъ онъ въ изумленіи остановился.

— Да никакъ это калики перехожіе, что на Москвѣ у князя Щенятева, а опосля и у меня гащивали! — сказалъ онъ, всматриваясь.

— Да они жъ и есть! — говорили окружавшіе воеводу московскіе вожди: — ихъ вся Москва спознала бы… Ахъ, идолы!.. Они и есть. А токмо тотъ, что былъ слѣпымъ, теперь зрячимъ объявился. Такъ вотъ они кто, аспиды.

— Здорово живете, калики перехожіе! — закричалъ имъ Шестакъ- Кутузовъ.

— Твоими молитвами, бояринъ, — отвѣчалъ Пахомій Лазоревъ.

— Примайте насъ въ гости, какъ мы васъ на Москвѣ примали, — сказалъ Шестакъ-Кутузовъ.

— Милости просимъ нашей бражки откушать да медку сычоново. гости дорогіе, — отвѣчалъ воевода Оникіевъ.

— Да я не Христосъ, чтобъ войти къ вамъ „дверемъ затвореннымъ“, — сказалъ Шестакъ-Кутузовъ.

— Войдемъ, бояринъ, и такъ — проговорили московскіе вожди.

И они стали обходить вокругъ стѣнъ, высматривая, гдѣ имъ удобнѣе будетъ итти „па воропъ“.

Между тѣмъ, рядомъ съ отцомъ, на стѣнѣ показалась Оня.

— Батюшка, свѣтикъ! Что жъ это будетъ? — говорила она, ломая руки.

— Что Богъ дастъ, дочка, то и будетъ, — отвѣчалъ тотъ.

Со стѣны видно было, какъ съ московскихъ судовъ, причалившихъ къ берегу Вятки, ратные люди выкатывали на берегъ бочки со смолою, а другіе складывали вдоль берега кучи сухой бересты.

— Вишь, идолы, сколько березоваго лѣсу перевели для бересты, — сказалъ Лазоревъ.

— Для чево она, батюшка? — спросила трепещущая Оня.

— Насъ жечь-поджигать, Онисья Ивановна, — отвѣчалъ Лазоревъ, и энергичное лицо освѣтилось свѣтомъ ласковыхъ глазъ.

Оня упала передъ отцомъ на колѣни и сложила точно на молитву руки.

— Батя! батюшка! — молила она: — смири свое сердце! Пощади родной городъ, пощади насъ, твоихъ кровныхъ!.. Пропадетъ нашъ милый Хлыновъ!.. И дѣдушка Елизарушка говоритъ то же… охъ, Господи!

Такъ говорила хлыновская Кассандра, предвидя гибель родного города. А это предвидѣніе внушилъ ей хлыновскій Лаокоонъ, старецъ Елизарушка-скитникъ, который лучше всѣхъ зналъ силу Москвы, все стиравшей на пути своемъ.

Показался на стѣнѣ и старецъ Елизаръ.

— Опомнитесь, воеводы, — убѣжденно, страстно говорилъ онъ: — истиннымъ Богомъ умоляю васъ — опомнитесь! Отъ Москвы вамъ не отбиться… Говорю вамъ: аще сіи вои не испепелятъ въ прахъ градъ вашъ, — вонъ сколько они заготовили на погибель вашу смолы горючей и бересты, — то вдругорядь придутъ подъ вашъ градъ не одни москвичи, а купно со тверичи, вологжаны, устюжаны, двиняны, каргопольцы, бѣлозерцы, а то бѣлозерцы придутъ и вожане… Всѣ они давно на васъ зло мыслятъ за ваши надъ ними обиды… Пріидутъ на васъ и новугородцы за то, что ваши ополченія дали помочь князю московскому, когда онъ доставалъ Новагорода, добивалъ извѣчную вольность новугородскую… Нынѣ въ ночи бысть мнѣ видѣніе таково: въ тонцѣ снѣ узрѣхъ азъ, непотребный — оли мнѣ грѣшному! — узрѣлъ я себя въ Москвѣ, на Лобномъ мѣстѣ, и вижу я — о! страха и ужаса исполненное видѣніе! — вижу три висѣлицы и на нихъ тѣла висящи: твое, Иванушко, и твое, Пахомушка, и твое — Палки Богодайщикова… о, Господи!

Онъ остановился и посмотрѣлъ на московскій станъ.

— Видите, видите!.. — говорилъ онъ, указывая на станъ: — ужъ волокутъ плетни къ стѣнамъ… Не медлите и вы: вамъ вѣдома московская алчность, — посулами да поминками съ Москвою все можно сдѣлать… Заткните московскому воеводѣ глотку златомъ… Казань же вамъ измѣнила, сами знаете: молодой царь казанскій, Махметъ-Аминъ-ханъ сталъ холопомъ князю московскому — покорился подъ позѣ его.

Рѣчь старика подѣйствовала на вождей города Хлынова. Притомъ же они не могли безъ жалости видѣть, какъ валялись у ихъ ногъ два юныхъ существа — Оня и Оринушка, умоляя пощадить городъ и ихъ молодую жизнь.

— А! прахъ ево возьми!.. — сдался, наконецъ, глава Хлынова, нѣжно поднимая дочь. — Не стоитъ рукъ марать и городъ жечь… Тащите казну — волоките, братцы, мѣха со златомъ червоннымъ… У насъ злата хватитъ и на предбудующее, а заткнуть глотку Москвѣ чево легче!.. Выйдемъ къ нимъ со златомъ да съ бражкой пьяной, да съ медами сычоными.

Въ это время мимо того мѣста, гдѣ стояли на стѣнѣ вожди Хлынова, опять приходилъ бояринъ Шестакъ-Кутузовъ съ своею свитой.

— Слушай, бояринъ! — крикнулъ ему со стѣны воевода Хлынова: — примай насъ, гостей твоихъ… Мы непомедля, спытавшись у вѣча свово, выйдемъ къ вамъ добивать челомъ великому князю московскому, Ивану Васильевичу.

— Ладно, — былъ отвѣтъ: — давно бы такъ.

Скоро загудѣлъ въ городѣ вѣчевой колоколъ. На предложеніе воеводы — „добить челомъ московскому князю, жалѣючи града Хлынова и крови хрестіанской“, вѣче дало свое согласіе, несмотря на крики радикаловъ — кузнеца Микиты и попа Ермила: — кому-де охота отдавать городъ на сожженіе, „па потокъ и разореніе“…

Спустя немного времени, ворота Хлынова отворились, и изъ нихъ показалась процессія.

Впереди выступалъ протопопъ отъ Воздвиженья съ крестомъ въ рукахъ, а рядомъ съ нимъ — хоругвеносецъ съ хоруговью. За ними — вожди Хлынова: Оникіевъ, Лазоревъ и Богодайщиковъ. Рядомъ съ отцомъ шла хлыновская Кассандра, хорошенькая Оня, съ вплетенными въ чудную ея косу алыми и лазоревыми лентами. Послѣдніе цвѣта — того, кого она любила…

За ними выступили холопы Оникіева съ кожаными мѣхами, полными золота, съ огромными кувшинами пьяной браги и медовъ сычоныхъ и съ большимъ золотымъ подносомъ — „кузнь сарайская“, добытымъ при разореніи ушкуйниками Сарая въ 1471 году.

— А, здравствуйте, калики перехожіе! — весело сказалъ Шестакъ-Кутузовъ, приложившись къ распятію. — Здравствуй, и красная дѣвица!.. Добро пожаловать.

Всѣ были поражены красотою дѣвушки, а больше всѣхъ — самъ Шестакъ Кутузовъ.

— Али вы, добрые люди, приняли меня за змѣище-горынчище, что вывели ко мнѣ красную дѣвицу на пожраніе? — говорилъ онъ, не сводя восторженныхъ глазъ съ раскраснѣвшейся дѣвушки. — Такой красавицы, и змѣй Горынычъ не тронулъ бы.

Между тѣмъ, холопи подали Онѣ подносъ — „кузнь сарайская“, уставленный чарами съ брагой и медами, — и она съ поклономъ подошла къ Шестакову-Кутузову, вся зардѣвшись.

— Пригубь чару прежде сама, красна дѣвица, — съ улыбкой говорилъ московскій бояринъ: — а то, можетъ, въ чарѣ — зелье отравное, — и самъ поднесъ къ губамъ Они чару съ медомъ.

Оня пригубила. Послѣ того подносъ съ чарами обошелъ и остальныхъ московскихъ вождей, въ то время какъ мѣшки съ золотомъ уносились въ наметъ боярина Шестака-Кутузова.

Такъ добилъ челомъ вольной Хлыновъ-градъ московскому великому князю Ивану Васильевичу.

ѴІІІ.Аристотель Фіоравенти и Елизарушка.

Хлыповъ покорился только наружно.

Едва только московскія рати удалились изъ вятской земли, какъ хлыновцы съ истовымъ рвеніемъ принялись строить новыя суда и вооружаться. Прежде всего они порѣшили наказать казанцевъ за ихъ коварство, низложить съ престола и казнить Махметъ-Аминъ-хана и, призвавъ на царство ногайскаго князя Мамукъ-хана, въ союзѣ съ нимъ итти на Москву.

— Хлыновъ-градъ не потерпитъ поруги, — говорилъ на вѣчѣ Похомій Лазоревъ. — Ежели мы нонѣ повинную, якобы, принесли Москвѣ, и то съ той причины, что мы не готовы были къ отпору. И та намъ повинная — не въ повинную.

— Любо, говоритъ Пахомій, любо! — Возвышалъ голосъ попъ Ермилъ. — Москва Хлынову не указъ. Ежели господинъ Великій Новгородъ подклонился подъ московское ярмо, такъ потому, что тамъ вѣчемъ правила баба–кривое веретено.

— Правда, правда! — гремѣлъ голосъ Микиты пушкаря.

Скоро о произходящемъ въ Хлыновѣ дошли вѣсти до Казани. Встревоженный этимъ, Махметъ-Аминъ-ханъ отправилъ посольство къ великому князю съ дорогими подарками, а маленькому княжичу Василію прислалъ хорошо объѣзженнаго арабскаго коня съ дорогимъ чапракомъ, унизаннымъ бирюзою и сапфиромъ, и для ухода за конемъ — ногайскаго наѣздника.

Между тѣмъ, изъ Хлынова внезапно исчезъ старецъ Елизаръ. Думали что для спасенія своей души онъ удалился въ глубь вѣковыхъ арскихъ лѣсовъ.

Но всѣ ошиблись.

Въ концѣ іюля, подъ вечеръ, къ стоявшему на Красной площади небольшому, но красивой архитектуры дому подошелъ какой-то странникъ въ одеждѣ монаха. Домъ этотъ принадлежалъ Аристотелю Фіоравенти, знаменитому строителю московскаго Успенскаго собора, соотечественнику великой княгини Софіи Ѳоминишны.

На крыльцѣ странникъ вдругъ столкнулся съ хозяиномъ. Аристотель Фіоравенти отъ удивленія такъ и остолбенѣлъ.

—О! — воскликнулъ онъ: — tertius e coelo cecidit Cato!.. Я вижу чудо!… Это ты, блаженный Елеазаръ?

— Я, синьоръ маэстро, — отвѣчалъ странникъ.

— Какими судьбами?.. Откуда и куда?

— Божіимъ изволеніемъ пришелъ я, грѣшный, изъ родного града, изъ Хлынова, къ тебѣ, милостивецъ.

— Такъ войди въ мой домъ — гостемъ будешь, — сказалъ итальянецъ.

— Може, не во-время гость — хуже татарина? — улыбнулся пришлецъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я радъ тебѣ.

Пришлецъ былъ знакомый намъ по Хлынову старецъ Елизарушка скитникъ.

Почему его зналъ Аристотель Фіоравенти и такъ былъ съ мимъ ласковъ, — спроситъ, можетъ-быть, читатель?

Вотъ почему. Когда Аристотель Фіоравенти строилъ Успенскій соборъ, „московскій первостатейный гость Елизаръ Копытовъ“ былъ правою рукой маэстро Фіоравенти. Всѣ строительные матеріалы для невиданнаго на Руси храма — камень, желѣзо, лѣсъ, кирпичъ, артели каменьщиковъ, плотниковъ, штукатуровъ, глину, песокъ, известь, — все доставлялъ геніальному зодчему „московскій первостатейный гость Елизаръ Копытовъ“, богатѣйшій во всемъ московскомъ государствѣ купецъ.

Родившись въ Хлыновѣ, молодой Копытовъ сначала велъ торговлю „пушиной“ — дорогими мѣхами сѣвера Россіи Сибири, и торговля эта съ каждымъ годомъ ширилась. Копытовъ запрудилъ своею „пушниной“ все Поволжье — Астраханское царство, Золотую Орду, земли ногайскія. Казань, Нижній, Москву, Новгородъ, Псковъ, и сдѣлалъ своею данницей богатую и могучую Ганзу, при посредствѣ которой Копытовъ одѣвалъ своими дорогими мѣхами всю Европу и нажилъ баснословныя богатства.

Когда великій князь Москвскій Иванъ Васильевичъ вызвалъ изъ Италіи для сооруженія Успенскаго собора знаменитаго зодчаго Аристотеля Фіоравенти съ цѣлымъ штатомъ опытныхъ итальянскихъ каменьщиковъ и формовшиковъ, и когда глубоко религіозный Копытовъ, потерявшій жену и сына, узналъ объ этомъ, то переселился со своими богатствами въ Москву и весь отдался храмостроительству. Безъ него знаменитый итальянскій зодчій, безъ его знаній московскаго люда, безъ его подрядческой опытности, безъ его богатствъ былъ бы какъ безъ рукъ. Даже московское правительство, всѣ силы и казну отдавшее на „собираніе русской земли“, не могло предоставить великому зодчему того, что предоставилъ ему старый хлыновецъ Копытовъ.

Это зналъ великій князь и глубоко цѣнилъ заслуги Копытова, отдавшаго всего себя и свои богатства Москвѣ и ея славѣ. Великая княгиня Софья Ѳоминишна не могла не удивляться всему, что творилъ для Москвы хлыновскій выходецъ. Передъ нимъ охотно снимали свои „горлатныя“ шапки всѣ московскіе князья и бояре до князья Холмскаго включительно.

И вотъ, когда Успенскій соборъ, гордость тогдашней Москвы и „всеа Русіи“, былъ оконченъ постройкой, Елизаръ Копытовъ, роздавъ свои остальныя богатства монастырямъ, затосковалъ по своемъ родномъ городѣ Хлыновѣ, по улицамъ котораго бѣгали, когда-то его маленькія дѣтскія ножки, — затосковалъ по родной рѣкѣ Вяткѣ, въ которой онъ маленькимъ купался и рыбу удилъ, — затосковалъ по лугамъ и лѣсамъ своей родины, гдѣ пѣли его родные соловьи, и ушелъ въ Хлыновъ, гдѣ и поселился, какъ отшельникъ, въ небольшемъ убогомъ скиткѣ, откуда при восходѣ солнца, онъ могъ видѣть свой родной городъ и молился на золоченые кресты церкви Воздвиженія Честнаго Креста.

И вотъ, когда его родному городу угрожала гибель, онъ метнулся въ Москву ходатайствовать за него и первымъ дѣломъ — постучался въ дверь своего друга, строителя Успенскаго собора, Аристотеля, котораго великій князь ставилъ выше всѣхъ своихъ вельможъ и родовитыхъ князей Рюриковичей, потому что этотъ „тальянскій нѣмчинъ“ научилъ Русь чеканить монету, отливать большіе колокола и управляться съ пушкарскимъ литейнымъ дѣломъ.

Вводя нашего странника въ свои покои, Фіоравенти продолжалъ повторять:

— O! tertius e coelo cecidit Cato!.. Сія поговорка у насъ молвится, когда увидишь неслыханное чудо. А ты bomine Елеазаръ, былъ для меня чудомъ и остался чудомъ.

— Bene, bene, синьоре, — бормоталъ Елизарушка, который, обращаясь съ итальянскими каменщиками и съ самимъ зодчимъ въ теченіе шести лѣтъ, кой-чему наметался „по-тальянски“, какъ его другъ, маэстро Фіоравенти, малость наметался „по-москвитски“.

— За коимъ же дѣломъ, старче, пришелъ ты снова на Москву? — спросилъ Аристотель.

— Притекохъ азъ на Москву великаго ради дѣла, — отвѣчалъ старикъ: — спасенія ради града моего родительнаго. Государь великій князь распалися гнѣвомъ веліимъ на градъ Хлыновъ.

— Слышалъ я о томъ по-веснѣ, — сказалъ Фіоравенти. — Сказывалъ мнѣ потомъ бояринъ Шестакъ-Кутузовъ, что Хлыновъ добилъ челомъ великому князю и что великій князь отпустилъ Хлынову вину его.

— Было оно такъ, милостивецъ, да послѣ того поганой сыроядецъ Махметка Аминъ-ханишка возмутилъ воду извѣтами великому князю на Хлыновъ, и съ того боязнь мнѣ, какъ бы государь не ималъ вѣру тѣмъ безлѣпичнымъ извѣтамъ. Къ тебѣ кормилецъ великій князь зѣло милостивъ и твоего гласа послушаетъ. Буди заступникъ за градъ неповинной. Воздѣйствуй на государыню. Пусть она умолитъ супруга своего положити гнѣвъ на милость.

Фіоравенти видимо колебался.

— Я, мой другъ, въ государскія дѣла не мѣшаюсь, — сказалъ онъ, послѣ небольшого раздумья. — А къ великой княгинѣ охотно пойду съ тобою.

— Какъ же я въ таковомъ одѣяніи предстану предъ очи государыни? — колебался старикъ.

— Ничего, mio caro, — успокоивалъ его Фіоравенти: — государыня милостива н невозбранно принимаетъ странниковъ и странницъ, а тебя когда-то въ великомъ почитаніи держала.

Старикъ перекрестился и оглянулся. Ему въ глаза бросилось стоявшее въ углубленіи ниши великолѣпное мраморное распятіе. Изваніе это было чудной работы. Тѣло Спасителя было какъ живое. Мускулы его, казалось, выражали страданіе а ликъ Божественнаго Страдальца являлъ неизреченную кротость и всепрощеніе.

— Пріидите вси страждущіи и обремененніи, — со страхомъ и умиленіемъ прошепталъ старикъ.

Видѣніе, казалось призывало на молитву.

— Пріиду, о, Господи!… пріиду, — прошепталъ старикъ.

И, упавъ на колѣни, онъ сталъ горячо молиться.

— Дерзаю, о, Господи! — сказалъ онъ, вставая. — Идемъ.

И они отправилсь во дворецъ.

ІХ. „Нашъ родъ отъ кесаря Аугуста“.

Мы опять находимъ великую княгиню въ ея тихомъ теремѣ. Тамъ же по-прежнему находился и десятилѣтній княжичъ Василій съ своею мамкою, которая что-то вязала.

— Такъ ты, княжичъ-соколикъ, говоришь, что родъ вашъ — отъ кесаря римскова, что при Христѣ Спасѣ нашемъ жилъ?

— Отъ нево, мамка, отъ кесаря Аугуста, — отвѣчалъ юный знатокъ генеалогіи рода Рюриковичей.

Великая княгиня любовно улыбалась, глядя на своего сына. — Да вить римскіе-то цари идоламъ поклонялись, — сомнѣвалась старая мамушка. — Такъ и въ „Четьихъ“ пишется.

Княжичъ нетерпѣливо вскочилъ и досталъ съ полки какую-то рукопись. Онъ сталъ ее быстро перелистывать.

— Вотъ, — сказалъ онъ: — слушай. — И сталъ читать, видимо, затрудняясь надъ иными словами.

„Исторія отъ древнихъ лѣтописцевъ о градѣ Кривичѣ, еже старая городища, и обывателехъ того кривичехъ“…

— Постой, — перебилъ онъ самъ себя: — это ниже, гдѣ объ Аугустѣ… Вотъ. — И онъ вновь сталъ читать:

— „Въ лѣто проименитаго великаго князя Владимера просвѣтившаго всю русскую землю святымъ крещеніемъ, въ храбрости великаго князя Святослава, внука Игоря, и достохвальныя въ премудрости блаженныя великія княгини Ольги, правнука Рюрекова, первовладычествовавшаго въ Великомъ Новѣградѣ и во всей русской землѣ, не худа рода бяху и незнаема“…

— Сама, батюшка, знаю, што не худа рода были, — какъ бы обидѣвшись, проворчала мамка.

— А ты слушай, — нетерпѣливо остановилъ ее юный ученый. — Слышишь?

— „Не худа рода бяху и незнаема, но опаче проименитаго и славнаго римскаго кесаря Аугуста, обладавшаго всею вселенною, единочальствовавшаго на землѣ во время перваго пришествія на землю Господа Бога, Спаса нашего Ісуса Христа. Сей кесарь Аугустъ раздѣли вселенную братіи своей и сродникамъ, ему же быша присный братъ, именемъ Прусъ, и сему Прусу тогда поручено бысть власодержательство въ брезѣхъ Вислѣ-рѣцѣ градъ Мовберокъ и преславный Гданскъ и иные многіе города по рѣку, глаголемую Нѣманъ, впадшую, яже зовется и понынѣ Прусская земля. Отъ сего же Пруса сѣмени бысть вышереченный Рюрикъ и братія его. Егда еще живяху за моремъ, и тогда варяги именовахуся, и изъ-за морья имаху дань на чюди, то есть на нѣмцахъ и словянѣхъ, то есть на новгородцѣхъ“.

— Видишь? — торжествующе посмотрѣлъ юный ученый на мамку, не подозрѣвавшій, что черезъ 370 лѣтъ Погодинъ и Костомаровъ будутъ ломать копья надъ вопросомъ, который такъ легко рѣшилъ для своей мамки юный сынъ Ивана Васильевича ІІІ.

— И-и! — сокрушенно вздохнула мамка, считая петли: — великое дѣло — грамота, великое!

—А ты, мама, каково роду? — обратился ученый къ матери.

— Царскова, сынокъ, — ласково отвѣчала великая княгиня. — Мои дѣти и прадѣды володѣли Царемъ-градомъ, а нонѣ онымъ володѣютъ проклятые агаряне. Господь попустилъ сіе за грѣхи наши.

При воспоминаніи объ утраченной родинѣ и потерѣ могущественной державы, почти владѣвшей всѣмъ міромъ цѣлыя тысячелѣтія, у великой княгини на глазахъ показались слезы. Замѣтивъ это, юный княжичъ бросился матери на шею.

— Вотъ что, мамочка, — лепеталъ онъ: — когда я Божіимъ изволеніемъ выросту большой… Пущай батя собираетъ русскую землю… ему не до того… А какъ я выросту и войду въ силу, я прогоню проклятыхъ арарянъ и отдамъ тебѣ опять Царьградъ…

Мать съ умилительной нѣжностью обнимала сына и плакала.

— Не плачь, мама золотая моя, не плачь! — горячо говорилъ добрый мальчикъ. — Вонъ онамедни батя чолъ книгу „Златый бисеръ“ и сказывалъ про меня, что я родился подъ планидой Марсъ и того ради буду храбръ и войнолюбивъ… Такъ я, точно, подъ тою планидою родился мама?

— Точно, Васенька, — подъ планидою Марсъ, двадесятъ-пятаго того мѣсяца, на самое Благовѣщеніе Пресвятыя Богородицы.

— Хорошій, таково хорошій знакъ, ежели кто рождается въ тотъ день, когда и птица гнѣзда не вьетъ, — рѣшила мамка.

Юный княжичъ быстро выбѣжалъ изъ терема матери и скоро воротился съ какой-то книгой въ сафьянномъ переплетѣ.

— Вотъ, мама, „Златый бисеръ“, — торопливо говорилъ онъ. — Тутъ писано про „планиды“ и про ихъ „естества“.

Софія Ѳоминишна съ улыбкой качала головой, шепча про себя: остеръ, таково остеръ мой касатикъ.

— Вотъ, мама: „Понеже нѣкія планиды или звѣзды суть студени естествомъ, а нѣкія воллы естествомъ, то тѣ самыя естества пріемлетъ человѣкъ отъ звѣздъ: который человѣкъ студенаго и сухаго естества есть, той молчати любитъ и не скоро вѣритъ тому, что слышитъ, дандеже испытно уразумѣетъ. А который человѣкъ студенаго и волглаго естества, той, что ежели слышитъ, вскорѣ высказываетъ и много глаголетъ“.

— А я какого естества, мама? — вдругъ спросилъ онъ.

— Ты, чаю, сынокъ, естества студенаго и волглаго, понеже что ни услышишь — все выкладываешь и самъ съ собою болтаешь, а съ игрушками у тебя таковы разговоры, что на́-поди! — разсмѣялась Софія Ѳоминишна.

— Правда, правда, матушка княгинюшка, — разсмѣялась мамка. — Ужъ такой-то говоруха княжичъ! и во снѣ не молчитъ — все-то бормочетъ.

— Полно-ка тебѣ врать, мамка, — протестовалъ князекъ. — Вотъ ты такъ безъ перестани сама съ собой бормочешь… А ты слушай далѣ „Златого бисера“: „А который человѣкъ горячаго и сухаго естества, той есть дерзъ руками и храбръ и имать желаніе на многіе жены и зѣло непостояненъ въ любви“…

— О-охъ! — вздохнула мамка и тихонько, какъ бы про себя, прошептала: — Есть, есть таки кобели… А сказано: чернаго ко́беля не вымоешь до́бѣла.

Софья Ѳоминишна, въ виду щекотливыхъ вопросовъ, затронутыхъ „Златымъ бисеромъ“, желая свести разговоръ на другую почву, спросила:

— А ты, Васенька, катался нонѣ на Арапчикѣ, что подарилъ тебѣ Махметъ-Аминъ-ханъ?

— Катался, мама, — до самово Успенскаго собору доѣзжалъ, и тамъ меня видѣлъ нѣмчинъ Аристотель: молодецъ, говоритъ, княжичъ, — весело отвѣчалъ мальчикъ.

Но его на этотъ разъ больше занималъ „Золотой бисеръ“, и онъ снова началъ читать:

— „Сего ради писаніе повѣдаетъ: еже планида Марсъ или рещи Арисъ горячаго и сухаго естества, ти которая жена родится подъ тою планидою, и тая жена бываетъ дерза языкомъ и имать желаніе на многіе мужи“…

Какая-то счастливая мысль осѣнила маленькаго чтеца.

— Ты сказывала, мама, что я родился въ мѣсяцѣ мартѣ, на Благовѣщеніе?.. такъ? — спросилъ онъ.

— Такъ, дитятко.

— Подъ планидою Марсъ?

— Такъ, такъ.

— Того ради я дерзъ языкомъ и имамъ желаніе на многіе жены?

— Охъ, чтой-то ты такое непутевое мелешь! — накинулась на своего вкормленника мамка.

А Софья Ѳоминишна только рукой махнула и взяла у мальчика „Златый бисеръ“, опасаясь дальнѣйшаго чтенія.

Въ это время на порогѣ терема показалась постельница княгини.

— Ты чего, Варварушка? — спросила послѣдняя.

— Тальянской нѣмчикъ пришелъ — „арихтыхтанъ“, — отвѣчала постельница. — Да съ нимъ тотъ старичокъ, что Успенскій соборъ каменьемъ да лѣсомъ снабживалъ — Лазаръ Копытовъ… Пустить ихъ укажешь, матушка?

— Ахъ, и Елизаръ… Пусти, пусти!

Х. Поздно!

Въ теремъ вошли Аристотель Фіоравенти и Елизаръ Копытовъ, по обычаю истово, земно кланялись. Послѣдній набожно перекрестился на иконы въ дорогихъ окладахъ съ жемчугами и дорогимъ каменьемъ.

— Миръ дому сему и обитающимъ въ немъ, — сказалъ послѣдній.

— Buona sera, матушка княгинюшка, — привѣтствовалъ и Фіоравенти наполовину по-московски.

— Здравствуйте, гости дорогіе, — ласково обратилась къ пришедшимъ Софья Ѳоминишпа. — Кого я вижу! Сколько лѣтъ, сколько зимъ!

—Ровно десять годковъ, матушка княгиня, — отвѣчалъ старикъ и, увидѣвъ юнаго княжича, издали перекрестилъ его, говоря: — Да почіетъ благословеніе Господа и Спаса нашего надъ главою отрока сего.

— Да, Елизаръ, ты моего сыночка не знаешь, — сказала книгиня. — Богъ послалъ мнѣ его на радость и утѣху въ тотъ самый годъ какъ ты удалился отъ міра. Садитесь, гости дорогіе

Тѣ сѣли на лавку покрытую персидскимъ ковромъ привезеннымъ изъ Астрахани послами казанскаго царя Ибрагимъ-хана.

— Гдѣ же ты пребывалъ съ той поры, какъ Москву покинулъ? — спросила старика княгиня. — Може, у святыхъ мѣстовъ побывалъ?

— Нѣту, матушка Софья Ѳоминишна, — не привелъ Господь, да и года мои древніе. Я, аки песъ смердящій, въ конурочкѣ укрывался отъ грѣховъ моихъ — въ скиткѣ убогомъ грѣхи свои замаливалъ. Много, матушка, на вѣку прожито, много грѣховъ содѣяно, а особливо въ тѣ поры, какъ я гостемъ гостевалъ по всей землѣ, — сколько, може, народу изобидѣлъ корысти ради, сколь много, може, душъ хрестьяскихъ на меня у престола Господня плакались, и коликое множество, чаю сиротъ и вдовицъ убогихъ, невѣдаючи, разорилъ… Черезъ слезы людскія, чаю злато ручьями лилось въ сундуки мои да въ мѣха кожаны…

Въ то время, когда старикъ говорилъ съ княгиней, Аристотель Фіоравенти подсѣлъ къ маленькому княжичу, который показывалъ ему свои игрушки и книги.

— По этой книжкѣ я цифири учусь, единожды одинъ — одинъ, единожды два — два

— А кто тебя цифири учитъ?

— Протопопъ Сплантій… онъ же по, „крюкамъ“ пѣнію учитъ — четью-пѣтью церковному.

— А мама не учитъ тебя по тальянски?

— Малось учитъ — такъ, безъ уроковъ, безъ книжки, а словесами токмо, дабы и всѣхъ любилъ чистымъ сердцемъ: al cor gentil, — говоритъ, ripara sempre amore.

— Si, si — такъ, такъ, правда.

— Кто сей старикъ, что съ мамой говоритъ? — спросилъ княжичъ.

—Онъ былъ первостатейнымъ гостемъ, зѣло богатъ былъ и много помогъ своими богатствами построенію Успенскаго собора.

— Какая у нево длинная борода!.. А знаешь, отчево борода растетъ и ногти? — вдругъ спросилъ княжичъ.

— Не знаю, mio caro.

— А вотъ отчего… я тебѣ прочту изъ „Златаго бисера“.

И, пользуясь тѣмъ, что мать занята была разговоромъ со старикомъ, юной физіологъ снова отыскалъ свою любимую книгу.

— Вотъ, смотри, — развернулъ онъ „Златый бисеръ“ на 60-й главѣ. — Ученикъ: Откуду растутъ власы? — Учитель: Отъ брадавки, яже отъ стомаха идетъ, того ради, которой человѣкъ студенаго прирожденія, у того власы растутъ вельми долги“.

— А что есть студеное прирожденіе? — спросилъ юный физіологъ, поставленный втупикъ непонятными словами.

— Не вѣдаю, mio caro… Може — кто не горячъ кровію.

— Значитъ, сей старикъ не горячъ кровію. А я — горячъ?

— И сего не вѣдаю, caro mio.

— А вотъ и ногти… Ученикъ: Откуду растутъ ногти? — Учитель: Отъ брадавки, яже идетъ отъ сердца, того ради старѣйшины людьстіи носятъ на персѣхъ златые перстни, понеже мудрости наслѣдіе отъ сердца есть“.

— А что сіе за брадавка, котора идетъ и отъ стомаха и отъ сердца?

— Не вѣдаю, caro mio. Развѣ протопопъ Силантій знаетъ.

— А вотъ далѣ сія книга говоритъ, отчего оный старикъ сѣдъ.

— O, per Bacco! — невольно улыбнулся Фіоравенти, развлекаемый болтовнею ребенка. — Сія книга, вижу, вельми премудра.

— Да, вотъ… „Яко младенцы родими, — снова читалъ юный ученый, — бѣловласы или русы и черны и чермніи, тако и въ совершенномъ возрастѣ, и донелѣже пребываютъ въ силѣ и въ крѣпости, тогда имѣютъ кровь горячую и власы неизмѣнны яже на вся дни юностныя, донелѣже имать крѣпость. Егда же начнетъ человѣкъ старѣтися и крѣпость и сила его малитися, и теплота утробная уступати, тогда со студени начнетъ сѣдѣти. Егда же старъ имать быти, тогда едва и теплыми кожанами ризами согрѣтися имать“.

— Чудеса, несказанныя чудеса! — удивлялся, смѣясь въ душѣ, строитель Успенскаго собора. — Воистину чудеса!

—- Ужъ таки-то чудеса! — набожно вздыхала мамка, не спуская умиленныхъ глазъ со своего вскормленника. — И какъ Господь умудрилъ дитя малое, ума не приложу! — все-то онъ знаетъ. А што про „планиды“ да про „естества“ читалъ, такъ ажно волосъ дыбомъ.

Поощряемый похвалами, юный физіологъ и философъ совсѣмъ разошелся.

— А сіе, — слова нагнулся онъ къ книгѣ, — како человѣку конецъ бываетъ.

Мамка при этомъ набожно и сокрушенно перекрестилась.

— „Писаніе глаголетъ, — читалъ далѣе княжичъ: — человѣкъ блюдомъ отъ Бога, и кійждо, имать ангела своего хранителя, пасуще и храняще его, и егда пріидетъ человѣкъ къ концу, тогда святіи ангели поимутъ душу его и не оставятъ, дондеже поставлена будетъ въ вѣчной радости повелѣніемъ Божіимъ. Аще ли который человѣкъ умретъ во грѣсѣхъ, тое душу поймутъ зліи бѣсове и сведутъ въ преисподній адъ, и тамо будетъ во вѣки вѣковъ“.

— О, Господи! спаси и помилуй, — шептала матушка.

— А былъ одинъ человѣкъ, который сходилъ въ адъ и возвратился изъ аду здоровъ и невредимъ, — сказалъ Фіоравенти.

— Кто сей человѣкъ? — съ любопытствомъ спросилъ княжичъ.

— Нашъ поэтъ — стихотворецъ Данте.

— Ахъ, Данте.. Мама таково любитъ ево!.. Такъ онъ былъ въ аду и возвратился оттуду?

— Какъ же! Ноли мама княгиня тебѣ не разсказыва про него?

— Говаривала не однова, а что онъ былъ въ аду, про то не сказывала.

Между тѣмъ Софья Ѳоминишна такъ была заинтересована разговоромъ съ старцемъ Елизаромъ, что и забыла спросить о цѣли его появленія въ Москвѣ послѣ десяти лѣтъ отсутствія.

— Пришелъ я къ тебѣ, матушка княгиня, съ горькимъ челобитьемъ, — сказалъ старикъ, вставая съ лавки: — буди заступницей предъ государемъ великимъ княземъ, твоимъ супругомъ, за родной градъ мой Хлыновъ. Обнесли ево извѣтомъ злымъ татаровя, присные сироѣдцы. Безлѣпично сказываютъ, бытто нашъ Хлыновъ не по правдѣ добилъ челомъ великому князю, и то — злое поклепство! Хлыновъ, отчина ево, великаго князя, служитъ своему государю безъ грубства и безъ порухи. Государыня княгиня! смилуйся, пожалуй!

— Ахъ, Господи! — сокрушенно покачала головой княгиня Софья. — Рада бы я помочь твоему горю, всей душой рада бы, да только ты, Елизарушка, не во-время просишь — опоздалъ.

— Какъ опоздалъ, матушка?.. На милость Господа и великаго князя сроки не положены. И изъ аду Господь вызволяеть душу покаянную. И государь великій князь въ своемъ правѣ миловать виноватаго, покель голова ево не скатилась съ плахи.

— Въ томъ-то и горюшко мое, старче Божій, что теперь ужъ и самъ государь помиловать не воленъ, — не ево теперь на то воля, — со слезами на глазахъ говорила растроганная княгиня.

— Почто не воленъ, почто!

— Ахъ, тебѣ невѣдомо… Слушай же: ужъ и гонцы давно воротились изъ Твери, изъ Вологды, съ Устюга, съ Двины, съ Вожи, изъ Каргополя, съ Бѣлоозера, съ Выми и Сысоли.

— Каки таки гонцы?.. Почто?

— Да спосылались они во всѣ тѣ мѣста, чтобъ тамошни рати неукоснительно шли на Хлыновъ, и тѣ рати съ воеводами московскими съ княземъ Данилою Щенятевымъ да съ бояриномъ Григоріемъ Морозовымъ, чаю, ужъ подъ Хлыновымъ нонѣ, либо по пути близко.

Ужасъ и отчаяніе выразились на лицѣ старика. Онъ весь задрожалъ и, вѣроятно, упалъ бы, если бъ его не поддержалъ подоспѣвшій во-время Аристотель Фіоравенти.

— Боже мой, Боже мой! Вскую оставилъ еси насъ!

ХІ. Хлыновъ обложенъ.

Дѣйствительно, рати всѣхъ поименованныхъ въ предыдущей главѣ областей быстро двигались къ Хлынову подъ начальствомъ князя Щенятева и боярина Морозова.

Пощады Хлынову ждать было невозможно. Всѣ эти тверичи, вологжане, устюжане, двиняне, вожане, каргопольцы, бѣлозерцы, вымяне, сысольцы — всѣ давно питали злобу противъ Хлынова за его многолѣтніе ушкуйническіе набѣги на эти области и разоренія.

Утромъ 16-го августа съ колокольни Воздвиженья раздался страшный „сполохъ“, — такой страшный, какого еще никогда не слыхали хлыновцы. Думали, что весь городъ разомъ объятъ пламенемъ.

Въ ужасѣ всѣ высыпали на городскія стѣны… Глазамъ представилось страшное зрѣлище!.. „Аки борове, — говоритъ лѣтописецъ, — точно живые бори, точно темные лѣса двигались къ городу несмѣтныя рати“.

— Родимые! отцы и братія! Конецъ Хлынову-городу! — кричалъ съ колокольни звонарь, который первымъ увидѣлъ страшное зрѣлище и забилъ „ сполохъ“.

И воеводы стояли на стѣнѣ — блѣдные, растерянные…

Среди нихъ показалась съ растрепанными сѣдыми волосами страшная старуха и махала въ воздухѣ привязаннымъ къ длинному шесту мертвымъ ворономъ…

— На нихъ каркай мертвымъ карканьемъ, на нихъ, на ихъ головы! — хрипло, задыхаясь, кричала она.

Потомъ, распуская по вѣтру сѣдыя космы, вопила:

— Сколько волосъ на мнѣ нонѣ и сколько смолоду было ихъ, столько я, простоволосая, смертей напущаю на нихъ! Всѣ жабы, и нетопыри, и совы, всѣ гады ползучіе, всѣ звѣри прыскучіе, всѣ утопленники, всѣ удавленники, всѣ опойцы, всѣ мертвецы, што зарыты въ сыру землю безъ креста и савану, безъ попа и ладану, — всѣ на нихъ идите, трясавицы и люту смерть несите!

Это бѣснованье ужасомъ поразило хлыновцевъ.

— Звони на вѣче! — кричалъ Оникіевъ: — на вѣче, православные!

Все повалило къ земской избѣ. Впереди шагалъ Микита-кузнецъ, держа на вилахъ сухой костякъ кобыльей головы.

— Кобылья голова! Ночесь тута была, а ночью, что придетъ, въ станъ московской скачи — смерть проклятымъ мечи! — оралъ онъ свои безсмысленныя заклинанія.

На вѣчѣ воевода Оникіевъ, вставъ на возвышеніе и поклонившись, сказалъ:

— Отцы и братіе, почестные вѣчники! Сдавать ли городъ безъ бою, да бить ли челомъ князю-супостату, али биться мертвымъ боемъ?

Медлить было некогда — время не ждало, и вопросы бросались въ толпу короткіе, какъ бросается камень въ воду.

— Биться мертвымъ боемъ до исхода души! — кричали одни.

— „Посулами“ и „поминками“ дьяволовъ уломать! — говорили другіе.

— Биться!.. Не пущать на воропъ идоловъ!

— Воду кипятить! Смолу топить!

— Плетни шестами разметывать!

— Бересту водой поливать!

Въ концѣ-концовъ порѣшили, чтобъ не быть застигнутымъ врасплохъ, какъ въ послѣдній разъ, приготовиться къ бою: воду кипятить, смолу топить и на стѣны камни носить. А до приступа враговъ „на воропъ“ выслать воеводамъ „поминки“.

Пока шло вѣче, все женское населеніе Хлынова молилось по церквамъ. Женщинамъ справедливо казалось, что насталъ для ихъ родного города „страшный судъ“. Разъ Хлынову посчастливилось избѣжать этого „суда“. Но тогда было далеко не то, что теперь надвигалось. Тогда войско московское, сравнительно, было ничтожно. Теперь, какъ видно было со стѣнъ, шли на Хлыновъ, говоря языкомъ того времени, — „тьми темъ“.

Горячо молились женщины. Никогда еще молитва ихъ не была такъ пламенна. Но и молиться долго не приходилось. Всѣхъ ждала спѣшная работа — воду кипятить и смолу топить, чтобъ кипяткомъ и горячею смолой обливать нападающихъ, когда полѣзутъ на стѣну. На стѣну, для защиты же отъ нападающихъ, втаскивались тяжелыя бревна и сносились камни.

Къ полудню соединенныя рати всѣхъ девяти враждебныхъ Хлынову областей обложили приговоренный къ гибели городъ, точно такъ какъ соединенныя силы грековъ обложили когда-то Трою. И въ самомъ дѣлѣ судьба Хлынова напоминаетъ судьбу горькой Трои. Тамъ всѣ области греческія со своими царями и героями нагрянули на маленькую Трою. Здѣсь — девять областей или земель со своими воеводами да со старшими московскими вождями, княземъ Щенятевымъ и бояриномъ Морозовымъ, охватили маленькій Хлыновъ мертвымъ кольцомъ. Тамъ Кассандра пророчески оплакивала неминучую гибель родного города. Здѣсь — своя Кассандра, Оня, тоже оплакиваетъ неминучую гибель своего родного гнѣзда. Тамъ жрецъ Лаокоонъ, предостерегавшій троянцевъ не вѣрить данаямъ „дающимъ дары“, былъ удавленъ гигантскими змѣями. Здѣсь — благочестивый скитникъ Елизарушка, этотъ хлыновскій Лаокоонъ, твердившій на вѣчахъ Хлынова, что „Москва слезамъ не вѣритъ“, — гдѣ онъ? Можетъ быть, и онъ уже удавленъ въ Москвѣ, но не змѣями, а висѣлицей.

Скоро изъ Хлынова увидѣли, какъ соединенная рать выставила ряды смоляныхъ бочекъ и цѣлыя горы сухой бересты. И началось плетеніе плетней подъ понуканіе пѣсенъ;

Заплетися, плетень, заплетися…

Вечеромъ вожди Хлынова — Оникіевъ, Лазоревъ и Богодайщиковъ — должны были сойтись въ домѣ Оникіева на совѣтъ.

Спустилась ночь на Хлыновъ. На стѣнахъ его перекликались часовые:

— Славенъ и преславенъ Хлыновъ-градъ!

— Славенъ городъ Котельничъ-градъ!

— Славенъ городъ Орловъ-градъ!

— Славенъ городъ Никулицынъ-градъ!

Гулко разносились эти оклики надъ Вяткой-рѣкой и надъ станомъ осаждающихъ.

— Штой-то долго не идетъ Пахомій? — говорилъ Оникіевъ Богодайщикову, въ ожиданіи прихода на совѣщаніе Лазорева.

— Може, часовыхъ охаживаетъ для вѣрности.

— Что жъ, часовые, кажись исправно перекликаются.

Но если бы бесѣдующіе могли проникнуть взоромъ чрезъ затворенную ставню, то они увидѣли бы, какъ подъ покровомъ августовскаго вечера женская тѣнь бросилась навстрѣчу мужской тѣни и прильнула къ широкой груди послѣдней.

— Пахомушка! касатикъ мой! соколъ ясный! Добейте челомъ московскому князю! Не губите Хлынова и насъ, сиротъ бѣдныхъ!

— Онюшка, Оня! свѣтикъ мой! голубица чистая! Такъ любъ я тебѣ?

— Самъ знаешь, что сохну я по тебѣ, вяну, словно свѣтикъ безъ солнца.

— Когда же подъ вѣнецъ, мое золото? Когда ты моя будешь?

— Какъ только добьете челомъ князю постылому, въ тѣ поры и засылай сватовъ къ отцу, къ матушкѣ.

— Добьемъ челомъ, добьемъ, — за тѣмъ и иду на совѣтъ къ твому батюшкѣ.

Тѣни оторвались одна отъ другой и разошлись.

— Славенъ и преславенъ городъ Хлыновъ градъ.

— Славенъ городъ Котельничъ-градъ.

— Славенъ городъ Орловъ-градъ.

— Славенъ городъ Никулицынъ-градъ.

Мертвая тишина въ городѣ, хотя почти никто не спитъ.

— Попытка — не пытка, — говоритъ на совѣтѣ у Оникіева мужская тѣнь, при свѣтѣ свѣчей превратившаяся въ Пахомія Лазорева: — добьемъ челомъ супостату.

— Добить-то добьемъ, — соглашается и Оникіевъ: — Москва Споконъ вѣку живетъ „поминками“ да „посулами“. Одначе, Данило Щеня да Морозовъ не тою дратвой шиты, что Шестакъ-Кутузовъ: сіи и „поминки“ возьмутъ, и поминальщиковъ въ чепи закуютъ.

— Да, съ этими опаско, — согласился и Богодайщиковъ: — намъ съ поминками самимъ выходить не для че, какъ опомнясь, да и Онисьюшка пущай въ городѣ остается, а то какъ бы ироды на ея дѣвичью красу не позарились.

— Вышлемъ съ „поминками“ Исупа Глазатаго, — предложилъ Пахомій Лазоревъ.

На томъ и порѣшили — и разошлись.

Тихо, мертво кругомъ, — только собаки воютъ, чуя бѣду.

— Заутрѣе добивать челомъ пошлемъ Исупа Глазатаго, — слышится шопотъ во мракѣ ночи.

— О, мой соколъ ясный! Присылай сватовъ…

Звуки долгихъ, долгихъ поцѣлуевъ…

— Славенъ и преславенъ городъ Хлыновъ-градъ!

— Славенъ городъ Котельничъ-градъ!

— Славенъ городъ Орловъ-градъ!

— Славенъ городъ Никулицынъ-градъ.

ХІІ. Послѣднія судороги.

Въ станѣ осаждающихъ тревога. Въ темнотѣ слышны крики: „Держите вора! Зарѣзалъ, проклятый!.. Въ шатеръ пробрался — до становой жилы перерѣзалъ!“

Заскрипѣли на ржавыхъ петляхъ городскія ворота. Въ нихъ прошмыгнула гигантская тѣнь.

— Ты, Микита?

— Я… До черенка всадилъ… И кадыкъ и горлянку — все порѣшилъ.

— Ково, свѣтъ Микитушка?

— Самово идола — Щеню… Не пикнулъ, аспидъ… кровью захлебнулся.

Вдругъ зарево освѣтило станъ осаждающихъ.

— Батюшки! горимъ!.. Бересту подожгли!

— Лови палителя, лови!.. Вонъ онъ — въ кусты бѣжитъ!

— А — дьяволъ! — не уйдешь, сѣдой чортъ!

— Пымали, пымали палителя!

Весь станъ осаждающихъ на ногахъ. Все мечется, кричитъ.

— Богъ спасъ князя Данилу… не ево зарѣзалъ.

— А ково? — полуголову стрѣлецково?

— Нѣ! — стремянново Князева — въ ево шатрѣ спалъ.

Ошибся въ темнотѣ Микитушка. Не князя Щенятева зарѣзалъ, а его стремянного.

Свѣтало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойманъ. Со стѣнъ города видно, какъ московскіе ратники врываютъ въ землю два столба съ перекладиной. Висѣлица готова.

— Ково вѣшать сбираются? — спрашиваютъ на городской стѣнѣ.

— Должно — изъ нашихъ ково… поджигалъ кто — тово.

— Ведутъ! ведутъ!.. Сѣденькой старичокъ.

— Ай, ай! да это дѣдушка Елизарушка!

Дѣйствительно, это былъ онъ. Узнавъ отъ Софьи Ѳоминишны, что соединенныя рати тверичей, вологжанъ и всѣхъ девяти враждебныхъ Хлынову областей подъ начальствомъ князя Щенятева и боярина Морозова давно двинулись на вятскую землю, онъ на ямскихъ помчался прямо къ Хлынову, платя на ямахъ ямскимъ старостамъ и ямщикамъ бѣшеныя деньги, чтобъ только поспѣть во-время, пока его родной городъ еще не обложенъ. Но онъ опоздалъ. Хлыновъ былъ уже обложенъ. Тогда онъ ночью и поджогъ приготовленную для осады Хлынова бересту, и тутъ же былъ пойманъ.

Пойманнаго вели къ висѣлицѣ. Старикъ не сопротивлялся, а шелъ бодро. Увидавъ на стѣнѣ городскихъ вождей, онъ закричалъ Оникіеву:

— Иванушка и вы, дѣтушки! добейте челомъ! не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!

Когда шею его вдѣли въ петлю и потянули вверхъ веревку, онъ продолжалъ кричать: „Добейте челомъ, дѣтушки! добейте!“

Такъ кончилъ жизнь хлыновскій Лаокоонъ. Стоявшая съ прочими на стѣнѣ Оня судорожно рыдала.

Къ стѣнѣ подошелъ бирючъ отъ московскихъ вождей и затрубилъ въ рожокъ.

Все стихло на стѣнахъ города.

— Повелѣніемъ государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Русіи вѣщаю граду Хлынову: добейте челомъ великому государю за свою грубость и цѣлуйте на томъ крестъ святый!

— Сей же часъ вышлемъ челобитчика добить челомъ государю и крестъ святый цѣловать за весь градъ Хлыновъ, — отвѣчалъ со стѣны Оникіевъ.

Скоро городскія ворота разтворились и изъ нихъ вышли попъ Ермилъ съ распятіемъ и Исупъ Глазатый съ тяжелымъ мѣхомъ золотыхъ поминокъ.

— Какъ же я крестное-то цѣлованіе сломаю, батька? — шепталъ Глазатый.

— Не сломаешь, Исупушко, — успокоительно отвѣчалъ отецъ Ермилъ: — коли бъ ты цѣловалъ ихній крестъ у ихняго попа, тебѣ бы грѣхъ было поломать крестное цѣлованіе, а ты поцѣлуешь нашъ крестъ, и я съ тебя потомъ сниму то цѣлованіе, и твое цѣлованіе будетъ не въ цѣлованіе.

Это казуистическое толкованіе отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильнаго въ догматикѣ.

Навстрѣчу имъ вышли князь Щеня и бояринъ Морозовъ со своимъ стремяннымъ.

— Цѣлуй крестъ отъ града Хлынова и отъ всей вятской земли и добей челомъ великому государю, — сказалъ князь Щеня.

— Бью челомъ и цѣлую крестъ на всей волѣ государевой, — проговорилъ Глазатый, цѣлуя распятіе. — А тутъ наши „поминки“.

И онъ разкрылъ мѣхъ, чтобы показать, что тамъ золото.

— Примай „ поминки“, — сказалъ Морозовъ своему стремянному.

Тотъ съ трудомъ крехтя, поднялъ тяжелый мѣхъ, набитый золотомъ.

— Теперь осаду сымите съ города? — спросилъ Глазатый.

— Не сымемъ для того, что вы воровствомъ своимъ, яко тати въ нощи, зарѣзали мово стремянново, — отвѣчалъ князь Щеня. — Даемъ Хлынову „опасъ“ токмо до завтрева.

И подозвавъ бирюча, сказалъ:

— Гласи волю великаго государя: дается „опасъ“ Хлынову до завтрева.

Бирючъ протрубилъ и возгласилъ то, что ему было приказано.

Въ тотъ же вечеръ состоялось новое совѣщаніе въ домѣ Оникіева. И на этотъ разъ опоздалъ Лазоревъ.

— Дозоромъ, должно, ходитъ по часовымъ Пахомій, — замѣтилъ Оникіевъ.

— Должно-быть такъ, — заботливъ онъ у насъ, — сказалъ и Богодайщиковъ.

Съ городскихъ стѣнъ снова доносилось:

— Славенъ и преславенъ городъ Хлыновъ-градъ!

— Славенъ городъ Котельничъ-градъ!

— Славенъ городъ Орловъ-градъ!

— Славенъ городъ Никулицынъ-градъ!

Тихо. Словно вымеръ городъ. Слышанъ даже тихій полетъ нетопырей.

Снова подъ окномъ дома Оникіева встрѣчаются и сливаются въ одну, двѣ тѣни.

— Не выходи завтра изъ города къ супостатамъ, милый! — шепчетъ женскій голосъ. — А вышлите къ супостатамъ „большихъ людей“.

— Не выду изъ воротъ, солнышко мое, — слышится мужской шопотъ. — И батюшка твой и Палка не выдутъ.

— Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтобъ „большіе люди“ сказали супостатамъ, что покоряемся-де на всей волѣ того московскаго идола, и дань-де даемъ и службу.

— Буди по-твоему, радость моя.

Слышны въ темнотѣ поцѣлуи и глубокій женскій вздохъ.

— Если мы выдемъ изъ города добивать челомъ, — говорилъ на повѣщаніи Лазоревъ, — то въ насъ признаютъ каликъ перехожихъ.

— И точно, узнаютъ, — соглашался Оникіевъ. — Вѣдь мы пѣли и у Щенятева и у Морозова.

— Спознаютъ, — согласился и Богодайщиковъ. — Вонъ и Шестакъ-Кутузовъ издали, на стѣнѣ когда стояли, спозналъ насъ.

— Ладно- Вышлемъ „большихъ людей“.

На томъ и порѣшили.

ХІІІ. Не выгорѣло.

На другой день вышли изъ города „большіе люди“. Они несли новыя „поминки“ московскимъ воеводамъ — по сорока соболей и чернобурыхъ лисицъ.

Подойдя къ воеводамъ, „большіе люди“ кланялись имъ соболями и лисицами, и сказали:

— Покоряемся на всей волѣ великаго князя, и дань даемъ, и службу.

— Цѣлуйте крестъ за великаго князя и выдайте вашихъ измѣнниковъ и коромольниковъ, воровъ государевыхъ — Ивашку Оникіева да Пахомку Лазорева да Палкушку Богодайщикова, — разомъ выпалили обое воеводы.

— Дайте намъ сроку до завтрева, — кланялись „большіе и люди“.

— Даемъ, — былъ отвѣтъ.

Какъ только послы Хлынова — эти „большіе люди“ — скрылись за городскими воротами, тамъ тотчасъ же ударили въ вѣчевой колоколъ.

Собралось вѣче. Всѣ тревожно ждали узнать, какой отвѣтъ принесли „большіе люди“ отъ московскихъ воеводъ, и когда тѣ объявили послѣднюю волю воеводъ, вѣче пришло въ такое волненіе, какого никогда не было въ Хлыновѣ со дня его основанія.

— Мало имъ дани нашей! Мало имъ службы! Такъ нѣтъ же имъ ничево!

— Задаваться за московскаго князя, цѣловать за него крестъ! — не бывать тому! — Мы не продадимъ своей воли! Не хотимъ быть ничьими холопями! — ревѣло вѣче, какъ море, и ревъ этотъ доносился до стана стѣны осаждавшихъ.

— Ляжемъ головами за свою волю! Пущай краше наше тѣло вороны клюютъ, дикій звѣрь терзаетъ! Мертвые, да только вольные.

Прошелъ день. Прошла ночь. Хлыновъ лихорадочно готовился къ отчаянной оборонѣ.

Настало утро. Въ московскомъ станѣ ждутъ отвѣта. Отвѣта нѣтъ. Тамъ поняли, что пришла пора дѣйствовать силой, — но все еще ждали.

Прошелъ и этотъ день — нѣтъ отвѣта.

Ждутъ второй день. Хлыновъ молчитъ, точно весь вымеръ, только съ вечера снова стали оглашать сонный воздухъ перекликанія часовыхъ на городской стѣнѣ:

— Славенъ и преславенъ городъ Хлыновъ-градъ!

— Славенъ и преславенъ городъ Котельничъ-градъ! — и т. д.

Воеводы рѣшились на приступъ. Высмотрѣвъ днемъ самое, по-видимому, неприступное мѣсто городской стѣны, на которомъ, какъ на неприступномъ, осажденные, не выставили даже ушатовъ съ кипяткомъ и ни бревенъ, ни камней не наложили, — осаждающіе и выбрали это именно мѣсто для нападенія.

Дождавшись „вторыхъ пѣтуховъ“, когда особенно крѣпко спится, каждая полусотня — „пятидесятокъ“ — осаждающихъ приставила къ избранному мѣсту стѣны по двѣ сажени плетней, а другіе полусотни тащили смолу и бересту.

„И начата окоянніи приметати огненныя приметы“ со стѣны въ городъ — бросать на деревянныя строенія города и на ометы сѣна просмоленную и горящую бересту.

Хлыновъ запылалъ. На бѣду его, вѣтеръ дулъ со стороны метальщиковъ-поджигателей и несъ пламя черезъ весь городъ.

Обезумѣвшіе отъ ужаса хлыновцы ворвались въ дома Оникіева, Лазорева и Богодайщикова и повели ихъ къ городскимъ воротамъ съ крикомъ:

— Воротники, православные! Отворяйте ворота настежъ!

— Православные! — кричали другіе: — бѣгите изъ домовъ!

— Спѣшите изъ города. Краше полонъ, нежъ наглая смерть!

За воротами уже стояли и князь Щеня и бояринъ Морозовъ впереди тѣхъ ратей, которыя не были посланы на приступъ.

— Бьемъ челомъ, бьемъ челомъ! — кричали тѣ, которые вели Оникіева, Лазорева и Богодайщикова. — Берите нашихъ лиходѣевъ! — изъ-за нихъ городъ и христіанскія души пропадаютъ.

— Устюжане! — обернулся князь Щеня къ ближнимъ ратямъ: — возьмите и закуйте въ цѣпи вашихъ вороговъ — Ивашку Оникіева, Пахомку Лазорева да Палкушку Богодайщикова. Они недавно устюжской землѣ много дурна учинили.

— А ты, — обратился князь къ бирючу, — труби въ рогъ и вели перестать ратнымъ метать въ городъ огненные „приметы“, а чтобъ всѣ прочія рати бѣжали тушить городъ.

Завыла труба. Ближайшіе къ московскимъ воеводамъ хлыновцы упали на колѣни съ воплемъ:

— Батюшки, отцы наши, благодѣтели, спасибо вамъ, што велѣли пощадить городъ — унять пожарище лютое.

И всѣ, кто чувствовалъ въ себѣ силы, бросились за ратями осаждающихъ городъ унимать бушевавшій пожаръ.

Устюжане, взявъ Оникіева, Лазорева и Богодайщикова, тотчасъ же заковали ихъ въ цѣпи.

Увидавъ это, Оня и Оринушка, полураздѣтыя, бросились было за отцами, а первая и за своимъ милымъ, но тотчасъ были остановлены.

— Кто эти дѣвки? — спросилъ Морозовъ.

— Одна — дочка Оникіева, другая — Богодайщикова, — отвѣчалъ кто-то.

— Бережнѣе съ ними, — сказалъ князь Щеня, сжалившись надъ плачущими, полураздѣтыми дѣвушками. — Укрыть ихъ кафтанами и бережно отвести къ матерямъ. Стрѣлецкій голова Пальчиковъ, — добавилъ князь, — ты за нихъ отвѣчаешь.

— Добро-ста, князь, — слушаю, — отвѣчалъ Пальчиковъ. — Самъ вѣдаю, батюшка, князь, што дѣти за родителевъ не отвѣтчики.

— Спасибо, голова, — береги же ихъ.

— И отыщи матерей, а то и братьевъ и сестеръ, коли есть малолѣтки, — добавилъ Морозовъ.

— Добро-ста, бояринъ, — все учиню по божески.

Ободренныя этимъ вниманіемъ, дѣвушки умоляли позволить имъ повидаться съ родителями. И князь и бояринъ уважили ихъ просьбу.

— Голова, — сказалъ князь Щеня Пальчикову — проводи ихъ къ колодникамъ — инъ пущай попрощаются съ родителями.

Взятые устюжанами подъ свой надзоръ, Оникіевъ, Лазоревъ и Богодайщиковъ сидѣли уже въ цѣпяхъ и съ тяжелыми дубовыми, калодками на ногахъ.

Дѣвушки съ тихимъ воплемъ припали къ колѣнямъ отцовъ — каждая къ своему. Звяканіе цѣпей при движеніи колодниковъ заставляло ихъ содрогаться.

Одинъ Лазоревъ сидѣлъ неподвижно — его никто не обнималъ.

— Откудова на васъ, дѣвушки, стрѣлецкіе кафтаны? — спросилъ онъ, сжимая руки такъ сильно, что пальцы его хрустѣли.

— Насъ велѣлъ прикрыть кафтанами князь ихній, — начала-было Оня.

Пальчиковъ поторопился объяснить.

— Отроковицы, — сказалъ онъ, — съ пожарново переполоху выбѣжали на сполохъ изъ города мало не въ чемъ мать родила и простоволосы. А нонѣ заря маленько сивѣрка, дакъ ево милость, князь Данило Игнатовичъ, жалѣючи отроковицъ, велѣлъ мнѣ укрыть ихъ кафтанами, и строго-настрого указалъ бережно отвести ихъ къ матерямъ и какъ зѣницу ока беречь, чтобъ имъ какова дурна не учинилось.

— Ишь — и звѣрь, а дѣтей пожалѣлъ, — подавленнымъ голосомъ проговорилъ Лазоревъ.

Оня подняла голову съ колѣнъ отца и протянула умоляюще руки къ своему милому.

— Батюшка! — простонала она: — благослови меня и мово суженово — Пахомія… намъ бы на томъ свѣтѣ предстать предъ Господа аки бы въ законѣ.

Оникіевъ благословилъ любящихся. Душу раздиралъ звонъ цѣпей, когда нареченный женихъ обнималъ свою невѣсту предъ вѣчной разлукой.

ХІѴ. Хлыновская Кассандра.

Пасмурное утро застало Хлыновъ еще тлѣющимъ, подобно тлѣвшей когда-то Троѣ — «священному Иліону». Дальнѣйшее разпространеніе пожара удалось остановить.

Начались сборы хлыновцевъ — „большихъ людей“: купечества, духовенства, правящихъ сословій и всего зажиточнаго населенія Хлынова, — горькіе сборы въ далекій, невѣдомый путь. „Меньшіе люди“ оставлены были съ ихъ животами на пепелищахъ сѣверно-русской Трои.

1-го сентября, — говоритъ лѣтописецъ, — „воеводы развели“ Хлыновъ, какъ нѣкогда Агамемнонъ, Одиссей и другіе вожди данаевъ „развели“ Трою. Кассандру Агамемнонъ увелъ въ плѣнъ въ свои Микены. Хлыновскую Кассандру — Оню — увелъ князь Данила Щеня плѣнницею въ Москву. Когда она прощалась съ роднымъ городомъ, садясь въ лучшій ушкуй своего батюшки, чтобы плыть къ Москвѣ подъ надзоромъ стрѣлецкаго головы Пальчикова Семена, она невольно взглянула на недоѣденный птицами, все еще висѣвшій на висѣлицѣ, трупъ дѣдушки Елизарушки — хлыновскаго Лаокоона.

Горькое это было „разведеніе“ Хлынова — невольное переселеніе изъ земли ханаанской въ землю халдейскую, на рѣки вавилонскія — Москву-рѣку и Яузу. Вятка-рѣка, а потомъ и Кама были запружены ушкуями — тѣми ушкуями, на которыхъ хлыновцы еще недавно и такъ побѣдно гуляли по всей Волгѣ до столицы Золотой орды — Сарая. Теперь ушкуи завалены были тюками и домашняго добра хлыновцевъ, и всякими животами — рухлядью.

Вотъ эта флотилія ушкуевъ вышла въ Волгу. Непріютно на водѣ, холодно. Осень съ дождемъ рано завернула. По небу летѣли на югъ послѣднія перелетныя птицы, жалобно перекликаясь высоко въ небѣ. Прибрежные лѣса грустно теряли свои пожелтѣвшіе листья.

Когда нестройная флотилія переселенцевъ плыла мимо Казани, толпа татаръ высыпала на берегъ Волги.

— Ля-илля-иль-алла, Мухамедъ расулъ Алла! — кричали одни, махая въ воздухѣ шапками.

— Селямъ алейкюмъ! Алейкюмъ селямъ! — привѣтствовали другіе.

— Кесимъ башка Хлыновъ! — злорадствовали третьи.

Микита-кузнецъ съ безсильною злобой показывалъ имъ кулакъ съ своего, заваленнаго кузнечными принадлежностями, ушкуя.

Оня безпомощно жалась къ своей подругѣ и глядѣла печальными глазами на сѣрыя, непривѣтливыя воды потемнѣвшей Волги. Свою мать она похоронила въ Хлыновѣ: не хотѣла та плыть къ рѣкамъ вавилонскимъ и умерла съ тоски по мужѣ.

Въ Нижнемъ переселенцевъ ожидали земскія подводы, на которыхъ хлыновцы и тащились съ своею рухлядью отъ яма до яма.

И вотъ они въ Москвѣ — на рѣкахъ вавилонскихъ. Оню Пальчиковъ отвезъ въ домъ князя Щенятева, а Оринушку съ матерью — къ боярину Морозову.

— Не плачь, Онюшка, не плачь, сиротинушка, — утѣшала ее подруга: — мы съ матушкой будемъ ходить къ тебѣ.

— Гдѣ ужъ намъ, полонянкамъ, видѣяться! — грустно покачала головой горькая невѣста горькаго жениха-колодника.

— Нѣту, милая: добрый дядя, Пальчиковъ Семенъ Николаичъ, сказывалъ, что мы будемъ ходить другъ къ дружкѣ.

Черезъ нѣсколько дней бирючи трубили на площадяхъ Москвы и возглашали:

— Православные! завтрея, по указу государя великаго князя Ивана Васильича всея Русіи, на Красной площади, на лобныемъ мѣстѣ, будутъ „вершить“ хлыновскихъ коромольниковъ! Копитесь, православные, на Красную площадь!

Москвичи и безъ приглашенія рады были такимъ зрѣлищамъ. Какія у нихъ были развлеченія?.. Одни кулачные бои да публичныя казни… Новгородцевъ ужъ давно „вершили“ — и москвичи скучали…

— Али мы нехристи, што намъ и полюбоваться не на што! — жаловались въ Охотномъ ряду.

— А онамедни таково весело было, — говорилъ дѣтина изъ Обжорнаго ряда: — этта какъ положили ево на „кобылу“, да прикрутили, соймя рубашку, руки, а заплечной мастеръ какъ полыснетъ ево кнутищемъ, да вдругорядь, да ишшо и ишшо, — да у яво спина — точно красна рубаха.. А енъ кричитъ, а енъ кричитъ!.. А тамъ и пересталъ… Умора, братцы!

— Эхъ жалость, я не видалъ, — въ кислощейной засидѣлся.

На другой день любители эстетическихъ наслажденій еще до разсвѣта запрудили Красную площадь.

— Ишь, паря, глядь-кось — три „кобылы“ въ ночь спорудили… Но-но-но, кобылушки!

— И три люльки высокія — качели… Вотъ качацца будутъ — таково весело! И пряниками меня не корми, а только дай поглядѣть…

— Молись Богу, штобъ удалось.

— Ведутъ! Ведутъ! — пронеслось по площади.

Ихъ, дѣйствительно, вели. Между москвичами виднѣлись на площади и нѣкоторые хлыновцы: Они смотрятъ и тоже — плачутъ…

— Москва слезамъ не вѣритъ, — говорилъ охотнорядецъ.

— На кобылы кладутъ…

Къ палачамъ подходитъ Пальчиковъ.

— Вы полегше, ребята, — шепчетъ онъ: — тоже хрестьянскія души…

Я не стану описывать все то возмутительное, что произошло дальше.

Оникіева, Лазорева и Богодайщикова — не стало. Свершилось то, что видѣлъ дѣдушка Елизарушка „въ тонцѣ снѣ“…

•••

Не стало скоро и Они — хлыновской Кассандры.

Князь Данила Щеня относился къ сироткѣ съ отеческой добротой.

Постоянно тихая, молчаливая и грустная, она возбуждала глубокую жалость.

— Домой бы мнѣ, на родимую сторону, — говорила она иногда князю.

— Зачѣмъ, дѣточка? — уговаривалъ ее послѣдній. — Тамъ никого вашихъ не осталось. Всѣхъ государь велѣлъ разселить въ Боровскѣ, Алексинѣ, Кременцѣ да въ Дмитровѣ..

— Въ монастырь бы мнѣ…

— Обживешься, дѣтка, съ нами. Мы тебѣ женишка подыщемъ, хорошева отецково сына.

— Мой женихъ предъ Господомъ… Я въ Хлыновѣ заручена батюшкой родимымъ.

Въ домъ князя сталъ учащать Шестакъ-Кутузовъ. Пораженный красотою дѣвушки еще въ Хлыновѣ, онъ возгорѣлъ къ ней страстью.

Но дѣвушка, видя это, была особенно холодна съ нимъ.

Страсть влюбленнаго старика превратилась въ ненависть.

— Погоди жъ, тихоня, — неистовствовалъ онъ въ душѣ. — Такъ не достанешься жъ ты никому!

Скоро княгиня Щенятева получила анонимное письмо, въ которомъ какой-то мерзавецъ (мы догадываемся — кто) писалъ княгинѣ, что ихъ Онисья… любовница князя Данилы.

Ревнивая княгиня повѣрила гнусной клеветѣ и извела несчастную сироту отравнымъ зельемъ.

Да, это была наша Кассандра. Какъ ту, Кассандру „священнаго Иліона“, погубила Клитемнестра, жена Агамемнона, такъ и нашу — другая Клитемнестра, жена князя Щенятева. Только у нашей Клитемнестры не было сына — Ореста, который отомстилъ бы матери за убійство — убійствомъ, не боясь гнѣва Немезидъ…

КОНЕЦЪ

☆☆☆

↑