Ты знаешь край?

Посвящается Александрѣ Васильевнѣ Никитиной.

I. Герой на мѣстѣ дѣйствія.

Довелось ли вамъ, господа, видѣть медузу — не безобразную миѳологическую, при одномъ взглядѣ на которую окаменѣвалъ, по сказанію, всякій смертный, а существо, само по себѣ прехорошенькое и пречувствительное, изъ породы морскихъ крапивъ, класса acalephae, отряда discophorae? Если да, то вы, конечно, любовались ея колоколообразнымъ, просвѣчивающимъ туловищемъ, передвигающимся съ граціозной неуклюжестью годовалаго ребенка помощью своихъ щупальцевъ, окаймляющихъ, въ видѣ прозрачной бахромки, брюшной дискъ. Обратили ли вы однако должное вниманіе и на способъ питанія этого на видъ столь милаго и невиннаго созданьица? Не даромъ отнесено оно наукою къ морскимъ крапивамъ: сто́итъ вамъ прикоснуться до него пальцемъ, чтобы быть обожженнымъ ѣдкимъ ядомъ его желѣзокъ; не даромъ прозвано оно и медузой: для мелкихъ гражданъ подводнаго царства медуза эта въ самомъ дѣлѣ представляетъ грозную, безпощадную горгону. „La bourse et la vie!“ пародируетъ она французскихъ бригантовъ, накидываясь изъ-за угла подводнаго рифа на вcякаго неопытнаго рачка, всякаго неувертливаго слизня; забравъ жертву длинными, гибкими ручищами, торчащими вкругъ алчнаго зѣва, въ свои цѣпкія объятія, она высасываетъ изъ нея всю мякоть, чтобы въ заключеніе выплюнуть одну негодную, безсочную кожуру.

По южному берегу свѣтло-лазореваго неаполитанскаго залива, какъ разъ противъ Неаполя, виднѣющагося въ дымчатой дали, на отвѣсной, многосаженной крутизнѣ взмостилась непрерывною цѣпью семья этихъ красивыхъ, ненасытныхъ крапивныхъ тварей. Приняли онѣ здѣсь чудовищные размѣры и, прикрывшись разными благовидными прозвищами, какъ-то: Villa Nardi, Hôtel Tramontano english proprietor¹, la Sirena и т. п., хищными лапами своими, развѣтвляющимися во всѣ стороны въ видѣ душистыхъ апельсинныхъ и лимонныхъ рощъ, завлекаютъ къ себѣ всякаго довѣрчиваго иноземца. Только выжавъ изъ него, или, вѣрнѣе, изъ кошелька его, по возможности, весь жизненный сокъ, онѣ пускаютъ его съ Богомъ далѣе.

Благодаря совѣту одного знакомаго, на себѣ испытавшаго эксплуататорскую способность содержателей названныхъ пристанищъ, я избѣгъ участи большей части пріѣзжихъ въ Сорренто, съ перваго же дня поселившись въ римской отели братьевъ Фіорентино, расположенной, правда, не на прибрежьѣ, а въ центрѣ городка, на единственной его площади, въ прочихъ же отношеніяхъ вполнѣ удовлетворяющей требованіямъ невзыскательнаго туриста. Глава дома, синьоръ Луиджи, мужчина дородный и видный, невозмутимой флегмы, съ неизмѣнной простодушной усмѣшкой на широкихъ устахъ, густо обросшихъ первобытной волосяной чащей; супружница его, привѣтливая, пріятной полноты и наружности дама, которая лѣтъ, пять назадъ, пока не сдѣлалась матерью пары-другой розовыхъ амурчиковъ и не утратила чрезъ то первой дѣвственной свѣжести, могла, безъ сомнѣнія, считаться одной изъ первостатейныхъ мѣстныхъ красавицъ; младшій братъ синьора Луиджи, синьоръ Антоніо, бѣлокурый, предупредительный малый, дилетантомъ подвизающійся на поприщѣ Рафаэля; пожилая служанка, убиравшая мою комнату, толстѣйшее, неповоротливѣйшее, но и добродушнѣй шеѣ существо, — словомъ, весь личный составъ гостиницы способствовалъ къ смягченію неблагопріятнаго мнѣнія, составленнаго до этого мною о характерѣ итальянской націи.

Прибылъ я въ Сорренто еще въ самомъ началѣ лѣтняго сезона, въ первыхъ числахъ апрѣля, почему при выборѣ себѣ номера въ гостиницѣ могъ руководствоваться личнымъ вкусомъ. Выборъ мой палъ на комнатку въ третьемъ этажѣ, съ балкономъ на уголокъ городской площади и на одинъ изъ глубокихъ овраговъ, перерѣзывающихъ въ разныхъ направленіяхъ соррентинскую долину (въ Италіи почти каждое окошко снабжено балкономъ). Не разъ въ послѣдующіе дни, выкативъ на балконъ, подъ открытое небо, удобное кожаное кресло, протянувъ ноги на сосѣдній стулъ или сквозь перила, наблюдалъ я оживленныя группы и сцены общественной жизни городка, такъ какъ площадь, служа здѣсь и овощнымъ рынкомъ и извощичьей биржей, замѣняетъ соррентинцамъ въ нѣкоторомъ родѣ древній форумъ ихъ праотцевъ. Поверхъ окружающихъ домовъ открывался прелестный видъ на городскіе плодовые сады и кряжъ соррентинскихъ горъ, налѣво виднѣлся голубой клочокъ залива и мрачный, чуть дымящійся Везувій. За всѣ эти духовныя наслажденія и за всѣ матеріальныя, какъ-то: за ѣду и прислугу, брали съ меня всего на все 5 франковъ въ сутки, разумѣется, по пансіону, т. е. съ обязательствомъ съ моей стороны пробыть не менѣе недѣли.

Выгрузивъ изъ чемодана и размѣстивъ по ящикамъ комода свои дорожные пожитки, я отправился осматривать городокъ. Не успѣлъ я миновать площадь, какъ былъ окруженъ веттуринами, бательерами и погонщиками ословъ, наперерывъ, съ крикливымъ гамомъ, навязывавшими мнѣ свои услуги:

— Signor! una carrozza per Castellamare?

— Una barca per Capri?

— Un asino per Deserto?

— Благодарю, друзья мои, отвѣчалъ я, — но сегодня я остаюсь здѣсь, въ Сорренто.

— Такъ на завтра?

Не безъ труда отбившись отъ непрошеныхъ любезниковъ, живо напомнившихъ мнѣ нашихъ отечественныхъ возницъ, я направился къ одному изъ переулковъ, подобно мрачнымъ, тѣснымъ ущельямъ, зіявшихъ на площадь. На углу торговала апельсинами молодая, здоровенная, быстроглазая смуглянка, безъ умолку болтавшая съ сосѣдкой продавицей на мѣстномъ жаргонѣ. Завидѣвъ меня, она настоятельно закивала мнѣ пальцемъ.

— Синьоръ, а синьоръ! ступайте-ка сюда.

Я подошелъ.

— Что прикажете?

Она кокетливо присѣла.

— Купите апельсинчиковъ! вѣдь очень жарко: совсѣмъ упаритесь.

— Какъ вы человѣколюбивы! Что-жъ вы возьмете за штуку?

— Да четыре сольди.

— Ого!

— Меньше никакъ нельзя.

Она стала въ рѣшительную позу, не допускавшую возраженій.

— За полдесятка пожалуй дамъ, сказалъ я, соображая, что за четыре сольди (французскіе су) въ извѣстную пору года можно и въ Петербургѣ купить пару апельсиновъ (считая, по нынѣшнему курсу, су въ 1½ коп.).

Продавица приняла изумленный видъ и вздернула носикъ.

— За штуку, синьоръ.

Не обращая уже на покупателя никакого вниманія, она возобновила прерванный, интересный разговоръ съ пріятельницей.

— Болѣе не дамъ, настоялъ я на своемъ и собирался отойти.

— Ну, извольте! удержала она меня, смѣясь, за рукавъ и отсчитала мнѣ пятокъ крупнѣйшихъ, сочнѣйшихъ portogalli — какъ именуютъ здѣсь сѣверо-италіянскіе arancii.

— Grazie, signor! весело кивнула она мнѣ на прощанье. — Вы, должно полагать, не въ перво́й въ нашихъ краяхъ? знаете цѣны. Впередъ просимъ жаловать.

Очищая апельсинъ, я побрелъ далѣе.

Городокъ, самъ по себѣ, оказался ни мало не живописенъ. Состоитъ онъ изъ массы тѣсно скученныхъ зданій, съ узкими между ними коридорами, носящими громкій титулъ улицъ, но которымъ еле-еле, и то даже не вездѣ, можетъ, лавируя, пробраться одна carrozza. А какъ къ тому же, для защиты отъ палящихъ лучей южнаго солнца, всѣ дома возведены въ нѣсколько этажей, то внизу, въ сумрачной глубинѣ улицъ-коридоровъ, атмосфера, отъ разнаго рода испареній, подчасъ весьма сгущена, удушлива и смрадна. Тутъ, въ одномъ изъ невзрачнѣйшихъ проулковъ, столкнулся я, между прочимъ, съ семьей англичанъ: мужчиной и двумя дамами, любознательно заглядывавшими сквозь лорнетъ въ каждый задній дворикъ, въ каждое потускнѣвшее отъ времени и грязи окошко.

Нижніе этажи домовъ заняты дрянными лавчонками (въ родѣ нашихъ мелочныхъ на Выборгской или на Пескахъ) да мастерскими. Ремесленники работаютъ по большей части не внутри своихъ темныхъ, неопрятныхъ жилищъ, а, по обычаю предковъ, ревнителей всякой публичности, занимаются всякій своимъ мастерствомъ подъ открытымъ небомъ, передъ входомъ въ свое заведеніе.

Между вывѣсками бросились мнѣ прежде всего въ глаза встрѣчавшіяся мнѣ и прежде по всей Италіи: Banco di lotto и Sale e tabacchi, съ италіянскимъ государственнымъ гербомъ между словами е и tabacchi: общественныя лотереи, соль и табакъ составляютъ три монополіи италіянскаго правительства.

Болѣе же всего попадалось вывѣсокъ цирюленъ. Представлена, напримѣръ, рука, изъ которой бойкимъ фонтаномъ кровь бьетъ, или нога съ чудовищными икрами, стало быть женская, подвергающаяся той же операціи кровопусканія, а направо и налѣво отъ ноги крупнымъ шрифтомъ: Perruc и chiere, что въ совокупности должно означать perruchiere, парикмахеръ. Одна вывѣска обратила на себя особенное мое вниманіе явной претензіей на художественность: подъ сѣнью цвѣтущаго винограда разлегся бородатый соррентинецъ, въ красной фескѣ; съ задумчивою грустью облокотился онъ на обнаженную руку, изъ которой брызжетъ пунцовая струя. Какъ узналъ я впослѣдствіи, артистическое произведеніе это принадлежало кисти моего новаго знакомца, Антоніо Фіорентино, написавшаго его въ знакъ дружбы къ содержателю цирюльни.

Такое, обиліе кровопускательныхъ заведеній объясняется нервнымъ, разслабленнымъ тѣлосложеніемъ южныхъ италіянцевъ, страждущихъ частыми приливами крови и испытывающихъ поэтому послѣ каждаго кровопусканія замѣтное облегченіе. Система кровопусканія имѣла, какъ извѣстно, начало свое въ недалекомъ Салерно, откуда уже привилась ко всѣмъ окрестностямъ. Каждую субботу обитатели окружныхъ высотъ, спускаясь въ Сорренто на воскресный базаръ, для сбыта своихъ сельскихъ продуктовъ, первымъ дѣломъ заходятъ къ бородобрѣю, который поскоблитъ имъ подбородокъ, основательно обмоетъ намыленною губкою физіономію и руки (въ будни они не дозволяютъ себѣ подобной роскоши) да кстати пуститъ и кровь. Покуда кровь весело сочится изъ свѣжей ранки, паціентъ, нѣжась въ вольтеровскомъ креслѣ (также воскресная роскошь) и покуривая трубочку, преспокойно калякаетъ съ своимъ эскулапомъ о текущихъ новостяхъ дня.

II. Баринъ, копеечку!

При поворотѣ въ смежную улицу, я прочелъ на вдѣланной въ стѣнѣ угловато дома мраморной дощечкѣ названіе: Strada Tasso.

„Ба! вспомнилось мнѣ: — да вѣдь Сорренто — родина Тассо! Есть здѣсь, говорятъ, даже гостиница, унаслѣдовавшая его имя и устроенная въ домѣ сестры его, гдѣ злополучный пѣвецъ подъ вечеръ жизни пріютился отъ житейскихъ невзгодъ.“

Я оглядѣлся по сторонамъ: у кого бы справиться относительно мѣстонахожденія историческаго зданія. Посреди улицы компанія лохматыхъ, полунагихъ ребятишекъ забавлялась игрою въ орлянку, по привычкѣ всѣхъ сыновъ Италіи безъ нужды оглушительно перекрикивая другъ друга и неестественно размахивая руками. Я приблизился къ играющимъ, но не раскрылъ и рта для вопроса, какъ былъ оцѣпленъ маленькой ватагой, которая, воздѣвая ко мнѣ десятки запачканныхъ ладоней, жалобно заголосила на разные дисканты: — Signor! signori! ’na piccola moneta! ’na piccola, piccola moneta!

Къ счастію, со мною была трость. Поймавъ ближайшаго крикуна за воротъ рубахи, я сдѣлалъ надъ нимъ палкою выразительный жестъ:

— Una piccola moneta? Molto volentieri, mio caro! ²

Какъ стая мелкихъ снятковъ отъ лакомаго червячка, при неосторожномъ ударѣ лесы о поверхность воды, такъ брызнули отъ меня въ стороны, визжа и гогоча, веселые ребята. Мальчуганъ, котораго я было схватилъ за шиворотъ, ловко увернулся и ускользнулъ изъ моихъ рукъ, но тутъ уже накинулись на него, теребя и дразня, его пріятели. Я отчаивался добиться отъ нихъ какого нибудь толка, когда подвернулся взрослый горожанинъ, съ готовностью сообщившій мнѣ требуемыя свѣдѣнія.

— А вотъ ступайте, объяснилъ онъ, — прямехонько по этому направленію, покуда не упретесь въ море; тутъ она вамъ и будетъ, гостиница Тассо.

Сдѣлавъ шаговъ двѣсти, я дѣйствительно достигъ ограды, за которою, въ значительной глубинѣ, разстилалась голубая ширь залива. Съ мѣрнымъ плескомъ разбивались о подножіе отвѣсной, голой скалы набѣгавшія пѣнистыя волны. Въ вышинѣ, рядомъ со мною, возвышалось на краю обрыва, какъ-бы составляя продолженіе его, каменное строеніе, съ надписью надъ воротами: Grand hôtel du Tasso, par les frères Gargiulo.

„Такъ вотъ, подумалъ я.

(въ неаполитанскомъ-то заливѣ?)

Изъ оконъ этого самаго дома, за три столѣтія назадъ, онъ, непризнанный современниками, восторгающій потомство поэтъ, съ мучительною грустію отверженца, не разъ вперялъ раздумчивый взоръ въ эту самую чудную синюю даль, и безсмертныя пѣсни накипали въ груди его…“

Я вошелъ во дворъ дома. На встрѣчу мнѣ, помахивая салфеткой, выбѣжалъ камеріере.

— Синьору требуется комната?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, — мнѣ хотѣлось бы только осмотрѣть домъ. Вѣроятно же кое-что сохранилось въ немъ въ томъ самомъ видѣ, какъ было при Тассо.

— При Тассо? какъ можно, синьоръ! все передѣлано, перекрашено. Портретъ его, точно, виситъ въ столовой, а то все, могу васъ завѣрить, отдѣлано заново.

— Жаль, сказалъ я, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Синьоръ, а, синьоръ! — остановилъ меня половой.

— Да?

— Вы, стало, номерка-то такъ и не возьмете?

— Не возьму; Я остановился въ другомъ мѣстѣ.

— Да за труды, синьоръ, надо бы мнѣ что нибудь? Сколько будетъ вашей милости.

Такая наивная наглость почти возмутила меня.

— Una piccola moneta? усмѣхнулся я. — Вотъ и уличные мальчишки приставали ко мнѣ сейчасъ съ тѣмъ же; по ихъ назойливости, я долженъ былъ предположить, что нищенство составляетъ здѣсь привилегію уличныхъ мальчишекъ; оказывается, что нѣтъ, что и взрослые у васъ не прочь похристарадничать.

Камеріере насмѣшка моя схватила за живое. Съ сверкающими глазами онъ сдѣлалъ шагъ въ направленіи ко мнѣ.

— Синьоръ! этого я не потерплю, я вольный италіянецъ!

— Если вы вольный италіянецъ, то тѣмъ болѣе должны бы дорожить своей волей и не унижаться до прошенія милостыни. Addio!

Озадаченный вольный италіянецъ пробормоталъ что-то про полицію; но я былъ уже за воротами.

Дальнѣйшій путь мой шелъ берегомъ, по тѣсному, отлогому переулченку, изъ котораго я вскорѣ выбрался на открытое мѣсто: внизу, на плоскомъ песчаномъ прибрежьѣ, усѣянномъ разной величины судами, начиная съ крупной барки и до одномѣстной шлюпки, надъ которыми были развѣшаны на шестахъ для просушки безконечныя сѣти, лѣпилась подъ самою скалою рыбачья деревушка, Granda Marina, названная такъ для отличія отъ Piccola Marin’ы, другаго ме́ньшаго мѣста причаливанія судовъ, въ устьѣ того самаго оврага, что выходилъ подъ окно моей комнаты.

По широкой каменной лѣстницѣ, исправляющей здѣсь должность форума прекраснаго пола Марины, располагающагося по ней болтающими группами для разныхъ хозяйственныхъ отправленій, какъ-то: для мытья посуды и провизіи, а также съ рукодѣльемъ, спустился я къ самой Маринѣ. Тутъ повторилась давешняя сцена съ маленькими попрошаями: юное потомство рыбарей, малъ-мала меньше, рѣзвившееся до этого беззаботно на солнцѣ, завидѣвъ меня, аки цыплята на брошенную имъ горсть крупы, накинулось на меня съ раздирательнымъ пискомъ:

— Монетку, синьоръ! мелкую, меленькую монетку!

Мнѣ вздумалось обратиться къ новой системѣ: урезонить ихъ логическими доводами. Подражая имъ, я самъ протянулъ къ нимъ обѣ ладони и возопилъ заискивающей фистулой:

— Монетку, голубчики, касатики мои, меленькую, крохотную монетку! Васъ вѣдь много, а я одинъ, какъ перстъ: сдѣлайте складчину и подайте на бѣдность.

Нѣкоторые, постарше, разсмѣялись, мелюзга же затянула тѣмъ жалостливѣй:

— Монетку, синьоръ, меленькую монетку!

— Послушайте, дѣтушки, возможно строго заговорилъ я; — мы съ вами еще не разъ увидимся: я пробуду въ Сорренто не день и не два, а нѣсколько недѣль. Оставьте же меня теперь въ покоѣ, дайте погулять, осмотрѣть мѣстность.

— Мелкую монетку, синьоръ! рявкнули два-три неугомонные голоска.

— Полно вамъ горло-то драть! внушительно замѣтилъ имъ старшій товарищъ, мальчикъ лѣтъ девяти. — Не слышите нешто, что говоритъ синьоръ форестьере: дайте ему напередъ погулять, осмотрѣть мѣсто.

Дѣти на мгновеніе пріутихли и разступились; я поспѣшилъ воспользоваться этимъ, выбрался изъ ихъ среды и, увязая въ рыхломъ пескѣ, перелѣзая черезъ протянутые поперегъ канаты, побрелъ далѣе. За собою слышалъ я еще увѣщевающій голосъ набольшаго маленькой шайки, отгонявшаго нѣсколькихъ непокорныхъ подчиненныхъ, преслѣдовавшихъ меня нерѣшительными: „Signori, signori!“ Наконецъ и тѣ отстали; я остался одинъ.

Кварталомъ рыбаковъ заканчивается городская территорія Сорренто. По одну руку отъ меня возвышалась крутая, почти неприступная горная высь, надъ которою пролегаетъ шоссе въ село Массу, по другую — разстилалась чистая, искрящаяся лазурь залива; кое-гдѣ, какъ бѣлыя чайки, свѣтились на солнцѣ распущенныя крылья рыбачьихъ челноковъ. По ту сторону залива, по всему горизонту, бѣлѣла непрерывная кайма микроскопическихъ домиковъ. Мрачнымъ стражемъ залива чернѣлъ на заднемъ планѣ вѣчный Везувій.

Защищенный отъ палящаго жара полуденнаго солнца тѣнью горной крутизны, я началъ огибать подножіе горы извивавшеюся вкругъ нея тропинкой. Непосредственно подъ тропинкой, подъ ступнями моихъ ногъ, раздавалось глухое бульканіе и захлебываніе: равномѣрнымъ прибоемъ и отбоемъ волнъ въ теченіе несчетныхъ вѣковъ, вся подошва утесистаго берега подрыта и выдолблена, отчего обратилась въ рядъ подводныхъ сталагмитовыхъ пещеръ. Нѣсколько дней спустя, благодаря рекомендаціи синьора Антоніо, удалось мнѣ посѣтить одну изъ такихъ пещеръ, многокамерную и превращенную мѣстнымъ денежнымъ аристократомъ въ купальню для своего семейства.

Дорожка завернула въ небольшую бухту, укрытую отъ нескромныхъ глазъ отвѣсами скалы. Былъ отливъ, и въ крайнемъ углу бухты обнажилось песчаное, усыпанное мелкимъ булыжникомъ дно, на которое, съ ласкающимъ плескомъ, кудряво пѣнясь, набѣгали кристальныя, зеленоватыя волны (поверхность моря отражаетъ голубой цвѣтъ, морская глубь преломляетъ по преимуществу зеленые лучи). Я испыталъ температуру воды рукою; не смотря на раннее время года, вода была почти черезчуръ тепла. Не въ состояніи устоять противъ соблазна, я сбросилъ одежды и ринулся въ мягкія объятія чистой стихіи. Кому неизвѣстно высокое наслажденіе плаванія, этого паренія на нечувствительно-поддерживающемъ васъ коврѣ-самолетѣ! Морская вода еще усугубляетъ это наслажденіе, потому что растворенныя въ ней соли дѣлаютъ ее плотнѣе прѣсной и тѣмъ облегчаютъ плаваніе.

Поразмявъ вволю члены, я поплылъ обратно къ берегу. Гляжу: надъ доспѣхами моими стоитъ какой-то карапузъ-мальчу́га и, съ видомъ знатока, слѣдитъ за моими эволюціями. Я выбрался на сушу; но тутъ обнаружилась вредность купанія въ чрезмѣрно-нагрѣтой водѣ, не возбуждающей въ организмѣ благотворной реакціи, а только разслабляющей его: всѣмъ тѣломъ моимъ овладѣло небывалое изнеможеніе, голова пошла кругомъ, въ глазахъ забѣгали огоньки. Вовремя еще прислонился я плечомъ къ скалѣ, безъ чего рухнулъ бы наземь. Дыша глубокими затяжками, лишь мало по малу пришелъ я опять въ себя. Мальчикъ, не тронувшійся съ мѣста, съ тѣмъ же невозмутимымъ любопытствомъ озиралъ меня. Я пристальнѣе всмотрѣлся въ него и, къ удивленію своему, узналъ въ немъ давешняго укротителя нищенской банды, горбоносаго, почти чернаго отъ загара, дьяволенка.

— Ты какъ сюда попалъ? — спросилъ я.

— Не купайтесь весною! впередъ наука! поучительно пропищалъ онъ, вмѣсто отвѣта, своимъ дѣтскимъ дискантомъ.

— Отчего же весною не купаться?

— Оттого, что никто ранѣе Иванова дня не купается, ни-ни! необыкновенно послѣдовательно пояснилъ онъ. — Синьоръ! неожиданно вдругъ протянулъ онъ съ умиленіемъ руку, — подарите меленькую монетку!

— Каковъ пострѣлъ! сказалъ я: — другихъ отгоняетъ, а самъ пристаетъ?

— Да вѣдь я затѣмъ ихъ и отогналъ, чтобы вамъ не всѣмъ давать, чтобы не раззорить васъ. Я съ голоду помираю, ей-ей, другой день не ѣлъ!

— Шутишь?

— Вотъ вамъ крестъ! провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ! чтобы и руки у меня отсохли! чтобы…

— Не клянись. Такъ ты только двое сутокъ не ѣлъ?

— Двое сутокъ.

— А третьяго дня, значитъ, ѣлъ?

— Третьяго дня?… право, не помню; кажется, тоже нѣтъ, не ѣлъ.

— А четвертаго дня?

— Не ѣлъ! отвѣчалъ мальчуганъ, рѣшившись, видно, отрицать до конца.

— Ну, такъ ты за давностію лѣтъ и ѣсть разучился, не нуждаешься, значитъ, въ пищѣ.

— О, синьоръ! другой день вѣдь крошки во рту не было.

— Опять та же пѣсня! а третьяго дня развѣ было?

— Пѣсня? Синьоръ хочетъ, чтобы я пѣсенку спѣлъ?

— Перестань: у тебя голоса нѣтъ.

— А то проплясать вамъ тарантеллу?

— Безъ дамы?

— А нешто я одинъ не умѣю? Извольте посмотрѣть.

Онъ защелкалъ пальцами и затопалъ ногами.

— Не нужно! полно. Дай мнѣ одѣться.

— Слушаю-съ. Подать вамъ напередъ башмачки или сюртучекъ?

— Нѣтъ, не тронь. Я говорю: не мѣшай мнѣ одѣваться.

— Ахъ, синьоръ! Вѣдь вотъ у васъ платья-то новенькія, хорошенькія, а у меня одна какъ есть сорочка, да и та, какъ видите, съ продраннымъ локтемъ. Имѣйте сожалѣніе съ бѣднымъ мальчикомъ!

— Самъ вѣдь, небось, разодралъ рукавъ, чтобы больше денегъ давали?

— Видитъ Богъ, нѣтъ! съ братишкой дрался, ну, тутъ въ свалкѣ и случилось.

— Не все-ли одно? Попроси же свою матушку, чтобъ заштопала.

— У меня нѣтъ матери!

— Такъ сестру.

— И сестры нѣтъ! Никого у меня нѣту: ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата!

— И брата нѣтъ? съ кѣмъ же ты дрался?

— Да то махонькій, совсѣмъ махонькій, еще меньше меня. Гляньте только, что за прорѣха-то: даже тѣло насквозь видно.

— Тѣмъ лучше: вѣтерокъ продуваетъ; а то на солнцѣ жаръ нестерпимый.

— Синьоръ, синьоръ, подайте сиротинкѣ!

— Ну, дружокъ, ты мнѣ, наконецъ, надоѣшь. Какъ звать тебя?

— Чичемъ.

— Это что за имя?

— Это значитъ Франческо или Франче; такъ меня и крестили. Родные же зовутъ Чичилло или просто Чичемъ.

— Проговорился, голубчикъ! такъ у тебя есть родные?

— Дальніе, дальніе!

— Плутъ ты, братъ Чичъ. Послушай же, что я тебѣ скажу. Видишь, вонъ на взморьѣ барка?

— Какъ не видѣть.

— Рыбаки сѣти разстилаютъ?

— Разстилаютъ.

— Работой себѣ, значитъ, мелкую монетку добываютъ. И я вотъ передъ тобою: сытъ, одѣтъ, обутъ; на чей счетъ? на свой: книжки пишу и за нихъ мелкую монетку получаю.

— А, можетъ, и крупную? лукаво прервалъ меня Чичъ. — Вотъ бы и дать вамъ мнѣ мелкую частицу крупной?

— Ты выслушай, сказалъ я, невольно улыбнувшись смѣтливости мальчугана. — Мы съ рыбаками, стало быть, трудомъ своимъ пропитываемся; ты же, другъ Чичилло, чѣмъ занимаешься? цѣлый день съ друзьями по песку рѣзвишься; ужели тебѣ за это деньги платить?

Онъ и тутъ за отвѣтомъ въ карманъ не полѣзъ.

— Да вѣдь я малъ, синьоръ, я не могу еще работать, какъ вы, большіе. Подросту, такъ самъ стану рыбачить. Ну, а покуда-то также жевать хочется, безъ денегъ же намъ ничего не даютъ: зачѣмъ, молъ, у дурня-англичанина выпросить не съумѣлъ. Вѣдь вы англичанинъ?

— Нѣтъ, русскій.

— Русскій? О, такъ вы добрый, всѣ русскіе добрые. Подарите хоть сольди, одно только сольди!

По неволѣ пришлось удовлетворить маленькаго льстеца: какъ не поддержать репутацію своего народа!

Между тѣмъ туалетъ мой приблизился къ концу.

— Ты, Чичъ, сказалъ я, — лихой, разбитной малый и, вѣрно, мнѣ еще пригодишься; тогда пріобрѣтешь не одно сольди. Теперь укажи мнѣ только ближайшій путь вонъ туда, на вершину.

— На Капо-ди-монте? А тутъ сейчасъ дорожка. Ступайте за мною.

Метая на воздухъ полученную отъ меня деньгу и ловя ее на лету, онъ въ припрыжку помчался впередъ, распѣвая свое:

„Іо la vide а Piedigrotta,“

чувствительный популярный романсъ, описывающій, какъ нѣкій рыбакъ увидѣлъ ее на народномъ праздникѣ въ Піедигроттѣ (деревушкѣ у подножія позелипскаго грота), въ пунцовой юбочкѣ, съ обворожительной улыбкой:

и узналъ, что зовутъ ее прекрасной соррентинкой:

Но всѣ исканія его остаются безуспѣшны:

Кончается дѣло, понятнымъ образомъ, тѣмъ, что онъ, произнося послѣднее „ingrata Sorrentina“, трагически погибаетъ въ волнахъ.

Впрочемъ, мотивъ романса, смахивающій на польку-мазурку, ни мало не грустенъ, а веселъ и игривъ.

Змѣистою, головоломною тропинкой вывелъ меня Чичъ на вершинное шоссе.

— А buono rividerla! ⁵ мотнулъ онъ мнѣ пріятельски головой и въ два прыжка скрылся за поворотомъ дорожки.

Шоссе, именуемое Капо-ди-монте, широкимъ поясомъ охватываетъ середину горы: надо мною высоко еще громоздились каменистыя глыбы, на которыя изъ своего рога изобилія молодая богиня весны Флора высыпала самыхъ нарядныхъ дѣтей своихъ. Видъ съ Капо-ди-монте на заливъ съ Везувіемъ да въ цвѣтущую соррентинскую долину былъ положительно великолѣпенъ: широко раскинувшійся ландшафтъ такъ и пылалъ, такъ и млѣлъ въ полуденныхъ лучахъ; сквозь чистый, какъ горный хрусталь, воздухъ, все искрилось и било въ глаза яркостію и разнообразіемъ красокъ.

Очарованный картиною, я только нѣсколько времени спустя, когда отъ жары въ глазахъ у меня помутилось, замѣтилъ, что остановился посереди дороги, подъ прямыми лучами солнца, и, обливаясь по́томъ, поспѣшилъ укрыться подъ ближайшую оливу, гдѣ, положивъ около себя шляпу и обтираясь платкомъ, опустился на каменный обломокъ, досыта усладить свои взоры.

По шоссе раздался мѣрный ударъ копытъ; я оглянулся. Впереди шелъ въ развалку, чутко хлопая длинными ушами, коренастый осликъ, по бокамъ котораго болтались двѣ объемистыя плетенки, биткомъ набитыя разнымъ огороднымъ овощемъ. Понукая животное обычнымъ глухимъ, гортаннымъ возгласомъ туземныхъ погонщиковъ: „А!“ и лѣниво похлестывая его хворостиною по выпуклой спинѣ, плелась сзади молодая, кровь съ молокомъ, смазливенькая крестьянская дѣвчина, звонко постукивая по каменной мостовой своими деревянными туфлями.

— Добраго утра, красавица! окликнулъ я ее съ своего сидѣнія. — На базаръ провизію везете?

Не замѣтивъ меня прежде, она испуганно вздрогнула, быстро оглядѣла меня и собиралась поспѣшить далѣе.

трогательно затянулъ я.

Дѣвчина прыснула со смѣха, остановила животное и приблизилась ко мнѣ съ улыбкой полуробкой, полулукавой:

— Signori, date mi una piccola moneta?

— Va bene, отвѣчалъ я; — ma voi date mi un piccolo baccio?

Какъ застыдилась, зарумянилась она, моя голубушка, какъ повернула въ одно мгновеніе ока налѣво кругомъ и угнала во всю ослиную прыть своего ослика!

ІІІ. Преемникъ Салватора Розы.

Возвращаясь домой, я въ топографическихъ видахъ избралъ новый путь и заблудился при этомъ въ безконечныхъ апельсинныхъ и лимонныхъ плантаціяхъ. Сады разныхъ хозяевъ разграничены одинъ отъ другаго высокими стѣнами, сложенными изъ туфа — сѣроватаго, окрѣпшаго въ ноздреватую массу вулканическаго пепла, удобно разрубаемаго, помощью топора, въ кирпичи, изъ которыхъ возведены не только садовыя ограды, но и всѣ дома въ окружности вулкана. Такимъ образомъ, попавъ разъ въ лабиринтъ оградъ, обильно и живописно увѣшанныхъ разною ползучею порослью, ходишь, какъ по тюремнымъ коридорамъ, видя только эти ограды, съ выглядывающими изъ за нихъ фруктовыми деревьями, да въ вышинѣ млѣющее голубое небо. Тамъ и сямъ наткнешься на одинокую виллу какого нибудь магната; затѣмъ вновь тянутся плодородныя, но однообразныя плантаціи.

На перекресткахъ встрѣчаются залоги религіозности туземцевъ — образа́ съ лампадками да вдѣланныя въ ограду, въ натуральную величину, распятія со всѣми принадлежностями ихъ: терновымъ вѣнкомъ, копьемъ, губкою, фонаремъ, лѣстницей, гвоздями, молоткомъ да клещами, — но безъ Христа! или же съ отдѣльными частями тѣла Спасителя: съ увѣнчанною терніемъ головою, съ пронзеннымъ сердцемъ, съ пригвожденными ручными кистями и ступнями, — но безъ туловища и оконечностей.

Перебираясь то на одну, то на другую сторону извилистаго тюремнаго хода для спасенія себя отъ отвѣсныхъ, одуряющихъ полуденныхъ лучей, я добрался наконецъ до одного изъ овраговъ, изборазживающихъ, какъ выше замѣчено, соррентинскую долину. Въ головокружительной, мглистой глубинѣ тѣснины заманчиво струился змѣистый ручеекъ. Цѣпляясь руками, перескакивая съ груды на груду, достигъ я песчанаго дна оврага. Тутъ было свѣжо и сыро, и грудь вздохнула опять свободнѣй. Съ удовольствіемъ естествоиспытателя, созерцающаго только-что сдѣланное имъ въ наукѣ важное открытіе, оглядѣлся я на безмолвный, романтически-дикій міръ тѣснины. Ширина ея была не болѣе двухъ-трехъ саженей, глубина — съ изрядный артезіанскій колодезь. Голубенькою тесьмою пролегало въ недостижимой вышинѣ безоблачное небо, обрамленное съ окраинъ темно-зеленою, сочною листвой плодовыхъ рощъ, испещренною золотыми точками зрѣющихъ фруктовъ. Поперегъ пропасти перебросился смѣлою аркою воздушный мостикъ, опушенный снизу бахромкой изъ цѣпкой зелени. По уходящимъ вертикально въ небеса, словно отполированнымъ, гранитнымъ стѣнамъ оврага, свѣшивались многосаженныя, аршинъ въ поперечникъ, колонны изъ густолиственнаго плюща и, свободно вися въ пространствѣ, мѣрно раскачивались и кружились подъ дуновеніемъ мимолетнаго вѣтерка. Кое-гдѣ, сквозь вершинную опушку, пробивался яркій взглядъ солнца и острою стрѣлою вонзался въ прохладный полумракъ ущелья. Изъ продольныхъ трещинъ и скважинъ гранитныхъ стѣнъ просачивалась крупными каплями подземная влага и, низтекая, соединялась въ усмотрѣнный мною еще сверху кристальный ручей, съ тихимъ плескомъ стремившійся по кремнистому, плоскому руслу въ направленіи къ заливу. Утоливъ усладительною, ключевою водою ручья томившую меня жажду, я снова заглядѣлся и не могъ налюбоваться на живописное ущелье, сожалѣя только, что нѣтъ на мѣстѣ художника, который воспроизвелъ бы его на полотнѣ.

Едва только подумалъ я это, какъ желаніе мое было уже удовлетворено: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя усмотрѣлъ я сидящаго на складномъ табуретѣ молодаго человѣка, съ палитрою въ одной рукѣ, съ кистью въ другой, которою онъ, съ порывистыми ухватками записнаго живописца, размазывалъ по натянутому передъ нимъ на станкѣ холсту. Изъ подъ небрежно смятой, широкополой шляпы его выбивались густые черные кудри и въ „геніальномъ“ безпорядкѣ, прихотливыми кольцами, ложились по его спинѣ и плечамъ. Небольшіе усики и бородка были заострены à la Victore-Emmanuelo. Рукава и полы визитки были, какъ-бы съ намѣреніемъ, выпачканы въ краскахъ всѣхъ цвѣтовъ радуги.

Съ глубокимъ сознаніемъ своего достоинства, молодой человѣкъ неспѣшно вскинулъ на меня взоры, пріосанился и сталъ еще размашистѣе прежняго нашлепывать пятно около пятна.

— Мѣсто вы выбрали очень удачно, замѣтилъ я ему и приблизился сзади полюбоваться возникающимъ произведеніемъ; но, увы! съ перваго же взгляда пришелъ къ заключенію, что въ юномъ кропателѣ и тѣни таланта нѣтъ; даже простыя правила перспективы не были имъ соблюдены въ точности, не говоря уже о колоритѣ, который былъ положительно невѣренъ дѣйствительности, хотя, для достиженія желаемаго цвѣта, артистъ, какъ видно, не щадилъ ни труда, ни красокъ, наведенныхъ въ нѣкоторыхъ, наиболѣе злополучныхъ мѣстахъ толщиною въ палецъ.

— Монбланъ этотъ не мѣшало бы вамъ подскоблить немножко, скромно присовѣтовалъ я, указывая на высочайшую вершину сказанныхъ шероховатостей.

Онъ вспыхнулъ, быстро вымѣрилъ меня обиженнымъ, надменнымъ взоромъ и, не возразивъ ни слова, принялся вновь за работу. Послѣ короткаго молчанія, онъ самъ прервалъ его:

— Синьоръ, должно полагать, тоже живописецъ?

Вопросъ былъ сдѣланъ такъ безучастно и мимоходомъ, словно бы лишь для словоизверженія, безъ всякаго оборачиванія головы въ мою сторону, что будь тутъ, кромѣ меня, кто другой, я, безъ сомнѣнія, не отнесъ бы вопроса къ себѣ; но я былъ одинъ и потому почелъ нужнымъ вопросить обратно:

— Вы это меня спрашиваете?

— Ну, да.

— Живописецъ я не живописецъ, но послонялся-таки по картиннымъ галлереямъ Европы и пріобрѣлъ потому извѣстный навыкъ въ обсужденіи художественныхъ произведеній. Вы занимаетесь живописью, конечно, только въ качествѣ любителя и, вѣроятно, очень недавно?

— Знатокъ же вы послѣ этого, ха, ха! Нѣтъ, синьоръ, предъ вами не любитель, а артистъ, понимаете: артистъ ex professio, принадлежащій къ послѣдователямъ знаменитаго… ну, да кого? отгадайте. Посмотримъ, на сколько вы сильны въ италіянскихъ школахъ.

— Мудрено рѣшить, отвѣчалъ я, насильно удерживаясь отъ смѣха; — живопись ваша такъ многостороння, что представляетъ геніальный винегретъ всевозможныхъ школъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ оригинальна, что можетъ служить основою новой школы.

— Да вглядитесь же хорошенько: въ чьихъ причудливыхъ очеркахъ природы дышетъ эта самая нетронутая, дикая краса, эта суровая величавость? ужели вы не распознаете стиля?

— Ба! да вѣдь это, ни дать, ни взять, великолѣпнѣйшій Салваторъ Роза! Такъ вѣдь?

— На силу домекнулись.

— Какъ-же это я такъ оплошалъ! Позвольте узнать фамилію?

— Паоло Стараччи.

— Не слыхалъ что-то.

— Что-же вы послѣ этого слыхали? Картины мои расходятся по всей Европѣ…

— Хотя я ихъ и не встрѣчалъ нигдѣ, но вѣроятно потому, что вы еще молоды и не успѣли написать ихъ въ большомъ количествѣ.

— Дай Богъ, чтобы всякій ихъ столько написалъ, какъ я! Какъ истинный талантъ, я предался призванію своему съ измалѣтства, съ восьмилѣтняго возраста.

— Это и видно; точно писалъ восьмилѣтній мальчикъ.

— Какъ? вспылилъ художникъ, — какъ вы сказали?

— Я говорю, что тотчасъ видно, что вы писали уже восьмилѣтнимъ мальчикомъ. Но какъ вы: даромъ разсылаете свои произведенія, или же находятся для нихъ и покупатели?

Свѣтлая мысль мелькнула въ головѣ моего Салватора Розы и, какъ волшебствомъ, преобразила черты его.

— А самъ синьоръ покупаетъ картины?

— Покупаю; только съ большою разборчивостію.

— О! у меня ихъ, какъ я вамъ доложилъ, огромный выборъ! Не потрудитесь ли вы ко мнѣ въ мастерскую?

Съ нимъ совершилось овидіево превращеніе: на сколько онъ прежде былъ заносчивъ, на столько сдѣлался теперь униженно-привѣтливъ.

— Мнѣ домой пора, къ обѣду, отговорился я.

— Да ко мнѣ близехонько, рукой подать. Вы въ какой отели остановиться изволили?

— Въ Римской.

— У синьора Луиджи? О, у него обѣдаютъ поздно; еще дважды поспѣете.

Живо сложилъ онъ свои художническіе аппараты, и волей-неволей пришлось мнѣ послѣдовать его приглашенію. Четверть часа спустя мы входили въ его мастерскую.

— Favorisca! ⁶ съ изысканною предупредительностію, отличающею всякаго италіянца, когда вы ему нужны, толкнулъ онъ дверь и пропустилъ меня впередъ.

Вся мебель мастерской живописца заключалась въ простомъ, некрашеномъ столѣ передъ низенькимъ, раскрытымъ окошкомъ, въ парѣ таковыхъ же стульевъ да въ сваленномъ въ углу матрацѣ. На подоконникѣ красовались статуйка пьянаго Силена и этрусскій кувшинъ съ водою, на столѣ валялись гипсовая ручная кисть, хлѣбный ломоть да чесночная луковица. Полъ былъ усѣянъ апельсинными корками, такъ что при каждомъ шагѣ необходимо было глядѣть подъ ноги, чтобы не поскользнуться. Въ вознагражденіе такой бѣдности общаго убранства мастерской, стѣны ея были сплошь увѣшаны произведеніями хозяина. Любезно водилъ онъ меня отъ картины къ картинѣ, толкуя ихъ содержаніе и не скупясь на похвалы ихъ достоинствамъ. Съ сожалѣніемъ однако я тутъ вполнѣ утвердился въ своемъ мнѣніи относительно отсутствія у новаго Салватора Розы какого либо природнаго дарованія.

Не желая его обидѣть, я прицѣнился къ небольшому пейзажику, изображавшему мысъ Капъ-Кампанелла съ моря и удавшемуся ему лучше остальныхъ.

— А! синьоръ-то, какъ я вижу, все-таки знатокъ, замѣтилъ Стараччи. — На эту картину я убилъ много времени — годъ съ лишкомъ.

— Годъ? на подобную мелочь?

— Мелочь? хороша мелочь! Я цѣню ее выше всѣхъ прочихъ.

— А именно?

— Въ четыреста франковъ.

— Ну, сказалъ я, — тѣхъ вамъ никто за нее не дастъ. Въ Неаполѣ предлагали мнѣ копировщики въ музеѣ копіи — не въ обиду будь сказано — достоинствомъ ни чуть не ниже этой — за франковъ пятьнадцать-двадцать.

— За копіи, ха, ха, ха! за копіи!

— Да если копія выше другаго оригинала?

— Копія выше оригинала? При оригиналѣ, синьоръ, я вдохновлялся природой, замѣчалъ каждую незначительную особенность мѣстности, копія же есть не болѣе, какъ холодное подражаніе, тѣнь тѣни дѣйствительности. Вонъ, если хотите, копія съ этого самаго ландшафта, извольте взглянуть: можетъ ли она сравниться съ оригиналомъ? Ее я вамъ уступлю пожалуй и за четверть цѣны.

Живописецъ былъ правъ: копія его уже рѣшительно никуда не годилась.

— Что-же ихъ однако у васъ такъ много, синьоръ Стараччи? спросилъ я.

— Картинъ-то?

— Да. Видно, плохо расходятся?

— Такое времечко, синьоръ! Прежде, говорятъ, произведенія нашихъ художниковъ раскупались иностранцами на расхватъ, ныньче же фотографіи хлѣбъ отбиваютъ, да и общее безденежье: рѣдко-рѣдко кто пріобрѣтетъ одну, другую неважную вещицу.

— Послушайте-ка, любезнѣйшій синьоръ Стараччи, что я вамъ скажу: заработки ваши весьма скудны, едва достаютъ на пропитаніе, правда?

Ненарокомъ взглянулъ я при этомъ на лежавшіе на столѣ объѣдки неизысканной трапезы артиста. Уловивъ мой взглядъ, онъ покосился туда же и покраснѣлъ до ушей.

— Это у меня только такъ, знаете… въ антрактахъ… какъ-бы извиняясь, пробормоталъ онъ, и ранѣе, чѣмъ я успѣлъ предупредить его, хлѣбъ и луковица вылетѣли за окошко.

— Во всякомъ случаѣ, продолжалъ я, — на выручаемыя деньги вы не можете роскошничать.

— Гм… роскошничать… Всѣ мы, люди искусства, живемъ изо дня въ день, чѣмъ Богъ пошлетъ.

— Ну, вотъ. Между тѣмъ и вамъ, я думаю, какъ всякому другому, желательно бы однажды обзавестись собственнымъ домкомъ, собственной семьею, для этого же необходимы матеріальныя средства. Какъ человѣкъ посторонній, не имѣющій причины обманывать васъ, но желающій вамъ, своему ближнему, добра, я позволилъ бы себѣ присовѣтовать вамъ, рядомъ съ искусствомъ для искусства, заняться дѣломъ по той же части болѣе хлѣбнымъ, какъ-то: малеваніемъ вывѣсокъ да пожалуй раскрашиваніемъ стѣнъ.

— То есть другими словами: сдѣлаться маляромъ? съ. горечью воскликнулъ артистъ.

— М…да, между прочимъ, говорю я: одно другому не мѣшаетъ.

Стараччи иронически усмѣхнулся и съ соболѣзнованіемъ пожалъ плечами.

— Ну, вы, синьоръ, какъ я вижу, понятія не имѣете о возвышенности призванія художника: предавшись разъ искусству всѣмъ своимъ существомъ, онъ лучше съ голода умретъ, чѣмъ вернется къ повседневной прозѣ.

— Горько мнѣ васъ разочаровывать, нѣсколько поторопившись, сказалъ я, но сами разсудите: если человѣку не дано той искры прометеева огня, которая составляетъ необходимую принадлежность всякаго истиннаго таланта, то не малодушное ли съ его стороны упрямство желать во что бы то ни стало прослыть художникомъ и пренебрегать вѣрнымъ насущнымъ хлѣбомъ на поприщѣ маляра.

Мнѣніе мое, какъ я тутъ же спохватился, было выражено черезчуръ ужъ рѣзко, и самому мнѣ стало жаль этой рѣзкости, но сказаннаго слова не воротить. Салваторъ же мой, какъ и должно было ожидать, не на шутку оскорбился.

— Вотъ какъ? вспыхнулъ онъ, — во мнѣ нѣтъ прометеевой искры?

Мнѣніе мое, говорю я, было высказано; оставалось только облечь его въ болѣе удобоваримую форму.

— Увы! отвѣчалъ я, — ни искорки. Вы, однако, пожалуйста не принимайте этого слишкомъ близко къ сердцу, не обижайтесь. Передъ вами честный человѣкъ, который, видя, что его ближній ошибается на счетъ своего назначенія, почелъ своей святою обязанностью раскрыть ему во-время глаза, не удерживаясь неумѣстной деликатностію. Мнѣ вѣдь, повторяю, никакой выгоды нѣтъ обманывать васъ, издѣваться надъ вами.

Говоря такъ, я старался придать своему голосу возможную мягкость и искренность.

— О, нѣтъ, нѣтъ… твердилъ ошеломленный художникъ, взволнованно бѣгая по мастерской. — Я — артистъ, артистъ въ душѣ, этого у меня никто не отниметъ!

Въ ожиданіи, пока уляжется первый порывъ негодованія разочарованнаго артиста, я, тихо напѣвая, также прошелся по комнатѣ. Дойдя до угла, я замѣтилъ картину, лицевою стороною обращенную къ стѣнѣ. Отъ нечего дѣлать, изъ простаго любопытства, повернулъ я ее наружу. Дыханіе въ груди у меня сперло, сердце замерло. То былъ поясной портретъ едва вышедшей изъ ребяческаго возраста вакханки, исполненный съ особеннымъ тщаніемъ и даже не безъ извѣстнаго мастерства. На тонкой, лебединой шеѣ откинулась съ заносчивою небрежностію смуглая головка; виноградный вѣнокъ съ спѣлыми, сквозящими гроздіями вплелся въ пышные, вьющіеся, цвѣта вороньяго крыла волосы; длинный и совершенно прямой, какъ у изваяній древнихъ богинь, носъ; крошечный, граціозно и въ то же время энергически сжатый ротикъ; глаза, наконецъ, черные, какъ два угля, большіе, влажные, полные таинственной дѣвической мечтательности и первой юношеской самонадѣянности.

— Что за прелесть! невольно вырвалось у меня. — Кто это, скажите?

Стараччи, теперь лишь усмотрѣвшій, чѣмъ я такъ самоуправно любуюсь, замѣтно смѣшался и поспѣшилъ повернуть картину къ стѣнѣ.

— Это… это… замялся онъ, — такъ, знаете, плодъ праздной фантазіи…

— Ой ли? а не сердечная зазноба?

— Какъ можно!

— Тѣмъ лучше; уступите, значитъ, дешевле.

— Нѣтъ, синьоръ, этой я не продамъ.

— Почему же нѣтъ?

— Ни за что, ни за что!

— Ну, такъ снимите мнѣ хоть копію, но такую, чтобы была но возможности схожа.

— Копію?… нѣтъ, и копіи нельзя, невозможно!

— Да вѣдь копію съ копіи.

— Какъ такъ съ копіи?

— Потому что это вотъ также копія съ оригинала, который хранится у васъ въ крайнемъ уголкѣ сердца. Не отговаривайтесь. Вкусъ у васъ, отдаю вамъ честь, весьма недуренъ. Позвольте же предложить вамъ завернуть къ дону Луиджи и выпить тостъ за благоденствіе прекраснаго оригинала.

За бутылкой благороднаго салернскаго артистъ развернулся, разговорился, однакоже и при прощаніи, пріятельски потрясая мнѣ руку, не хотѣлъ сознаться, что вакханка его не фантазія, равнымъ образомъ по прежнему не соглашался списать для меня копію. За то обѣщался непремѣнно зайти вечеромъ за мною для совокупной прогулки по террасѣ Капо-ди-монте, гдѣ, какъ разъяснилъ онъ, ежедневно, передъ закатомъ солнца, во всемъ блескѣ своемъ показываются сливки сорретинскаго общества, и туземнаго, и пріѣзжаго.

ІѴ. Вечернее гульбище.

Въ седьмомъ часу вечера, согласно обѣщанію, донъ Паоло Стараччи явился за мною.

Солнце только-что заходило за возвышенный гребень Капо-ди-монте, и сторона горы, обращенная къ Сорренто, погружалась въ отрадную тѣнь. Полуденный зной начиналъ смѣняться мягкой вечерней свѣжестью. Когда мы поднялись на террасу, первая личность, попавшаяся намъ, былъ, какъ само собою разумѣется, опять нищій, уже записной: безъ верхнихъ и нижнихъ конечностей. На краю шоссе, поперегъ дорожки для пѣшеходовъ, у подножія густолиственной оливы, пріютился онъ преудобно, посреди мягкихъ подушекъ, въ бѣльевой корзинѣ. На мостовой передъ нимъ лежала его фуражка, въ ожиданіи посильныхъ приношеній. Всякаго проходящаго жалостливо облаивалъ онъ о подаяніи, а если тотъ тѣмъ не менѣе миновалъ его безъ вниманія, то посылалъ во слѣдъ ему желчное „ maledetto! ‘‘

— Бѣдняга! сказалъ я, тронутый его тѣлеснымъ убожествомъ, и хватился за карманъ.

— Что вы дѣлаете? удержалъ меня, смѣясь, за руку мой спутникъ. — Онъ, можетъ, богаче насъ съ вами.

— Какъ такъ?

— Я вамъ говорю. Днемъ эти лѣнивцы, когда мало гуляющихъ и мала́ потому пожива, отдыхаютъ у себя дома на лаврахъ, вечеромъ, въ чаяніи богатой жатвы, высыпаютъ саранчой на дорогу.

— Да посмотрите, въ какомъ онъ жалкомъ, безпомощномъ положеніи?

Стараччи расхохотался.

— О, невинный молодой человѣкъ! Вы даже не догадываетесь, что онъ замаскированъ?

— Замаскированъ?

— Ну да. Вы пожалуй думаете, что онъ безъ рукъ и безъ ногъ?

— А то какъ-же? гдѣ же онѣ у него? не дома же оставилъ?

— Руки упряталъ за спину въ камзолъ безъ рукавовъ, ноги подвернулъ подъ себя. Какъ смеркнется да публика поразсѣется, онъ, положитесь на меня, собственноручно накроется фуражкой, схватитъ корзину и здоровехонько, на собственныхъ ножкахъ, поскачетъ во свояси.

— Но если такъ, чего же полиція смотритъ?

— А ей какое дѣло? Добрая воля форестьеровъ поддерживаетъ этихъ дармоѣдовъ. Вотъ истинныхъ талантовъ они не признаютъ, не вознаграждаютъ!

Между гуляющими встрѣчались намъ, между прочимъ, группы, человѣкъ въ 15–20, католическихъ патеровъ, въ широкополыхъ, черныхъ шляпахъ и въ такого же цвѣта раскидистыхъ тогахъ, перебрасываемыхъ ими, подобно опернымъ героямъ, черезъ плечо. Гладко-выбритыя, откормленныя рожи ихъ такъ и лоснились отъ жира и чваннаго довольства. При встрѣчѣ съ молоденькой туземкой, одинъ изъ почтенныхъ жрецовъ фамиліярно поздоровался съ нею и взялъ ее съ улыбкой за подбородокъ.

— Какъ ваши женщины допускаютъ такое съ собой обхожденіе? возмущенный, вопросилъ я своего вожатаго.

— Духовники! съ горечью усмѣхнулся онъ. — Духовнику все дозволено. Да это что! Сказать вамъ по правдѣ, прибавилъ онъ. понижая голосъ: — добрая четверть — что я говорю! — половина нашего населенія можетъ похвалиться самымъ кровнымъ родствомъ съ какимъ нибудь членомъ святой братіи.

— Недурно. Но въ такомъ случаѣ этой братіи у васъ должна быть благодать?

— Благословилъ Господь, нечего сказать: человѣкъ по десяти на церковь, да церквей безъ малаго двадцать, итого не болѣе, не менѣе двухъ сотенъ отцовъ, подлинно, что „отцовъ“, ха, ха!

— Но вѣдь жителей въ Сорренто, сколько мнѣ извѣстно, всего на все семь тысячъ?

— Такъ что-жъ изъ того?

— Стало быть, на каждаго отца придется по счету не болѣе тридцати пяти духовныхъ дѣтей; какъ хотите, а съ тридцати пяти человѣкъ не разживешься, что нибудь да не такъ.

— Совершенно такъ; духовники они, поймите, духовники нашихъ барынь и барышень! Сколько, по вашему счету, у каждаго изъ нихъ прихожанъ: тридцать пять человѣкъ? ну-съ, за вычетомъ мужчинъ, старухъ да малыхъ дѣвчатъ, это дастъ по меньшей мѣрѣ десятокъ духовныхъ дочерей на брата, чего же больше? и живутъ они въ свое удовольствіе, какъ сыръ въ маслѣ катаются.

— Бѣдные мужья, отцы и братья! вздохнулъ я.

— „Бѣдные любовники!“ скажите. Ни одинъ изъ насъ, молодыхъ людей, сватаясь на дѣвушкѣ, не можетъ быть увѣренъ, что онъ не предупрежденъ духовнымъ отцомъ ея.

— Via di quà! ⁷ раздался надъ самымъ ухомъ у насъ заносчивый голосъ, и мимо насъ, чуть не задѣвъ моего спутника, прокатилъ рысцой на низенькомъ, чистенькомъ муликѣ, ловко избоченясь, красивый молодой всадникъ, съ лихо закрученными усиками, въ изысканно-щегольскомъ костюмѣ.

— Cospetto del diavolo! ⁸ отскакнулъ въ сторону Стараччи. — Можно бы, кажись, и поосторожнѣй!

Франтикъ только съ небреженіемъ отмахнулся хлыстикомъ, который держалъ въ рукѣ, обутой въ бѣлую лайковую перчатку.

— Фатишко… вполголоса ругнулъ его художникъ. — Вѣчно надсадитъ чѣмъ нибудь. Каждый вѣдь вечеръ разъѣзжаетъ такимъ манеромъ, сбивая съ ногъ добрыхъ людей.

— Ужъ не соперникъ ли онъ вашъ? — догадался я.

Артистъ замялся.

— Соперникъ? гм… А, а! радостно встрепенулся онъ вдругъ. — Гляньте-ка, гляньте, ха, ха! Ну, по дѣломъ, на здоровье!

Мулъ юнаго денди почему-то закобянился и сталъ, какъ вкопанный, на мѣстѣ. Наѣздникъ, съ высоты своего сидѣнія не безъ самосознанія раскланявшійся за минуту передъ тѣмъ съ двумя проходившими мимо дамами, энергически стеганулъ упрямца хлыстомъ по всхоленнымъ бедрамъ. Тотъ совершилъ неожиданный пируэтъ — и гордый всадникъ униженно распростерся въ пыли. Дамы, перешептываясь, остановились. Онъ тотчасъ же былъ опять на ногахъ и, схвативъ виновника своего паденія за повода, принялся съ яростію отхлестывать ему бока. Когда же, отсчитавъ животному почтенное число ударовъ, онъ вспрыгнулъ ему на хребетъ, мулъ изловчился брыкнуть одновременно передними и задними ногами, и злополучный укротитель вторично очутился на мостовой, едва удержавшись на этотъ разъ кое-какъ на ногахъ.

Дамы захихикали.

— Не подержать ли вамъ стремя, синьоръ Сантакроче? крикнулъ щеголю со смѣхомъ мой спутникъ.

Дамы расхохотались; щеголь побагровѣлъ отъ негодованія.

— Molto obligato! ⁹ сквозь зубы проворчалъ онъ, и учащенные удары посыпались на спину преступнаго мула.

Съ терпѣливостію стоика выносило животное постыдныя публичныя истязанія; когда же хозяинъ его, выбившись изъ силъ, попытался, наконецъ, опять вскочить въ сѣдло, муликъ, попятившись, не далъ ему исполнить его злостное намѣреніе; подошелъ тотъ съ другой стороны — та же неудача: какъ колесо, вертѣлся вольнодумецъ около своей оси, и всѣ дальнѣйшія попытки властелина занять принадлежащее ему на затылкѣ раба мѣсто оставались безуспѣшны.

Около исполнителей описываемой сцены скопилась уже изрядная кучка любопытныхъ. Въ числѣ прочихъ оказался тутъ и трилистникъ дѣтей Альбіона, попавшійся мнѣ поутру, какъ выше сказано, въ одномъ изъ самыхъ заброшенныхъ закоулковъ городка, въ любознательныхъ изслѣдованіяхъ мѣстности. Леди наблюдали живую картину изъ приличнаго отдаленія; джонъ-буль же, осѣдлавъ обонятельный органъ золотымъ пенсне, остановился, съ разставленными ногами, въ двухъ шагахъ отъ бѣднаго наѣздника и флегматически обратился къ нему съ вопросомъ на ломаномъ французскомъ діалектѣ:

— А какъ, позвольте узнать, именуется у васъ сія порода упрямыхъ муловъ?

Тотъ, не понявъ, должно быть, вопроса, но видя, что вопрошающій тыкаетъ пальцемъ на мула, сверкнулъ на него злобнымъ взглядомъ и пробурчалъ въ отвѣтъ:

— Una giumenta¹⁰.

Джонъ-буль раскрылъ своего краснокожаго Муррея и на поляхъ его сдѣлалъ карандашомъ помѣтку, должно полагать, такого содержанія:

„Джумента, — особая порода упрямыхъ муловъ.“

Постыднѣе всего для синьора Сантакроче была непоколебимая непреклонность его непокорнаго мула, не сдававшагося на самые „осязательные“ резоны; заключилъ онъ тѣмъ, чѣмъ долженъ былъ бы начать дѣло: не глядя ни на кого, онъ торопливо увелъ животное подъ уздцы съ поля дѣйствія.

Между тѣмъ солнце окончательно склонилось къ закату. Для болѣе обширнаго кругозора, мы съ Стараччи взлѣзли на скалистую крутизну, воздымающуюся еще высоко надъ мѣстомъ гулянія, и расположились тамъ на голой гранитной глыбѣ. Безъ конца, непрерываема ни единымъ бѣлымъ облачкомъ, тянулась во всѣ стороны чистая, какъ поцѣлуй ребенка, небесная лазурь. За нашею спиною, на крайней грани морской дали, только-что окунывался въ голубую, сверкающую зыбь огненный, матоваго золота, солнечный шаръ. Весь закатъ, ореоломъ вокругъ него, сіялъ и млѣлъ ало-оранжевыми огнями. Передъ нами, какъ на ладони, лежалъ заливъ, съ его береговою каймою и вулканомъ, да соррентинская долина, одна половина которой, прибрежная, была еще жарко обвѣяна лучистымъ дыханіемъ уходящаго бога дня, тогда какъ другая, заслоненная отъ солнца хребтомъ Капо-ди-монте, тонула уже въ свѣтлыхъ тѣняхъ. Самъ грозный стражъ залива, Везувій, цѣлый день стоящій на часахъ въ мрачномъ раздумьѣ, словно прояснѣлъ, повеселѣлъ и мирно улыбался на прощаніе. Колоритъ ландшафта мѣнялся ежеминутно, ежесекундно, какъ разсчитанный на эффектъ бенгальскій огонь: безпечно-золотистыя дневныя краски мгновенно уступили мѣсто мечтательно-розовымъ, тѣ — грустно-лиловымъ.

Спутникъ мой, подобно мнѣ, безмолвно любовавшійся чародѣйной картиной, глубоко вздохнулъ и крякнулъ:

— Эхъ-ма!

— О чемъ? взглянулъ я на него.

— А вотъ извольте-ка уловить, передать грубою кистью на грубомъ полотнѣ эти чертовски-нѣжные переливы и оттѣнки цвѣтовъ! Иной разъ, глядя на всю эту красоту, просто, я вамъ скажу, задрожишь, замлѣешь отъ восторга и вдохновенія: готовъ, кажись, скопировать не только плѣняющій взоръ видимый міръ, но и сладостную томительность атмосферы, и каждый летающій въ воздухѣ звукъ: эти доносящіеся изъ Большой-Марины рѣзвые крики ребятишекъ, этотъ ревъ осла, со всѣми варіаціями такого рева, въ началѣ отчаянно-зычнаго, потомъ сентиментально-жалобнаго и, въ финалѣ, страстно-замирающаго. А возьмешься за кисть — хоть бросай опять, не выйдетъ и слабаго подражанія. Отчего бы это, скажите? Не отъ недостатка же прометеевой искры, какъ вы давеча изволили выразиться: не имѣй я въ груди этой искры, природа оставалась бы для меня нѣма.

— Искорка-то въ васъ пожалуй что и есть, улыбнулся я; — да не дано вамъ выказать ее на дѣлѣ, въ произведеніяхъ вашихъ. Это какъ со мною: я вотъ также отъ души вкушаю всю поэтическую сладость этого ослинаго рева, но, хоть убейте, не въ состояніи передать вамъ его тѣми же обаятельно-мелодичными звуками.

Оселъ, о которомъ шла у насъ рѣчь, принадлежалъ къ кавалькадѣ, поднимавшейся въ то самое время, шагахъ въ десяти отъ насъ, по крутой горной дорогѣ, ведущей, черезъ Капо-ди-монте, къ Дезерто — развалинамъ древняго монастыря. Молоденькая барышня, возсѣдавшая на голосистомъ ослѣ, въ видахъ укрощенія его музыкальнаго порыва, что было мочи колотила его рукояткою своего зонтика.

— О, женщины, женщины! иронически отнесся къ ней по русски ѣхавшій рядомъ молодой человѣкъ. — Слабы — и рады первому случаю выказать свою крохотную силёнку надъ еще слабѣйшимъ существомъ. И въ ослѣ, сударыня, надо уважать индивидуумъ, личность.

— Молчать, Сенька ! досадливо крикнула на него барышня и, съ остервенѣніемъ ткнувъ зонтикомъ въ бокъ животнаго, поскакала, молодцевато подбоченясь, впередъ.

Кличка „Сенька“ воскресила во мнѣ воспоминаніе объ одной выходкѣ компаніи россіянъ, по всему вѣроятію той самой, что проѣзжала теперь мимо насъ. За нѣсколько дней до пріѣзда моего въ Сорренто, я посѣтилъ изъ Неаполя на лодкѣ замѣчательно-живописный островокъ Капри. Осмотрѣвъ единственный въ своемъ родѣ лазоревый гротъ, я поднялся къ развалинамъ замка грознаго Тиверія, проведшаго здѣсь, на утесистой высотѣ, десять лѣтъ жизни, въ теченіе которыхъ, для утоленія своей бѣшеной кровожадности, каждодневно низвергалъ съ обрыва новую жертву въ головокружительную глубь, на остроконечные минареты омываемыхъ моремъ скалъ. Для желающихъ излить на бумагѣ впечатлѣніе, произведенное на нихъ грандіозностью окружающаго міра и связанныхъ съ нимъ историческихъ воспоминаній, или попросту увѣковѣчить пребываніе свое на интересномъ островѣ, поселившійся въ развалинахъ старичокъ, называющій себя отшельникомъ — l’eremito, завелъ особую книгу, причемъ, за удовольствіе вписаться, взимаетъ, понятнымъ образомъ, добровольныя приношенія. Каково же было мнѣ въ этомъ, въ нѣкоторомъ родѣ священномъ сборникѣ всемірныхъ душевныхъ изліяній встрѣтить слѣдующее заявленіе:

„Была партія русскихъ, нашедшая, что, взобравшись сюда, сотворила превеликую глупость, ибо смотрѣть тутъ рѣшительно нечего. “ Подписались:

„Сенька Пентюховъ,“

„Васька Дураковъ,“

„Сонька Пустозвонова,“

и еще нѣсколько господъ съ не менѣе остроумно-вымышленными прозвищами.

Одно меня успокоивало: что приведенная тирада была писана по русски, почему по крайней мѣрѣ иностранцы были лишены возможности постичь изъ нея всю глубину россійскаго юмора. Нашъ братъ русскій ни въ чемъ не знаетъ мѣры: или безъ причины до небесъ вознесетъ, или, такъ-же безпричинно, прекрасное и высокое въ грязь втопчетъ. Что это, скажите? размашистость ли славянскаго „ндрава“? родная ли безтолковщина? или — та и другая, вмѣстѣ взятыя?

Недолго наслаждались мы волшебнымъ вечернимъ освѣщеніемъ ландшафта: неожиданно солнце погрузилось въ море, оставивъ по себѣ лишь блѣдное зарево, розовый отблескъ воспоминанія, и вся окрестность такъ-же мгновенно погрузилась въ однообразную, мертвенно-сѣрую дымку. Въ глубинѣ, въ Большой-Маринѣ засвѣтились огоньки. Гуляющая публика незамѣтно разбрелась. И мы съ артистомъ поднялись съ своихъ мѣстъ.

V. Сдѣлка передъ теремомъ красной дѣвицы.

Теплый, укромно-сумрачный, неподвижно-тихій вечеръ располагалъ къ мечтательности. Во мнѣ живо заговорило чувство одиночества.

„Одинъ, одинъ! въ тысячахъ верстахъ отъ всѣхъ близкихъ; вокругъ одни чужіе: захворай — никто и участія не приметъ, умри — никто и не вздохнетъ. Господи! хоть бы кого тутъ привязать къ себѣ, какую нибудь мягкосердую, сердобольную и, разумѣется, хорошенькую…“

— Синьоръ Стараччи, обратился я къ спутнику.

— Да-съ?

— Что это сочиняютъ, что Сорренто изобилуетъ хорошенькими?

— А будто ихъ у насъ мало?

— Да гдѣ-жъ онѣ у васъ? цѣлый вечеръ повстрѣчалась какая нибудь одна, другая, и то такъ себѣ, середка на половинкѣ.

— А, да вѣдь лучшихъ-то вы не видѣли, да врядъ-ли и увидите.

— Что такъ? на гуляніи бы имъ, кажись, и показываться людямъ.

— То-то, что гуляютъ почти однѣ иностранки. Изъ нашихъ рѣдко-рѣдко какая глаза покажетъ; развѣ замужняя, — ну, тѣмъ скорѣе можно.

— А дѣвицъ у васъ, видно, подъ замкомъ держатъ?

— Истинно, что подъ замкомъ. Живой товаръ: не усмотришь, какъ изъ подъ рукъ украдутъ. Натуры, знаете, страстныя, первому встрѣчному на шею вѣшаются; ну, а береженаго и Богъ бережетъ.

— Послушайте, синьоръ Стараччи, сказалъ я, — вы возбуждаете во мнѣ сильное желаніе ближе ознакомиться съ этими страстными натурами. Какъ бы это устроить, посовѣтуйте?

Художникъ усмѣхнулся.

— Познакомиться-то иностранцу съ нашими барышнями при счастіи пожалуй и можно, да испытать на себѣ ихъ страстность — шалите! Какъ хвостомъ не виляйте — не удастся; не полюбятъ онѣ вашего брата.

— Да развѣ и между нами нѣтъ молодцовъ изъ себя?

— Какъ не быть. Хоть бы вы, напримѣръ.

— Такъ почему же не полюбятъ?

— А потому — патріотки.

— Совершенная, значитъ, противоположность германскихъ нѣмокъ: со своими тѣ щепетильно-осторожны, съ иностранцами — сердце на распашку.

— Ну да, національности не имѣютъ. Мнѣ хотѣлось бы нарочно свесть васъ съ италіянкой…

— Въ самомъ дѣлѣ, сведите! съ живостію подхватилъ я; — я буду вамъ, Богъ знаетъ, какъ благодаренъ.

— Вы, кажется, льстите себя надеждою завоевать сердце италіянки?

— А что же? чѣмъ чёртъ не шутитъ? познакомьте: я докажу вамъ на дѣлѣ.

Артистъ на минутку задумался.

— Нѣтъ, рѣшилъ онъ, — нельзя: самъ я лично здѣсь ни одной молодой дѣвицы не знаю.

— Не выдумывайте!

— Ей-Богу.

— И той вакханки не знаете, чей портретъ такъ вдохновенно написали?

Не смотря на сумерки, я могъ замѣтить, какъ художникъ мой сильно покраснѣлъ.

— Нѣтъ! вы ошибаетесь, рѣзко возразилъ онъ, — я незнакомъ съ нею.

— Проговорились! стало быть, она все-же не плодъ вашей фантазіи, а живетъ и здравствуетъ, какъ мы, грѣшные?

Стараччи прикусилъ язычокъ.

— Да, конечно, но…

— Не отговаривайтесь. Вы просто-таки ревнуете и опасаетесь, что я отобью ее у васъ.

Онъ пріосанился и окинулъ меня самоувѣреннымъ, орлинымъ взглядомъ.

— Вы-то отобьете? Я самъ, синьоръ, въ послѣдніе годы не сказалъ съ нею двухъ словъ: не про насъ писана; такъ гдѣ же вамъ? Впрочемъ, вотъ что, насмѣшливо прибавилъ онъ: — я покажу ее вамъ — познакомьтесь, если можете!

— Мнѣ только и нужно. Когда же вы ее мнѣ покажете?

— Да хоть сейчасъ. Наша дорога къ тому же ведетъ мимо ея дома; по вечерамъ она имѣетъ привычку сидѣть надъ садомъ да глазѣть на проходящихъ. Вотъ познакомьтесь, ха, ха! познакомьтесь.

— Познакомлюсь; не смѣйтесь спозаранку.

Мы повернули въ самую широкую улицу городка — Corso Principe Umberto. За невысокой, въ человѣческій ростъ, туфовой оградой темнѣла плотною массой плодовая роща. Надъ оградой бѣлѣла, сквозь вечерній сумракъ, женская фигура въ свѣтломъ одѣяніи.

— Чу… шепнулъ мнѣ вожатый, внушительно пожимая мнѣ локоть, — она! Смотрите, не позволяйте себѣ никакой неумѣстной выходки.

— Будьте покойны, отвѣчалъ я и, схвативъ его крѣпко подъ руку, повлекъ прямо къ дѣвушкѣ.

— Что вы, что вы… барахтаясь, бормоталъ онъ. — Обидится — спрячется.

— Надо же вблизи разсмотрѣть.

Мы прошли отъ нея на разстояніи двухъ шаговъ. Да, то была она, моя вакханка! Художникъ ни мало не польстилъ ей: она была еще неизмѣримо прекраснѣе своего писаннаго изображенія, воспроизведшаго, правда, довольно вѣрно дѣйствительности общее очертаніе ея дивно-правильныхъ чертъ, но лишеннаго этой увлекательной, граціозной жизненности. Я былъ очарованъ и приросъ къ землѣ.

— Ну, да пойдемте же, пойдемте… дергалъ меня за руку ревнивый итальянецъ.

— O, quanto è bella! ¹¹ восторженно вырвалось у меня. — Vedi la signorina e poi muori! ¹²

Варіація эта извѣстной поговорки неаполитанской ¹³ осталась не безъ дѣйствія: вызвала на устахъ красавицы солнечную улыбку; сердце въ груди у меня екнуло отъ этой улыбки!

— Это ужъ чёртъ знаетъ что! ворчалъ артистъ, насильно увлекая меня отъ приковавшаго меня магнита.

Не разъ еще оглядывался я на дѣвушку: не отрывая взора, глядѣла она намъ въ слѣдъ, но уже серьезно, насупивъ бровки, точно дѣло дѣлала. Въ сгустившемся мракѣ мы скоро потеряли ее изъ виду.

— Просилъ я васъ, синьоръ, не дѣлать ей непріятностей! запальчиво напустился на меня Стараччи, когда она не могла уже разслышать насъ.

— Непріятностей? Повѣрьте, нѣтъ такой дѣвушки, которой были бы непріятны чистосердечныя похвалы красотѣ ея.

— Такъ-то такъ, но я просилъ васъ…

— Надо было, синьоръ Стараччи, заложить фундаментъ, потому что я теперь положительно намѣренъ познакомиться съ нею.

— Какъ? не шутя?

— Ни мало. Хотите, побьемтесь объ закладъ.

— Что познакомитесь?

— Да.

— Ха, ха, ха! какъ-то неестественно залился художникъ. — Извольте. Посмотримъ. О чемъ же?

— Да вотъ, если по истеченіи трехъ дней, считая съ завтрашняго утра, я не буду еще вхожъ въ ихъ домъ, то обязуюсь признать васъ первостатейнымъ талантомъ и пріобрѣсти отъ васъ полъ-дюжину вашихъ картинъ, по цѣнѣ, какую вы сами, заблагоразсудите назначить.

— Прекрасно! А ежели бы случайно выиграли вы?

— Если я… то вы, синьоръ Стараччи, признаете съ своей стороны справедливымъ мнѣніе мое относительно отсутствія въ васъ божественной искры и, ни минуты не медля, кисть и палитру живописца промѣниваете на мазилку и ведро маляра. По рукамъ, что-ли?

Салватора моего взяло все-таки нѣкоторое раздумье.

— Да впрочемъ гдѣ вамъ! рѣшилъ онъ; — и на это согласенъ.

— Теперь, сказалъ я, — вы будете такъ добры сообщить мнѣ ближайшія свѣденія о нашей прекрасной незнакомкѣ. Какъ благородный противникъ, вы, конечно, не откажете мнѣ въ необходимомъ оружіи?

— О, да, разумѣется. Выспрашивайте.

— Во первыхъ, какъ звать ее?

— Анджеликой Лаццарини.

— Анджеликой! имя какъ разъ по ней: въ ней дѣйствительно есть нѣчто ангельское.

— Тѣмъ болѣе за то въ отцѣ ея дьявольскаго!

— Какъ такъ?

— Увѣряютъ, видите ли, будто всѣ мы, южные италіянцы, алчны до денегъ; ну, а этотъ — прямой клопъ, высасываетъ послѣднюю кровинку изъ ближнихъ.

— Что-жъ онъ, ростовщикъ?

— Какъ бы вамъ сказать? Было время, давалъ онъ деньги и подъ залогъ вещей; ныньче, какъ разжился, одни векселя принимаетъ. Всѣ пріѣзжіе у него занимаютъ. Впрочемъ, его у насъ и не зовутъ иначе, какъ ростовщикомъ. Спросите: „ростовщикъ“ — всякій укажетъ. Отъ попа имя, отъ народа прозвище.

— А садъ вонъ и домъ онъ тѣмъ же ростовщичествомъ нажилъ?

— Тѣмъ же. Началъ съ малаго, а тамъ, глядь, и недвижимость пріобрѣлъ. Тутъ, въ ближнемъ переулкѣ, у него еще два такихъ же домика. Да и чванится же онъ своимъ богатствомъ! не подходи близко. Когда-то, помнится, и съ нашимъ семействомъ знался; ребятишками мы съ его дочкой на улицѣ играли; ну, а теперь поди — принцесса! Благо, она-то еще иной разъ хоть взглядомъ подаритъ, не совсѣмъ, значитъ, забыла товарища дѣтства; а чтобы ногою къ нимъ въ домъ — ни-ни. Метлой выгонятъ. Аристократы стали! Да что о себѣ-то толковать, меня Богъ еще миловалъ, съ панталыку хоть не сбила, любуюсь изъ-за угла, какъ милымъ воспоминаніемъ, какъ хорошенькой картинкой. А былъ у меня пріятель…

— Того совсѣмъ съ ума свела?

— Добро бы только свихнулся. А то перво-наперво въ гарибальдійцы пошелъ, а тамъ…

— Жизни себя лишилъ?

— Хуже! разбойничаетъ въ горахъ, атаманомъ шайки сталъ; да-съ, вотъ она какова! Право, говорю вамъ, отступитесь лучше.

— Я никогда не отступаюсь. Теперь же она меня еще сильнѣе заинтересовала: унаслѣдовала, видно, отъ отца извѣстную долю дьявольскаго элемента, сгубила не одного добраго молодца. А лихой этотъ наѣздникъ… Сантакроче вы его, кажется, назвали?

— Сантакроче.

— Что онъ также изъ поклонниковъ Анджелики?

— M-да… лѣшій бы его подралъ!

— То-то вы его не долюбливаете. Онъ мнѣ, однакоже, опасный соперникъ: аристократъ и, должно быть, со средствами.

— Ха, аристократъ! Фабрикантъ древесныхъ издѣлій! аристократъ! можетъ денежный, да не кровный.

— Денежные порой опаснѣе кровныхъ.

— Такъ ваши финансы слабоваты?

— Весьма даже.

— Ну, такъ поздравляю! Хотя Анджелика и терпѣть его не можетъ, да отецъ ужъ больно жаденъ до денегъ. Желаю вамъ всякаго успѣха!

— И самъ я себѣ того же желаю.

Мы подошли къ воротамъ римской отели. На приглашеніе съ моей стороны розпить бутылочку за успѣхъ моего предпріятія онъ на этотъ разъ холодно отказался.

— Благодарю васъ, прощайте.

— До свиданія же черезъ три дня, сказалъ я, — когда одинъ изъ насъ уплатитъ другому закладъ свой.

— Да, и, съ божьей помощью, этотъ одинъ будете вы.

— Дай Богъ, а не желаю.

Отпивъ чай, я тутъ же отправился на покой и потушилъ огонь. Но мнѣ было не до сна: лежа въ постели, я, по методѣ Ньютона, дѣлалъ всевозможныя переложенія и сочетанія для разрѣшенія предстоявшей мнѣ мудреной задачи. Чѣмъ глубже вдумывался я въ вопросъ, тѣмъ болѣе возникало у меня сомнѣній въ удачѣ. Какъ въ короткій промежутокъ трехъ дней проникнуть человѣку въ совершенно чуждую ему семью, да притомъ въ семью италіянцевъ, которые, подобно своимъ древнимъ предкамъ, щепетильно скрываютъ отъ непосвященныхъ взоровъ тайны семейнаго перестиля! А тутъ еще случайныя помѣхи: скряга-отецъ, знающійся только съ такими же, какъ самъ, Крезами, Крезъ и красавецъ соперникъ… Но свѣтлый образъ Анджелики возбудительно возникалъ опять передо мною во всей своей неотразимо-чарующей, божественной красѣ.

— О, quanto è bella! повторялъ я, и снова она улыбалась, улыбалась своей снисходительной, граціозно-обворожительной улыбкой.

„Во что бы то ни стало, а познакомлюсь, познакомлюсь и полюблю… да, возьму и полюблю, на зло себѣ, умному человѣку, какъ дуракъ, по уши, до макушки! И она, можетъ, не устоитъ, полюбитъ меня, вѣдь не совсѣмъ же дуренъ я, не старъ, не глупъ?“

Новые планы, одинъ другаго смѣлѣе, одинъ другаго оригинальнѣе, созидались раздраженнымъ воображеніемъ.

Записные врали, повѣствуя объ одномъ и томъ же продуктѣ своего вымысла по сту разъ, кончаютъ тѣмъ, что сами убѣждаются въ существованіи его. Человѣкъ, напряженно мечтающій объ одномъ и томъ же предметѣ, выискивая въ немъ, навязывая ему всевозможныя совершенства, напослѣдокъ окончательно очаровывается имъ. Такъ и я къ полночи былъ уже весьма недалекъ отъ влюбленности и придумалъ до десятка проектовъ, ожидавшихъ только свѣтлаго божьяго дня, чтобы быть испытанными на практикѣ.

Успокоенный сознаніемъ, что половина дѣла сдѣлана, я незамѣтно задремалъ.

Не знаю, что мнѣ снилось; когда же первый сверкающій лучъ утренняго солнца, брызнувъ мнѣ въ лицѣ, разбудилъ меня, я ощупалъ въ своихъ объятіяхъ подушку, а губы мои безсознательно лепетали:

— О, quanto è bella!

ѴІ. Первый планъ въ дѣйствіи.

Мечтательница-ночь, накидывающая на всѣ предметы видимаго міра свою неопредѣленную, таинственную дымку и тѣмъ самымъ придающая каждой въ комнатѣ мебели, каждому висящему на гвоздѣ платью очертанія чудовищныхъ одушевленныхъ существъ, дѣлаетъ насъ воспріимчивыми къ несообразнѣйшимъ утопіямъ, которыя, подъ вліяніемъ восторженнаго наитія, ихъ создавшаго, кажутся намъ весьма осуществимыми на дѣлѣ.

При трезвомъ же свѣтѣ безпощаднаго критика — юнаго, смѣющагося дня, увы! всякая вещь принимаетъ свои естественныя, рѣзко-очерченныя формы; прикрасы, присочиненныя воспаленнымъ воображеніемъ, улетучиваются вмѣстѣ съ мимолетными тѣнями ночи, и остается передъ нами одинъ голый скелетъ дѣйствительности.

Бѣдные мои проекты! каждый изъ нихъ въ минуту его зарожденія, in statu nascenti, какъ выражаются химики, представлялся мнѣ образцовымъ произведеніемъ человѣческаго мозга. Поутру, когда я одѣлся, умылся, кофею напился и оглянулся на окружающую обстановку при яркомъ дневномъ освѣщеніи, всѣ эти образцовыя произведенія обратились въ жалкіе ученическіе этюды. Половина проектовъ распалась сама собою, и остальные однакожъ оказывались далеко ненадежны.

Одинъ изъ болѣе удобоисполнимыхъ состоялъ въ слѣдующемъ: застать съ глазу на глазъ донну Анджелику, безъ утайки открыться ей, что такъ, молъ, и такъ, объ закладъ бился — не дайте проиграть, Христа ради! Ну, а женщины, извѣстное дѣло, существа добросердечныя, сострадательныя, особенно къ преклоняющимъ благоговѣйно передъ ними колѣни, въ изобрѣтательности же на полѣ интригъ онѣ ужъ никому не уступятъ, и божественная Анджелика, безъ сомнѣнія, изыщетъ какой нибудь способъ формально ввести меня въ домъ отцовскій.

Отправился я на мѣсто дѣйствія, для предварительной рекогносцировки.

Корсо принца Гумберта, по отдаленности своей отъ центра городка, было, по обыкновенію, безлюдно. Я перешелъ на солнечную сторону, къ завѣтной оградѣ.

Никого!

Съ десять минутъ проходилъ я взадъ и впередъ, подъ знойными лучами солнца. На лицѣ, на всемъ тѣлѣ выступила испарина. Голова отяжелѣла.

„Нѣтъ, чёртъ побери, она, по всему вѣроятію, преспокойно укрывается теперь въ прохладно-тѣнистыхъ аллеяхъ сада, а ты тутъ, въ ожиданіи ея, изморишься до полусмерти. Откладывать же до вечера нельзя, рѣшительно нельзя: подвернется, какъ знать, опять этотъ Стараччи, а при немъ она, понятно, не войдетъ въ переговоры. Послѣзавтра же послѣдній срокъ. Нѣтъ, надо испытать другой планъ.“

Уходя изъ гостиницы, я на всякій случай справился о мѣстѣ жительства фабриканта древесныхъ издѣлій, Сантакроче. Теперь я отправился но адресу.

Заведеніе его оказалось не лучше, не хуже прочихъ ремесленныхъ мастерскихъ Сорренто и едва ли могло претендовать на званіе фабрики. Все оно состояло изъ одного просторнаго, но мрачнаго, неопрятнаго, сыраго и душнаго помѣщенія, въ которомъ работало человѣкъ до десяти рабочихъ. Одинъ стругалъ, другой вырѣзывалъ изъ разноцвѣтнаго дерева вычуры, третій слагалъ изъ послѣднихъ ящички, ширмочки, подносики и иную домашнюю утварь.

— Нельзя ли видѣть хозяина? входя, вопросилъ я.

— Хозяина? повторилъ, оглядывая меня, ближайшій изъ рабочихъ. — Кажись, еще почиваетъ.

— Такъ нельзя ли вамъ узнать?

— Узнай-ка, Наталино, не трогаясь съ мѣста, отнесся онъ къ молодому парню.

Тотъ неспѣшно всталъ изъ-за работы, неспѣшно направился въ противоположный уголъ мастерской, къ витой лѣстницѣ, неспѣшно сталъ взбираться по ней, пока не скрылся за поворотомъ. Вскорѣ изъ-за поворота показались опять лапти и ноги посланнаго, затѣмъ туловище, наконецъ голова.

— Пожалуйте, принимаютъ.

Молодаго франта засталъ я за утреннимъ шоколадомъ, въ легкомъ бархатномъ, но отслужившемъ свой вѣкъ пиджакѣ, съ оборванными пуговицами и протертыми локтями.

— Чѣмъ могу служить? вставая, съ снисходительностію аристократа-либерала, раскланялся онъ со мною.

— А вотъ я наслышался о художественныхъ продуктахъ вашего заведенія, политично отвѣчалъ я, по неволѣ прибѣгая къ военной хитрости, дозволяемой иногда и въ житейскихъ побоищахъ, — и, какъ корреспондентъ одной изъ нашихъ русскихъ газетъ, желалъ бы въ подробности описать ихъ своимъ соотечественникамъ.

Мой фабрикантъ, какъ вѣрно разсчиталъ я, въ самомъ дѣлѣ растаялъ.

— О! рисуясь, воскликнулъ онъ, — вы дѣлаете мнѣ слишкомъ много чести. Но такъ какъ вы, разъ уже изволили пожаловать, то надѣюсь, что не откажетесь отъ чашки шоколада? Не угодно ли вамъ садиться?

Онъ собственноручно придвинулъ мнѣ кресло.

Любезность его меня не удивила: я успѣлъ уже приглядѣться къ изысканной учтивости италіянцевъ, превосходящей даже утонченную галантность „великой націи“. Чѣмъ болѣе спесивится италіянецъ своимъ просвѣщеніемъ, тѣмъ деликатнѣе, униженнѣе обхожденіе его въ извѣстныхъ случаяхъ, когда это временное уничиженіе можетъ тѣмъ рельефнѣе выказать его умѣніе вести себя воплощеннымъ джентльменомъ. Мой италіянецъ имѣлъ къ тому же дѣло съ литераторомъ, съ корреспондентомъ иностранной газеты, который печатнымъ отзывомъ своимъ могъ принести ему какъ пользу, такъ и вредъ.

Я сѣлъ, но отъ шоколада отказался.

— Что-же вы, собственно говоря, желали бы осмотрѣть прежде всего, съ вѣжливымъ поклономъ освѣдомился фабрикантъ: — производство ли самыхъ работъ, или…

— Работы я уже имѣлъ случай видѣть мелькомъ при входѣ; любопытство мое болѣе возбуждаютъ теперь готовые предметы.

Съ граціозною небрежностію свѣтскаго человѣка, дѣлающаго другому одолженіе не изъ-за ожидаемаго вознагражденія, а по врожденной „гуманности“, разложилъ и разставилъ онъ передо мною весь наличный въ комнатѣ запасъ приготовленныхъ къ продажѣ красивыхъ древесныхъ бездѣлушекъ и предупредительно удовлетворялъ всѣ мои разспросы касательно способа приготовленія каждой отдѣльной вещицы. Чтобы окончательно, какъ говорится, умаслить его, я, не торгуясь, купилъ у него изящный чернильный приборъ, который онъ навѣрное уступилъ бы за половину спрошенной цѣны, потому что, по обыкновенію всѣхъ италіянцевъ, запросилъ втридорога.

— Не прислать ли вамъ этого на домъ? услужливо предложилъ онъ, съ тою же лѣнивой граціей завертывая покупку мою въ бумагу.

— Да, я просилъ бы васъ объ этомъ, отвѣчалъ я, — потому что имѣю еще въ виду прогулку.

Сантакроче кликнулъ Наталино и отдалъ ему необходимое приказаніе. Я приподнялся и протянулъ хозяину на прощаніе руку.

— Прошу и впередъ заглядывать, обязательно улыбнулся онъ, провожая меня къ лѣстницѣ.

На ходу я, какъ-бы спохватившись, обернулся.

— Да! не знаетесь ли вы съ здѣшнимъ семействомъ Лаццарини?

Молнія блеснула въ глазахъ Сантакроче, съ подозрительною напряженностію устремились они на меня. Но въ слѣдующее же мгновеніе черты его уже сгладились, глаза приняли прежнее свѣтски-учтивое выраженіе.

— Да-съ; а что-съ?

— Да вотъ я, какъ литераторъ, изучаю, знаете, бытъ, семейныя отношенія разныхъ націй; отношенія эти всего лучше, разумѣется, развиты въ высшихъ слояхъ общества; Лаццарини принадлежатъ къ высшему обществу соррентинцевъ…

— И вы желали бы, чтобы я ввелъ васъ къ нимъ?

— Именно.

— Отчего же, позвольте полюбопытствовать, выборъ вашъ палъ именно на семью Лаццарини?

— Очень просто оттого, что домъ ихъ, какъ я сейчасъ замѣтилъ, одинъ изъ первыхъ въ Сорренто.

— Такъ вамъ требуется только, чтобы домъ былъ изъ первыхъ?

— М-да.

— Я исполню ваше желаніе, познакомлю васъ.

— Съ Лаццарини?

— Дались вамъ эти Лаццарини! вѣдь вамъ для наблюденій вашихъ все же равно? были бы только аристократы?

Лукавый италіянецъ проглядѣлъ, видно, мои тайныя намѣренія и ухитрился, напрямикъ не отклоняя моей просьбы, разстроить однакоже планъ мой.

— Да есть ли въ томъ семействѣ, съ которымъ вы думаете познакомить меня, молодыя барышни? освѣдомился я.

— А! такъ вамъ необходимы молодыя барышни?

— Безъ сомнѣнія, возможно прямодушно и серьезно отвѣчалъ я: — положеніе женщины въ семьѣ есть краеугольный камень семейной жизни, и потому семья, гдѣ нѣтъ дочери, не можетъ, служить мнѣ моделью для моихъ изслѣдованій.

— Такъ-съ, слегка прищурился щеголь; — и дочь такой семьи должна быть непремѣнно молода и хороша, какъ донна Анджелика Лаццарини?

— Всенепремѣнно; потому что молодая и хорошенькая дѣвушка подвержена бо́льшимъ искушеніямъ, чѣмъ пожилая и безобразная, а слѣдовательно…

— Нѣтъ, прервалъ меня фабрикантъ прежнимъ вѣжливымъ, но рѣшительнымъ тономъ, — какъ вамъ угодно, а съ нею я васъ не познакомлю.

— Да почему же?

— Сказать вамъ откровенно?

— Ну-съ?

— Я самъ ухаживаю за донной Анджеликой, неужели же пустить козла въ огородъ?

Съ дружеской усмѣшкой похлопалъ онъ меня по плечу. Пришлось обратиться къ новой тактикѣ: затронуть его честолюбіе.

— Допустимъ даже, сказалъ я, — что донна Анджелика мнѣ нравится…

— Ага! то-то же!

— Это одно предположеніе; дайте договорить. Еслибы даже, говорю я, она произвела на меня нѣкоторое впечатлѣніе, то не пріятнѣе ли вамъ, не благороднѣе ли завладѣть любимымъ предметомъ съ бою, чѣмъ такъ, безъ всякой борьбы? Надѣюсь, что вы довѣряете на столько своему уму, своей наружности, чтобы не бояться соперничества бѣлобрысаго скиѳа?

Сантакроче съ ироническою обязательностію разшаркался.

— Я вамъ сердечно благодаренъ за вашу услужливость; но — прошу извиненія, если не приму ея. Вкусы женщинъ, какъ вы знаете, такъ своенравны, что ни за что нельзя поручиться — даже за то, что смуглой италіянкѣ не полюбится бѣлобрысый скиѳъ. Мнѣ самому, скажу я вамъ, стоило не малаго труда къ нимъ доступа добиться. Ну, и вы потрудитесь, попытайте свое счастіе; какъ знать, можетъ, и успѣете? тогда я съ удовольствіемъ подниму вашу перчатку. Покуда же позвольте мнѣ остаться въ сторонѣ: я также вѣдь не совсѣмъ дуракъ, руки на себя не положу. Повторяю: я вамъ благодаренъ, болѣе, можетъ быть, чѣмъ вы думаете, благодаренъ уже за то, что, предувѣдомленный вами, имѣю хоть возможность принять своевременно мѣры къ предупрежденію вашихъ замысловъ.

— Какъ? вы хотите даже затруднить мнѣ входъ въ домъ Лаццарини?

— Да-съ, конечно; къ чему скрывать? Какъ честные враги, какъ кровные galantuomi, мы съ перваго же начала встрѣтимъ другъ друга лицомъ къ лицу. А что я намѣреваюсь принять противъ васъ мѣры, можетъ, мнѣ кажется, только льстить вамъ, ибо доказываетъ, какъ я уважаю ваше бѣлобрысое соперничество. Чѣмъ могу еще служить? прищурился онъ. — Ежелибы вамъ опять кое-что понадобилось, то милости просимъ.

Напрасно сталъ бы я придираться къ его тону: хотя въ голосѣ его несомнѣнно прорывалась насмѣшливая нота, хотя вѣжливость его была явно поддѣльная, но особенной преувеличенности въ ней не было: отъ начала до конца держалъ онъ себя — по собственному его выраженію — кровнымъ galantuomo.

Едва ли нужно признаваться, что заключеніе, вынесенное мною изъ свиданія съ галантнымъ соперникомъ, было ни мало для меня не лестное. Не черезчуръ ли ужъ, право, наивно ожидать отъ человѣка влюбленнаго, къ тому-же отъ корыстнаго италіянца, что онъ добровольно поможетъ отбить у него даму его сердца? Но вѣдь и конь о четырехъ ногахъ, да спотыкается; утопающій, говорятъ, хватается за соломинку, а всѣ мои проекты, вмѣстѣ взятые, были не толще, не крѣпче соломинки. Между тѣмъ, полагаясь на соломинку, человѣкъ перестаетъ дѣйствовать руками, ногами и тѣмъ легче идетъ ко дну; такъ и я, неудачно ухватившись за Сантакроче, обрѣлъ въ немъ только новое препятствіе къ достиженію своей цѣли. Тѣмъ большее безпокойство относительно его вмѣшательства овладѣвало мною, когда я сопоставлялъ вмѣстѣ, съ одной стороны, выказанную имъ при вчерашнихъ истязаніяхъ упрямаго мула необузданную раздражительность, съ другой — его невозмутимую, кошачью деликатность при давешнихъ переговорахъ со мною. Послѣдняя легко объяснялась желаніемъ порисоваться передъ литераторомъ, слѣдовательно человѣкомъ образованнымъ, своимъ знаніемъ свѣтскихъ приличій, тѣмъ болѣе, что онъ принималъ меня на собственной квартирѣ, гдѣ уже простыя правила гостепріимства возлагали на него обязанность сдерживать свое неудовольствіе. По видимому онъ былъ даже весьма откровененъ со мною, высказавшись безъ обиняковъ о своемъ намѣреніи подвести противъ меня контрмину; но откровенность людей, умѣющихъ, при природной вспыльчивости, такъ искусно скрывать свои враждебныя чувства подъ улыбающейся маской, — всегда подозрительна и невольно заставляетъ предполагать подъ этой личиною благороднаго простодушія тѣмъ болѣе злонамѣреннаго лицемѣрія.

Заключительный выводъ изъ всѣхъ этихъ соображеній былъ тотъ, что медлить нельзя ни минуты, что знакомство съ семействомъ красотки свести надо сегодня же, сейчасъ же, ранѣе, чѣмъ лукавый фабрикантъ успѣетъ забѣжать впередъ и коварнымъ наушничествомъ неисправимо испортить дѣло. Какъ же познакомиться съ незнакомыми людьми съ одного разу, да такъ надежно и крѣпко, чтобы и козни хитрѣйшаго изъ galantuom’овъ не могли порвать эту связь?

ѴІІ. Знакомство по контракту.

Плановъ въ запасѣ у меня оставалось очень немного: всего два. Но и изъ тѣхъ одинъ не быль уже примѣнимъ: предполагалъ я было взять у скряги-ростовщика подъ вексель денегъ въ займы, чтобы такимъ путемъ, исподволь, войти съ нимъ, а за тѣмъ и съ семьей его, въ ближайшія сношенія. Теперь, предупрежденный, быть можетъ, ныньче же, ревнивымъ поклонникомъ дочери о моихъ тайныхъ видахъ, онъ, естественнымъ образомъ, не сталъ бы пускать меня далѣе передней.

Приходилось брать знакомство съ нимъ штурмомъ, идти на проломъ, на ура, и послѣдній планъ мой въ самомъ дѣлѣ соотвѣтствовалъ этой цѣли, хотя былъ также скроенъ на весьма живую нитку. Если и онъ не удастся — тогда пиши пропало; онъ какъ прыжокъ черезъ бездонную пропасть: перескочишь — хорошо, не доскочишь — поминай какъ звали!

Скрѣпивъ сердце, пошелъ я на ура, направилъ шаги прямехонько къ терему красной дѣвицы и, съ рѣшимостію, съ мужествомъ смерти, ударилъ нѣсколько разъ висѣвшимъ по серединѣ двери желѣзнымъ кольцомъ о желѣзный же на ней выступъ; аппаратъ такого рода въ южной Италіи замѣняетъ наши колокольчики.

Отворила мнѣ пожилая женщина, съ засученными выше локтей рукавами, съ высоко-подобраннымъ платьемъ, изъ подъ котораго виднѣлись сухощавыя, босыя ноги. Вооружена она была грязной, мокрой шваброй; поодаль стояло ведро съ мутной водою. Очевидно, женщина была занята мытьемъ половъ. Внимательно оглядѣвъ меня съ головы до ногъ, она, казалось, осталась довольна ревизіей, потому что поторопилась спустить платье въ его нормальное положеніе и почтительно спросила меня:

— Вамъ, вѣрно, мужа моего, синьоръ?

— Мнѣ надо видѣть синьора Лаццарини.

— Ну, да. Потрудитесь войти въ пріемную; я сію минуту его вызову.

Она суетливо удалилась во внутренніе покои.

„Эге! смекнулъ я: такъ это ни болѣе, ни менѣе, какъ законная супруга богача Лаццарини! Изъ экономіи, видно, не держитъ прислуги да на сожительницу возложилъ обязанности и слуги, и судомойки. Недурно!“

Изъ темныхъ сѣней я вышелъ въ свѣтлую пріемную. Убранство ея могло бы считаться весьма приличнымъ, даже роскошнымъ, если бы въ немъ было менѣе цыганской пестроты, болѣе вкуса и единства; но меблировка, видимо, была составлена не по ранѣе задуманному плану, а случайно: рядомъ стояли предметы изъ трехъ разнородныхъ сортовъ дерева — краснаго, орѣховаго и дуба. Были тутъ и мраморы, и зеркала, и штофныя занавѣси; были бюсты и статуэтки. По стѣнамъ были развѣшаны картины: масляныя и литографіи, разнаго калибра, и достоинства. Масляныя представляли, въ нѣсколькихъ экземплярахъ, Везувій въ минуту изверженія и въ покоѣ при полнолуніи, да полногрудыхъ, съ сладострастными очами, красавицъ. Одна изъ литографій, гравированная и раскрашенная самымъ лубочнымъ образомъ, изображала короля Виктора-Эммануила на конѣ; подъ нимъ былъ, въ крупныхъ литерахъ, не менѣе лубочный эпиграфъ:

Я былъ занятъ чтеніемъ этого патріотическаго изліянія, когда вошелъ хозяинъ, тщедушнаго тѣлосложенія, гладко-выстриженный мужчина лѣтъ сорока-пяти, въ изодранномъ шелковомъ халатѣ, который придерживалъ на груди рукою; когда его хламида случайно какъ-то распахнулась, взорамъ моимъ представилась ничѣмъ не прикрытая, волосатая грудь: въ видахъ экономіи, а, можетъ, и отъ дневнаго жара, ростовщикъ не имѣлъ на себѣ никакого бѣлья. Держалъ онъ себя нѣсколько наклоненнымъ впередъ и глядѣлъ своими быстрыми, плутовскими глазами изподлобья, что придавало ему поразительное сходство съ пантерой, готовящейся къ прыжку на добычу.

— Синьоръ — иностранецъ? былъ первый вопросъ его, и хищническіе глаза его, какъ давеча глаза его супружницы, подвергли мою фигуру подробному таможенному осмотру.

— Да, русскій.

— И нуждается въ деньженочкахъ?

— Напротивъ, я самъ пришелъ предложить ихъ вамъ.

— Сами-съ? Во всякомъ случаѣ, очень пріятно познакомиться. Прошу покорно садиться.

Мы сѣли.

— Синьору требуется нѣкоторая услуга?

— Услуга не услуга: вамъ не будетъ стоить ни труда, ни денегъ.

— Тѣмъ пріятнѣе-съ. Не угодно ли вамъ объяснить, въ чемъ дѣло.

— У васъ, синьоръ Лаццарини, есть садъ?

— Есть, какъ-же-съ. А вамъ желательно было бы осмотрѣть его?

— Да.

— И срывать, и кушать по душѣ плоды?

— Да, пожалуй.

— Что же взять съ васъ за это?… Червонецъ? ей-Богу вѣдь не дорого.

— Ого! сказалъ я. — Впрочемъ, это еще не все. Какъ иностранецъ, я интересуюсь и вашимъ хозяйствомъ, вашимъ семейнымъ житьемъ-бытьемъ; словомъ, мнѣ хотѣлось бы во всякое время имѣть свободный доступъ въ домъ вашъ.

— Гм, понятно-съ.

— Вы съ своей стороны, какъ видите, не будете имѣть ни малѣйшихъ расходовъ.

— За исключеніемъ въ съѣденныхъ вами апельсинчикахъ. А вы по этой части большой мастакъ?

—Не скажу, штуки три-четыре въ день, можетъ, одолѣю, не болѣе.

— Ну, такъ и словъ объ этомъ тратить не стоитъ. А на счетъ прочей ѣды-съ? Намѣрены вы у насъ также обѣдать, или нѣтъ?

— Нѣтъ. Если же разъ и случится, то можемъ условиться тогда же.

— Резонно-съ. Еще одинъ пунктъ: синьору, можетъ, не безъизвѣстно, что у меня есть дочь?

— Знаю: донна Анджелика.

— Вотъ какъ-съ! даже имя провѣдали. Такъ вамъ и съ нею видѣться желательно?

— Да, разумѣется. А есть развѣ препятствіе?

— Статья это, видите ли, довольно важная, нѣсколько даже, такъ сказать, щекотливая. Она у меня невѣста.

— Донна Анджелика — невѣста? всполошился я.

— Не то, чтобъ именно, но очень отъ того недалеко. Вотъ нарѣченный-то ея и могъ бы, чего добраго, изъявить неудовольствіе, если я познакомлю ее съ чужимъ молодымъ мущиной.

— Да вѣдь я же не имѣю ни малѣйшаго поползновенія снискивать ея расположеніе, жениться на ней; занимаетъ меня единственно степень ея образованія, взглядъ италіянской дѣвушки на жизнь.

— Такъ-съ, конечно… Вы, стало быть, не допустите себѣ никакого неблаговиднаго за нею ухаживанія?

— Неблаговиднаго? о, нѣтъ.

— А если будетъ этотъ грѣхъ, я почту себя въ правѣ въ тотъ же день и часъ захлопнуть передъ носомъ вашимъ дверь?

— Можете. Что-же вы возьмете съ меня за каждое посѣщеніе?

— А синьоръ долго думаетъ пробыть здѣсь?

— Съ недѣлю, по меньшей мѣрѣ.

— И сколько часовъ въ сутки полагаетъ посвящать на домъ нашъ?

— Часъ, другой — какъ придется.

— Гм…

Онъ погрузился въ думу и, сводя въ умѣ счеты, неслышно зашевелилъ губами.

— По червонцу, какъ я уже имѣлъ честь выразить, за часикъ! Кажись, сходно?

— Больно вы ужъ нажиться хотите. По два франка, такъ и быть, дамъ.

—По два франка? съ разговорами-то дочери? Богъ съ вами, синьоръ. Слыханая ли цѣна? Безъ дочери, куда ни шло, возьму половину: десять франковъ; съ нею же, какъ честный человѣкъ, менѣе червонца никакъ нельзя.

— Себѣ дороже? усмѣхнулся я. — Какъ будто вамъ не все равно, буду ли я, не буду ли говорить съ нею? не съѣмъ же я ее, никакого зла ей не причиню?

— Еще бы! Но вы, синьоръ, примите также въ соображеніе: какъ она образована! Мнѣ вѣдь ея воспитаніе тоже кровныя денежки стоило.

— Какъ-же она образована?

— О! она читать знаетъ… писать…

— Скажите пожалуйста!

— Да-съ. Разныхъ умныхъ книжекъ начиталась.

— А именно?

— Да кто ихъ знаетъ? Духовникъ приноситъ.

— Духовникъ!

— Да-съ. И на фортепьянахъ играетъ, пѣсни поетъ, по нотамъ поетъ!

— Можетъ ли быть?

— Я вамъ говорю! Останетесь довольны. Такъ какъ-же-съ послѣ этого, сами посудите, взять съ васъ менѣе червонца?

— Гдѣ наше не пропадало! махнулъ я рукой: — прибавляю еще франкъ: три франка за сеансъ и ни сольди болѣе.

— А я вамъ скажу свою послѣднюю цѣну: пятнадцать франковъ, съ обществомъ дочери пятнадцать, замѣтьте!

— Замѣчаю, да не могу, средства не позволяютъ.

— Такъ извольте безъ дочери; я сдѣлаю уступку.

— Да въ ней главная суть. Послѣднее мое слово: четыре франка. При этомъ я приподнялся и взялся за шляпу.

— Ну, прибавьте, синьоръ? скажемъ: двѣнадцать?

— Не могу, повторяю. Намъ, видно, не сговориться. Имѣю честь кланяться.

Я направился къ выходу.

— Синьоръ! кликнулъ во слѣдъ мнѣ маклакъ-ростовщикъ.

Я остановился на порогѣ.

— Ну, одиннадцать!

— Четыре.

— Ну, десять! девять! восемь!

— Четыре.

— Экой вы несговорчивый. Не забудьте же, какъ она образована! и вѣдь съ апельсинами! ѣшьте, сколько душенькѣ вашей угодно — запрету нѣтъ.

— Вотъ отъ того-то я и даю цѣлыхъ четыре франка.

— За часъ вѣдь это?

— За часъ.

— Такъ приходите всегда по меньшей мѣрѣ на два часа: это и составитъ аккуратъ восемь франковъ.

— Можетъ, я иногда и буду оставаться долѣе; тогда разсчитаемся по времени. Все будетъ зависѣть отъ того, на сколько вы, съ семьей вашей, съумѣете заинтересовать меня.

— Ничего съ вами не подѣлаешь! вздохнулъ онъ и великодушно протянулъ мнѣ руку. — Только для васъ! для другаго ни за что. Для обоюдной вѣрности однако, я полагаю, не излишне заключить контрактъ на бумагѣ?

— Да, оно вѣрнѣе, подтвердилъ я. — Можно, я думаю, и безъ маклера? во избѣжаніе, знаете, расходовъ на него.

— Ну, разумѣется, домашнимъ образомъ, чтобы была только какая гарантія.

Онъ отправился за письменными принадлежностями, и черезъ полчаса были сготовлены и скрѣплены надлежащимъ образомъ слѣдующіе два документа:

1-й.

„Я, нижеподписавшійся, симъ обязуюсь принимать въ своемъ домѣ во всякое время дня, отъ 9-ти часовъ утра до 9-ти вечера, русскаго подданнаго Ивана Многогрѣшнаго, не препятствуя ему вступать въ безобидный и безотносительный разговоръ со всѣми членами моего семейства и въ принадлежащемъ къ дому моему садѣ срывать плоды, съ условіемъ однако же тутъ же съѣдать ихъ, не унося съ собою; въ замѣнъ чего онъ, Многогрѣшный, уплачиваетъ мнѣ по четыре франка за каждый проведенный въ моемъ домѣ часъ. Отказать ему въ дальнѣйшемъ знакомствѣ я имѣю право въ томъ лишь случаѣ, если самъ онъ допуститъ себѣ нарушеніе условій сего контракта.

(Подписалъ:) Гражданинъ города Сорренто „Леонардо Лаццарини.“

2-й.

„Я, нижеподписавшійся, симъ обязуюсь уплачивать гражданину г. Сорренто Леонардо Лаццарини но четыре франка за каждый проведенный въ его домѣ часъ; причемъ обѣщаюсь вести себя скромно и доброприлично, согласно требованіямъ общеевропейскаго образованія. Въ противномъ случаѣ онъ, Лаццарини, имѣетъ право отступиться отъ сего контракта и взыскать съ меня понесенные имъ потери и убытки законнымъ порядкомъ. „Примѣчаніе. Деньги уплачиваются всякій разъ при уходѣ и отмѣчаются (курсивомъ) на оборотѣ сего контракта.

(Подписалъ:) „Русскій подданный „Иванъ Многогрѣшный. “

— Надѣюсь, оба мы останемся довольны нашей сдѣлкой и не дадимъ другъ другу повода къ разрыву, самодовольно ухмыльнулся ростовщикъ, укладывая ратификацію свою въ карманъ. — Само собою разумѣется, что вы, какъ человѣкъ благовоспитанный и честный, безъ нужды не покажете никому нашего контракта, доколѣ я не откажу вамъ, по вашему мнѣнію, несправедливо отъ дома?

— Ну, конечно, успокоилъ я его.

— Когда же вы намѣрены начать свои посѣщенія?

— Да хоть сейчасъ. Откладывать въ долгій ящикъ, не въ моей привычкѣ.

Я взглянулъ на часы.

— Половина двѣнадцатаго. По вашимъ сколько?

— Безъ четверти.

— Ну вотъ. Сейчасъ карандашомъ и отмѣтимъ на контрактѣ. Не угодно ли вамъ будетъ теперь представить мнѣ вашу дочку?

— Какъ вамъ однако не терпится!

— Да вы не стѣсняйтесь, сказалъ я; — пришлите ее только, я уже самъ отрекомендуюсь.

— Будь но вашему. Не забывайте только, что отъ вашего съ нею поведенія зависитъ ненарушимость контракта.

— Не безпокойтесь — не забуду.

— Я только такъ, къ слову. Не пройдетесь ли вы покуда но саду? Я вамъ ее сейчасъ вышлю.

Широко распахнувъ передо мною стеклянную дверь въ садъ, онъ не безъ извѣстной галантерейности пригласилъ меня туда рукою:

— Abbiate ta bontà.

ѴІІІ. Италіянская дѣвица съ образованіемъ.

Испытывали ли вы, господа, тотъ радостный, благоговѣйный, дыханіе захватывающій трепетъ, который, какъ должно полагать, овладѣвалъ героями арабскихъ сказокъ, когда, мановеніемъ волшебнаго жезла, раскрывались передъ ними невиданныя дотолѣ чудеса фантастическаго, сказочнаго міра? Нѣчто подобное по крайней мѣрѣ ощущалось вами, когда вы, еще молодымъ ребенкомъ, были взяты родителями въ первый разъ въ театръ. Ослѣпительный свѣтъ тысячи огней, блескъ нарядовъ, музыка, самое, наконецъ, представленіе — все дѣйствовало на васъ чудно-опьянительно и голова у васъ шла кругомъ.

Та же сладостная дрожь пробѣжала теперь по всѣмъ моимъ суставамъ, когда отверзся предо мною входъ въ цвѣтущій міръ южно-италіянскаго плодоваго сада и на встрѣчу мнѣ оттуда, предвкусіемъ ожидавшихъ меня тамъ очарованій, полились потоки теплаго, мягкаго, душистаго воздуха, золотыя струи солнечнаго свѣта. Въ боковомъ карманѣ, какъ разъ на сердцѣ, чувствовалъ я письменный залогъ неэфемерности открывшагося мнѣ чародѣйнаго царства, мой сезамъ, мой волшебный жезлъ; и, съ дѣтски-голосистымъ восклицаніемъ, однимъ прыжкомъ очутился я изъ стѣнъ дома — изъ дѣйствительности, въ саду—въ сказкѣ.

Окрыленнымъ мотылькомъ порхнулъ я внизъ по тѣнистой, усыпанной краснымъ пескомъ аллеѣ, на каждомъ шагу наклоняясь подъ простиравшимися надо мною и сплетавшимися въ объятіе, густолиственными вѣтвями апельсинныхъ и лимонныхъ деревъ — этихъ стройныхъ туземныхъ дріадъ, съ пышными зелеными рукавами, съ сочнымъ золотымъ плодомъ въ каждой ладони. Весело подпѣвая:

сорвалъ я на лету спѣлый „портогалъ“ и принялся отдирать съ него его цвѣтущую оболочку.

„Я увижу ее, я познакомлюсь съ нею! ликовалъ я, подпрыгивая на мѣстѣ. — И ужъ полюбитъ же она меня, непремѣнно полюбитъ, заставлю, какъ ей тамъ угодно! “

— Buon giorno, signore! насмѣшливо прозвенѣлъ за мною чистый, какъ серебряная струна, голосокъ.

Я обернулся: предо мною стояла она, донна Анджелика.

Какая жалость, право, что не всегда можно слѣдовать первому позыву чувствъ! Такъ бы вѣдь, кажется, и бросился сейчасъ во прахъ передъ нею, чтобы съ обожаніемъ прикоснуться устами къ краю ея одежды, къ ея ручкѣ… ахъ, эта ручка! бѣлая, нѣжная-нѣжная, съ художественно-продолговатыми ногтями, какъ изъ мрамора изваянная… А станъ! безъ стягивающаго, уродующаго корсета, безъ безобразнаго колокола-кринолина, скрывающаго цѣлую половину тѣла: плотно, пластично охватывало незатѣйливое платьице идеально-гармоничныя формы. И надъ этимъ безподобнымъ туловищемъ эта дивная, дѣтски-мечтательная головка — головка мадонны Мурильо!

Я стоялъ, какъ ошеломленный: прекрасная, горделивая, какъ царица, и въ то же время добросердечно улыбающаяся, окруженная ореоломъ солнечныхъ лучей, какъ сошедшая съ небесъ Афродита-Венера, оковала она мнѣ духъ и тѣло. Кому въ диковинку изступленныя выходки человѣка, хлебнувшаго черезъ край божественнаго напитка Вакха? Такъ-же неудивительна въ настоящемъ случаѣ была моя восторженность — восторженность юноши, черезъ край хлебнувшаго зрѣлища неземной красоты.

Дѣвушка замѣтила глубокое впечатлѣніе, произведенное ею на гостя, и, съ наивнымъ самодовольствомъ избалованнаго дитяти, откинулась надменно головою. Это движеніе произвело на меня отрезвляющее дѣйствіе глотка ключевой воды; я пришелъ въ себя и, съ грѣхомъ пополамъ, представился ей.

— Да, батюшка говорилъ мнѣ, отозвалась красавица. — У меня тоже былъ братъ Джіованни, Джіованнино; померъ уже маленькимъ.

Говоря такъ тономъ, отъ котораго вѣяло ледяною стужей, она беззастѣнчиво-широко уставила на меня свой огненный, смоляной взоръ, точно заколдовать меня имъ хотѣла, какъ змѣя крошку-колибри.

— Что это у васъ? презрительно вздернула она ротикъ, замѣтивъ въ рукахъ моихъ полуочищенный апельсинъ. — Развѣ ихъ ѣдятъ такъ?

— А то какъ-же?

Безъ дальнихъ словъ, пригнувъ къ себѣ первую апельсинную вѣтку, она сняла крупнѣйшій плодъ, отгрызла своими бѣлыми зубками его мясистую, оранжевую шкурку, въ нѣсколько мгновеній высосала все сочное содержаніе и сухіе объѣдки швырнула затѣмъ въ сторону.

— Вотъ какъ у насъ дѣлается!

Не обращая уже на меня никакого вниманія, съ граціозной небрежностью покачиваясь съ боку на бокъ, побрела она далѣе, напѣвая что-то и подъ тактъ похлопывая въ ладоши.

Зная, что Анджелика выросла въ заперти, вдали отъ людей, скромнымъ дичкомъ, я ожидалъ найти въ ней робѣющую, запинающуюся на каждомъ словѣ, неловкую дикарку. Оказалось, напротивъ, что подъ вліяніемъ ловеласа-духовника, а, быть можетъ, и свѣтскаго Сантакроче, она пріобрѣла — если не полированность записной львицы — то самоувѣренность сознающей обаяніе своей красоты кокетки и смѣлость безъ утайки выказывать кому угодно, какъ мало она дорожитъ имъ.

Но въ любимомъ предметѣ плѣняетъ насъ все, даже его слабости — потому уже, что онѣ составляютъ неотъемлемую принадлежность любимаго предмета: пренебреженіе, которое оказывала мнѣ прекрасная италіянка, только возвысило ее въ глазахъ моихъ.

„Душоночекъ! какъ она мило дуется! думалось мнѣ. — И какъ откровенна: тотчасъ видно неиспорченное, дѣвственное сердце.“

— Этотъ способъ дѣйствительно куда проще и лучше, согласился я, догоняя дѣвушку: — можно истребить несравненно большее количество.

— Да, отвѣчала она, — десятка два-три въ день уплетешь, какъ ничего.

— Три десятка! почти съ ужасомъ вскрикнулъ я, оглядывая ея воздушно-стройную фигуру и не постигая, гдѣ можетъ умѣститься такая масса съѣдомаго. Столь похвальный аппетитъ, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ и радовалъ меня: по крайней мѣрѣ не принадлежитъ къ разряду слабосильныхъ, безкровныхъ барышень, питающихся однимъ мѣломъ да штукатуркой.

— Но вы, конечно, пробавляетесь болѣе корольками? спросилъ я: — они слаще.

— Слаще? иронически повторила она, вымѣривая меня своимъ магнетическимъ взоромъ. — Напротивъ, кислѣе.

— Какъ кислѣе? мнѣ казалось всегда, что они слаще.

— Отвѣдайте.

Она указала на увѣшанное румяными корольками дерево. Я сорвалъ одинъ изъ нихъ и, по примѣру дѣвушки, сталъ высасывать его: въ самомъ дѣлѣ, что за кислятина! Быть можетъ, тутъ дѣйствовало отчасти и воображеніе, такъ какъ человѣкъ, обуянный любовной дурью, безпрекословно соглашается со всякимъ изрѣченіемъ своего идола; но королекъ былъ кислъ, какъ уксусъ.

— Ну что? освѣдомилась Анджелика, — вѣдь кислъ?

— Кислъ, смиренно признался я.

Она снисходительно подала мнѣ охапку мелкихъ, съ грѣцкій орѣхъ, апельсинчиковъ, которыхъ тѣмъ временемъ набрала по сосѣдству.

— Вотъ вамъ мандариновъ, заѣшьте.

Эти, точно, оказались весьма недурны, съ какимъ-то своеобразнымъ букетомъ, слегка напоминавшимъ мускусъ, но лишь на столько, чтобы не быть непріятнымъ.

„А въ душѣ-то вѣдь она предоброе и прелюбезное созданіе“, разсуждалъ я самъ съ собою, съ восторженною алчностью, какъ амброзію, пожирая лакомые мандарины.

— Отчего, скажите, вспомнилъ я тутъ, — плоды уже зрѣлы, тогда какъ у насъ всего апрѣль мѣсяцъ, и деревья, конечно, не успѣли еще отцвѣсти?

— Нѣтъ, не цвѣли; недѣли черезъ двѣ-три зацвѣтутъ. Плоды вѣдь уже съ осени висятъ на деревьяхъ: они круглый годъ могутъ оставаться на нихъ, не портясь. Удобство тутъ то, что кладовыхъ не нужно: понадобились — бери прямо съ дерева.

„Какъ просто и логично по пунктамъ объяснено! восхищался я про себя. — О, она умна, положительно умна, и, какъ видно, съ основательными познаніями въ сельскомъ хозяйствѣ, стало быть образована.“

— Синьорина! вдохновленный этимъ открытіемъ, съ нѣкоторымъ экстазомъ заговорилъ я, — теперь только, въ эту самую минуту, дѣлается мнѣ наконецъ понятнымъ, какъ люди, для своего времени столь просвѣщенные, какъ Петрарка, Алигіери, могли до сѣдыхъ волосъ воспѣвать одну и ту же даму сердца. Вы, безъ сомнѣнія, хорошо съ ними знакомы?

— Нѣтъ, былъ откровенно-наивный отвѣтъ красавицы, — къ намъ вообще очень немногіе вхожи.

Отъ такого чудовищнаго невѣденія меня, признаться, передернуло. Я пристально заглянулъ въ глаза красавицы: не вычитаю ли въ нихъ плутовскаго выраженія? но они были устремлены на меня такъ чистосердечно-невинно и въ то же время такъ дивно-выразительно, что я растаялъ.

„Какая очаровательная, умилительная простота! одна она уже взвѣшиваетъ ея литературное невѣжество.“

— А я ихъ коротко знаю, отвѣчалъ я, — хотя и не лично, потому что ихъ давно уже нѣтъ въ живыхъ; они сочинители, притомъ изъ вашихъ же соотчичей, италіянцевъ. Но Освобожденный Іерусалимъ вы, надѣюсь, читали?

— Онъ тоже изъ сочинителей?

— Освобожденный Іерусалимъ изъ сочинителей?

Силъ моихъ не стало сохранить долѣе серьезный, почтительный видъ: я разразился сердечнымъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, дорогая синьорина, сказалъ я, — Освобожденный Іерусалимъ не сочинитель, а сочиненіе, притомъ даже такого же, какъ вы, соррентинца, нѣкоего Торквато Тассо; можетъ, слыхали?

Веселость моя въ первую минуту озадачила, затѣмъ оскорбила италіянку.

— Слыхать слыхала, сердито отвѣчала она, — но въ глаза не видала.

„Мы съ нею вмѣстѣ не служили,“ вспомнился мнѣ незабвенный Скалозубъ, и смѣхъ снова обуялъ меня.

— Трудненько было бы вамъ и видѣть человѣка, жившаго за три столѣтія назадъ. Подлинно, что пророки нигдѣ такъ мало не цѣнятся, какъ на родинѣ.

— Да нешто Тассо пророкъ? Падре Доменико никогда не называлъ мнѣ его въ числѣ пророковъ.

Я даже не поморщился: ко всему привыкаешь, даже къ глупостямъ обожаемой дѣвушки.

— Кстати, сказалъ я, — синьоръ Лаццарини говорилъ мнѣ, что вашъ духовникъ снабжаетъ васъ книжками; вѣроятно, все болѣе божественнаго содержанія?

— Да, конечно.

— И вы не засыпали надъ ними?

— Признаться, да, случалось и засыпать: очень ужъ скучноваты. За то у меня есть одна книжечка…

— Лучше другихъ?

— Презанимательная. Тоже, знаете, больше о монахахъ да монахиняхъ, но все въ смѣшномъ видѣ.

— Любопытно бы узнать, что это за вещица. Кто авторъ?

— Что такое авторъ?

— Авторъ — кто написалъ ее?

— А я почемъ знаю.

— Не помните ли хоть заглавія?

— Не посмотрѣла. Да если хотите, я вамъ ее покажу?

— Сдѣлайте милость.

Она направилась къ крыльцу дома. Я слѣдовалъ за нею, любуясь сзади ея походкой сильфиды, ея цвѣтущимъ, лебединымъ затылкомъ, ея роскошною настоящею косою.

„Какой избытокъ природной красоты, естественной граціи! И къ чему ей знать какихъ нибудь авторовъ и ихъ произведенія: сама она лучшее произведеніе величайшаго автора — природы!“

По лѣстницѣ поднялись мы изъ пріемной во второй этажъ дома, въ укромную, чудно-прохладную комнату, съ настежь раскрытою на балконъ дверью, увѣшанною кругомъ сочнымъ, темнымъ плющемъ. Въ углу было прибито бронзовое распятіе; подъ нимъ, на колонкѣ, красовалась соблазнительнаго свойства гипсовая группа: Амуръ и Психея, въ костюмѣ праотца Адама, граціозно обнявшіеся и слившіеся въ воздушный поцѣлуй. По одной стѣнѣ стоялъ рояль, по другой, между прочимъ, рабочій столикъ съ письменнымъ приборомъ и нѣсколькими книгами. Къ этому послѣднему подвела меня молодая дочь дома.

— Eccolo! ¹⁵ подала она мнѣ объемистый фоліантъ въ богатомъ, съ золотымъ обрѣзомъ, переплетѣ.

Я посмотрѣлъ и ахнулъ.

— Декамероне Бокаччіо! И эту книжку принесъ вамъ духовникъ вашъ?

— Н-нѣтъ. Ее подарилъ мнѣ одинъ хорошій знакомый; но падре Доменико одобрилъ его выборъ.

— Молодцы оба. И та вонъ гипсовая парочка въ углу, должно быть, также приношеніе того же хорошаго знакомаго?

По высокому, свѣтлому челу Анджелики скользнуло мимолетное облачко.

— Да, его. Я хотѣла было отказаться, онъ ужасно навязчивъ! Но батюшка мой взять приказалъ, да и падре Доменико вложилъ свое словцо.

— А молодъ онъ еще?

— Падре?

— Да.

— Не знаю, право. Лѣтъ подъ сорокъ этакъ будетъ. Да вѣдь это все равно.

— Не совсѣмъ. А хорошій знакомый вашъ?

— Тотъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, вашихъ лѣтъ, и тоже красивъ изъ себя; но я на него глядѣть не хочу!

— И хорошо дѣлаете. А зовутъ его?

— Да вамъ на что?

— Не Сантакроче ли?

— Вы почемъ знаете?

— Такъ это онъ! Послушайте, донна Анджелика, совѣта человѣка, желающаго вамъ только добра: ради Бога, не читайте этой книжки.

— Вотъ новости! да ежели она мнѣ нравится?

— И дурное иногда имѣетъ свою прелесть. Позвольте мнѣ показать ее вашему родителю, чтобы онъ воспретилъ этимъ непрошеннымъ любезникамъ пробавлять васъ подобнымъ ядомъ.

— Да вы думаете, отецъ васъ послушается? Онъ вполнѣ довѣряетъ выбору духовника.

Я съ отчаяніемъ пожалъ плечами.

— Объ одномъ прошу васъ: не читайте ее, покуда я не принесу вамъ другихъ книгъ: онѣ, надѣюсь, оторвутъ васъ отъ чтенія этой.

— Принесите, пожалуй, но чтобы эту отдать вамъ — о, нѣтъ, ни за что!

—Да! понимаю. И вонъ съ той гипсовой группой вы вѣрно также ни за что не разстанетесь?

— Нѣтъ; съ какой стати?

— Понимаю! съ горечью повторилъ я.

— Что вы понимаете?

— Что вамъ дорогъ даритель!

— Какъ? сурово пріосанясь, вскрикнула красавица, и черные глаза ея зловѣще-злобно засверкали, лице залило пламеннымъ огнемъ. — Вотъ какъ онъ мнѣ дорогъ!

Со всей присущей ея маленькимъ ручкамъ силой сорвала она съ книги ея красивую покрышку и швырнула послѣднюю въ одинъ конецъ комнаты, книгу въ другой; потомъ подскочила къ пьедесталу съ Амуромъ и Психеей, схватила ихъ въ охапку, выбѣжала на балконъ и бухнула на улицу. Снизу донеслось звонкое паденіе разбившагося въ дребезги, хрупкаго гипсоваго изваянія.

— Синьорина! воскликнулъ я съ сожалѣніемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и съ нѣкоторымъ удовлетвореніемъ.

— Вотъ какъ онъ мнѣ дорогъ… повторила она, глубоко переводя дыханіе. — Теперь вы, я думаю, поймете что мнѣ дорого въ книгѣ: содержаніе ея или даритель.

Она пошла въ уголъ, гдѣ лежалъ облупленный, растрепанный Бокаччіо, съ благоговѣніемъ подняла его, отряхнула и отнесла опять на столъ; попавшійся ей подъ ноги золоченый переплетъ она ловкимъ пинкомъ спровадила въ отворенную дверь балкона, во слѣдъ злополучной гипсовой группѣ.

— Вы, донна Анджелика, кажется, поете? спросилъ я, съ цѣлію навести разговоръ на другую тему.

—Пою… глухимъ голосомъ отвѣчала дѣвушка, не глядя на меня.

— Спойте же пожалуйста.

— Не хочется.

— Право, спойте: сами успокоитесь да и мнѣ удовольствіе доставите.

Она подумала и, все еще не удостоивая меня взгляда, съ сдвинутыми бровками, подошла, сѣла къ роялю и взяла неумѣло нѣсколько акордовъ.

— Barcarola napolitana! сердито назвала она пьесу и затянула:

Въ началѣ глубокіе гортанные звуки свидѣтельствовали о раздраженности пѣвицы, но мало по малу чистый, прозрачный, какъ подгорный ручеекъ, голосокъ ея смягчился, исполнился истиннаго чувства. Уроковъ пѣнія она, по всему вѣроятію, никогда не брала, ибо пѣла, какъ учила ее природа; но пѣніе такого рода я всегда предпочиталъ пѣнію искушенному записныхъ пѣвицъ, если голосъ послѣднихъ уже не особенно хорошъ и самую искушенность не облекаетъ въ плѣнительную форму естественности. Въ звукахъ италіянскаго языка къ тому же есть своя характеристичная мелодичность; романсъ, который пѣла Анджелика, былъ размѣра дактилическаго, по своей волнообразности наиболѣе музыкальнаго; наконецъ, самый напѣвъ романса былъ крайне симпатиченъ и, оканчиваясь въ каждомъ куплетѣ, пожалуй ни къ селу, ни къ городу, но съ точки зрѣнія благозвучія — какъ нельзя болѣе кстати, рефреномъ:

захватывалъ, какъ говорится, за душу.

— Просто прелесть! искренне вырвалось у меня, когда послѣднее „Santa Lucia“ замерло въ воздухѣ. — Сдѣлайте милость, синьорина: выучите меня этой пѣснѣ?

Задушевная мелодія растрогала и самоё пѣвицу, недавній гнѣвъ которой испарился, какъ дымъ, и неподдѣльное восхищеніе, слышавшееся въ моемъ голосѣ, окончательно умилостивило ее: она съ готовностью встала и великодушно улыбнулась:

— Пожалуй. А ноты вы знаете?

— Нѣтъ, смѣло солгалъ я: мнѣ хотѣлось испытать, какъ примется она за дѣло.

— Слова вы можете выучить дома. Я вамъ покажу только аккомпанементъ. Садитесь.

Съ послушаніемъ примѣрнаго ученика, помѣстился я за инструментъ и опустилъ обѣ пятерни возможно неуклюже на клавиши. Молодая наставница отъ души расхохоталась.

— Да не такъ же! Вы прикасайтесь одними кончиками пальцевъ.

— Такъ? съ невинностью новорожденнаго вопросилъ я, приводя кисти рукъ въ отвѣсное положеніе и ударяя по клавишамъ ногтями.

— Ха, ха, ха! неудержимо залилась дѣвушка и взяла мои пальцы въ свои. — Вотъ какъ! Теперь берите аккордъ большимъ пальцемъ и мизинцемъ. Такъ! браво. Вы, какъ я вижу, понятливый мальчикъ.

Она принялась показывать мнѣ отдѣльные аккорды.

— Теперь подпѣвайте:

Я подтягивалъ; но голосъ мой дрожалъ и невольно прерывался: мягкіе, теплые пальчики прелестной учительницы, переставляя съ клавиши на клавишу мои неопытные пальчища и ненарокомъ при этомъ сжимая ихъ, дѣйствовали на нихъ наподобіе конечныхъ проволокъ гальванической цѣпи: чудодѣйный теплородъ ихъ благотворно пробѣгалъ по нервнымъ нитямъ моихъ рукъ въ самую глубь груди, въ сердце, возгоняя оттуда кровь въ голову. Когда она, въ наставническомъ рвеніи, наклонилась ко мнѣ какъ-то черезчуръ уже низко и свѣжее дыханіе ея пахнуло мнѣ въ лицѣ, я не утерпѣлъ и безсознательно припалъ къ одной изъ ея маленькихъ, алебастровыхъ ручекъ.

— Ай! взвизгнула она и, въ наказаніе, тутъ же звонко ударила меня по рукѣ и пребольно ударила! — Поганый русскій! Доставъ носовой платочекъ и омочивъ его ртомъ, она съ отвращеніемъ отерла свою оскверненную руку.

— Я батюшкѣ скажу, вотъ что! онъ вамъ наотрѣзъ откажетъ приходить къ намъ.

Съ чистосердечнымъ раскаяніемъ, я слезно взмолился ничего не говорить отцу, доказывая ей по пунктамъ, что, съ физіологической точки зрѣнія, губы русскія ни въ чемъ не уступятъ губамъ италіянскимъ.

Не слушая меня, разобиженная красавица удалилась на балконъ.

IX. Религіозность италіянцевь. Контрактъ оказывается неизлишнимъ.

Нѣкоторое время просидѣлъ я еще недвижно на табуретѣ, не дерзая слѣдовать за раздраженной италіянкой и придумывая способъ къ умиротворенію ея.

Тутъ съ улицы донеслось многоголосное пѣніе и людской говоръ. Я подошелъ къ окну, а затѣмъ на цыпочкахъ вышелъ и на самый балконъ, къ прелестной недотрогѣ.

Была — чего я не сказалъ еще — страстная недѣля. Въ теченіе ея, передъ величайшимъ годовымъ праздникомъ — передъ св. пасхой, каждый божій день, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, тянулся по городу нескончаемою вереницею весь мѣстный церковный клиръ, конвоируемый полчищами празднаго люда. Замѣчательнѣе прочихъ показалось мнѣ вечернее шествіе въ великую пятницу, которое я нѣсколько дней спустя имѣлъ случай наблюдать изъ оконъ римской отели. Впереди шли попарно отроки и отроковицы — пѣвчіе съ хоругвями; за ними трубачи и флейтисты; далѣе, по пяти въ рядъ, „благородные“ граждане, накрытые бѣлыми мѣшками, наподобіе висѣльниковъ, съ зажженными въ рукахъ свѣчами; за этими, гробъ со Спасителемъ въ натуральный ростъ, искусно вырѣзаннымъ изъ дерева и облеченнымъ въ надлежащее одѣяніе; въ заключеніе, попы. Въ сумеркахъ, при трепетномъ сіяніи несомыхъ свѣчей, церемонія пріобрѣтала своего рода таинственный, поэтически-торжественный колоритъ. Прибавьте къ этому довольно согласную вокальную и инструментальную хоровую музыку — и вы легко объясните себѣ пристрастіе пылкихъ, невѣжественныхъ сыновъ юга къ подобнымъ торжествамъ.

Надо однакожъ замѣтить, что италіянцевъ въ обрядности католической церкви привлекаетъ не то же, чѣмъ въ ней плѣняется другой жаркокровный, южноевропейскій народъ того же толка — испанцы: испанецъ, разнѣженный изнурительно-знойнымъ климатомъ отчизны, окончательно забитый — сначала маврами, затѣмъ іезуитами и ихъ инквизиціей, — до крайности лѣнивъ къ мышленію; грубый язычникъ, сознавая свое умственное и нравственное безсиліе, суевѣренъ до-нѐльзя и обоготворяетъ всѣ силы природы; сынъ Испаніи, въ развитіи мозга весьма недалеко опередившій язычника, ищетъ въ религіи элемента чудеснаго, неразгаданнаго величія, чтобы имѣть передъ чѣмъ преклониться, а въ случаѣ бѣды найти и гдѣ защиту.

Италіянецъ, легкаго нрава котораго не могли въ конецъ поработить никакія усилія папства, увлекается въ католицизмѣ преимущественно его внѣшнею стороною: блестящею обстановкою обрядовъ, сопровождающею ихъ шумностью, толкотней и давкой, не вникая глубже въ основной смыслъ философской доктрины церкви, какъ гоголевскій Петрушка, пристрастившійся къ чтенію собственно изъ за интереснаго процесса складыванія буквъ въ слова, иногда даже чёртъ знаетъ что значущія.

Такой, относительно говоря, либеральный взглядъ на религію высказался и въ настоящей церемоніи, которую мы съ донной Анжеликой наблюдали съ высоты нашего балкона. Корсо принца Гумберта, обыкновенно малолюдное, кипѣло теперь народомъ. По серединѣ улицы двигалась медлительнымъ ходомъ, съ развѣвающимися значками, небольшая церковная процессія: впереди дѣти, въ аріергардѣ духовенство. Первыя голосили звонкими дискантами, святые отцы вторили нѣсколькими октавами ниже. Какъ наши уличные мальчишки, неизмѣнно сопровождающіе всякій полкъ солдатъ, идущій по городу съ музыкой и барабаннымъ боемъ, такъ справа и слѣва процессіи колыхались живыя группы гражданъ, обгонявшихъ другъ друга, чтобы, забѣжавъ впередъ шествія, стать во главѣ его, гдѣ, какъ равно и въ концѣ, образовалось уже по длинному прихвостню изъ непринадлежавшихъ къ самой церемоніи лицъ, но примкнувшихъ къ ней изъ любви къ искусству. Нѣкоторые, снявъ съ головы свои цвѣтныя фески, набожно преклоняли одно колѣно и крестились; въ то же время однако они перешептывались, пересмѣивались съ сосѣдями, также колѣнопреклоненными.

Когда я вслушался въ псаломъ, который пѣлся процессіей, онъ показался мнѣ знакомымъ; тутъ вся посторонняя публика дружно подтянула игривый оперный мотивъ, и я вспомнилъ, что то ничто иное, какъ хоръ изъ Пуританъ.

— Синьорина, возможно скромно отнесся я къ Анджеликѣ, стоявшей, отворотившись, рядомъ со мною и тихонько напѣвавшей про себя общую мелодію.

— Ахъ, вы здѣсь? полуобернулась она ко мнѣ и окинула меня косвеннымъ взглядомъ; но хотя въ тонѣ ея голоса звучало еще легкое раздраженіе, взоръ ея былъ уже миролюбивъ и свѣтелъ.

— Вѣдь это изъ Пуританъ? спросилъ я.

— Изъ какихъ Пуританъ?

— Оперы Беллини.

— Можетъ быть; не знаю.

— Да слова какія?

— Слова божественныя.

Она бойко прочла мнѣ наизусть нѣсколько виршей по-латыни. Затѣмъ, пристально съ полминуты засмотрѣвшись въ мои глаза, съ неожиданною любознательностью сама стала задавать мнѣ вопросы:

— Вы, русскіе, вѣдь нехристи?

— Нѣтъ, улыбнулся я, — мы тоже христіяне.

— И вѣруете вонъ въ Того?

Она указала на небо.

— Въ Бога? вѣруемъ.

— И въ Христа, и въ Матерь Божію?

— И въ нихъ вѣруемъ.

— И въ святыхъ?

— И въ святыхъ; только не въ вашихъ: у насъ свои.

— Еретикъ! пробормотала красавица и опасливо отодвинулась на крайній уголъ балкона.

Тутъ оба мы съ нею внезапно вздрогнули, потому что какъ разъ подъ нашими ногами раздалось быстро другъ за другомъ нѣсколько пороховыхъ взрывовъ.

Италіянцы, какъ уже выше объяснено, большіе охотники до всякаго рода шума, потому малѣйшее празднество, какъ веселаго, такъ и печальнаго свойства, непремѣнно сопровождается у нихъ пальбою, либо изъ огнестрѣльныхъ оружій: мортиръ, винтовокъ, пистолетовъ, либо просто на просто изъ начиненныхъ порохомъ глиняныхъ горшечковъ. На святой мнѣ довелось наслушаться этихъ пиротехническихъ восторговъ до оглушенія.

Какъ я, такъ и Анджелика перегнулись черезъ перила, узнать злостнаго виновника нашего испуга. Отъ входныхъ дверей и вдоль всего фасада зданія были разставлены на землѣ пороховыя хлопушки, громогласно вспыхивавшія теперь одна за другою. Распоряжался ими длинноволосый субъектъ, въ широкополой, измятой шляпѣ, по которой я въ немъ тутъ же призналъ своего новаго пріятеля, современнаго Салватора. Дѣвушка была, казалось, немало польщена принесенной ей артистомъ всенародной оваціей и наградила его улыбкой; онъ, видно, также разсчитывалъ стяжать эту благодарность, потому что вопросительно-молодцовато поднялъ взоры къ балкону; но тутъ на глаза ему, какъ бѣльмо, попался я, и лице его омрачилось.

— Закладъ-то вы свой проиграли, донъ Салваторъ! весело окликнулъ я его.

Не отвѣчая, онъ поспѣшно вмѣшался въ толпу.

Со смѣхомъ слѣдилъ я за нимъ глазами. Анджелика вдругъ крѣпко схватила меня за руку и насильно оттащила отъ перилъ въ комнату.

— Ахъ, ахъ, онъ!

— Кто? Стараччи?

— Сантакроче! найдетъ внизу черепки…

— Ну, такъ что-жъ?

— Какъ что! онъ такой горячій…

— Ага; вы испугались его, вы раскаиваетесь уже въ своей опрометчивости?

— Ни чуть, ни чуть… на зло же вамъ не скрою отъ него ничего. Бросила, молъ, и конецъ.

— Увидимъ.

— И увидите! Но теперь, синьоръ, убирайтесь-ка по добру по здорову.

— Ну вотъ, боитесь, что застанетъ насъ вмѣстѣ.

— Такъ оставайтесь, несносный!

— За „несноснаго“ благодарю васъ: значитъ, пріятно, непріятно ли, а взволновалъ васъ.

Она съ отчаяніемъ повела плечикомъ, съ сердцемъ закусила губу: я дѣйствительно начиналъ надоѣдать ей.

— Ради всѣхъ святыхъ вашихъ, только не сердитесь! съ мольбою сложилъ я руки и, подскочивъ къ роялю, присѣлъ и затянулъ, подъ шумный аккомпанементъ, извѣстную арію „Сжалься“ изъ Роберта.

— Какъ? всплеснула руками Анджелика; — такъ вы играете? такъ вы только представлялись?

Я продолжалъ арію и, съ громовымъ аккордомъ, довелъ ее удачно до конца, когда растворилась дверь и на порогѣ появились Сантакроче и старикъ Лаццарини.

Нарядъ юнаго комъ-иль-фо былъ такъ-же щеголеватъ, какъ вчерашній, хотя ни въ покроѣ, ни въ матеріи не имѣлъ съ нимъ ничего общаго. Только перчатки были тѣ же — парадныя, бѣлыя. На перчатки его вниманіе мое обратилось преимущественно потому, что въ одной рукѣ держалъ онъ отломленную ножку бѣдной Психеи, въ другой — запыленный переплетъ Бокаччіо.

Съ формальною учтивостью раскланявшись съ нами однимъ общимъ поклономъ, онъ увѣщевательно протянулъ къ молодой преступницѣ свои улики.

— Позвольте узнать, синьорина, съ сдержаннымъ волненіемъ произнесъ онъ: — что это такое?

— Глаза у васъ, слава Богу, кажется, есть, сами, я думаю, видите! храбро усмѣхнулась въ лицѣ ему красавица, и я былъ готовъ разцѣловать ее за это.

Фабрикантъ побагровѣлъ и, съ стиснутыми зубами, изподлобья оглядѣлъ дѣвушку, потомъ меня, собираясь, по видимому, наговорить намъ обоимъ крупныхъ дерзостей.

— Анджелика! предупредилъ его отецъ своевольной; — сейчасъ же попроси прощенія у дона Джуліо.

— Я у него прощенія?

— Да разумѣется.

— За что-же, батюшка? вѣдь вещи подарилъ онъ мнѣ въ собственность?

— Потому-то именно.

— А если онѣ составляли мою собственность, то я могла, кажется, распоряжаться ими, какъ угодно?

— Такъ, но не бросать же за окошко.

— А, можетъ быть, я хотѣла только испытать на этихъ вещественныхъ знакахъ любви синьора прочность его клятвъ? Оказались они непрочны, что и требовалось доказать.

— Вы хороши, какъ ангелъ, и умны, какъ змѣя! съ вкрадчиво-сахарной улыбкой поклонился ей Сантакроче. Потомъ заносчиво-любезно прищурился на меня: — Вамъ синьоръ Лаццарини имѣетъ, кажется, сообщить кое-что.

— Да, да, точно, засуетился ростовщикъ. — Примиритесь, друзья мои, примиритесь, мы не станемъ мѣшать вамъ.

Онъ попросилъ меня внизъ, въ пріемную, и тамъ дѣловымъ тономъ, настоятельно потребовалъ отъ меня возвращенія даннаго мнѣ за часъ назадъ письменнаго документа. Я, понятнымъ образомъ, наотрѣзъ отказалъ ему въ его просьбѣ.

— Да продайте мнѣ его наконецъ! брякнулъ онъ; очевидно, ему стоило большаго усилія сдѣлать это многозначительное предложеніе. — Сколько вы хотите за него, говорите?

— А документикъ-то вѣдь скандальный? помучилъ я его. — На какую сумму уполномочилъ васъ будущій зять вашъ?

— Синьоръ! вспылилъ ростовщикъ. — Однимъ этимъ вопросомъ вы нанесли уже мнѣ такое оскорбленіе, что нарушили права гостя, а слѣдовательно и контрактъ. Какъ благородный человѣкъ, вы мнѣ его теперь возвратите.

— Да чѣмъ же, позвольте узнать, я васъ обидѣлъ, синьоръ Лаццариии? развѣ вы дѣйствуете не по порученію Сантакроче?

— Да, но деньги пойдутъ изъ моего кармана.

— Напрасно! онъ заплатилъ бы.

— Такъ сколько же вамъ? говорите! будьте человѣчны, не раззоряйте бѣднаго старика.

— Успокойтесь, серьезно сказалъ я. — Ни сольди съ васъ не возьму я; денегъ вашихъ мнѣ не нужно: нужны мнѣ вы, садъ вашъ, дочь ваша; какъ нагляжусь вдосталь — даромъ возвращу контрактъ; до тѣхъ же поръ ни подъ какимъ видомъ.

— Да вѣдь Сантакроче…

— Что онъ немножко поревнуетъ — въ томъ особенной бѣды нѣтъ. Черезъ недѣлю, много черезъ двѣ я навсегда покидаю Сорренто.

— Теперь уже черезъ двѣ? говорили давеча: черезъ одну?

— Я думаю, моя добрая воля? Впрочемъ, относительно обхожденія моего съ вашей дочерью вы можете быть совершенно спокойны: если я дамъ ей хоть малѣйшій серьезный поводъ къ жалобѣ, если позволю себѣ мало-мальски непринятую вольность, то обѣщаюсь сейчасъ же, безъ всякихъ полицейскихъ понудительныхъ мѣръ, очиститъ поле.

— Обѣщаетесь? можно вѣрить вамъ?

— Вѣрьте смѣло. Вы, какъ бы то ни было, въ накладѣ не останетесь, потому что плату за посѣщенія я буду вносить исправно.

Такая добросовѣстность съ моей стороны урезонила отъявленнаго корыстолюбца.

— А сколько, бишь, времени вы уже въ домѣ? замѣтно успокоеннымъ тономъ проговорилъ онъ, справляясь съ своей луковицей. — Три четверти перваго! ровно, значитъ, часъ. Желаете вы сейчасъ расплатиться, или еще пробудете?

— Нѣтъ, расплачусь; на первый разъ станетъ: хорошаго помаленьку.

Х. Падре Доменико и лото.

Когда я на другое утро, вѣрный обѣщанію, принесъ Анджеликѣ, въ замѣнъ легкомысленнаго Декамероне, буквально божественное чтеніе: Божественную Комедію, то засталъ красавицу въ угрюмо-молчаливомъ настроеніи, какъ полагалъ я въ началѣ — вслѣдствіе отцовскаго выговора по поводу вчерашнихъ пререканій съ нарѣченнымъ.

Сухо поблагодаривъ меня за книгу, она отказалась читать ее ранѣе, пока не покажетъ духовнику.

— Да позвольте мнѣ только прочесть вамъ нѣсколько строфъ, сказалъ я, — вы лично тотчасъ убѣдитесь, что содержаніе самое безотносительное.

— Нѣтъ, нѣтъ; развѣ я могу судить сама? Да вотъ и падре Доменико, подхватила она: — онъ разрѣшитъ вопросъ.

Важно, плавно текъ къ намъ по алеѣ тучный патеръ, съ мясистыми, слегка отвислыми щеками, дрожавшими при каждомъ движеніи, какъ студень, съ обжорливо-широкимъ, сластолюбиво-вздутымъ ртомъ. Вообще, впрочемъ, наружность его была довольно видная, и, судя по его плотному тѣлосложенію, по правильному орлиному носу, по проницательному, мыслящему взору, въ свое время онъ вѣроятно слылъ красавцемъ. Есть женщины, которыя „пикантностью“ своею насъ положительно съ ума сводятъ, тогда какъ другія женщины бѣгутъ ихъ, какъ огня. Есть въ свою очередь мужчины, которыхъ прекрасный полъ на рукахъ носитъ, которые же своей братьѣ, мужчинамъ, внушаютъ глубокую антипатію. Падре Доменико, по преимуществу плотская, животная натура, замѣтно пожившій уже въ свое удовольствіе, принадлежалъ именно къ такимъ исключительно своему полу антипатичнымъ личностямъ и не утратилъ еще, не смотря на свои сорокъ слишкомъ лѣтъ, вліянія на духовныхъ дочерей, какъ и не отказался еще отъ этого вліянія, что́ явствовало уже изъ покровительственной манеры обхожденія его съ пошедшей встрѣчать его Анджеликой.

Съ видомъ христіанскаго смиренія, но и сознанія духовнаго надъ нею превосходства, осѣнилъ онъ дѣвушку крестнымъ знаменіемъ и сунулъ ей въ губы свое бѣлое, пухлое лапище.

— Вотъ, падре, синьоръ русскій, про котораго я вамъ вечоръ сказывала, принесъ мнѣ книжку, начала Анджелика. — Можно мнѣ читать ее?

Святой отецъ, съ достоинствомъ отвѣтившій на поклонъ мой, взглянулъ на заглавный листъ книги и одобрительно кивнулъ головой:

— Да, дочь моя, можно. Синьоръ русскій, очевидно, человѣкъ съ блестящимъ образованіемъ и превосходно понимаетъ, что́ можно читать дѣвицамъ, чего нельзя. Не сомнѣваюсь, что синьоръ равнымъ образомъ сочувствуетъ всякому вообще благому начинанію, хотя бы оно и касалось людей чуждой ему національности?

Какъ послѣдняя тирада была обращена лично ко мнѣ, то я отвѣтилъ такой же общей фразой: что доброе дѣло, конечно, говоритъ само за себя, и чувство національности должно умолкать передъ голосомъ человѣчности.

— Прекрасно сказано, похвалилъ меня святой отецъ, придавая послушнымъ чертамъ своимъ то приторно-добродушно-заискивающее выраженіе, которое, какъ сказано, такъ обаятельно дѣйствуетъ на женщинъ, въ мужчинахъ же возбуждаетъ только неодолимое желаніе проѣхаться ладонью по этой столь нахально лгущей физіономіи. Изъ задняго угла его заплывшихъ жиромъ, но подвижныхъ и выразительныхъ глазищъ просвѣчивало лисье лукавство, которое онъ тщетно замаскировывалъ выраженіемъ іезуитскаго смиренномудрія. — Прекрасно сказано, молодой человѣкъ. У насъ, въ Сорренто, имѣется въ виду устроить пріютъ для малолѣтнихъ, неимущихъ сиротъ, и всѣ высокопросвѣщенные чужестранцы, удостоивающіе насъ своимъ посѣщеніемъ, приносятъ, въ отблагодареніе проведенныхъ здѣсь пріятныхъ часовъ, посильную лепту на преуспѣніе сего человѣколюбиваго учрежденія. Не сомнѣваюсь, что и великодушный сынъ Россіи не откажется удѣлить незначительную долю своихъ достатковъ на тотъ же предметъ, чѣмъ обезпечитъ себѣ достойное мѣсто въ лучшемъ мірѣ, на лонѣ авраамовомъ.

При этомъ онъ извлекъ изъ-за пазухи квадратной формы книжку въ черно-сафьянномъ корешкѣ, съ вытѣсненнымъ на немъ золотымъ распятіемъ.

— Извольте видѣть, сколько тутъ народу расписалось и какого народу: лордъ такой-то, маркиза такая-то. Вы тоже собственноручно распишетесь, будете, стало быть, вполнѣ обезпечены, что приношеніе ваше дойдетъ по принадлежности.

Не смотря на отвращеніе, которое внушалъ мнѣ сборщикъ, у меня не было основательной причины сомнѣваться въ его добросовѣстности въ настоящемъ дѣлѣ, и, не желая упасть во мнѣніи присутствовавшей при этомъ набожной Анджелики, я безпрекословно откупился десятифранковикомъ, съ просьбою, внести въ книжку однѣ начальныя буквы моего имени и фамиліи.

— Господь да воздастъ вамъ сторицей за ваши щедроты и на семъ, и на томъ свѣтѣ! съ умиленіемъ воздѣлъ патеръ къ небу очи, медлительно опуская золотую монетку въ свой объемистый, красиво бисеремъ вышитый кошелекъ.

— Извините, если мы васъ на время однихъ оставимъ, обратилась тутъ ко мнѣ Анджелика; — но мнѣ надо сказать со святымъ отцомъ наединѣ пару словъ.

Дружелюбно-благосклонно кивнувъ мнѣ кивкомъ, выражавшимъ: „не взыщите — ребенокъ“, духовникъ взялъ красавицу отчески подъ руку и, тихо разговаривая, увелъ ее въ глубь сада.

Подслушивать чужія рѣчи, не назначенныя для постороннихъ ушей, вообще говоря, неблаговидно, даже низко, и въ цѣлую жизнь, сколько мнѣ помнится, я не позволилъ себѣ этой гнусной слабости. Но нѣтъ правила, которое примѣнялось бы ко всѣмъ частнымъ случаямъ: я былъ увѣренъ, что толковать они будутъ обо мнѣ и что потому, вѣроятно, все дальнѣйшее мое знакомство съ Анджеликой зависитъ отъ этого самаго разговора; а какъ, съ одной стороны, знакомство съ нею было для меня теперь гамлетовскимъ: ,,to be or not to be“, съ другой же — въ случаяхъ самозащищенія закономъ допускается даже убійство, то я счелъ себя въ полномъ правѣ подслушиваніемъ пріобрѣсти необходимыя указанія, какъ вести себя впередъ, для разстройства махинацій противъ меня ловкаго іезуита.

Боковой аллеей, осторожно подвигаясь но мягкой муравѣ шагъ за шагомъ, я неслышно подкрался довольно близко къ разговаривающимъ. Притаивъ дыханіе, прилегъ я подъ раскидистый кустъ цвѣтущей бузины, куда долетало ко мнѣ каждое ихъ слово, хотя за густою сѣткою листвы едва различались общія очертанія ихъ фигуръ.

Не безъ разочарованія услышалъ я, вмѣсто животрепещущихъ толковъ о собственной моей личности, мелочно-подробное повѣствованіе Анджелики о какомъ-то нелѣпомъ сновидѣніи.

Въ прошлую ночь, разсказывала она, привидѣлся ей такъ ясно, какъ на яву, покойный братъ ея, Джіованнино. Предсталъ онъ ей не живой, а мертвецомъ въ гробу; въ головахъ свѣчи, въ ногахъ свѣчи. Только подошла она — покойникъ присѣлъ въ гробу, блѣдный-блѣдный, худой-худой, и, вперивъ въ нее тусклыя, впалыя очи, подалъ ей блестящій кинжалъ: „На, сестрица, на память.“ Съ испугомъ отпрянула она назадъ: „Господь съ тобой! на что онъ мнѣ?“ Онъ же все протягивалъ ей его, повторяя: „Что-жъ не берешь, сестрица? это будущій хлѣбъ твой насущный, будущая слава твоя; бери!“ Не хотѣла она брать, отталкивала его, онъ насильно втиснулъ ей въ руку холодную рукоятку. Горько разрыдалась она и грохнулась ничкомъ. Тутъ она очнулась — и увидѣла себя въ постели; но слезы неудержимо струились еще по щекамъ ея.

— Недобрый сонъ, недобрый… глубокомысленно рѣшилъ патеръ. Стоялъ онъ во мнѣ спиною, и я, какъ ни наклонялся впередъ, не могъ разглядѣть выраженія его чертъ; но въ голосѣ авгура слышалось полная увѣренность въ великое значеніе описаннаго видѣнія. — Вѣрно ты согрѣшила, дочь моя? постишься ли ты исправно, убиваешь ли плоть свою?

— Пощусь, святой отецъ.

— А не согрѣшила ли ты хоть помысломъ? не думаешь ли слишкомъ много объ этомъ еретикѣ, русскомъ?

— О нѣтъ, напротивъ: я стараюсь изгонять его изъ моей памяти.

— Берегись! своимъ именемъ „Джіованни“ онъ воскресилъ въ тебѣ воспоминаніе о братѣ. Убѣгай его.

— Да коли батюшка приказываетъ мнѣ быть съ нимъ?

— Такъ отмаливайся отъ него у святой заступницы твоей: за каждую сказанную съ нимъ фразу клади каждодневно передъ сномъ по три земныхъ поклона.

— Голубчикъ падре, нельзя ли поменьше?

— Нельзя, милая, никакъ нельзя.

— Но сонъ потеряетъ свою власть надо мною?

— Потеряетъ, — съ помощью, разумѣется, молитвъ моихъ, успокоилъ ее добродѣтельный духовникъ, обхватывая рукою станъ ея и прикладываясь устами, какъ показалось мнѣ, къ ея лбу.

„Ахъ, старый хрычъ!“ съ озлобленіемъ заскрежеталъ я зубами.

— Но знаете ли что, падре, съ облегченнымъ сердцемъ заговорила Анджелика: — сонъ такой знаменательный, что слѣдовало бы испытать его силу на дѣлѣ.

— Какъ же такъ, дитя мое?

— А въ лото. Какъ разъ и пять примѣтъ: мертвецъ, свѣчи, кинжалъ, постель и слезы.

— Анджелика, Анджелика! ну, пригодно ли въ твоихъ лѣтахъ пускаться уже въ игру?

— Да кто же, скажите, не играетъ? Батюшка мой ужъ куда, кажись, экономный — а тоже вѣдь аккуратно каждый день въ недѣлѣ, съ понедѣльника и до пятницы, ставитъ по одному терну, всякій разъ увеличивая ставку полуфранкомъ. Донъ Джуліо также отчаянно играетъ; да и вы, святой отецъ, признайтесь, на этотъ счетъ не безъ грѣха?

— Что ты, что ты, дитятко, Господь съ тобой! какъ у тебя и языкъ-то повернулся. Развѣ намъ, намѣстникамъ его святѣйшества папы, подобаетъ заниматься таковыми забавами мірскими?

— Ну, а намъ-то, мірскимъ людямъ, отчего не попытать своего счастія? Одна бѣда, падре…

— Въ чемъ, дочь моя?

— Вѣдь денегъ-то у меня ни чентезима нѣтъ.

— Такъ на что же ты, дурочка, играть хочешь?

— А вотъ видите ли, падре, неодолимо-вкрадчиво заговорила дѣвушка, ласкательно гладя его по рукаву: — вы такой миленькій, добренькій: вы уступите мнѣ тѣ десять франковъ, что добыли сейчасъ отъ русскаго простофили?

— Эге, лисичка какая! Да вѣдь ты же слышала, на какую цѣль они предназначаются?

— Ну да! весело разсмѣялась красавица и погрозила ему пальчикомъ: — какой же вы однако скрытный! Скажите пожалуйста: скоро у васъ устроится этотъ пріютъ?

— Анджелика, Анджелика, не кощунствуй! увѣщевательно предостерегъ ее патеръ.

— Вы почитаете меня совсѣмъ уже глупенькой, продолжала неугомонная; — точно не всякому извѣстно, что пріютъ существуетъ только въ вашемъ воображеніи, что его не было, нѣтъ и не будетъ, и что деньги, жертвуемыя на него пріѣзжими, составляютъ одинъ изъ источниковъ церковныхъ доходовъ вашихъ.

— Плутовка! ну, да и если бы; мы этимъ только богоугодное дѣло творимъ: еретиковъ должно проучивать, за это не мало грѣховъ намъ простится.

— Да, да, заговаривайте! А денегъ вы мнѣ дадите, или нѣтъ?

— Нельзя, дитя мое, никакъ нельзя.

— Ну, хорошо же, хорошо! надулась дѣвушка: — сейчасъ же пойду, разскажу ему, на какой вы ихъ пріютъ употребите.

— Богъ съ тобой, грѣховодница! не на шутку перетрухнулъ духовникъ. — На тебѣ, такъ и быть, половину: пять франковъ. Смотри, впередъ никогда не проси.

Смѣясь, наклонилась она къ рукѣ его.

— Я знала, что вы не откажете, что вы предобрый! Но, голубчикъ падре, у меня еще къ вамъ просьбица.

— Еще?

— Да, будьте милостивы, возьмите вы для меня билеты: мнѣ некому поручить.

— Я, Анджелика, не знаю игры и взять не съумѣю.

— Да возьмите на тѣ пять номеровъ: мертвецъ — 48, свѣчи — 18, кинжалъ — 41, постель — 4, слезы — 65.

— Мертвецъ — 47, поправилъ духовникъ.

— 48, падре: просто мертвецъ, точно 47, говорящій же мертвецъ, т. е. что является во снѣ, — 48. На всѣ разомъ, значитъ, такъ и поставьте.

— Ребенокъ ты, ребенокъ! покачалъ тотъ головою. — Молодо-зелено. Ну, важныя ли примѣты въ сновидѣніи твоемъ, примѣрно, свѣчи и постель? Надо идти навѣрнякъ: на мертвеца и кинжалъ —48 и 41 — амбъ поставимъ, хоть бы въ два франка; на мертвеца, кинжалъ и слезы — 48, 41 и 65 — тернъ, въ одинъ франкъ.

— Что-же вы, падре, увѣряли, будто не знаете игры?

— Гм… да… стороною наслышанъ; но самъ чтобы игралъ — никогда. Потомъ видишь, есть у меня на примѣтѣ важное число: 25.

— Да вѣдь 25 выходитъ только о рождествѣ?

— Чаще, да, но, по вычисленіямъ одного опытнаго человѣка, и ныньче непремѣнно выйдетъ. Такъ возьмемъ, стало быть, однофранковый кватернъ: 48, 41, 65 и 25. Остается еще франкъ; на одинъ номеръ рискнуть развѣ?

— Ахъ, да, на кинжалъ — 41.

— Разумно. Но послушай, дочь моя, ты говоришь, что не имѣешь денегъ для игры, — отчего бы тебѣ не попросить ихъ у дона Джуліо? Онъ отъ тебя, какъ говорится, безъ ума и исполнитъ всякую твою прихоть.

— Нѣтъ, отъ него я не возьму, ни за что не возьму!

— Почему же нѣтъ? отъ будущаго спутника жизни все брать можно.

— Упаси Господи, нѣтъ, за него я не выйду!

— Что ты говоришь такое, неразумное дитя? нешто ты имѣешь выборъ? кого дадутъ — за того и спасибо; противъ судьбы вѣдь не пойдешь, чему быть — тому не миновать. Да и стерпится — слюбится. Сдѣлаешься только его законною женою, станетъ онъ тебя голу́бить — сама не уйдешь: столько сладостей откроется тебѣ!

— Какихъ сладостей, падре?

— Я почемъ знаю? объятій, поцѣлуевъ…

— Будто ужъ такъ сладко обниматься, цѣловаться?

— Говорятъ! не знаю; сладко, разумѣется, лишь съ тѣмъ, съ кѣмъ законъ велитъ.

Нравоучитель осторожно оглянулся и продолжалъ поучительно-медовымъ голосомъ:

— Вотъ такъ, видишь ли, онъ обниметъ тебя, такъ прильнешь ты къ нему…

— Ахъ, падре, вы меня сомнете…

— Такъ станетъ лобызать тебя.

Послышалось нѣсколько смачныхъ поцѣлуевъ.

Я не вытерпѣлъ и, злобно сжавъ кулаки, готовъ былъ уже выскочить изъ засады, чтобы силу ихъ испробовать на почтенной спинѣ сластолюбиваго фарисея. Во-время спохватился я, что неминуемымъ слѣдствіемъ такого самоуправства былъ бы немедленный отказъ отъ дома Лаццарини, а, сверхъ того, падре Доменико, вѣроятно, подалъ бы еще куда слѣдуетъ жалобу, которая, при вліятельности здѣшняго духовенства, могла бы имѣть для меня весьма неотрадныя послѣдствія.

Тихомолкомъ приподнялся я изъ травы, тихомолкомъ удалился и по главной аллеѣ, ускореннымъ шагомъ , направился къ мѣсту дѣйствія. Духовникъ уже прекратилъ свои наставленія, то есть выпустилъ духовную дочь свою изъ объятій, но, отъ наставническаго рвенія, дряблыя, слегка заалѣвшіяся ланиты его еще колыхались, какъ заливное. Послѣ незначительнаго разговора, подъ предлогомъ, что ждетъ его при смерти больной, онъ поспѣшилъ отретироваться.

— Не забудьте же, падре, говорила во слѣдъ ему Анджелика: — мертвецъ — 48, а не 47.

— О какомъ это мертвецѣ толковали вы съ святымъ отцомъ? спросилъ я дѣвушку, когда мы съ нею остались одни.

— Сонъ такой видѣла! нехотя, отрывисто отвѣтила она; чрезмѣрно-страстная назидательность духовника, очевидно, встревожила, оскорбила въ ней природную женственность.

— Да 47-то и 48 что такое?

— Вы не играете въ лото?

— Нѣтъ.

— Розыгрышъ бываетъ разъ въ недѣлю, по субботамъ, и всякій разъ вынимается по пяти номеровъ изъ девяноста. Для каждаго номера есть своя особая примѣта.

— И мертвецъ — одна изъ такихъ примѣтъ?

— Ну, да: 1 значитъ младенецъ, 2 — женщина, и т. д. до 90. Если поэтому съ вами что приключится на недѣлѣ, вы и ставите на номера, которые приходятся въ вашемъ приключеніи. Мнѣ, такимъ манеромъ, приснились: мертвецъ, кинжалъ и слезы. Я тутъ же и поручила отцу Доменико поставить на подходящія числа. Ни за что не слѣдуетъ упускать случай. И увидите: непремѣнно выиграю.

— Увидимъ. А какая же разница между кватерномъ, терномъ и амбомъ? кватернъ, вѣроятно, выигрываетъ болѣе терна, тернъ болѣе амба?

— Само собою. Если вы еще назначите, въ какомъ порядкѣ выйдутъ числа вашего терна или кватерна: такое-то, молъ, первымъ, такое вторымъ, и т. д., то можете за одинъ какой нибудь франкъ добыть до тысячи. Ужасно заманчиво!

— Да, замѣчаю. Ну, а выдастся недѣля безъ всякаго экстраординарнаго случая?

— Тогда имѣются разные другіе способы: есть у насъ здѣсь такіе доки, что почти навѣрнякъ укажутъ вамъ выигрышные номера. А то у батюшки есть также книжка, въ которой до послѣдней точности вычислено, въ какомъ мѣсяцѣ да послѣ какихъ номеровъ, какіе больше выходятъ. О, у насъ народъ на этотъ счетъ смышленый: никто безъ разсчета не играетъ. Попытайте-ка и вы свое счастіе, донъ Джіованни, а?

— Благодарю васъ, отвѣчалъ я, — но я въ азартныя игры не играю.

— Да развѣ франкъ одинъ васъ раззоритъ?

— Не раззоритъ; но зачѣмъ же на улицу его бросать?

— Да вѣдь капиталъ выиграть можете!

— Шансъ, синьорина, на выигрышъ несоразмѣрно малъ. Сколько, не извѣстно ли вамъ, государство выручаетъ чрезъ лото ежегодно?

— Да милліоновъ, слышно, до пяти съ одной южной Италіи.

— Вотъ видите ли! Кто же уплачиваетъ эти пять милліоновъ? понятно, играющіе. Въ общемъ итогѣ, слѣдовательно, въ карманахъ публики долженъ быть неизмѣнно дефицитъ.

Анджелика съ презрѣніемъ махнула рукой.

— Жизни въ васъ нѣтъ: не человѣкъ вы — рыба!

Какъ въ этотъ, такъ и въ послѣдующіе дни страстной недѣли, до великой пятницы, дѣла мои у красавицы подвигались крайне туго. Напрасно старался я заинтересовать ее поэмой Данте: дѣвушка зѣвала, поминутно уходила, чтобы уже не возвращаться, словомъ, въ точности исполняла рецептъ духовнаго врача своего на счетъ холодности обращенія съ „поганымъ еретикомъ.“ Какова же была моя радость, когда въ пятницу вечеромъ, въ то самое время, какъ я, изъ оконъ римской гостиницы, въ малодушномъ настроеніи, глазѣлъ на церемоніальное шествіе со Спасителемъ (описанное въ предъидущей главѣ), меня вызвалъ Сантакроче и, съ язвительною учтивостью, передалъ мнѣ желаніе донны Анджелики, чтобы я немедленно предсталъ предъ ея ясныя очи. Черезъ пять минутъ я былъ уже у нея.

— Вы не знали, на какіе номера ставить, оживленно встрѣтила она меня; — такъ поставьте же на 29, 18 и 90. Отвѣчаю вамъ головой за выигрышъ.

— Я, синьорина, и въ мысляхъ не имѣлъ что либо ставить.

— Упрямый вы человѣкъ! вамъ же вѣдь добра желаютъ. Вы слушайте. Сидимъ мы тутъ съ дономъ Джуліо, какъ вдругъ раздирающій душу крикъ на улицѣ. Въ волненіи выбѣгаемъ мы на балконъ; что же? передъ домомъ разбилась кароцца; взбѣшенную лошадь двое рабочихъ подъ уздцы схватили; веттуринъ, весь въ крови, вылѣзаетъ съ трудомъ изъ подъ сломаннаго колеса. Я сряду поняла, что это свыше посланный знакъ: лошадь, кровь и испугъ — что за тернъ! Бѣгите же, что есть мочи, и берите тернъ: лошадь — 29, кровь — 18, испугъ — 90.

— Я въ знаки не вѣрю, повторяю. Если же вамъ угодно, я могу взять для васъ?

— Н-нѣтъ… замялась молодая азартница; — у меня, знаете, лишнихъ денегъ теперь нѣтъ…

— Такъ займите у меня; послѣ, изъ выигрыша своего, и возвратите?

— Ну, пожалуй. Только ступайте скорѣе, покуда не закрыли конторы, заторопила дѣвушка и собственноручно выпроводила меня изъ комнаты: — 29, 18 и 90! не забывайте.

— 29, 18 и 90, повторялъ я про себя, мчась, какъ на крыльяхъ, къ двери съ завѣтной надписью: „Banco di lotto“, и поспѣлъ какъ разъ еще во-время: конторщикъ только что всталъ изъ-за прилавка и собирался закрыть лавочку.

— Позвольте мнѣ тернъ… задыхаясь, пробормоталъ я и бросилъ на столъ червонецъ: — 29, 18 и 90.

Узрѣвъ столь крупную монету, государственный чиновникъ, не прекословя, раскрылъ опять книгу, вписалъ желанныя числа, взялъ ножницы и отрѣзалъ талонъ.

— Розыгрышъ вѣдь въ Неаполѣ? освѣдомился я.

— Въ Неаполѣ.

— А вышедшіе нумера когда будутъ извѣстны?

— Выставлены здѣсь надъ дверью они будутъ поутру въ воскресенье; но уже завтра ввечеру списокъ будетъ ходить по рукамъ.

Въ субботу утромъ отдалъ я Анджеликѣ ея талонъ, и, полная трепетнаго ожиданія, она была въ такомъ ненормально-безпокойномъ, почти лихорадочномъ состояніи духа, что о литературномъ чтеніи въ этотъ день не могло быть и рѣчи. Прохаживаясь послѣ обѣда по городу, я только и слышалъ что оживленные толки и пересуды горожанъ о предстоявшемъ тиражѣ. Колокола всѣхъ двадцати городскихъ церквей взапуски гудѣли, торжественно возвѣщая о завтрашнемъ великомъ празднествѣ, но души смертныхъ были исполнены одной завѣтной мысли: о возможно-крупномъ выигрышѣ. Подъ вечеръ, съ наступленіемъ сумерекъ, изъ устъ въ уста переходили вышедшія въ тиражъ числа:

— 4, 17, 30, 49 и 82.

„Вотъ тебѣ и на! подумалъ я. — Ну, да урокъ ей: впередъ не станетъ полагаться на примѣты и знаки.“

Сверхъ чаянія засталъ я дѣвушку не разочарованною, а лишь глубоко разогорченною, разсерженною на свою недогадливость.

— Представьте, какая досада! были первыя слова ея: — вѣдь случай-то съ разбитымъ экипажемъ имѣлъ великое значеніе, только выбрали мы не тѣ примѣты.

— Да вѣдь ни лошадь, ни испугъ, ни кровь не вышли?

— То-то, что вышли: 17, 30 и 49; а 17 означаетъ несчастіе, 30 — небольшую толпу народа, 49 — дорогу. На большой дорогѣ произошло несчастіе и вокругъ народъ столпился — чего бы, кажись, проще? не догадалась! Но теперь вы сами видите, что можно и слѣдуетъ вѣрить въ примѣты.

— Вижу, улыбнулся я, — что желающій во что либо вѣрить, непремѣнно изыщетъ доводы въ подтвержденіе своего убѣжденія, хотя бы и противорѣчащіе здравому смыслу. Ну, а сонъ-то вѣдь однако надулъ васъ?

— Напротивъ! съ убѣжденіемъ возразила дѣвушка: — цифра 4 — постель — вышла; только падре Доменико отговорилъ: „не важный, говоритъ, знакъ;“ вотъ тебѣ и не важный! Онъ сейчасъ былъ здѣсь.

— Падре?

— Да, и напустился было на меня. Должно быть, и самъ-то поставилъ что нибудь изрядное на тѣ же номера; да я ему, какъ дважды два, доказала, что самъ же онъ виноватъ, пренебрегъ лучшимъ знакомъ! Мнѣ точно тайное чувство говорило, что выйдетъ непремѣнно постель.

— Ну, а батюшка вашъ? не игралъ ныньче?

— Какъ не играть! заперся теперь въ кабинетѣ, какъ ночь хмурый; никто и войти не смѣй; разсчиталъ, видно, тоже не совсѣмъ вѣрно. Но согласитесь, донъ Джіованни, что въ знаки должно вѣрить?

XI. Сердечныя изпытанія и стихотворная полоса.

Дни шли за днями, протекло двѣ недѣли. Какъ очарованный, вращался я въ своемъ заколдованномъ кругу, но прекрасная Анджелика, сознавая свое вліяніе, играла со мною, какъ кошка съ мышонкомъ, дающая ему на шагъ, на два воли и затѣмъ цапающая его своей мохнатой, когтистой лапкой. Она не оказывала Сантакроче ни малѣйшаго предо мною предпочтенія, и при моемъ появленіи онъ сталъ исправно исчезать; она снисходила слушать мою болтовню, пѣть для меня, читать приносимыя мною книги; и какъ чтеніе у нея самой подвигалось довольно медленно, то я получилъ разрѣшеніе прочитывать ей вслухъ. Ее видимо занимали: и дантово фантастическое описаніе девяти круговъ ада и чистилища (до неба мы не дошли, да и впослѣдствіи, ни въ буквальномъ, ни въ переносномъ смыслѣ, увы! не доходили), и страданія тассова Танкреда, сражающагося не одинъ разъ, противъ собственнаго желанія и чаянія, съ возлюбленной Клориндой; у дѣвушки даже слезы навернулись, когда дерево въ заколдованномъ лѣсу, пронзенное мечомъ безталаннаго рыцаря, внезапно истекаетъ кровью и оказывается все ею же — прелестною язычницей. Но этимъ и ограничивалось благоволеніе ко мнѣ гордой италіянки. Съ тайнымъ замираніемъ вспоминая о данномъ ею мнѣ въ первый день нашего знакомства урокѣ музыки, я предложилъ ей выучить ее русскимъ романсамъ — она съ обидною даже рѣзкостью отклонила отъ себя такое предложеніе, не безъ основанія, можетъ быть, опасаясь, что повтореніе этого примѣненія на практикѣ животнаго магнетизма черезчуръ уже коротко сблизитъ ее съ поганымъ еретикомъ. Приглашалъ я ее къ экскурсіи за городъ, въ горы — она и слышать не хотѣла.

„Да чего же я въ самомъ дѣлѣ добиваюсь? говорилъ я себѣ въ минуты сердечной трезвости, — женюсь я на ней, что ли? Боже упаси! Она хороша, о да, но вѣдь, что ни говори, духовно — совершенная пѣшка: съ грѣшкомъ пополамъ аккомпанируетъ на фортепьянахъ своему безъискусному пѣнію — и воображаетъ себя невѣсть какой виртуозкой; по складамъ еле читать умѣетъ, ни о наукахъ, ни о родной даже литературѣ, что называется, ни въ зубъ толкнуть не знаетъ — и почитаетъ себя чуть ли не міровымъ свѣтиломъ. Попробуй же съ такимъ свѣтиломъ, въ качествѣ законной жены, явиться въ кругъ своихъ родныхъ и знакомыхъ на „варварскую“ родину — вѣдь на смерть засудятъ варвары, никуда съ нею и глазъ не показывай. А станешь съ нею сиднемъ дома сидѣть, любоваться на ея дивную красоту — вѣдь и красота тоже приглядится, и тогда одинъ конецъ: веревку черезъ перекладину да голову въ петлю.“

Вслѣдъ за тѣмъ поднимало голосъ чувство уязвленнаго собственного достоинства:

„Да что я развѣ очень уже уродъ собой, совсѣмъ не развитъ и тупъ, что даже пустую дѣвченку влюбить въ себя не въ состояніи? Нарочно же вотъ влюблю, а тамъ — addio, Leonore!“

Но тщетны были хлопоты: красавица оставалась неприступна и продолжала роль кошки, я — роль мышонка, пока ожесточенное самолюбіе не дало мнѣ долѣе выносить эти добровольныя цѣпи.

„А ну ее совсѣмъ! нашелъ передъ кѣмъ унижаться: передъ красивой мраморной статуей! Въ реальный вѣкъ нашъ мраморъ — безсмысленная углекислая известь, и какимъ тамъ химикомъ-Пигмаліономъ ни будь, при настоящемъ состояніи науки, живой души въ известь, хотя бы и наиуглекислую, не вдохнешь.“

Не говоря дурнаго слова, я уложилъ свои пожитки, расплатился съ синьоромъ Луиджи и, не простясь съ безсердечной, укатилъ въ Неаполь.

Потолкался я по тамошнему Невскому проспекту — улицѣ Толедо: беззаботный, болтающій, хохочущій людъ такъ и сновалъ около меня, заражая своей неподдѣльной веселостью. Подъ этимъ грѣющимъ, мягкимъ, глубокимъ небомъ и душа человѣческая раскрывается, смягчается, согрѣвается. Сшибутся ли двое на бѣгу — и, смѣясь, извинятся оба, пріятельски кивнутъ другъ другу и опять разбѣгутся, каждый въ свою сторону. Мужчины, отъ мала до велика, носятъ цвѣты въ петличкахъ, не тряпичные, а заправскіе, живые цвѣты. Не успѣлъ я опомниться, какъ подлетѣвшая ко мнѣ цвѣточница сунула и мнѣ въ руку букетецъ фіалокъ — и мигомъ упорхнула за другимъ прохожимъ. Понюхалъ я — ничего себѣ, пахнутъ, и на видъ свѣжія такія: холодной водой обрызганы. Вдѣлъ въ петлицу а дарительница уже тутъ какъ тутъ, ручку умильно протягиваетъ:

— Qualche cosa, signore? ¹⁷

На углахъ торчали — здѣсь сбитенщикъ съ его прохладительной лимонной бурдой — сорбетомъ, тамъ — макаронщикъ, извлекающій изъ пузатаго, дымящагося котла длинныя, упруго-тягучія нити макаронъ и сыру, на расхватъ пожираемыя толпящеюся вокругъ чернью.

Глядѣлъ я, хотѣлъ весело разсмѣяться — но тайный червь сосалъ мое ретивое, и, вмѣсто смѣха, выходили звуки, весьма близкіе къ досадливому ребячьему плачу.

Попалась мнѣ на глаза исполинскихъ размѣровъ афиша народнаго театра-балагана Санъ-Карлино.

„Вотъ куда пойду вечеромъ, гдѣ натѣшусь вволю!“

Полный такого благаго намѣренія, вышелъ я на набережную: вдоль нея были навалены груды омаровъ и креветокъ, сепій и устрицъ, „портогаловъ“ и „ лимони“; за барьеромъ разстилался неизмѣнный голубой заливъ, съ неизмѣннымъ, на заднемъ фонѣ, Везувіемъ. Сердце въ груди у меня опять сжалось; тутъ пришло на умъ и названіе набережной: Санта-Лучія, и, сквозь слезы, замурлыкалъ я:

Какъ невидимыми руками, потянуло меня туда, черезъ эту свѣтлую, искрящуюся гладь, къ манившему въ дали обѣтованному берегу.

Однако я мужественно устоялъ противъ искушенія и, согласно данному себѣ обѣту, въ опредѣленный часъ, въ половинѣ восьмаго вечера, отправился въ Санъ-Карлино, гдѣ пуще всей остальной публики заливался надъ грубыми, плоскими прибаутками пульчинеля, надъ циническою страстностью, съ которою вѣшались къ нему на шею отцвѣтшія, безстыдно наштукатуренныя примадонны… А потомъ? потомъ, на слѣдующее утро, съ первымъ же поѣздомъ покатилъ по чугункѣ въ Кастелламаре, чтобы оттуда, на тройкѣ, во весь духъ помчаться обратно въ свой волшебный кругъ, въ Сорренто.

Хозяева отели были, разумѣется, удивлены моему возврату, но приняли меня съ распростертыми объятіями, какъ давнишняго знакомаго; по счастію, и уютный номеръ мой не былъ еще сданъ и я могъ устроиться въ немъ по прежнему. Анджелика, естественно, ни слова не узнала о моемъ постыдномъ побѣгѣ. Самому себѣ даже не хотѣлъ я признаться, что вернулся лишь изъ-за хорошенькой „пустой дѣвченки“. Вовсе нѣтъ! мнѣ нравилось самое Сорренто, а если кто можетъ располагать своимъ временемъ по усмотрѣнію, то почему же ему и не пребывать тамъ, гдѣ ему нравится? — Всѣ мы куда изобрѣтательны на софизмы, если требуется извинить собственную слабость; и горьчайшій пьяница, напивающійся единственно ради ощущенія опьяненія, напившись, упорно отпирается, что пьянъ. Какъ бы для вящшаго убѣжденія себя, что мнѣ и дѣла нѣтъ до безчувственной красотки, я по цѣлымъ днямъ не показывался ей, съ неутомимостью Робинзона исхаживая вдоль и поперегъ гористыя окрестности городка.

Цѣлію каждой экскурсіи была обыкновенно какая нибудь отдаленная горная вершина съ живописнымъ кругозоромъ, гдѣ, расположившись, подъ прохладной сѣнію пиніи, въ высокую траву, я погружался въ новый романъ Гверрацци. Но вниманіе мое не приковывалось надолго къ книгѣ: окружающая роскошная растительность, атмосфера, напоенная солнцемъ и сладостнымъ дыханіемъ начинавшаго распускаться апельсиннаго цвѣта, поддерживали во мнѣ возбужденное Анджеликой, возвышенное настроеніе; звучные поэтическіе образы и звучныя риѳмы сами напрашивались въ мою наэлектризованную душу, машинально доставалъ я изъ боковаго кармана карандашъ и бумажникъ и раздумчиво набрасывалъ стишки. Къ этому періоду относится цѣлый циклъ ихъ, съ мѣстнымъ колоритомъ. Описывалъ я въ нихъ исключительно природу и природу, ни словомъ не упоминая о непреклонной дѣвѣ; но плохой знакъ, если кто мыслитъ и бредитъ стихами! отчаянно, значитъ, влюбленъ; если же, сверхъ того, еще отрицаетъ свою страсть, то влюбленъ безъ памяти, безъ спасенія. Справедливость этого положенія подтвердилась вскорѣ.

— Что-же васъ совсѣмъ не видать? освѣдомилась однажды Анджелика. — Я по васъ до смерти соскучилась.

— Стихотворствую и потому не скучаю — даже безъ васъ! ѣдко отвѣтилъ я, за живое задѣтый ея небрежнымъ, насмѣшливымъ тономъ, который она почти никогда не покидала въ разговорѣ со мною.

— Очень, должно полагать, интересно сочиняете! Покажите-ка что нибудь: точно ли такъ интересно.

— Я, синьорина, пишу только по-русски.

— Напишите по-италіянски.

— Не умѣю.

— Попробуйте! попытка не пытка. Говорите же вы по нашему? отчего бы вамъ и не написать складно?

— Хорошо, попытаюсь, усмѣхнулся я; — но не взыщите, если написанное не придется вамъ особенно но вкусу.

Я принялъ въ душѣ рѣшеніе проучить насмѣшницу колкой эпиграммой. Хотя я и въ жизнь не испытывалъ силы своего творчества на діалектѣ Данте и Петрарки, но начитался въ послѣдніе дни такого вороха ихъ поэзіи, что несчетныя риѳмы и даже цѣлыя строфы отпечатлѣлись въ моей памяти. Увы! куда дѣлась моя напускная холодность? Въ умѣ моемъ готовился острый памфлетъ, а на бумагу вылилось формальное любовное изъясненіе. Въ сердцахъ я хотѣлъ изорвать его, — да жаль стало: слишкомъ естественно чувство сказалось. Переписавъ набѣло, самъ передъ собой еще краснѣя, я отнесъ стихотвореньице красавицѣ. Вотъ оно въ русскомъ переводѣ:

При чтеніи этихъ строкъ, Анджелика мало по малу зардѣлась, и наивно-довольные взгляды, которые она вскидывала на меня, краснорѣчиво свидѣтельствовали, какъ гордится она тѣмъ, что могла вдохновить своей персоною къ столь искреннему, сердечному изліянію. Перечитавъ вполголоса стихи вторично (про себя она читать не умѣла), дѣвушка какъ-то торжественно-серьезно поблагодарила меня.

— Такъ они вамъ нравятся?

— Чтобы доказать вамъ, донъ Джіованни, какъ я дорожу ими, я готова исполнить давнишнюю просьбу вашу: сдѣлать съ вами прогулку въ горы.

Я встрепенулся:

— Но пуститъ ли васъ батюшка вашъ?

— Пуститъ. Вы ступайте только домой и черезъ часъ или полтора вернитесь. Все будетъ устроено. Никому только не говорите, что были уже здѣсь.

— Не скажу, будьте покойны.

— Не воображайте однако… смущенно поспѣшила предупредить спесивица, — чтобы… чтобы… Ну, вы понимаете. Мнѣ самой хочется прогуляться! Ступайте.

ХІІ. Неприступность сердца италіанки и опытъ взять его штурмомъ.

Ровно черезъ часъ входилъ я опять въ домъ Лаццарини. Съ Анджеликой нашелъ я Сантакроче, который, увидѣвъ меня, нахмурился и холодно раскланялся со мною; красавица съ своей стороны встрѣтила меня такимъ тономъ, точно въ тотъ день въ первый разъ меня видитъ.

— А, донъ Джіованни! хорошо, что вы явились. Вотъ донъ Джуліо предложилъ небольшую прогулку въ горы, и мы съ матушкой изъявили согласіе. И вы вѣроятно не откажетесь пройтись для компаніи?

— Но, добрѣйшая донна, запротестовалъ щеголь, — васъ отпустили безъ синьора; потому если ему также охота прогуляться, то онъ можетъ это сдѣлать одинъ, отдѣльно отъ насъ. Онъ такъ уменъ, что, конечно, удовольствуется собственнымъ обществомъ.

— Вотъ потому-то, что онъ такъ уменъ, мнѣ и хочется побыть съ нимъ. Такъ какъ-же, донъ Джіованни?

По возможности скрывая свою радость, я съ формальностью выразилъ ей свою всенижайшую благодарность.

День былъ, какъ всѣ предшествовавшіе, солнечный, душно-знойный, безъ малѣйшаго вѣтерка. Насадивъ на обворожительную головку свою нѣсколько поношенную гарибальдійку, распустивъ надъ собою зонтикъ, также изрядно полинявшій ужъ по складкамъ, барышня выпорхнула, какъ пташка изъ клѣтки, на улицу, сопровождаемая по правую и лѣвую руку своими двумя адъютантами. Синьора Лаццарини, въ старенькой, ярко-пестрой, бархатной шали, придававшей ей, при ея высоко-смуглой физіономіи, большое сходство съ странствующей цыганкой, потрепала, въ качествѣ няньки, сзади.

При поворотѣ въ одинъ изъ смежныхъ переулковъ, взоры наши были привлечены маляромъ, въ просторной, синей блузѣ, который, взмостившись на верхушкѣ своей многосаженной переносной лѣстницы, подъ самымъ карнизомъ четырехэтажнаго дома, обмакивалъ кисть въ висѣвшее рядомъ ведро и размазывалъ ею карнизъ.

Въ этомъ отношеніи онъ не представлялъ ничего замѣчательнаго; замѣчательнымъ показалось намъ съ Анджеликой только то, что то былъ старый знакомецъ нашъ, современный Салваторъ. Мы съ ней переглянулись и оба покатились со смѣху; художникъ услышалъ насъ, посмотрѣлъ внизъ — и, проворнѣй кошки, спустился съ своей высоты, чтобы исчезнуть за калиткою дома.

— Никакъ это Паоло Стараччи? все еще заливаясь, замѣтила Анджелика.

— Онъ, и какъ оказывается, человѣкъ, дорожащій своимъ словомъ, отвѣчалъ я, и въ игривыхъ краскахъ расписалъ ей исторію нашего заклада съ артистомъ.

Дѣвушка была въ смѣшливомъ настроеніи и надрывалась надъ каждымъ моимъ словомъ. Сантакроче тщетно пытался нѣсколько разъ перервать меня и перемѣнить тему. Среди плодовыхъ плантацій, добрались мы такимъ образомъ до уединенной церкви св. Антонія, откуда нѣсколько ступеней, а затѣмъ крутая тропинка ведутъ прямо въ горы.

— Здѣсь отдохнемте, предложила синьорина Ланцарини и, отдуваясь, опустилась на нижнюю ступень.

Мы расположились кто гдѣ.

Щеголь, оглядывавшій нѣкоторое время съ нахальной усмѣшкой простенькій, сѣрый нарядъ мой, обратился ко мнѣ преувеличенно-вѣжливымъ тономъ:

— А позвольте полюбопытствовать: гдѣ вы изволите заказывать свои платья?

— Это сдѣлано въ Вѣнѣ, былъ отвѣтъ мой.

— И безбожно, должно быть, содрали?

— Не скажу: тридцать два, кажется, гульдена, по вашему: восемьдесятъ франковъ, за пару.

— Восемьдесятъ франковъ за пару? схватился онъ за бока. — Ха, ха, ха! восемьдесятъ франковъ!

— Что-же въ этомъ смѣшнаго?

— Всякій одѣвается по средствамъ, разсудительно замѣтила Анджелика.

Она приняла мою сторону, и этого было достаточно, чтобы и противъ нея возбудить желчь въ разревновавшемся жарко-кровномъ сынѣ юга.

— Ну, нѣтъ-съ, извините, колко возразилъ онъ: — вашъ отецъ, напримѣръ, человѣкъ, сколько извѣстно, довольно состоятельный и могъ бы, казалось, озаботиться туалетомъ дочери, а между тѣмъ, не въ обиду будь сказано, на что похожа ваша шляпка, вашъ зонтикъ?

Личико молодой дѣвушки залило высокимъ румянцемъ, черные глазки ея гнѣвно заблистали.

— Такъ шляпка моя, зонтикъ мой дурны?

— Откровенно говоря — да, далеко неказисты.

— Купите же мнѣ новые!

Онъ съ минутку зорко поглядѣлъ на нее; но въ голосѣ ея слышалась только капризность обиженнаго дитяти, глазки свѣтились по прежнему сердито.

— Купите мнѣ новые! повторила она. — Вѣдь и вы человѣкъ со средствами?

— И куплю, сказалъ онъ.

— Ну, и купите.

— Какъ только слѣдующій разъ съѣзжу въ Неаполь, непремѣнно куплю.

— Нѣтъ, сейчасъ же купите, сію минуту.

— Но, прекрасная донна…

Она топнула ножкой.

— Не спорить!

— Дайте высказаться, синьорина: въ Сорренто нѣтъ порядочныхъ магазиновъ, да и время, я думаю, терпитъ? Позвольте сегодня погулять съ вами? Не скоро опять выдастся случай.

— Ну да: вы щедры на словахъ, а коснется дѣла, такъ вы и на попятный.

Дѣвушка знала очень хорошо, какъ затронуть щекотливое самолюбіе влюбленнаго сородича.

— Меня никто до сей поры не укоритъ въ грязной скупости, пріосанясь, съ достоинствомъ произнесъ онъ; — для васъ же, синьорина, какъ вамъ, конечно, и не безъизвѣстно, я радъ не однимъ состояніемъ — жизнью готовъ пожертвовать. Какъ мнѣ не горько прервать настоящую прогулку, отъ которой я обѣщалъ себѣ столь многаго, но желанія ваши — для меня законъ: я ухожу, чтобы доставить вамъ желаемое.

Съ изящнымъ рыцарскимъ поклономъ, онъ повернулся на каблукѣ и быстро удалился въ направленіи къ городу. Дѣвушка разразилась самымъ непринужденнымъ, серебристымъ смѣхомъ.

— Однако, Анджелика, заблагоразсудила укорить ее тутъ синьора Лаццарини; — развѣ этакъ можно…

— Какъ видите! безпечно отшутилась дочь и отнеслась ко мнѣ: — Пойдемте-ка, догоните ли вы меня.

Съ проворствомъ и легкостью серны, принялась она карабкаться вверхъ по извилистой, каменистой дорожкѣ и, только потерявъ изъ виду церковь Св. Антонія и оставленную около послѣдней родительницу, умѣрила свою прыть.

Узенькая горная тропа, смѣлыми изгибами взбѣгавшая по опасной отлогости, чѣмъ выше, тѣмъ гуще заростала высокою травою, хватавшею при каждомъ шагѣ за ноги. Серебристыя оливы, молодые дубы и каштаны, на дняхъ лишь облекшіеся въ свѣжую весеннюю листву и какъ бы обвѣянные воздушнымъ, ярко-зеленымъ пухомъ, удерживали тамъ и сямъ своей сквозною тѣнью пронзительныя солнечныя стрѣлы. Но неподвижный воздухъ, накаленный градусовъ до 35–40, былъ убійственно жгучъ, спиралъ духъ въ груди, давилъ, томилъ.

Тяжело дыша, вся сіяя, какъ молодая утренняя заря, отъ жара и бѣга, красавица неожиданно остановилась, высокомѣрно обвела меня утомленно-влажнымъ взоромъ и произнесла отрывисто, сурово:

— Вы пожалуйста не подумайте… Хотя я и спровадила дона Джуліо, убѣгла отъ матери (ей насъ теперь не нагнать), но все только затѣмъ, чтобы исполнить свое обѣщаніе. Поняли?

Величественно-медленно переступая въ заглохлой травѣ, она пошла далѣе.

Колеблясь между надеждой и отчаяніемъ, съ волнующеюся грудью, съ поникшей головою, слѣдовалъ я за нею.

— Понялъ, отвѣчалъ я, — понялъ, что на сколько италіянская женщина наружностью жизненно-прекрасна, на столько сердцемъ мертвенно-черства.

Нетерпѣливо вздрогнула красавица, но не умѣрила шагу, не сочла нужнымъ единымъ словомъ возразить дерзкому чужеземцу.

Тропинка наша между тѣмъ, круто завернувъ за уголъ горнаго отвѣса, вывела насъ въ скалистое ущелье, откуда насъ такъ и обдало живительною горною свѣжестью. По каменистымъ осколкамъ, переложеннымъ черезъ скромный ручей, дѣвушка перебралась на ту сторону ущелья, прохладно затѣненную отъ солнца, и остановилась въ созерцаніи лежавшаго внизу ландшафта. Видъ отсюда, съ высоты птичьяго полета, на соррентинскую долину былъ дѣйствительно восхитительный. Рѣзко-очерченные, зубчатые, темные края утесистой тѣснины служили какъ бы рамкою для разстилавшейся глубоко подъ нами солнечной стереоскопической картинки. Да, то была картина, совершенно отдѣльная отъ насъ, отъ окружавшей насъ обстановки: насъ обнимало глухое, дикое ущелье, обвѣвалъ крѣпительный, такъ сказать, ключевой воздухъ горъ, — долина внизу съ заливомъ, съ вулканомъ, залитая, насквозь пропитанная жгучимъ золотомъ полудня, въ сонномъ томленіи нѣжилась, безмолвствовала.

— Вотъ вамъ наша благословенная Италія, торжественно-тихо, почти шёпотомъ заговорила дѣвушка. Она не видѣла, какъ я неслышною поступью, чтобы не нарушить ея мечтаній, подкрался къ ней и въ двухъ шагахъ отъ нея помѣстился на мшистомъ обломкѣ, она не оглянулась; но она знала свою власть надо мною, знала, что я не отойду отъ нея, и предугадывала мою близость. — Что за блескъ и богатство красокъ, смотрите, и въ то же время что за райскій, ничѣмъ невозмутимый покой! Возьмите хоть Везувій: какъ онъ тихъ и смиренъ на видъ, воды, кажись, не замутитъ; но таковъ ли онъ на самомъ дѣлѣ? въ глубокихъ нѣдрахъ его кипятъ вѣчныя страсти; кто постоитъ за то, что онъ не ныньче, такъ завтра зальетъ насъ всѣхъ своей огненной лавой? — А море? посмотрите, какъ оно безмятежно-чисто, зеркально-свѣтло. Но всегда ли оно таково? Мѣсяца еще нѣтъ, какъ здѣсь, въ этомъ самомъ заливѣ, затопило бурею до двадцати кораблей, а барокъ, лодокъ — безъ числа. И теперь, всякую минуту онъ можетъ своенравно взволноваться и похоронить въ своей непроглядной глубинѣ не одно судно. Вотъ наконецъ, какъ разъ подъ нашими ногами, родное Сорренто: чего, казалось бы, лѣнивѣе, добродушно-спокойнѣе? А и въ этомъ на видъ безчувственномъ мірѣ работаетъ кипучая жизнь, бьется не одно страстное сердце. Такова-то, синьоръ, и итальянская женщина: на первый взглядъ она холодно-прекрасна, въ душѣ же у нея…

— Тотъ же клокочущій вулканъ? досказалъ я.

— Тотъ же вулканъ! окинула меня италіянка царственнымъ взглядомъ, — но… только для италіянца!

— А для нашего брата, сѣверянина?

— Для васъ?…

Она въ полоборота повернулась къ ущелью и мотнула головою въ глубь его. Съ любопытствомъ посмотрѣлъ я по указанному направленію.

Въ то отдаленное время, когда силою подземнаго огня поднялись горные кряжи нашей планеты, въ томъ числѣ и тотъ, на которомъ теперь находились мы съ донной Анджеликой, образовалось ужъ это ущелье, чрезъ насильственный разрывъ горы. Подъ острымъ угломъ сходились тутъ двѣ неприступныя, голыя стѣны, и по этому-то углу ниспадалъ съ самой вершины небольшой водопадикъ, струившійся затѣмъ, какъ сказано, межъ камней незамѣтнымъ ручьемъ и терявшійся гдѣ-то за краемъ пропасти.

— Какъ человѣку не взобраться вверхъ по этому водопаду, надменно промолвила красавица, — такъ иностранцу не завладѣть сердцемъ италіянки.

— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ я и вскочилъ съ своего камня. — Вотъ посмотримъ.

Въ два прыжка я былъ у подножія водопада и лѣзъ уже вверхъ по его теченію.

— Безумецъ! куда вы? не на шутку перепугалась дѣвушка.

— За сердцемъ италіянки.

Окинувъ передъ тѣмъ бѣглымъ взоромъ омываемый горнымъ потокомъ обрывъ, я успѣлъ замѣтить, что хотя онъ и восходилъ до самыхъ небесъ почти вертикально, однако на немъ имѣлись небольшіе выступы и уступы, почему, при извѣстной ловкости, была надежда вскарабкаться по грозной крутизнѣ. Осенью и раннею весною низвергавшіяся воды омывали весь промежутокъ между двумя сходившимися въ уголъ скалами; теперь, въ началѣ знойнаго лѣта, вершинный водоемъ, видно, изсякъ, и даже главная струя сочилась довольно скудно, отчего по сторонамъ образовались временно берега. Взбираясь по этимъ берегамъ, съ уступа на уступъ, я принужденъ былъ иногда, подражая змѣямъ, подвигаться буквально ползкомъ, такъ какъ уступы, гладко обточенные и отполированные водою, не давали часто за что ухватиться. Кое-какъ однако добрался я такимъ образомъ до середины обрыва на небольшую горизонтальную площадку. Руки мои были изцарапаны и перепачканы, платье отъ ползанья вымочено, особенно на животѣ и колѣняхъ; но половина дѣла была сдѣлана, и съ торжествующимъ видомъ замахалъ я шляпою и тростью Анджеликѣ, стоявшей со сложенными со страхомъ руками на прежнемъ мѣстѣ.

— Наша беретъ!

— Сумасшедшій! былъ ея отвѣтный кликъ. — Слѣзайте поскорѣй.

— Физически-невыполнимо, синьорина.

Дѣйствительно, всякое обращеніе вспять было теперь, если не совершенно немыслимо, то связано съ опасностью жизни: уступы спускались не прямоугольными ступенями, на которыя нога могла бы увѣренно ступать, а обрывались полуваликами, выточенными силою воды и наклоненными градусовъ на 45, почему, однажды поскользнувшись, нельзя было уже нигдѣ найдти опору и оставалось бы, зажмуривъ глаза и предавшись на волю судебъ, летѣть стремглавъ внизъ, чтобы очутиться тамъ, если не безформенной массой мяса, то по меньшей мѣрѣ съ искалѣченными членами.

Отдохнувъ, я полѣзъ далѣе. Труднѣйшая часть подвига предстояла еще впереди: взобравшись нѣсколько саженей выше серединной площадки, я съ ужасомъ замѣтилъ передъ собою непреодолимую преграду въ видѣ совершеннаго отвѣса.

Куда теперь?

Подъ мышкою трость, обѣими руками держась за утесистый выступъ, я оглядѣлся кругомъ.

Когда, при образованіи этой тѣснины, разверзлась гора, то произошли и нѣкоторые частые разрывы, въ формѣ широкихъ разщелинъ. Такія-то двѣ разщелины, восходившія, постепенно съуживаясь, до самаго верху ущелья, увидалъ я теперь по свою правую и лѣвую руку, почти въ одинаковомъ отъ меня разстояніи. Какъ двѣ непроглядно-черныя, зубастыя пасти исполинскаго чудовища зіяли онѣ мнѣ навстрѣчу; но инаго выбора не оставалось: приходилось, наудачу, проникнуть въ одну изъ этихъ пастей и по ней попытаться выбраться на вершину.

Правая разщѣлина казалась нѣсколько шире, и, недолго колеблясь, поползъ я къ ней съ возможной осторожностью по сырой и скользкой окраинѣ утеса. Доползъ — и отважно просунулъ сперва голову, потомъ туловище въ алчный зѣвъ чудища. Кое-какъ вскарабкался я во мракѣ на одинъ аршинъ; но тутъ гранитныя челюсти надо мной сомкнулись и не пускали далѣе. Сердце у меня болѣзненно захолонуло…

Одинъ исходъ теперь: перебраться на лѣвую сторону потока, къ другой разщелинѣ; если и тамъ неудача — тогда Богъ вѣсть, и подумать страшно, чѣмъ все это кончится!

Смертельная опасность придавала предпріятію моему тайную прелесть: жутко мнѣ было, но и какъ-то отрадно сознавать, что жизнь моя виситъ на волоскѣ, зависитъ единственно отъ личной моей неустрашимости и ловкости. Я уже забылъ объ Анджеликѣ, о первоначальной побудительной причинѣ моего волтижерства; волтижерство само по себѣ представляло теперь для меня цѣль.

Не хуже дикой кошки или ползучаго растенія, цѣплялся, лѣпился я по обрыву и, не знаю уже какимъ чудомъ, цѣлъ и невредимъ достигъ его лѣваго края. Тутъ я нечаянно оступился, поскользнулся и, навѣрное, скатился бы въ пропасть, еслибы случайно въ роковой моментъ не завидѣлъ надъ собою свѣсившагося со скалы шиповника, за коренастый отпрыскъ котораго ухватился какъ разъ во-время, чтобы удержаться въ равновѣсіи. За то шляпа моя не избѣгла злой участи, предназначенной евменидами хозяину ея, и, сбитая съ головы другою вѣтвью куста, полетѣла, кружась, въ бездну. Эта же вѣтвь кстати царапнула меня въ нѣсколькихъ мѣстахъ по лицу, и свѣжія ранки чувствительно заныли. Держась за гибкій сукъ, острые шипы котораго впились въ мою ладонь, отчего въ ней проступили жгучія капли крови, я, какъ на помочахъ, шагъ за шагомъ добрался до желанной лѣвой трещины. Она оказалась широкою ровно на столько, чтобы свободно пропустить ребенка; но я былъ молодъ: тонокъ въ тальѣ, въ движеніяхъ эластиченъ — и кое-какъ, бокомъ, протиснулся въ щель. Вдругъ что-то ожесточенно дергаетъ меня за фалды, тащитъ назадъ. Я сообразилъ, что это все тотъ же шиповникъ, и, осторожно попятившись, отцѣпилъ задорную вѣтвь, чтобы затѣмъ вновь погрузиться въ горное лоно.

Подо мною щель, въ глубь расширяясь, зіяла, какъ бездонная пропасть ада, и провались въ нее — пиши аминь. А силы начинали уже измѣнять мнѣ, члены зудѣли, какъ изломанные, грудь отказывалась дышать. Страхъ смерти, внезапной, неминуемой, въ первый разъ сознательно проникъ въ мою молодую душу. На лбу моемъ проступилъ холодный потъ.

„Господи, ужели такъ и покончить? свѣжъ, здоровъ, полонъ свѣтлыхъ надеждъ…“

Съ послѣдней энергіей напрягъ я остатокъ силъ и, упираясь плечами, локтями, колѣнями направо и налѣво въ гранитныя стѣны разщѣлины, сталъ подвигаться вверхъ вершокъ за вершкомъ. Вотъ блеснулъ яркій денной лучъ — для меня истинный лучъ надежды. Еще одно усиліе — и, какъ выброшенный на спасительный рифъ утопающій, истерзанный, въ конецъ измученный, выползъ я на свѣтъ Божій и тутъ же, задыхаясь, растянулся на мягкой муравѣ.

Не могу опредѣлить сколько именно времени пролежалъ я такъ, въ забвеніи, тяжело дыша, съ закрытыми глазами. Вдругъ слуха моего коснулся шорохъ легкихъ шаговъ, шелестъ женскаго платья. Кто-то наклонился надо мною и ко лбу моему осторожно приложилась теплая, мягкая ладонь.

— Слава Богу, живъ… послышался взволнованный голосъ Анджелики. — Отчего онъ не италіянецъ!

Я раскрылъ глаза и счастливо улыбнулся.

Италіянка такъ и вспыхнула и быстро отдернула руку.

— Я думала, вы померли… пробормотала она. — Вотъ вамъ ваша шляпа; я подняла ее внизу. Здѣсь рядомъ хижина — пойдите, обмойтесь: вы весь, поглядите, въ крови.

ХІІІ. Даровой обѣдъ и даровой танцовальный вечеръ.

Какъ основательно замѣтила Анджелика, видъ мой былъ далеко непредставителенъ: руки и платья были забрызганы кровью, въ грязи перепачканы; кое-гдѣ въ нарядѣ оказывались прорѣхи; физіономію свою я не могъ видѣть, но угадывалъ, что и она, вся въ царапинахъ, съ взъерошенными волосами, едва ли располагала въ мою пользу. Съ помощію воды и иглы, въ близлежащей деревенской лачужкѣ, по возможности облагообразивъ свою персону, я отправился провожать красавицу, къ которой тѣмъ временемъ успѣла пріобщиться и мать, не безъ участія и ужаса выслушавшая прерывистый разсказъ дочери о сумасбродномъ дѣяніи чужестранца. Пятипудовая тяжесть, казалось, снялась съ моихъ плечъ: я снова чувствовалъ подъ собою твердую почву, чувствовалъ себя живымъ, невредимымъ и внѣ всякой опасности, я предугадывалъ возникавшее въ сердцѣ гордой, пламенной южанки расположеніе ко мнѣ — и настроеніе небывало-развязное обуяло меня: я шутилъ со старухой, смѣялся, выдѣлывалъ на ходу непривычныя антраша. Анджелика въ свою очередь сдѣлалась, сверхъ обыкновенія, задумчива и молчалива и только при приближеніи къ дому отрывисто обратилась ко мнѣ:

— Вы, разумѣется, теперь къ намъ?

Я отговорился неприличіемъ своего костюма, носившаго еще слишкомъ ясные слѣды давешнихъ моихъ гимнастическихъ упражненій.

— Если позволите, я зайду домой переодѣться.

— Не позволю! Батюшка и донъ Джуліо должны васъ видѣть именно въ этомъ самомъ платьѣ. Вы останетесь у насъ и обѣдать.

— Но, Анджелика… замѣтила ей вполголоса мать, — вѣдь у меня ничего не припасено къ обѣду…

— О, я невзыскателенъ, синьора, вмѣшался я, — и даже радъ случаю познакомиться разъ съ простой италіянской кухней. Впрочемъ, неизлишнимъ считаю присовокупить, что, согласно заключенному съ супругомъ вашимъ уговору, я плачу и за обѣдъ, по его стоимости.

— Это, конечно, измѣняетъ дѣло, любезно осклабилась старуха, въ воображеніи которой нарисовались тутъ же разныя лакомыя національныя блюда, которыми она попользуется на счетъ расточительнаго иноземца.

— Нѣтъ, матушка, разочаровала ее дочь, — сегодня мы угощаемъ синьора даромъ; я переговорю съ батюшкой. Для полнаго удовлетворенія синьора я приглашу къ вечеру еще двухъ подругъ; за все это, какъ и за весь день, онъ не заплатитъ ни сольди.

— Что это значитъ, Анджелика?

— Это значитъ, что я хочу съ нимъ расквитаться.

Не смотря на скаредную скупость отца, дѣвушкѣ дѣйствительно удалось выговорить у него для меня всѣ вышеупомянутыя льготы.

— Вы — герой дня, съ видомъ самодовольнаго великодушія объявилъ мнѣ ростовщикъ, — и мы докажемъ вамъ, что въ такихъ экстренныхъ случаяхъ сами за расходами не постоимъ. Семь блюдецъ дадимъ вамъ и съ виномъ! Что же до подругъ Анджелики, то за ними увивайтесь, сколько душенькѣ вашей угодно: онѣ свободны.

— И такъ, мы квиты? говорила мнѣ Анджелика, по удаленіи отца. — Я не желаю оставаться у васъ въ долгу и надѣюсь, что вы теперь откажетесь отъ всякихъ дальнѣйшихъ притязаній?

— Вы, синьорина, для меня совершенная загадка. За полчаса назадъ дали какъ будто понять, что я для васъ не совсѣмъ лишній на свѣтѣ человѣкъ, а теперь благовидно выпроваживаете за дверь.

— Напрасно вы на что нибудь разсчитывали! Еслибъ вы знали, какой жертвы мнѣ стоило уговорить батюшку…

— Жертвы, говорите вы?

— Да… Знайте же, что для того, чтобы онъ ничего не взялъ съ васъ, я отказалась на слѣдующій разъ отъ новаго платья, которое получаю всегда въ день своего ангела.

Теперь только понялъ я щедрость ея отца, такъ поразившую меня въ началѣ. Передъ послѣднимъ резономъ дѣвушки мнѣ, конечно, ничего болѣе не оставалось, какъ съ покорствомъ развесть руками: она въ самомъ дѣлѣ только раздѣлывалась, сводила счеты съ „поганымъ еретикомъ“.

О безотрадности настоящаго фазиса любви моей имѣлъ я полное время поразмыслить, пока обѣ хозяйки возились на кухнѣ за приготовленіемъ обѣщанной мнѣ даровой трапезы въ семь блюдъ. Прислуги въ домѣ, какъ раньше замѣчено, не имѣлось: работы по саду исполнялись вольными поденщиками, а хозяйская часть лежала вся на рукахъ матери и дочери дома, преимущественно первой. Такимъ образомъ, когда во второмъ часу пополудни меня пригласили въ триклиній и помѣстили между Анджеликой и отцемъ ея, синьора Лаццарини, приборъ которой былъ напротивъ моего, постоянно вставала съ мѣста, принося и унося послѣдовательныя кушанья.

Вопреки ожиданію моему, не было самаго дешеваго національнаго блюда италіянцевъ — макарони. За то былъ супъ съ вермишелью, осыпаемою тертымъ сыромъ — страхино, въ горячемъ супѣ растягивающемся, какъ резина, въ безконечныя тесмы. Остальныя шесть блюдъ состояли: изъ рачковъ-лилипутовъ съ длиннѣйшими хвостами; изъ жареной рыбы, въ родѣ нашей ряпушки, обрызгиваемой лимоннымъ сокомъ; изъ жаркаго съ жаренымъ картофелемъ и печенымъ чеснокомъ; наконецъ, изъ десерта, который шелъ за три блюда: мандариновъ, прошлогоднихъ грецкихъ орѣховъ да винныхъ ягодъ. Все это запивалось туземнымъ краснымъ виномъ, изрядно терпкимъ, но сноснымъ. Чего же болѣе? и дешево — и сердито!

Бесѣдовали за трапезой почти исключительно мы съ хозяиномъ. Лаццарини началъ съ нападковъ на управленіе Виктора Эммануила и съ прославленія блаженной памяти Бурбоновъ. Я выразилъ ему по этому поводу свое удивленіе, такъ какъ въ пріемной его, какъ сказано, красовалось на самомъ видномъ мѣстѣ изображеніе нынѣшняго короля Италіи.

— Вотъ какъ вашу братію легко провести! самодовольно улыбнулся старый бурбонистъ. — Вы, небось, и повѣрили въ мою вѣрноподданность?

— Да какъ-же не вѣрить, когда…

— А что, если я вамъ скажу, что портретъ собственно для васъ, иностранцевъ-то и повѣшенъ?

— Для насъ? вы шутите.

— Да вѣдь никому изъ вашей братьи нельзя довѣрять хорошенько: всѣ вы болѣе или менѣе агенты, шпіоны сардинскаго правительства; мнѣ же, какъ банкиру, приходится каждый день водиться съ вами; держи, значитъ, ушки на макушкѣ.

Я не могъ не расхохотаться.

— Такъ, по вашему, всѣ сѣверные европейцы представляютъ не болѣе, какъ шпіоновъ сардинскаго правительства? въ томъ числѣ и вашъ слуга покорный?

— Нѣтъ, въ васъ я уже увѣрился, потому высказываюсь, не стѣсняясь.

Я сталъ допытываться, чѣмъ собственно новое управленіе возстановило, озлобило такъ противъ себя почтеннаго „банкира“: оно, молъ, и порядки улучшенные ввело, и паразитовъ-лаццарони вывело, и школы, между прочимъ университетъ въ Неаполѣ, завело.

— Да что все это, возразилъ консерваторъ, — въ сравненіи съ увеличившимися вдвое-втрое налогами, съ возрастающей со дня на день дороговизной на всѣ жизненные припасы.

— За то въ той же пропорціи возросли и заработки, доказывалъ я; — и люди, существующіе трудомъ рукъ своихъ, не могутъ ныньче пожаловаться на недостатокъ пропитанія; даже лаццарони ваши исчезли главнымъ образомъ благодаря лишь открытымъ имъ сардинскимъ правительствомъ новымъ источникамъ труда. Сравните-ка нынѣшнее дѣятельное и, можно сказать, цвѣтущее состояніе южной Италіи съ неподвижнымъ, болотнымъ застоемъ папской области, гдѣ, за недостаткомъ заработковъ, весь пролетаріатъ обратился или въ нищихъ, или въ бригантовъ, — и вы необходимо согласитесь, что настоящее ваше положеніе куда лучше прежняго.

Доводы мои, однако, не могли убѣдить заклятаго бурбониста.

— Да вѣдь эти сардинцы воображаютъ себя ни вѣсть какими разумниками! съ бѣшенствомъ вскричалъ онъ; — смотрятъ на своихъ южныхъ братьевъ, какъ на существъ низшихъ, не признавая въ нихъ даже своихъ соплеменниковъ-итальянцевъ. Такъ и намъ плевать на нихъ!

Напрасно старался я послѣдовательно изложить ему, что сардинцы въ полномъ правѣ презирать неаполитанцевъ за ихъ невѣжество и что послѣдніе, только просвѣтившись при посредствѣ первыхъ, удостоятся гражданскаго съ ними равенства. Аргументами моими я подлилъ лишь масла въ пламя, и старикъ, почти выведенный изъ себя, попросилъ меня оставить ненавистную тему.

Озлобленіе ростовщика противъ новыхъ порядковъ извинялось отчасти тѣмъ, что доходы его, какъ человѣка, существующаго съ своего капитала, а не трудомъ рукъ, очевидно, не могли увеличиться въ той же мѣрѣ, какъ возросла общая дороговизна, почему спеціально ему, Лаццарини, правленіе Бурбоновъ было несомнѣнно выгоднѣе. Какъ однакоже успѣлъ я убѣдиться во время своего пребыванія въ южной Италіи, и большая часть тамошняго рабочаго класса въ отношеніи новаго правительства раздѣляетъ, къ сожалѣнію, консервативное воззрѣніе ростовщика; такая близорукость можетъ быть объяснена лишь непоколебимымъ авторитетомъ, которымъ подобные Лаццарини капиталисты еще пользуются здѣсь у грубой массы, принявшей подъ ихъ неослабнымъ гнетомъ и рутинныя, извращенныя понятія ихъ.

Обѣдъ кончился, и Анджелика, почти все время безмолвствовавшая и изрѣдка только изподлобья съ безпокойствомъ взглядывавшая на меня, увела меня къ себѣ наверхъ, гдѣ заставила спѣть ей подъ рядъ нѣсколько русскихъ романсовъ, а затѣмъ прочесть чувствительную главу изъ Освобожденнаго Іерусалима, уже однажды читанную. Она видимо избѣгала разговора со мною и старалась занять меня чѣмъ нибудь такимъ, что не позволяло бы мнѣ наблюдать за нею.

О Сантакроче не было и помины: подразумѣвалось, что онъ въ Неаполѣ. Предположеніе это подтвердилось, когда въ шестомъ часу вечера онъ вошелъ къ намъ, съ торжествующимъ видомъ неся въ каждой рукѣ по одной изъ обѣщанныхъ принадлежностей женскаго туалета. Анджелика встрѣтила его какъ-то особенно привѣтливо, смѣясь, примѣряла передъ зеркаломъ съ добрыхъ четверть часа шикарную, съ пышнымъ страусовымъ перомъ, гарибальдійку, и не уставала съ преувеличенною радостью раскрывать и складывать дорогой зонтикъ, весь изъ бѣлаго шелка, съ лиловой бахромкой и съ затѣйливой ручкой изъ слоновой кости.

Я былъ увѣренъ, что новыя приношенія франта отправятся однимъ путемъ съ переплетомъ Бокаччіо и амурной группой; легко представить потому мое раздраженіе, когда красавица приняла ихъ съ такимъ очевиднымъ удовольствіемъ и благодарностью. Я выжидалъ только случая, какъ бы язвительнѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безучастнѣе, указать дѣвушкѣ ея вопіющую непослѣдовательность. Тутъ, на бѣду, явились ея двѣ подруги, за которыми тѣмъ временемъ успѣла сходить синьора Лаццарини. Были онѣ, какъ всѣ сорретинки, малаго роста, имѣли типъ, подобно Анджеликѣ, классическій, и были вообще свѣженькія и, какъ казалось, живучія, рѣзвыя созданія. Рядомъ же съ моей олимпійской богиней онѣ, разумѣется, совершенно стушевались. Меня онѣ съ своей стороны озирали большими глазами, какъ заморскаго звѣря.

Устроились танцы. Сначала игралъ я, Сантакроче вертѣлъ по комнатѣ поочередно каждую изъ барышень; потомъ за инструментъ сѣлъ онъ и въ теченіе получаса барабанилъ одинъ и тотъ же тактъ польки, которую я, „ногъ не покладывая“, отработывалъ также то съ той, то съ другой изъ дѣвушекъ, преимущественно же съ Анджеликой. Ею овладѣло какое-то лихорадочно-восторженное состояніе: она хохотала истерическими взрывами, порхала какъ на крыльяхъ.

Не безъ основанія приписывая такое возбужденное настроеніе ея дарамъ соперника, я, въ желчномъ порывѣ необузданной ревности, положилъ основательно наказать ее и, кружась съ нею въ бѣшеномъ танцѣ, неожиданно, съ страстною горячностію, чмокнулъ ее въ высокое, чистое чело. Противъ моего ожиданія, она не бросилась съ крикомъ негодованія въ сторону, а только всѣмъ тѣломъ своимъ содрогнулась въ моихъ объятіяхъ, конвульсивно стиснула мнѣ руку и отрывисто шепнула:

— Ступайте внизъ… въ садъ… Я сію минуту сойду къ вамъ…

Не вѣря своимъ ушамъ, я взглянулъ на нее: какъ бы вся отдавшись во власть мою, она летала со мною съ закрытыми вѣками, близко припавъ къ моему плечу… Сомнѣнія не могло быть.

Сдѣлавъ съ нею еще кругъ, я посадилъ ее на мѣсто и шмыгнулъ за дверь.

ХІѴ. Анджелика требуетъ новаго подвига.

Солнце уже закатилось, глубокія сумерки южной ночи улеглись надъ густолиственнымъ плодовымъ садомъ. Апельсинныя деревья, сонно томившіяся въ теченіе палящаго дня, словно ожили, раскрыли уста свои — несчетные цвѣточные вѣнчики, и насыщали неостывшій еще съ полудня воздухъ тонкимъ ароматомъ своего чистаго дыханія. Невольно припомнилось мнѣ Майкова поэтическое описаніе катанія на лодкѣ по неаполитанскому заливу:

Но на меня вѣяло благоуханіями не изъ далека, не со стороны — я находился въ центрѣ, въ мѣстѣ зарожденія благоуханій, въ косметической фабрикѣ южной природы: ласкательно-мягкій воздухъ въ окружавшемъ меня ночномъ саду былъ положительно сгущенъ отъ чудно-прянаго запаха апельсиннаго эѳирнаго масла, „хоть топоръ повѣсь“; своими одурительно-сладостными, теплыми волнами плескалъ онъ мнѣ въ лице, всецѣло охватывалъ меня, задерживалъ духъ въ груди…

А тутъ настало время свѣтляковъ — Iucioli, какъ зовутъ ихъ здѣсь, не ползущихъ, какъ у насъ, безпомощно по травѣ, а рѣзво мелькающихъ по воздуху яркими, огненными точками. Глубокій сумракъ ночи увеличивался еще этими, поминутно вокругъ то вспыхивавшими, то потухавшими огоньками.

Я былъ какъ опьяненъ; свиданіе, такъ неожиданно назначенное мнѣ прелестной италіянкой въ этомъ душистомъ, сверкающемъ мракѣ, своей таинственностью еще усугубляло овладѣвшее мною сказочное очарованіе.

„Что, если она наконецъ заразилась моею страстью? и придетъ она, и откроется…“

Новыя строфы изъ Фета напрашивались па память:

По песку аллеи за мною захрустѣли быстрые шаги. Я очнулся и очутился лицемъ къ лицу съ Анджеликой. Вспыхнувшій въ это время между нами свѣтлякъ освѣтилъ на мгновеніе своимъ зеленовато-желтымъ свѣтомъ черты дѣвушки, и мнѣ показалось, что онѣ сильно встревожены.

— Донъ Джіованни, заговорила она пониженнымъ, неровнымъ голосомъ, — вамъ надо бѣжать…

— Бѣжать?

— Да, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше: не ныньче, такъ завтра самымъ раннимъ утромъ.

— Но зачѣмъ, передъ кѣмъ и чѣмъ?

— Донъ Джуліо замышляетъ противъ васъ что-то очень недоброе. Какъ вы играли вальсъ, а мы съ нимъ танцовали, онъ шёпотомъ сообщилъ мнѣ, что завтра васъ здѣсь уже не будетъ; на вопросъ же мой: „Такъ донъ Джіованни уѣзжаетъ отсюда? А онъ ни слова не говорилъ мнѣ“, онъ усмѣхнулся, нехорошо такъ усмѣхнулся. „Да, говоритъ, уѣдетъ, да не туда, куда, можетъ, самъ полагаетъ.“ Бога ради, убирайтесь по добру, по здорову, пока цѣлы!

Радостная дрожь проняла меня.

— Да, будто вамъ не все равно, донна Анджелика? вѣдь я поганый русскій?

— Не говорите такъ… У меня сердце не на мѣстѣ…

— Вамъ, значитъ, не шутя, жаль меня?

— Какія тутъ шутки… Все-же вы живой человѣкъ.

— Нѣтъ, рѣшительно произнесъ я, — я не обращусь въ бѣгство, слава Богу, также мужчина: не дамъ себя въ обиду.

— Да вѣдь онъ изъ-за угла зарѣжетъ васъ!

— Ну, вотъ.

— Я вамъ говорю.

— Да неужто онъ на это способенъ? ну, его въ тюрьму посадятъ.

— А вамъ, зарѣзанному, отъ того легче будетъ? Да и не посадятъ его — откупится. А то еще поручитъ дѣло кому другому. Бѣгите, ну, для меня, прошу васъ!

— Я васъ не понимаю, синьорина. Вы говорите: бѣжать для васъ, а между тѣмъ этимъ самымъ лишаете себя возможности когда либо, видѣть меня, слѣдовательно, я для васъ ничего не значу.

— Господи! нетерпѣливо воскликнула дѣвушка. — Кто же вамъ сказалъ, что я навсегда хочу съ вами разстаться? мнѣ будетъ…. пріятно когда нибудь опять сойтись съ вами; но удалитесь хоть на время. Не думайте, что я сочту васъ трусомъ.

— То-то, что вамъ можетъ показаться, что я испугался.

— Подвергали же вы себя еще сегодня смертельной опасности?

— Да, въ борьбѣ съ природой, холодной, безразличной, не имѣющей основанія губить человѣка, а не одинъ на одинъ съ одушевленнымъ врагомъ.

— Такъ вотъ что… не своимъ голосомъ прошептала Анджелика: — я дамъ вамъ случай выказать мнѣ вашу неустрашимость, и если вы выдержите испытаніе — тогда…

— Тогда?

Вмѣсто отвѣта она въ темнотѣ отыскала мою руку и сжала ее въ своей. Ручка ея трепетала, пылала. Не отдавая себѣ отчета въ своемъ поступкѣ, я привлекъ къ губамъ эту ручку и осыпалъ ее горячими поцѣлуями. Дѣвушка тихо вскрикнула, но не отнимала руки.

— Донна Анджелика! заговорилъ я съ нѣжнымъ укоромъ; — теперь вы вотъ какъ милостивы со мною… Зачѣмъ же вы приняли подарки отъ этого Сантакроче?

Она тихонько разсмѣялась.

— А что-жъ такое? Расщедрился дурачокъ — ну, и пускай: денегъ у него полные карманы, его отъ этого не убудетъ.

— Да вѣдь бросили же вы на улицу его прежнія приношенія?

— Книги не бросила, потому что она дорога мнѣ по содержанію; такъ не брошу и шляпки, и зонтика.

— Потому что они дороги вамъ по содержанію?

— Да! Но будетъ объ этомъ, перешла она изъ легкомысленнаго тона въ дѣловой. — Послушайте, донъ Джіованни, что я вамъ скажу… Вы никогда еще не видѣли нашихъ бандитовъ?

— Не имѣлъ случая.

— Но желали бы видѣть?

— О да, конечно; да гдѣ взять ихъ?

— А вотъ отправьтесь къ нимъ.

— То есть какъ такъ?

— Да въ горы къ нимъ, на Сантъ-Анджело, ихъ тамъ легко отыскать; и сами поглядите на нихъ, и мнѣ докажете свою смѣлость, а главное: удалитесь на время отсюда, отъ покушающагося на жизнь вашу Сантакроче.

Не смотря на восторженность мою въ данную минуту, я не могъ удержаться отъ смѣха.

— Дражайшая синьорина! вы хотите избавить меня отъ одной опасности и посылаете въ другую, худшую: изъ огня да въ полымя. Отъ козней Сантакроче я, можетъ, какъ нибудь и ухитрился бы еще увернуться, бандиты же меня навѣрное ограбятъ, если до смерти не пристукнутъ. Говорятъ, они еще на дняхъ увели къ себѣ двухъ англичанъ.

— Такъ бы и сказали! съ презрѣніемъ оттолкнула меня Анджелика. — Вы все-таки, какъ я вижу, жалкій трусишка.

— О, раскрасавица моя! раскаялся я.—Располагайте мною, какъ вамъ угодно: не только къ бандитамъ пойду я для васъ — въ жерло Везувія, если прикажете, головою впередъ брошусь!

Гнѣвъ вспыльчивой италіянки смягчился; она вновь взяла меня за руку.

— Италіянка не можетъ любить труса… объясняла она мнѣ съ восхитительнымъ дѣвственнымъ смущеніемъ. — Ей надо сперва убѣдиться… Но, чтобы они и вправду не причинили вамъ вреда, я дамъ вамъ рекомендательное письмо.

— Такъ вы знаете кого нибудь изъ нихъ?

— Знала когда-то… Одинъ близкій нашъ знакомый несчастнымъ случаемъ попалъ къ нимъ, да такъ тамъ и застрялъ. Онъ, я увѣрена, помнитъ меня.

— Да вѣдь если я покажу имъ письмо, такъ и опасности для меня никакой не будетъ: сейчасъ же отпустятъ на всѣ четыре стороны.

— Такъ вы сперва припрячьте его.

— Да они тутъ же обшарятъ мои карманы и навѣрное найдутъ его.

— Правда… Какъ же быть-то?

Я вспомнилъ о маленькомъ Чичилло, предводителѣ нищенской шайки въ Большой-Маринѣ.

— А вотъ что, сказалъ я: — у меня есть тутъ одинъ разбитной мальчуга, котораго я могу взять съ собою въ качествѣ оруженосца, то есть вы дадите ему на храненіе оружіе мое — вашу рекомендацію, съ наказомъ, не предъявлять ея бандитамъ ранѣе, пока мнѣ не придется совсѣмъ ужъ круто.

— Вотъ и чудесно! Когда же вы его пришлете ко мнѣ? завтра поутру васъ не должно быть уже здѣсь.

— А вы въ которомъ часу встаете, синьорина?

— Въ семь, въ восемь.

— Такъ пять минутъ до семи онъ будетъ подъ оградой сада.

Въ это время звякнула стеклянная дверь дома, въ аллею упалъ длинный бѣлесоватый лучъ свѣчи, и на порогѣ обрисовалась согбенная, тощая фигурка синьора Лаццарини.

— Анджелика, гдѣ же ты? гости тебя не дождутся.

— Мы здѣсь съ дономъ Джіованни, притворно-равнодушнымъ тономъ откликнулась Анджелика.

— Смотрите, шепнула она мнѣ: — не показывайте виду…

Съ безпечной медлительностью уличныхъ фланеровъ побрели мы къ крыльцу, гдѣ, со свѣчою въ рукахъ, поджидалъ насъ отецъ дѣвушки. Подозрительно-строго оглядѣлъ онъ каждаго изъ насъ, но дочь встрѣтила испытующій взоръ его взглядомъ невиннаго ребенка и, обмахиваясь платкомъ, выразила мимоходомъ:

— Ужъ эти мнѣ танцы! На вольномъ-то воздухѣ хоть прохладились немножко.

Какъ ни въ чемъ не бывало, пропорхнула она мимо отца въ открытую дверь дома. Я хотѣлъ послѣдовать за нею, но ростовщикъ остановилъ меня:

— Виноватъ, синьоръ.

— Что прикажете?

— У васъ, русскихъ, молодыя барышни прогуливаются съ молодыми людьми въ сумерки?

— Ну, конечно, а у васъ это не принято?

Я съумѣлъ придать чертамъ своимъ такую откровенную серьезность, голосу своему такую твердую увѣренность, что старикъ успокоился и, покачавъ головою, отпустилъ меня съ Богомъ.

Наверху молодежь затѣяла уже игру, походящую болѣе всего на жмурки и состоящую въ томъ, что кто нибудь изъ общества съ завязанными глазами подходитъ заднимъ ходомъ къ прочимъ, разсѣвшимся въ рядъ, садится кому нибудь на колѣни и долженъ угадать, къ кому онъ сѣлъ. Игра весьма незамысловатая, патріархальная и, какъ можетъ быть найдутъ нѣкоторые, отчасти даже непристойная, но, во всякомъ случаѣ, могу увѣрить, презанимательная, потому что даетъ случай нахохотаться до упаду. Случайно ли, нарочно ли, не знаю (платокъ на глаза повязывался вообще довольно слабко), Анджелика, въ роли жмурки почти всегда опускалась на мои колѣни, чѣмъ, признаюсь, вгоняла мнѣ всякій разъ кровь въ лице, щеголя же несказанно бѣсила.

Только пробило девять, подруги молодой хозяйки собрались ужъ по домамъ; и намъ съ Сантакроче пришлось откланяться.

— И такъ, мы квиты? промолвила Анджелика, подавая мнѣ на прощанье руку.

— Хотя?… удивленно вопросилъ я.

Она бросила на меня многозначительный взглядъ и крѣпко стиснула мою руку; потомъ, покосившись на стоявшаго рядомъ и уставившагося на насъ въ оба Сантакроче, таинственно улыбнулась:

— Понимайте, какъ знаете! — State bene, signori! Felice sera.

„Понимайте, какъ знаете…“ бормоталъ я въ сладкомъ забытьи полной влюбленности, околеснымъ путемъ плетясь во свояси.

Ночь стояла безмолвная, непроглядная; свѣтляки, своимъ фосфорическимъ свѣтомъ рѣдко ужъ вспыхивавшіе тамъ и сямъ въ глубинѣ овраговъ, отправлялись также на покой. Но апельсинныя благоуханія клубились въ теплой атмосферѣ по прежнему, гуще прежняго, ошеломляли по прежнему, пуще прежняго. Я захлебывался отъ удовольствія.

„Понимайте, какъ знаете… О да, я понимаю тебя, моя душенька, милочка, лапочка, мадонна моя писанная! понимаю, что и ты наконецъ не устояла, что подъ живительнымъ лучемъ любви моей и твое упрямое серденько распустилось душистымъ апельсиннымъ цвѣтомъ. Посылай же меня, куда хочешь — не боюсь я теперь ничего, никого!

Ну, и бандиты!“

ХѴ. Въ поискахъ за бандитами.

Девятилѣтній Чичилло оказался болѣе смышленнымъ малымъ, чѣмъ можно было предполагать по его возрасту: онъ сразу смекнулъ, что требуется отъ него, а франкъ, обѣщанный ему въ случаѣ благопріятнаго исхода дѣла и молчанія съ его стороны, отвѣтствовалъ мнѣ за его молчаливость.

Съ котомкой съ съѣстными припасами черезъ плечо наблюдалъ я изъ приличнаго отдаленія за переговорами мальчугана съ прекрасной Анджеликой, которая, какъ обѣщалась, ровно въ семь часовъ утра появилась надъ оградой отцовскаго сада. По женской болтливости она имѣла сообщить ему нескончаемый коробъ наставленій, изъ которыхъ впрочемъ, за дальнимъ разстояніемъ, ни одно не могло долетѣть до моего уха; только взоръ мой уловилъ мгновенное движеніе ея руки, которымъ она бросила что-то на улицу подъ ноги Чичу; затѣмъ, обернувшись въ мою сторону, она сдѣлала мнѣ ручку и скрылась.

— Покажи-ка, что ты это поднялъ? вѣрно письмо? разспрашивалъ я крошку-оруженосца, когда тотъ въ припрыжку подскочилъ ко мнѣ.

— Не скажу, отвѣчалъ онъ. — Что дадите, такъ покажу?

— Ну, не шали, подавай; то вѣдь ничего не получишь.

Съ лукавствомъ досталъ онъ изъ за пазухи треугольникомъ сложенное письмецо.

— Письмо, какъ видите.

— Да дай же взглянуть, чудакъ.

— Въ руки вамъ не велѣно отдавать.

— Ну?

— Ни-ни. „Не отдавай, говоритъ, ни за что.“

— Такъ показать же можешь, кому адресовано.

„Al signore Lorenzo Alboni“, прочелъ я надпись, начертанную на конвертѣ крупнымъ дѣтскимъ почеркомъ. Въ тотъ же мигъ мальчикъ упряталъ опять посланіе и побѣжалъ впередъ, подпѣвая:

безсознательно допѣлъ я рефренъ, и серьезныя думы о сумасбродствѣ моего настоящаго предпріятія, въ первый разъ послѣ вчерашняго вечера, нахлынули въ мою отуманенную любовью голову.

„Да что же они однако возьмутъ съ меня? утѣшилъ я себя. — Часы да деньги оставлены дома; ну, а платье снимутъ — велика важность! А то прочтутъ рекомендацію Анджелики и даже пальцемъ не тронутъ. Ха, ха! вотъ такъ мужество!“

Отъ солнечнаго зноя тщетно укрываясь подъ случайною тѣнью окаймляющихъ дорогу садовъ, мы миновали цвѣтущее Піяно-ди-Сорренто, затѣмъ деревушку Мэту, обогнули возвышенный мысъ Скутало и увидѣли передъ собою живописно-раскинутые по извилистому обрыву моря домики Вико-Эквензе. Тутъ встрѣтилась намъ кавалькада англичанъ, и Чичъ не преминулъ подбѣжать къ нимъ и жалостливыми: „О, signori! me muorr di famme!“ вымолить у нихъ неизмѣнное подаяніе. Отсюда странствіе наше становилось затруднительнымъ и серьезнымъ: приходилось отъ моря загнуть внутрь материка, въ горы; впереди воздымался крутыми отвѣсами монте-Фраголе, за нимъ слѣдовалъ раскидистый кряжъ монте-Чеппарика, а непосредственно къ этому примыкалъ суровый монте-Сантъ-Анджело, на которомъ и имѣла свое мѣстопребываніе грозная шайка бандитовъ, наведшая въ послѣднее время своими дерзостными набѣгами паническій ужасъ на мѣстныхъ жителей.

Первый изъ названныхъ хребтовъ, монте-Фраголе, былъ пройденъ благополучно. Подъ нашими ногами покоилось романтическое горное сельцо Масса-Эквана, покоилось такъ безмятежно-мирно, что не вѣрилось, чтобы въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ могло быть логовище душегубцевъ. О существованіи послѣднихъ напомнила мнѣ однако ранѣе, чѣмъ было мнѣ мило, партія поселянъ-ледокольщиковъ или, вѣрнѣе, ледоносовъ. Это особый классъ бѣдныхъ промышленниковъ, носящихъ съ Сантъ-Анджело на раменахъ своихъ весь необходимый для Неаполя съ окрестностями запасъ льда и снѣга, никогда, не тающихъ въ глубокихъ ущельяхъ этой высочайшей изъ окружныхъ горъ. Какъ тяжка ихъ работа, явствуетъ уже изъ того, что почти всѣ они обезображены зобами.

— Куда, синьоръ? мимоходомъ окликнулъ меня одинъ изъ сбѣгавшихъ съ горной выси ледоносовъ.

— На Сантъ-Анджело.

— Ой, не ходите, не сдобровать вамъ.

— Что такъ?

— Бандиты.

— Да вѣдь вамъ же они ничего не подѣлали?

— Что они съ насъ-то возьмутъ? а съ васъ, какъ съ барина, выкупъ потребуютъ. Право слово, воротитесь.

— Собрался разъ, такъ не вернусь.

— Помилуй васъ Богъ и Пречистая Дѣва!

Своей ровной рысцой продолжали они путь свой подъ гору, оставляя меня въ размышленіяхъ далеко непріятнаго свойства.

„Выкупъ потребуютъ? А если я напрямикъ откажусь: не дамъ, молъ, и конецъ? Ну, да и послѣднее средство всегда подъ рукой — рекомендація Анджелики. Не обращаться же, въ самомъ дѣлѣ, вспять!“

— Su, su, Ciccio! ободрилъ я своего маленькаго Санчо-Пансо, котораго, какъ казалось мнѣ, взяло также раздумье. — Presto, presto!

Но то было у него не столько раздумье, какъ простая усталость отъ пятичасовой ходьбы.

— Adagio, signore, разсудительно замѣтилъ онъ; — пути-то впереди еще довольно, а ноженьки у меня индо подкашиваются. Отдохнемте маленько.

Противъ такого предложенія я ничего не имѣлъ возразить, тѣмъ болѣе, что самъ былъ утомленъ да и хотѣлъ на досугѣ, въ сидячемъ положеніи, поразмыслить еще надъ предостереженіемъ ледоносовъ: процессъ хожденія самъ по себѣ есть уже занятіе и не даетъ хорошенько концентрировать мысли.

Масса-Эквана была уже потеряна изъ виду. Вокругъ насъ царствовала первобытная глушь и дичь, и только узкая горная тропа, протоптанная ледоносами, свидѣтельствовала, что мы не первые смертные, заглянувшіе сюда. Потъ струился съ обоихъ насъ въ три ручья, и съ истиннымъ наслажденіемъ растянулись мы въ пахучемъ верескѣ подъ раскидистою сѣнью исполинской италіянской сосны. Въ продолженіе всей дороги мы съ оруженосцемъ не обмѣнялись и двадцатью словами: онъ авангардомъ скакалъ обыкновенно впереди, я, погруженный въ мечты свои, слѣдовалъ за нимъ. Теперь, когда моя дорожная сума явила на свѣтъ все краснорѣчивое содержаніе свое, состоявшее изъ жирной пулярки, нѣсколькихъ бутербротовъ да бутылки краснаго вина, языки наши развязались, и Чичъ съ беззаботностью дѣтства принялся излагать мнѣ всю подноготную Большой-Марины. Вино поднялось понемногу въ молодую курчавую головку мальчугана, щеки его разгорѣлись, черные глазки неестественно засвѣтились и посоловѣли; самъ онъ замѣтилъ свое опьяненіе и, схватившись за голову, вскочилъ, покачнувшись, на ноги.

— Куда, братъ? остановилъ я его.

— Жажда томитъ… пролепеталъ онъ въ отвѣтъ непослушнымъ, коснѣющимъ языкомъ. — Поглядѣть, нѣтъ ли гдѣ по сосѣдству ключевой водицы…

Спотыкаясь, поскакалъ онъ по спуску и исчезъ за кустами. Не успѣлъ я допрясть нить первой мысли, какъ вдругъ почувствовалъ себя заключеннымъ сзади въ тиски двухъ богатырскихъ рукъ; я рванулся изъ всѣхъ силъ— но безъ успѣха: обвившія меня желѣзныя руки не дали мнѣ и шелохнуться. Съ усиліемъ повернулъ я на шейныхъ позвонкахъ голову и узрѣлъ за своими плечами косматую, загорѣлую, добродушно-плутовскую физіономію мужчины лѣтъ сорока пяти, въ истерзанной гарибальдійкѣ.

— Servitore umilissimo! съ грубой ироніей осклабился онъ мнѣ въ лицѣ. — Come sta di salute ¹⁸?

— Караулъ! во все горло заоралъ я, понявъ тутъ же, что имѣю дѣло съ долго-желаннымъ разбойникомъ. Вслѣдъ затѣмъ, вспомнивъ, что нашего нарѣчія здѣсь не поймутъ, я перевелъ поскорѣй на италіянское: — Ajuto! ajuto!

— Silenzio! хладнокровно цыцнулъ бандитъ, сжимая меня при этомъ въ объятіяхъ такъ внушительно, что кости мои хрустнули.

Изъ за деревъ выскочила къ намъ новая личность съ жесткимъ, суровымъ лицемъ, въ самыхъ живописныхъ отрепьяхъ.

— Corpo di Bacco, Рерро! крикнулъ онъ своему собрату, — что съ нимъ долго растобырывать? забить крикливую глотку — и концы въ воду.

— И такъ урезонится, благодушно отозвался Пеппо. — Насъ двое, синьоръ, да и каждый малость подюжѣе васъ, ну, и при оружіи тоже, у васъ же его, кажись, нѣтъ. Сдавайтесь добровольно.

„Оружіе-то у меня пожалуй и есть, вертѣлось у меня на языкѣ возраженіе, — да унесено оруженосцемъ“, но не желая упреждать естественный ходъ событій, я смиренно отвѣтилъ:

— Сдаюсь. Сила солому ломитъ.

— Вишь, какъ сговорчивъ, усмѣхнулся разбойникъ, высвобождая меня изъ тисковъ. — Не соблаговолите ли вы теперь, синьоръ, для перваго знакомства, дать намъ заглянуть въ вашу кассу?

Не прекословя, подалъ я ему портмоне, въ которомъ изъ предосторожности оставилъ лишь нѣсколько мелочи серебромъ.

— Эге! свистнулъ бандитъ, тщательно ощупавъ всѣ отдѣленія его; — только-то и было?

— Только, улыбнулся я: — остальное, какъ и часы, оставлены благоразумно дома.

— Ну, это не бѣда, погодимъ; въ свое время доставите. Но позвольте намъ еще усумниться въ вашихъ словахъ и лично произвести небольшую ревизію.

Съ помощью молчаливаго сообщника, принялся онъ обшаривать и выворачивать мои карманы, но, какъ само собою разумѣется, безъ желаннаго результата.

— Погодимъ, погодимъ, повторилъ онъ, принимаясь опять за портмоне. — Ну, другъ Микеле, сколько же на твой пай? первый вѣдь его схватилъ я.

Безъ долгой передряги, по-братски подѣлились они въ скромной добычѣ.

— А какъ вы находите мою головную покрышку? обратился ко мнѣ опять шутникъ Пеппо, — вѣдь недурна, а?

— Да, какъ разъ по васъ: по Сенькѣ и шапка.

— А я такъ полагаю, что вамъ она будетъ еще болѣе къ лицу.

Съ медвѣжьей услужливостью сорвалъ онъ съ головы моей пуховую шляпу и, вмѣсто нея, нахлобучилъ мнѣ свою растрепанную гарибальдійку.

Я швырнулъ ее далеко отъ себя.

— Какъ знаете! пожалъ онъ плечами. — Тебѣ, Микеле, въ платьѣ синьора что болѣе приглянулось?

— Панталоны, проворчалъ вопрошаемый, и, не дожидаясь, пока я заблагоразсужу вылѣзть изъ названной части туалета, собственноручно разстегнулъ и стащилъ ее съ меня, чтобы замѣнить ею болтавшіяся вкругъ ногъ его лохмотья.

— А мнѣ такъ хотѣлось бы примѣрить сюртучокъ вашъ, обязательно расшаркался его весельчакъ-пріятель. — Пособить вамъ что ли?

Покоряясь временной необходимости, я скинулъ визитку, которую бандитъ тутъ же натянулъ на свои мощные члены, отъ чего всѣ швы затрещали. Зорко озирался я по сторонамъ, каждую минуту ожидая, что вотъ покажется Чичъ, предъявитъ письмо и дѣло разъяснится. Но мальчикъ не являлся, и невольно зашевелилось во мнѣ опасеніе, что онъ заплутался, или, отъ усталости и охмѣленія, заснулъ гдѣ нибудь подъ кустомъ.

— Сапожки-то вы до времени пожалуй поносите, продолжалъ Пеппо: — ножекъ вашихъ жаль мнѣ; какъ прибудемъ на мѣсто, такъ тутъ и обмѣняемся.

— На какое мѣсто? всполошился я. — Такъ вы мнѣ не дадите сейчасъ свободы?

— Хе, хе, еще бы! а съ остальными-то денежками да часиками какъ-же, что вы дома для насъ припасли? Однако и въ путь пора, до главной квартиры далеко, серьезно прибавилъ онъ и галантно указалъ на скинутыя имъ и товарищемъ его рубища: — прошу покорно не побрезгать: чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, пріодѣньтесь.

Я съ отвращеніемъ покачалъ головою.

— Дареному коню, синьоръ, въ зубы не смотрятъ. Могли бы мы и ничего не давать вамъ, да дѣлиться съ ближнимъ, знаете, писаніе велитъ. Прогуляться вамъ, предупреждаю, придется еще далеко, а въ горахъ у насъ въ ночное время морозно; долго ли простудиться?

Пришла пора прервать комедію, и въ короткихъ словахъ сообщилъ я разбойнику о письменномъ документѣ, унесенномъ мальчуганомъ.

— Какой же вы гусь! хлопнулъ онъ меня дружески по спинѣ. — Стараго воробья на мякинѣ не поймаете.

— Да увѣряю же васъ… Откуда бы то было мнѣ извѣстно имя одного изъ васъ: Лоренцо Альбони?

— Экъ сказали! Капитана нашего, почитай, весь міръ крещеный знаетъ, въ газеты попалъ — и вамъ не диво было прочитать.

— Онъ, говорите вы, капитанъ, то есть атаманъ вашъ?

— Да, атаманъ.

— Ведите-жъ меня къ нему.

— Будетъ время. Мы аванпостъ и раньше срока вернуться не можемъ.

— Такъ поищите хоть вмѣстѣ со мною мальчишку.

— Опять вы съ своимъ мальчишкой! нашли кому сказки разсказывать; не малыя дѣти, слава Богу. Рѣшайтесь живѣе: одѣнетесь вы иль нѣтъ? Передрогнете вѣдь ночью-то; жалѣючи васъ, говорю.

Совѣтъ самъ по себѣ былъ благонамѣренъ. Я подумалъ, подумалъ — и съ внутреннимъ омерзѣніемъ принялся облекаться въ отставные доспѣхи бандитовъ.

— И дѣло, похвалилъ меня добрый совѣтчикъ. — Вотъ вамъ и шапка: можетъ, теперь не погнушаетесь?

Не вдалекѣ отъ насъ раздался рѣзкій, своеобразный свистъ. Я оживился: первою мыслью моей было, что то свистнулъ шалунъ Чичилло; но свистокъ донесся не съ той стороны, куда скрылся мальчуганъ, и бандиты мои что-то сильно переполошились. Не успѣлъ я опомниться, какъ былъ скрученъ своимъ доброжелателемъ по рукамъ откуда-то взявшеюся у него веревкою, конецъ которой онъ обвилъ вкругъ своего богатырскаго кулака.

— И пикнуть не могите! глухо буркнулъ онъ на меня, сверкнувъ зловѣще-звѣрскимъ, взглядомъ. Мигомъ превратился онъ въ воплощеннаго разбойника.

— Береженье лучше вороженья, замѣтилъ мрачный Микеле, забивая мнѣ моимъ же носовымъ платкомъ, имъ себѣ присвоеннымъ, ротъ.

Быстро повлекъ меня Пеппо на бечевѣ въ чащу по каменистому скату. Я намѣренно ступалъ возможно слышнѣе и при всякомъ шагѣ сбрасывалъ внизъ попадавшійся мнѣ подъ ноги булыжникъ.

— Чёртъ! тише, говорятъ тебѣ! неистово дернулъ меня мой погонщикъ, такъ что я чуть было не опрокинулся впередъ.

Вслѣдъ затѣмъ я высоко привскочилъ отъ боли, потому что въ спину мнѣ вонзилось холодное остріе кинжала молчаливаго Микеле.

— Не замай! во-время отвелъ его руку въ сторону пріятель, замѣтившій его злостное покушеніе. — Онъ мой.

Кинжалъ былъ удаленъ, но свѣжая рана заныла и запылала, какъ подъ дѣйствіемъ огня.

Около насъ раздался, ближе прежняго, тотъ же пронзительный свистъ, и къ намъ примкнула третья темная личность. „Солдаты“ — было слово, которое успѣло подхватить мое ухо изъ урывчатаго шёпота трехъ молодцовъ. Припомнилъ я тутъ дошедшіе до меня еще въ Сорренто слухи, будто, по настояніямъ англійскаго консула, туземнымъ начальствомъ снаряженъ особый воинскій отрядъ для выслѣдованія и поимки разбойниковъ, уведшихъ въ горы двухъ вѣрноподданныхъ ея британскаго величества; я понялъ, что мы бѣжимъ теперь отъ этого отряда.

ХѴІ. Il capitanо Loorenzo Alboni.

Не стану описывать утомительное, многочасовое странствованіе наше по дикимъ дебрямъ и горнымъ откосамъ Саyтъ-Анджело; скажу только, что, съ цѣлію сбить съ толку преслѣдователей, мы кружили такими искусными зигзагами, что я потерялъ всякую надежду найти впослѣдствіи дорогу обратно. Въ заключеніе мнѣ были еще завязаны глаза — и минутъ черезъ пять, когда пала повязка, я увидѣлъ себя въ просторномъ подземномъ гротѣ. Въ отдаленнѣйшемъ углу его пылалъ костеръ, дымъ котораго уносило сильною тягою вверхъ, въ горную трещину, пропускавшую въ гротъ блѣдную полосу дневнаго свѣта. По краямъ импровизированнаго жилища наваленъ былъ пушистыми массами мохъ, служившій, какъ видно, ложемъ для обитателей. По серединѣ стоялъ длинный, некрашенный, топорной работы столъ, вокругъ него нѣсколько деревянныхъ табуретовъ; на одномъ изъ послѣднихъ сидѣлъ молодой человѣкъ, наружности красивой, мужественной, отчасти даже жестокой; разглядѣть его мнѣ было тѣмъ удобнѣе, что на него падалъ полный свѣтъ стоявшей на столѣ передъ нимъ свѣчи. Одежда на немъ была нѣсколько изысканнѣе, чище, оружіе его богаче, чѣмъ у его сообщниковъ, которыхъ къ нашему приходу было въ пещерѣ человѣкъ пять-шесть, не болѣе. Передъ молодымъ „капитаномъ“ (ибо то оказался онъ) лежала большаго формата карта окрестностей Неаполя, на которой онъ краснымъ карандашемъ дѣлалъ свои отмѣтки.

Пеппо, держа руку по военному подъ козырекъ, отрапортовалъ юному начальнику о результатахъ своей рекогносцировки. За отдаленіемъ, словъ его я не могъ разслышать, но судя по презрительной усмѣшкѣ, налетавшей по временамъ на надменное лице капитана, рѣчь шла о сыщикахъ-солдатахъ. Тутъ взоры обоихъ обратились въ мою сторону, и Альбони знакомъ подозвалъ меня къ себѣ.

Подойдя, съ связанными на спину руками, на допросъ къ грозному атаману, принявшему меня съ горделивостью величаваго падишаха на тронѣ, я ощущалъ почти то же, что школьникъ, обязанный отвѣчать урокъ выжившему изъ ума рутинеру-учителю, къ которому ученикъ, при всемъ сознаніи начальническаго авторитета наставника, не можетъ въ душѣ относиться иначе, какъ съ сожалѣніемъ и небреженіемъ. Съ откровенностью, которой требовало мое положеніе, повѣдалъ я Альбони исторію моего прибытія къ нему. Только при имени Анджелики Лаццарини неподвижно-высокомѣрныя черты его мгновенно оживились, какъ озаренныя внезапной молніей. Не прерывая, выслушалъ онъ меня до конца.

— И все это истинная правда? строго вопросилъ онъ, пронзая меня своимъ острымъ взоромъ.

— До слова.

— Вѣрю. Какъ звали вашего мальчика?

— Чичемъ.

— Онъ будетъ отысканъ. Но — если въ разсказанномъ вами окажется хоть единое лживое слово, вы горько раскаетесь.

Мановеніе руки падишаха дало знать мнѣ, что аудіенція кончена и что мнѣ можно отретироваться.

— Накормите его, отдалъ онъ приказаніе возившимся около огня двумъ кашеварамъ, и когда одинъ изъ нихъ принесъ мнѣ кувшинъ воды да краюху хлѣба, то милостиво прибавилъ: — Бутылку лучшаго вина да жаркаго отъ обѣда.

Хотя опасность еще не миновалась и надежда на отысканіе оруженосца улыбалась довольно слабо, но продолжительная прогулка, а также нѣкоторая потеря крови отъ раны (оказавшейся впрочемъ маловажной) возбудили во мнѣ волчій аппетитъ, и я въ нѣсколько минутъ уплелъ до косточки поданный мнѣ обрубокъ мяса, жареный, судя по дымному запаху, на вертѣлѣ. Вино, душистое лакриме-кристи, благотворнымъ эликсиромъ разлившееся по моимъ жиламъ, отогнало послѣднія заботы — и въ возвышенно-развязномъ настроеніи я оглянулся за словоохотливымъ Пеппо, своимъ грубоватымъ прямодушіемъ расположившимъ меня въ свою пользу. Его уже не оказалось, и на вопросъ мой сидѣвшему напротивъ за столомъ атаману, вновь погруженному въ изученіе карты, былъ сухой отвѣтъ мнѣ:

— Откомандированъ за вашимъ Чичемъ. — Если вы впрочемъ охотникъ поболтать, присовокупилъ онъ, — то вонъ въ углу такой же плѣнникъ, какъ вы; меня прошу не развлекать.

Теперь только обратилъ я должное вниманіе на долговязую личность, распростертую въ темной впадинѣ пещеры на пукѣ мха и принятую мною первоначально, по ея жалкому одѣянію, за одного изъ сподвижниковъ Альбони. Длинное, апатичное лице его, обрамленное отвислыми льняными бакенбардами, несомнѣнно изобличало въ немъ златокудраго рыцаря сплина. Я понялъ, что то долженъ быть одинъ изъ вышерѣченныхъ злополучныхъ сыновъ Альбіона. Съ чувствомъ одинокаго странника на чужбинѣ, нечаянно-негаданно столкнувшагося съ соотечественникомъ, подошелъ я, съ протянутой рукою, къ сострадальцу. Мой собственный костюмъ — наслѣдіе Пеппо и Микеле — сообщалъ мнѣ, безъ сомнѣнія, не менѣе разительное сходство съ грабителемъ, ибо альбіонецъ съ презрѣніемъ отвернулся. За то, когда я вдругъ заговорилъ съ нимъ на его родномъ языкѣ и объяснилъ причину моей метаморфозы, онъ съ теплотою поздоровался со мною, усадилъ около себя на мшистое ложе и въ обстоятельномъ разсказѣ изложилъ свою плачевную участь.

Отправлялись они съ пріятелемъ въ экипажѣ въ Пестумъ, когда, среди бѣлаго дня, были остановлены бандой Альбони, принявшей ихъ за лорда Дерби и какого-то другаго англійскаго магната, намѣривавшихся въ этотъ самый день посѣтить пресловутыя развалины Нептунова храма въ Пестумѣ, но, къ своему счастію и къ несчастію двухъ мелкихъ сородичей своихъ, чѣмъ-то задержанныхъ въ Неаполѣ. Не смотря на завѣреніе плѣнниковъ, что они не болѣе, какъ бѣдные фотографы, занимающіеся снимкою италіянскихъ видовъ (у нихъ и точно былъ съ собою ручной фотографическій аппаратъ), непреклонный вождь шайки требовалъ отъ нихъ выкупа, да такого, какого они при всей готовности не могли добыть: въ четыреста тысячъ франковъ! Спутнику безталаннаго повѣствователя была дана свобода, дабы онъ могъ похлопотать въ Неаполѣ о представленіи требуемой суммы; съ дуру же онъ, какъ слышно, поднялъ на ноги власти, такъ что моему бѣднягѣ-разсказчику просто жизни не стало: по цѣлымъ днямъ волочатъ его злодѣи по горамъ и доламъ, и вотъ только со вчерашняго дня держатъ въ этой пещерѣ, гдѣ впрочемъ едва ли не хуже: смрадно, сыро, темь вѣчная, а главное: кормятъ не какъ благороднаго заложника, а какъ собаку какую, прости Господи, такъ-что онъ, привыкшій къ ежедневной порціи ростбифа и портера, совсѣмъ-таки расклеился.

Убаюканный монотонными жалобами альбіонца, я, въ сидячемъ положеніи, на моховомъ ложѣ около него, такъ и задремалъ.

Разбудилъ меня толчекъ въ плечо. Раскрывъ вѣки, я увидалъ надъ собою Пеппо.

— Пожалуйте къ капитану.

Проспалъ я, какъ видно, довольно долго, потому что чувствовалъ себя опять бодрымъ и свѣжимъ; продолжительность моего сна подтверждалась и тѣмъ, что посланный успѣлъ уже слетать за Чичемъ, котораго увидалъ я теперь передъ атаманомъ. Тотъ держалъ въ рукѣ исписанный листокъ — какъ понялъ я — посланіе Анджелики. Я вздохнулъ свободно.

— Здравствуйте, донъ Джіованни! радостно подскочилъ ко мнѣ Чичилло. Вѣдь я такъ-то и заснулъ у ключа! До сихъ поръ, кажись, проспалъ бы, кабы не Пеппо; на рукахъ вѣдь, какъ куклу, донесъ сюда; ей-Богу, правда!

Остановивъ потокъ разглагольствованій болтливаго мальчугана величественнымъ движеніемъ руки, падишахъ съ невиданною снисходительностію обратился ко мнѣ:

— Вы не оболгали меня и получите сейчасъ свободу.

Я напомнилъ ему о своемъ платьѣ, присовокупивъ, что въ настоящемъ видѣ меня, чего добраго, за бродягу примутъ и, безъ дальнихъ разговоровъ, въ тюрьму упрячутъ.

— И то правда, согласился онъ. — Микеле! Пеппо!

Послѣдній, какъ записной балагуръ, позволилъ себѣ посовѣтовать начальнику оставить меня въ моей костюмировкѣ, чтобы сыщики, наткнувшись на меня и принявъ за одного изъ банды, тѣмъ горше потомъ разочаровались; но тотъ не далъ ему даже развить до конца его блистательную идею, и какъ платье, такъ и деньги, до послѣдняго сольди, перешли опять въ мое владѣніе.

— И такъ вы удовлетворены? спросилъ меня въ заключеніе съ какой-то странной улыбкою Альбони.

— Вполнѣ. Благодарю васъ.

— И ничего болѣе не желаете?

— Ничего.

— Подумайте-ка хорошенько.

Я подумалъ.

— Нѣтъ, ничего.

— А какъ вы удостовѣрите синьорину Лаццарини, что дѣйствительно были у насъ?

— Ахъ, да! у меня и изъ головы вонъ. Такъ сообщите, сдѣлайте милость, обстоятельный отвѣтъ.

— То-то же.

Пеппо было поручено провести насъ окольными путями до нѣкотораго перепутья, откуда уже намъ легко было выбраться на столбовую дорогу. Глаза намъ, разумѣется, были и на этотъ разъ завязаны и затѣмъ развязаны.

Хотя во все время моего пребыванія въ обществѣ разбойниковъ я не испытывалъ въ полномъ значеніи слова того, что называется страхомъ, но признаюсь чистосердечно, что глубоко перевелъ духъ, какъ облегченный отъ удушливаго кошмара, когда вожатый нашъ, выведши насъ, куда требовалось, приподнялъ свою измятую гарибальдійку, занявшую прежнее мѣсто на косматой головѣ его, и съ грубымъ добродушіемъ потрясъ мнѣ въ послѣдній разъ руку, съ напутственнымъ пожеланіемъ:

— Felice viaggio, signor! ¹⁹

ХѴІІ. Послѣдній исходъ.

„Если вы выдержите испытаніе, обѣщалась она мнѣ, — тогда… тогда…“ и, не договоривъ, предоставила въ полное распоряженіе мое свою дивную ручку.

„Тогда ты полюбишь меня!“ мысленно досказалъ я теперь, вихремъ побѣдоносно подлетая къ заколдованному дому. Сама чародѣйка впустила меня.

— Ахъ, донъ Джіованни! радостно вскрикнула она и въ первомъ порывѣ схватила было за обѣ руки, но тотчасъ, опомнившись, смѣшалась и отступила въ сторону. — Войдите… Ну, что, какъ?

— Если я выдержу испытаніе, были слова ваши, синьорина, тогда… тогда…!

Лице ея охватило мгновеннымъ огнемъ, и, оторопѣвъ пуще прежняго, потупивъ глаза, она пролепетала:

— Словъ своихъ я не забыла… Но выдержали ли вы испытаніе?

Сіяя отъ самодовольства, насильно сдерживая себя, чтобы не привлечь ее къ груди своей, я вручилъ ей удостовѣрительный документъ разбойничьяго атамана. Какъ воздушный листокъ на гибкой вѣткѣ, затрепетала она всѣми членами при видѣ документа, съ хищнической жадностью выхватила его у меня изъ рукъ и со словами: — ждите меня въ саду, — бѣгомъ скрылась по лѣстницѣ во второй этажъ.

Она и прежде этого совѣстилась всегда передо мною, что не умѣетъ читать про себя, а должна каждое слово выговаривать вслухъ; теперь желаніе ея прочесть записку наединѣ я нашелъ тѣмъ извинительнѣй, что писанное она разбирала еще съ большимъ затрудненіемъ, да, сверхъ того, и по дѣвичьей стыдливости, ей, очевидно, не хотѣлось показывать мнѣ первое потрясающее впечатлѣніе, которое произведетъ на нее удостовѣреніе, что возложенный на меня подвигъ исполненъ въ точности.

„И вотъ цѣль достигнута: влюбилъ въ себѣ; что-же дальше? Бросить, какъ положилъ въ началѣ?“

При одной мысли объ этомъ сердце мое съ жгучею болью сжалось.

„Вѣдь какъ-же она меня полюбитъ! не какъ холодная, разсчетливо-практическая сѣверянка, а пламенно, безумно! Ужели такъ и сойти со сцены, не дождавшись бурнаго эпилога — не испытавъ всей съ ногъ сшибающей силы этой пылкой, южной страсти?

„Вотъ неотразимая логика изступленной страсти италіянки!“

Съ утра уже въ описываемый день дулъ пламенный африканскій широкко, одно названіе котораго (ширъ — левъ, рухъ — дыханіе) показываетъ всю неодолимую мощь его. Раскаленная атмосфера, пропитанная крѣпкимъ запахомъ апельсиннаго цвѣта, разжигала въ жилахъ кровь, одурманивала голову, какъ бьющее въ носъ, кипучее шампанское. Порывисто впивая въ себя этотъ пьяный воздушный напитокъ, млѣя въ пріятной истомѣ, лѣниво переступалъ я шагъ за шагомъ по залитому солнечнымъ блескомъ и рябящему оттого въ глазахъ красному песку аллеи.

безсознательно продолжалъ цитировать я одалиску-Фортунату нашего поэта.

— Донъ Джіованни… съ робкой нѣжностью прозвенѣлъ въ ушахъ моихъ милый голосъ, и вкругъ шеи моей обвились милыя руки, къ груди моей припала милая головка.

— Джіованни! Джіованнино! возлюбленный мой! стыдливо прижималась она ко мнѣ.

Самъ себя не помня отъ безумнаго восторга, я несчетное число разъ цѣловалъ ее въ голову, въ алебастровый, чистый лобъ.

— Такъ стало быть, поганый еретикъ все-таки завоевалъ неприступное сердце италіяики?

— Стало быть… Какой ты, другъ мой, пересмѣшникъ!

Кто передастъ отрывчатое воркованіе влюбленной парочки, это воркованіе горлицъ, имъ однѣмъ лишь понятное, но полное сердечнаго смысла?

Прильнувъ другъ къ другу крѣпко, беззавѣтно, въ сладкомъ самозабвеніи, побрели мы съ прелестной въ глубь сада. Анджелика пришла въ себя первая. Съ безпокойствомъ оглянулась она по сторонамъ и высвободилась изъ охватывавшей ее руки моей.

— Что это мы съ тобой… надо бѣжать.

— Опять бѣжать? сейчасъ же я изъ бѣговъ.

— Нѣтъ, бѣжать вмѣстѣ.

— Милая, ты готова бѣжать со мною!

Я принялся лобызать ее.

— Ахъ, нѣтъ, оставьте, не цѣлуйте…

— Что такъ?

— Терпѣть не могу цѣловаться!

— Ну, не стану. Но руки же можно?

— Руки — пожалуй. Видишь ли, дорогой мой; я не успѣла еще разсказать тебѣ: Сантакроче, должно полагать, насулилъ батюшкѣ да падре Доменико золотыя горы: вчера, около полудня, когда тебя уже не было, пристали они ко мнѣ съ ножомъ къ горлу: „выходи, молъ, да выходи за Сантакроче.“

— „Не выйду,“ говорю. — „Да вѣдь насильно, говорятъ, выдадимъ, иди добровольно.“ Падре сталъ даже вѣчнымъ огнемъ стращать.

— Ахъ, мерзавецъ!

— Пожалуй, что и такъ; я сама потеряла уже къ нему довѣріе. Приставали ко мнѣ, приставали, пока…

— Пока не вынудили согласія?

— Да! На той недѣлѣ свадьба назначена, и вечоръ еще Сантакроче далъ мнѣ поцѣлуй жениха.

— И ты допустила поцѣловать себя? негодуй, съ горечью воскликнулъ я.

— Ангелъ мой, не сердись! что пользы было бы противиться? самъ посуди. Этимъ бы я только возбудила подозрѣніе и въ конецъ испортила дѣло. Теперь по крайней мѣрѣ не станутъ такъ присматривать за мною и намъ легче будетъ бѣжать. Вѣдь согласись самъ, что ничего болѣе не остается?

О, мои благія намѣренія за двѣ недѣли назадъ, когда я, для удовлетворенія оскорбленнаго самолюбія, предполагалъ поработить сердце италіанки лишь для того, чтобы съ тѣмъ бо́льшимъ небреженіемъ вслѣдъ затѣмъ отвергнуть его! Какъ легкій паръ полей передъ лучезарнымъ взглядомъ восходящаго свѣтила, такъ разлетѣлись мои сомнѣнія относительно будущихъ неудобствъ жизни съ невѣжественной, лишь чувственно развитой южанкой среди холодномыслящаго, на обличеніяхъ вскормленнаго кружка моихъ питерскихъ знакомыхъ.

— Бѣжимъ, мадонна моя, куда хочешь, на край свѣта!

Еслибы я случайно вспомнилъ въ это время о патологическомъ состояніи своего кошелька, то сообразилъ бы, конечно, что презрѣннаго металла у меня не хватило бы не только на побѣгъ на край свѣта, но и куда ближе. Возвышенное же душевное настроеніе въ данную минуту не дало мнѣ опуститься на низкій уровень матеріальныхъ разсчетовъ, и всѣ предлагаемыя возлюбленною мѣры находили мое полное, восторженное одобреніе.

— Бѣжать намъ надо сегодня же, говорила она.

— Непрѣменно сегодня! съ энтузіазмомъ подтвердилъ я.

— Въ полночь.

— Да, именно въ полночь!

— Ты наймешь барку до Кастелламаре; тамъ, на пристани, долженъ дожидать насъ вѣрный человѣкъ съ парою крѣпкихъ коней.

— Умница моя! какъ ты все это впередъ раздумала.

— Вѣрный человѣкъ этотъ…

— Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ взять его?

— Я его отыскала: человѣкъ этотъ — художникъ Стараччи.

— Стараччи? Да вѣдь онъ самъ безъ ума отъ тебя, милая, и ни за что не станетъ пособлять другому.

— Зачѣмъ же ему знать, что онъ пособляетъ другому?

— Да какъ-же иначе посвятить его въ дѣло?

— А вотъ какъ. Въ твоемъ отсутствіи, скоро послѣ объясненія моего съ батюшкой и духовникомъ, Стараччи, по обыкновенію, проходилъ мимо балкона; я приманила его рукой и наговорила ему такую кучу любезностей, что онъ теперь за меня въ огонь и въ воду.

— Плутовка какая! но все-таки я еще не вижу, какъ заставить его дѣйствовать въ нашемъ планѣ, не выдавъ ему его?

— А надо показать видъ, будто все дѣлается не для тебя, а для него, что мы бѣжимъ не съ тобой, а съ нимъ.

И дѣвушка весело разсмѣялась. Отъ души вторя ей, я нѣжно прижалъ ее къ себѣ.

— Позволь хоть за это поцѣловать тебя?

— Нѣтъ, не нужно…

— Ну, разочекъ?

— Ни за что, ни за что… Такъ видишь ли: когда ты сообщишь ему это…

— Да повѣритъ ли онъ мнѣ?

— Я напишу записку.

— Вотъ что красиво, такъ красиво! раздался за нами задыхающійся отъ бѣшенства голосъ.

Какъ маріонетки, помощью невидимаго механизма: въ мгновеніе ока вращающіяся около оси и разлетающіяся въ противоположные концы маленькой сцены, такъ отпрянули мы съ Анджеликой другъ отъ друга и обернулись. По-наполеоновски скрестивъ на груди руки, опустивъ главу долу, какъ разъяренный буйволъ, готовящійся съ разбѣгу пырнуть въ животъ непріятеля, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ стоялъ Сантакроче.

— Не угодно ли вамъ, многоуважаемая невѣста, изъяснить мнѣ, какъ понимать эти картинныя обниманія съ постороннимъ мужчиной?

Красавица, въ первый моментъ измѣнившаяся въ лицѣ, скоро овладѣла собою и, подаривъ жениха взглядомъ нелицемѣрнаго презрѣнія, колко отрѣзала:

— Не вамъ, синьоръ, требовать отъ меня отчета въ моихъ поступкахъ. Покуда вы еще не мужъ мнѣ, а до того съ кѣмъ хочу, съ тѣмъ картинно и обнимаюсь.

Съ величіемъ царицы протекла она мимо него къ крыльцу дома.

— Наша рѣчь, голубушка, впереди, впереди! сквозь зубы процѣдилъ во слѣдъ ей непризнанный женихъ. Затѣмъ съ сверкающими глазами, съ сжатыми губами подступилъ ко мнѣ: — А вы, синьоръ, не изволили еще забыть условія контракта вашего съ хозяиномъ этого дома?

— Кажись, нѣтъ, не забылъ.

— Значится тамъ, между прочимъ, пунктъ, по которому вы, въ случаѣ малѣйшаго отступленія отъ принятыхъ правилъ приличія, обязуетесь прекратить свои хожденія сюда; такъ вѣдь?

— Такъ.

— А какъ по вашему: преступили вы правила приличія, обнимаясь съ чужой невѣстой, или нѣтъ?

Аргументъ былъ неопровержимъ; не прекословя, вынулъ я контрактъ и, молча, передалъ его жениху дѣвушки. Такъ-же молча, съ легкимъ поклономъ, онъ принялъ его и въ моихъ же глазахъ разорвалъ на клочки.

— Впрочемъ, замѣтилъ я, — я не уплатилъ еще синьору Лаццарини за сегодняшній визитъ…

— На счетъ этого не безпокойтесь! Я за васъ разсчитаюсь, а тамъ какъ нибудь зайду къ вамъ, тогда и возвратите. Имѣю честь кланяться.

ХѴІІІ. Ловецъ въ собственной западнѣ.

Какъ пловца въ стремительномъ потокѣ, такъ несло, влекло меня неудержимо внизъ по теченію обстоятельствъ; оставалось лишь держаться на поверхности да лавировать среди случайныхъ пороговъ. Конечно, нельзя было еще предвидѣть, къ какому берегу въ концѣ концовъ прибьетъ меня своенравная волна, о будущемъ я не помышлялъ; но, живя настоящимъ, я намѣренъ былъ, по крайней мѣрѣ бороться со стихіей, доколѣ силъ моихъ хватитъ.

До обѣда оставалось еще часа три, и этотъ промежутокъ времени я съ пользою употребилъ на то, чтобы подрядить на вечеръ и ночь до утра барку, не опредѣляя цѣли поѣздки, да обморочить, по уговору, Стараччи. Послѣднее удалось мнѣ легче, чѣмъ я думалъ: ловкая италіянка безъ меня успѣла положительно сбить его съ толку, такъ что, когда я обѣщался представить ему вечеромъ собственноручную записку Анджелики о намѣреніи ея бѣжать съ нимъ, онъ не сдѣлалъ даже удивленной мины, а только привскочилъ съ радости на аршинъ отъ земли да бросилъ на воздухъ шляпу.

За обѣдомъ, отъ внутренняго волненія, я не былъ въ состояніи ни куска проглотить; послѣ обѣда принялся укладывать чемоданъ. Окончивъ сборы, я кинулся на кровать отдохнуть и собраться съ мыслями; до вечерней темноты мнѣ во всякомъ случаѣ нельзя было показываться въ сосѣдствѣ дома Лаццарини: разревновавшійся соперникъ, безъ сомнѣнія, подстерегалъ меня гдѣ нибудь по близости. Желѣзная крыша противоположнаго дома свѣтилась еще въ прощальныхъ лучахъ заходящаго солнца; вотъ и она потухла; начало смеркаться. Приближалось время дѣйствовать. Тряхнувъ головой, чтобы отогнать неумѣстныя сомнѣнія, я вскочилъ съ кровати, схватился за шляпу и трость.

Послышался вѣжливый стукъ въ дверь.

— Entrate!

Съ граціознымъ поклономъ вошелъ въ комнату Сантакроче.

— Честь имѣю рекомендоваться.

— Чему обязанъ я вашимъ посѣщеніемъ?

— За должкомъ пришелъ.

— А, да: вы заплатили синьору Лаццарини за мой сегодняшній визитъ. Сколько, позвольте узнать?

Онъ назвалъ сумму, и я не замедлилъ разсчитаться съ нимъ.

— Вы куда-то собирались? прищурился онъ.

— Да… пройтись думалъ.

— Пройдемтесь вмѣстѣ.

„Ну, такъ! подумалъ я: — пристанетъ теперь, какъ банный листъ, и не отвяжется. А наотрѣзъ отказаться также нельзя: неравно домекнется. “

— Пожалуй, пройдемтесь, отвѣчалъ я, а самъ сталъ изыскивать въ умѣ средства отдѣлаться отъ непрошеннаго спутника.

Когда мы спустились на площадь, я хотѣлъ взять налѣво, въ городъ; фабрикантъ повернулъ направо.

— Пойдемте по оврагу, предложилъ онъ, — подальше отъ народу: мнѣ хотѣлось бы еще кой о чемъ потолковать съ вами.

Ничего дурнаго не подозрѣвая, я не противорѣчилъ.

— Оба мы съ вами, донъ Джіованни, прямые galantuomi, медовымъ голосомъ началъ денди; — такъ-съ, надѣюсь?

— Такъ-съ.

— Очевидно, и взаимныя наши съ вами отношенія, какъ благородныхъ антагонистовъ, должны быть возможно ясны и точны, чтобы не могло быть и тѣни подозрѣнія, будто одинъ передъ другимъ лукавитъ. Встрѣчаться съ врагомъ — такъ съ поднятымъ визиремъ; первый уговоръ нашъ, помните?

— Ну-съ?

— Мои виды на донну Анджелику для васъ не тайна: я объявленный нарѣченный ея и на цѣлую жизнь связываюсь съ нею неразрывно. Это одно даетъ мнѣ, какъ мнѣ кажется, неотъемлемое право требовать и отъ васъ, какъ отъ такого же galantuomo, неуклончиваго, честнаго объясненія: какія у васъ относительно ноя намѣренія?

— Вы нѣсколько заблуждаетесь, отвѣчалъ я. — Не спорю, что еслибы донна Анджелика отдавала вамъ руку добровольно, то мое поведеніе съ нею было бы не только предосудительно, но и неблагоразумно, и мнѣ, для спасенія послѣдней чести, оставалось бы одно — чистосердечно покаяться передъ вами. При настоящемъ же положеніи дѣла…

— Что-же-съ?

— Она раздѣляетъ чувства не ваши, а мои, и потому съ моей стороны, согласитесь, было бы только до наивности глупо посвящать васъ въ мои планы, потому что вы, понятно, стали бы всѣми мѣрами противодѣйствовать мнѣ.

— Но поймите же, запальчиво прервалъ меня Сантакроче, — что я женихъ ея, женихъ! По собственной ли волѣ, по отцовской ли выходитъ она за меня — вопросъ, сюда не идущій: дѣвушка въ дѣлѣ своего замужества не имѣетъ голоса.

— По вашему, такъ; я же того мнѣнія, что какъ не отцу ея, а ей самой прожить вѣкъ съ вами, то и ей главнымъ образомъ рѣшать, идти ей за васъ или нѣтъ.

— А! я начинаю, кажется, понимать васъ: вы сами имѣете поползновеніе сочетаться съ нею?

— Можетъ быть.

— Ну, этому не бывать!

— Какъ знать? будущее — загадка.

— Мы кончимъ, говорю я вамъ, дѣло полюбовно.

— Едва ли.

— А я вамъ говорю, что да. Я убѣдительнѣйше, слышите: убѣдительнѣйше прошу васъ сегодняшняго же дня очистить поле сраженія.

— Недурно! И вы полагаете, что я такъ вотъ и исполню вашу убѣдительнѣйшую просьбу?

— Какъ galantuomo.

— Да вѣдь я же вамъ сейчасъ объяснилъ…

— Повторяю: какъ galantuomo. Въ противномъ случаѣ…

— Ну-съ?

— Приняты про всякій случай нѣкоторыя мѣры для несвоевольной вашей отправки и, разумѣется, не въ тѣ уже края, куда вы, можетъ, отправились бы по собственной волѣ.

— А, вотъ что; такъ приняты мѣры?

— Приняты, самыя радикальныя; можете положиться на слово.

— Вѣрю. Такъ это, по вашему, называется дѣйствовать съ противникомъ открыто и честно, какъ прямой galantuomo?

— Синьоръ! вспыхнулъ за живое задѣтый galantuomo, — попридержите язычокъ. Въ послѣдній разъ спрашиваю васъ: уберетесь вы сегодня, или нѣтъ?

— По вашему приказанію во всякомъ случаѣ не уберусь.

— Ну, Богъ вамъ судья! сами вы на себя бѣду накликали.

Онъ захлопалъ въ ладоши.

Въ продолженіи приведеннаго разговора мы удалились съ нимъ за городскую черту и, по садовымъ коридорамъ, добрели до уединенной каштановой рощи. На краю опушки простояли мы въ препираніяхъ нѣсколько минутъ: мѣсто было, очевидно, напередъ имъ условленное.

По данному щеголемъ сигналу, къ намъ выскочили три подозрительныя личности, и ранѣе, чѣмъ успѣлъ я вскрикнуть, горло мое очутилось въ мускулистыхъ пальцахъ одного изъ нападавшихъ. Сантакроче, съ злораднымъ смѣхомъ, обратился теперь къ достойнымъ сообщникамъ:

— Какъ видите, господа, я сдержалъ свое слово; за вами теперь вымогать у этого барина изрядный кушецъ, а въ случаѣ заартачится — препроводить куда слѣдуетъ.

Разглядывая, въ сгустившихся потемкахъ, широкоплечаго, лохматаго субъекта, схватившаго меня такъ неделикатно за органъ дыханія, я къ великой радости своей узналъ въ немъ добраго знакомца — Пеппо. И онъ одинакимъ образомъ тотчасъ распозналъ меня и не замедлилъ съ поклономъ выпустить на волю.

— Ба, ба! да это вы, синьоръ? Прощенія просимъ. Ужъ не причинилъ ли я вреда вашей драгоцѣнной шейкѣ?

Смѣясь, подошли поздороваться со мною и два товарища его, оказавшіеся вчерашними же знакомцами.

— Ну, что раночка ваша? потрясая мнѣ руку, ухмыльнулся угрюмый Микеле.

— Благодарю, зажила.

— Что же это, однако, господа бандиты? воскликнулъ недоумѣвавшій Сантакроче; — онъ никакъ изъ вашихъ?

— Нѣтъ, расхохотался Пеппо, — но синьоръ другъ нашему капитану, а, стало, и намъ. Идите, синьоръ, на всѣ четыре стороны, отнесся онъ ко мнѣ; — мы васъ удерживать не смѣемъ.

— Да мы-то причемъ? заговорили друзья его; — не терять же въ самомъ дѣлѣ цѣлый вечеръ даромъ?

— А вотъ синьоръ Сантакроче, какъ человѣкъ галантерейнаго обхожденія, не дастъ насъ въ обиду, вознаградитъ насъ. Правду я говорю, синьоръ Сантакроче?

— Да, чёрта съ два! получите вы что отъ меня! дожидайтесь! Обманщики, живодеры, воровское отродье!

— Что, что? какъ вы сказали? подступило къ нему грозное тріо.

— Отвяжитесь, окаянные! Не хочу я и дѣло имѣть съ вами! еретику своего продаете… отгрызся фабрикантъ, поворачивая оглобли, въ чаяніи отдѣлаться этимъ.

Пеппо удержалъ его за фалды сюртучка.

— Куда-съ, куда-съ! Мы, синьоръ, также люди, что называется, съ гоноромъ-съ и требуемъ сатисфакціи.

— Сколько же вамъ наконецъ? въ минорномъ тонѣ вопросилъ опѣшенный щеголь, видя, что дѣло принимаетъ нешуточный оборотъ.

Началась передряга, при которой всякій заламывалъ баснословную сумму.

— Позвольте вопросъ, господа, вмѣшался я: — какъ скоро полагаете вы освободить синьора Сантакроче?

— Да какъ заплатитъ отступную.

— А сколько, примѣрно, времени это можетъ продолжаться? Мнѣ было бы важно, чтобы его денька два не было въ Сорренто.

— Не будетъ, положитесь на меня, увѣрилъ Пеппо: — слово честнаго бандита.

— Надѣюсь, что оно вѣрнѣе слова честнаго galantuomo?

— Да вы-то что зубоскалите? ядовито зашипѣлъ на меня Сантакроче. — Обрадовались, что порядочный человѣкъ невиннымъ образомъ въ когти злодѣевъ попалъ?

— Именно, что невиннымъ образомъ! Впрочемъ, могу васъ увѣрить, я вовсе не такого злостнаго нрава, чтобы радоваться чужой бѣдѣ; меня заставляетъ необходимость удалить васъ на двое сутокъ.

— Какая же необходимость?

— Сказать развѣ?

— Ну?

— Вы вѣдь не повѣрите.

— Говорите.

— Мы съ донной Анджеликой бѣжимъ сегодня.

— Не можетъ быть!

— Вотъ видите, не вѣрите.

— Ныньче вы бѣжите?

— Да, а не удастся, такъ завтра. Какъ же, сами посудите, не удалить васъ?

Горячій италіянецъ, въ порывѣ необузданнаго раздраженія, бросился было, съ приподнятыми кулаками, на меня, но во время былъ удержанъ за локти однимъ изъ бандитовъ.

— Прощайте, донъ Джуліо, были послѣднія слова мои; — на этомъ свѣтѣ мы, по всему вѣроятію, болѣе не свидимся; не поминайте же лихомъ; я съ своей стороны желаю вамъ отъ души, серьезно отъ души, найти достойную подругу жизни, если возможно — прекраснѣе самой донны Анджелики. — Доброй ночи, господа!

— И вамъ того же! весело отвѣтствовали въ одинъ голосъ господа бандиты. — Добраго исхода вашему побѣгу съ красоткой!

ХІХ. Похищеніе.

Къ достопримѣчательностямъ Сорренто принадлежатъ, между прочимъ, древняя старушонка, завладѣвшая, съ разрѣшенія полицейскаго начальства, исключительной привилегіей безвозмездно засвѣчать лампадки передъ многочисленными образами святыхъ на перекресткахъ.

Когда я, раздѣлавшись съ соперникомъ, повернулъ обратно въ городъ, то совсѣмъ уже стемнѣло, и первое человѣческое существо, попавшееся мнѣ на глаза, была рѣченная набожная фонарщица, съ трудомъ взмостившаяся на легонькой переносной лѣсенькѣ, для священной операціи освѣщенія какого-то преподобнаго лика.

При видѣ лѣстницы, я вспомнилъ, что самому мнѣ понадобится лѣстница нынѣшнею ночью, и обратился къ посредству старушки.

— Бабушка! окликнулъ я ее.

— Что, внучекъ?

— Какъ кончите зажигать, одолжите-ка на вечерокъ лѣстницу.

— Что ты, родимый! нешто ее на какую иную надобность можно употреблять? На что тебѣ ее?

— Да на чтобы тамъ ни было. Я вамъ заплачу.

— Ахъ, ты пострѣленокъ! На богомерзкое, видно, дѣло старуху божію искусить хочешь.

— Увѣряю васъ, нѣтъ.

— Да, да! чай, портогалы въ чужомъ огородѣ воровать собрался? Грѣхъ, ахъ, грѣхъ! Смотри ты, скажу ужо полиціи — плохо вѣдь достанется. Уноси косточки, пока не попался.

Пришлось уносить косточки.

Для предварительнаго осмотра мѣста, откуда удобнѣе всего могло бы быть совершено похищеніе, я, подъ прикрытіемъ глубокихъ сумерекъ, завернулъ въ корсо-принчипе-Умберто. Около знакомаго дома я неожиданно натолкнулся на человѣка въ плащѣ и, въ испугѣ, хотѣлъ своротить. Неизвѣстный остановилъ меня:

— Куда же вы, синьоръ?

Я по голосу узналъ въ немъ влюбленнаго маляра-артиста.

— Это вы, синьоръ Стараччи?

— А то кто же? Гдѣ это вы, батюшка, пропадали? Я вотъ уже битый часъ слоняюсь тутъ взадъ да впередъ, высматриваю, не выглянетъ ли голубка, не подастъ ли знака; не тутъ-то было — ни слуху, ни духу. Подъ замокъ, должно полагать, отецъ упряталъ.

— Очень можетъ быть. Надо выслѣдовать ситуацію, забраться какъ нибудь въ домъ.

— Да! но вы возьметесь?

— У меня есть одинъ такой человѣчекъ, маленькій да удаленькій; тотъ вездѣ прокрадется.

Полчаса спустя, я, взобравшись на садовую ограду, принималъ изъ рукъ художника своего крошку-оруженосца и осторожно спускалъ его на ту сторону ограды въ садъ.

— Смотри же, шёпотомъ внушалъ я ему: — попроси письмеца вонъ для синьора Стараччи, да пусть въ подробности объяснитъ, куда и когда явиться за нею.

— Ужъ будьте благонадежны, лицемъ въ грязь не ударимъ, весело пропищалъ въ отвѣтъ шустрый мальчуга. — Ну, а коли на грѣхъ меня изловятъ?

— Скажешь, что на апельсины въ саду прельстился.

— Да вѣдь изобьютъ, ухъ, какъ изобьютъ!

— Обѣщанный франкъ излѣчитъ.

— Ну, дастъ Богъ, и не схватятъ и не изобьютъ.

Неслышно юркнулъ онъ во мракъ деревъ. Едва соскочилъ я на мостовую, какъ мимо насъ прошмыгнула человѣческая тѣнь. По дородной фигурѣ, по длинной тогѣ и круглой шляпѣ, тотчасъ призналъ я въ немъ падре Доменико. И мы, казалось, обратили на себя его вниманіе: на минутку онъ остановился, словно спросить хотѣлъ, что мы тутъ дѣлаемъ; но, раздумавъ, ускорилъ шаги, постучался, помощью желѣзнаго двернаго кольца, въ домъ Лаццарини и проворно исчезъ въ отворенной ему двери. Узнать меня, за темнотою, онъ, по всему вѣроятію, не успѣлъ, тѣмъ болѣе, что Стараччи въ широкомъ плащѣ своемъ отчасти заслонялъ меня. Но успѣли мы съ художникомъ оправиться отъ мгновеннаго перепуга и придти къ рѣшенію: здѣсь ли, на мѣстѣ, дожидаться лазутчика, или же, изъ предосторожности, удалиться на извѣстную дистанцію, какъ изъ сада донеслись голоса и въ ближнихъ къ зданію древесныхъ верхушкахъ мелькнулъ трепетный свѣтъ отъ снесенныхъ въ садъ огней.

— Стой! куда? явственно раздался голосъ святаго отца. — А! что, братъ, попался? ну, кайся.

Огонь въ вершинахъ запрыгалъ — и потухъ, зазвенѣла стеклянная крылечная дверь, голоса смолкли.

— Плохо наше дѣло! глубоко перевелъ духъ артистъ. — Что теперь?

— Отойдемте да обождемте, сказалъ я; — можетъ, его и выпустятъ.

— Врядъ ли! теперь все прахомъ пошло. — Га! внезапно встрепенулся онъ. — Глядите-ка, глядите: каковъ мальчишка-то? молодчина!

Балконная дверь въ вышинѣ, до сего времени, какъ весь наружный фасадъ зданія, погруженная въ полный мракъ, освѣтилась изнутри, и на порогъ выскочила, отчетливо обозначаясь чернымъ силуэтомъ на свѣтовомъ фонѣ, дѣтская фигурка нашего посланнаго; за нею показалась стриженная голова домовладѣльца съ приподнятою въ рукѣ свѣчою. Съ цѣпкостью обезьяны, кувырнулся мальчуганъ черезъ балконныя перилы, и раньше, чѣмъ преслѣдователь успѣлъ схватить его за воротъ, перебросился къ водосточной трубѣ, по которой въ одинъ мигъ скатился на улицу. Около Лаццарини, на балконѣ, появился теперь и пыхтящій патеръ, также съ зажженной свѣчею. Съ бранными возгласами перегибались оба черезъ перилы, но маленькій бѣглецъ подбѣгалъ уже къ намъ и, отъ души заливаясь, вертѣлъ въ воздухѣ трофеемъ — клочкомъ бумаги.

— Лихо провелъ ихъ, хи, хи! А это для васъ, синьоръ Стараччи.

Мы завернули въ проулокъ. Пока артистъ, при свѣтѣ одиночнаго угловато фонаря, съ волненіемъ разбиралъ любовную цидулку, шпіончикъ нашъ отдавалъ мнѣ подробный отчетъ о своей экспедиціи.

— Они-то меня вѣдь и впрямь за вора приняли, хи, хи! Какъ только ушла синьорина…

— Да гдѣ ты засталъ ее?

— А въ окно увидѣлъ. Ну, постучался. Подошла она, открыла окошко, узнала. „А! говоритъ, это ты. Ну, что?“ Разсказалъ я ей все, какъ есть, что такъ, молъ, и такъ. „Ладно, говоритъ, скажи, молъ, что на ночь меня безпремѣнно въ спальнѣ запрутъ; пускай же ровно въ полночь взлѣзетъ на балконъ да проберется ко мнѣ; ждать, дескать, буду.“ — „А письмо-то, говорю, синьору Стараччи?“ — „Сію секунду, говоритъ; у меня оно, молъ, уже написано; погоди тутъ.“ Стою я, жду подъ окошкомъ, только вдругъ это въ ту самую комнату хозяинъ да отецъ-патеръ входятъ. Прижался я къ дереву, стою ни живъ, ни мертвъ. А онъ, патеръ-то, въ окошко меня и запримѣть, какъ прыгнетъ въ садъ да прямехонько ко мнѣ: „Стой ты! кричитъ; сдавайся.“ Плохо, вижу, дѣло, не удерешь: у него-то ноги длиннѣющія, у меня коротенькія. Подъ деревомъ же тѣмъ на счастіе корзина съ апельсинами поставлена была. „Дай, думаю, въ самомъ дѣлѣ воришкой прикинусь.“ Загребъ я это ихъ цѣлую охапку въ подолъ да бѣгу. Ну, само собою, тутъ же меня догналъ, шиворотъ скрутилъ. „Попался! говоритъ; ступай, кайся.“ Только вошли мы въ домъ (дверь-то они на ключъ заперли), обступили меня всѣ какъ есть: хозяинъ да хозяйка, патеръ да синьорина. Словно невзначай, обронилъ я изъ рубахи апельсины свои на полъ и покатились они во всѣ углы. Бросились всѣ подбирать. „Теперь, братъ Чичъ, говорю себѣ, давай Богъ ноги.“ Лѣстницу-то во второй этажъ вы, чай, видѣли?

— Ну?

— Я вотъ къ ней. Въ другой бы, молъ, только этажъ, а тамъ какъ нибудь и въ окошко да на улицу. Патеръ первый опять углядѣлъ мой умыселъ и загородилъ дорогу. По счастію, въ рукѣ у меня былъ апельсинъ, что я сейчасъ съ полу поднялъ; бацъ это ему въ рожу! хи, хи! Какъ замычитъ онъ, ровно волъ какой, какъ схватится пятернею за носъ! А я тѣмъ временемъ скокъ вверхъ по ступенямъ. Ближе другихъ стояла синьорина; она кинулась за мною. Струхнулъ я: „тоже, думаю, за одно съ ними.“ Да нѣтъ, вижу: въ руку бумажку суетъ. „Ага, письмо.“ Тутъ подскочилъ было и хозяинъ, хвать меня снизу за ногу, да брыкнулъ я изо всѣхъ силъ — выпустилъ онъ меня. Ну, а какъ до балкона-то добрался — такъ наша взяла! Сами, чай, видѣли? хи, хи!

— Молодецъ ты, что говорить, и франкъ свой заслужилъ съ надбавкой.

— Съ надбавкой? ей-Богу?

— Да, если ты до конца поведешь себя исправно. Ну, синьоръ Стараччи, что пишетъ вамъ красотка?

Тотъ съ сангвиничной горячностью южанина прижалъ меня къ сердцу.

— Она называетъ меня своимъ ненагляднымъ, безцѣннымъ женишкомъ!

— Такъ, но о дѣлѣ что-же?

— А увѣряетъ, что стоитъ намъ съ нею только обвѣнчаться, такъ отецъ по неволѣ признаетъ меня зятемъ. Единственная она у него дочь: не отступаться же ему отъ нея?

— Ну, конечно. На что же вы рѣшились?

— А, минуты не медля, качу въ Кастелламаре приготовить коней. На васъ, говоритъ она, я могу положиться, какъ на самого себя, и вы доставите мнѣ ее на мѣсто. Добрѣйшій вы мой! не знаю, право, какъ и отблагодарить васъ. И между вами, русскими, я вижу, есть славные люди. На кастелламарской пристани, значитъ, я жду васъ съ конями съ часу ночи. До свиданія, другъ мой!

Я, кажется, покраснѣлъ до ушей отъ стыда, пожиная эти столь искреннія изліянія за неблаговидный обманъ свой. Но жалость не могла имѣть тутъ мѣста, и приходилось роль Іуды выдержать до конца.

— Постойте, остановилъ я его; — гдѣ бы мнѣ лѣстницу добыть? Просилъ я у фонарщицы, да наотрѣзъ отказала. У васъ, кажется, тоже своя есть?

— Какъ-же; тутъ по близости.

Указавъ мнѣ мѣстонахожденіе лѣстницы и еще разъ заключивъ меня въ дружескія объятія, Стараччи подрядилъ на площади кароццу и, самодовольно развалясь въ ней, умчался въ Кастелламаре.

Наскоро подкрѣпивъ себя въ гостиницѣ чаемъ и окончательно разсчитавшись съ хозяевами, я далъ привратнику снести чемоданъ мой на Малую-Марину, гдѣ стояла уже на готовѣ барка.

Какъ возмутительно-лѣниво ползетъ время, когда съ нетерпѣливымъ замираніемъ ждешь чего нибудь! Подостлавъ подъ себя пледъ, прилегъ я на скамьѣ лодки, намѣреваясь хоть на полчасика вздремнуть. Два баркольера мои на кормѣ изрѣдка перешептывались: имъ было сказано, что ожидается еще кто-то, и они дѣлали свои шутливыя предположенія о томъ: къ какому полу можетъ принадлежать ожидаемая таинственная личность. Неизмѣнный соратникъ мой, Чичилло прикорнулъ на днѣ судна, на моемъ чемоданѣ, и вскорѣ тихонько захрапѣлъ. Съ отдаленной церкви долетѣло девять ударовъ колокола.

„Господи, всего девять! еще три часа, то есть трижды шестьдесятъ минутъ, да въ каждой минутѣ по шестидесяти секундъ, итого десять тысячъ восемьсотъ, почти одиннадцать тысячъ секундъ! просто, вѣчность!“

Ночное море тихо-тихо колыхалось, качая меня, какъ въ дѣтской люлькѣ; равномѣрный плескъ прядавшихъ о выпуклую грудь ладьи волнъ звонко раздавался у меня подъ самымъ ухомъ, на которомъ покоился я. Въ порывѣ событій, въ послѣдніе дни съ сказочною быстротою слѣдовавшихъ одно за другимъ, я не имѣлъ случая хорошенько сообразить обстоятельства. Теперь, въ временномъ бездѣйствіи, подъ однообразный напѣвъ океанидъ, въ душу мою стали вновь закрадываться злыя предчувствія о безумствѣ моего предпріятія.

„Ну, что изъ всего этого выйдетъ?“

Въ самыхъ яркихъ цвѣтахъ нарисовался въ моемъ воображеніи неблагопріятный пріемъ, ожидающій на Руси мою прекрасную дикарку…

Пробило десять. Мурашки пробѣжали по жиламъ: чуть ли не паническій страхъ забирался въ мою душу.

„Да есть ли у меня и средства, чтобы жить женатымъ человѣкомъ? Сколько у меня, бишь, теперь въ наличности? Батюшки! да еле пара сотенъ наберется! вотъ, что называется, влопался… Вѣдь хорошо, если отецъ смилуется, надѣлитъ ее приданымъ, а если нѣтъ?..“

Пробило одиннадцать. Я быстро приподнялся и выскочилъ на берегъ. Любовь мгновенно вступила въ свои права, дикое изступленіе овладѣло мною: будь что будетъ, а назадъ ни шагу.

Луна была въ первой четверти и обоюдоострымъ серпомъ выплывала на бездонномъ, индигово-синемъ небосклонѣ, легкою, серебряною пылью лучей своихъ осыпая спящій городъ; мѣста, заслоненныя зданіями, оставались погружены въ тѣмъ болѣе непроницаемый сумракъ. Кое-гдѣ на глубокой синевѣ боязливо проступали глазки звѣздъ первой и второй величины, съ далекаго сѣвера манила родная полярная звѣздочка. Пламенный широкко не далъ охладиться атмосферѣ, и она, по дневному жгуча и напоена апельсиннымъ духомъ, томила, опьяняла.

Взбѣжавъ по ступенямъ, я, крадучись въ тѣни домовъ, сталъ пробираться къ завѣтной свѣтлицѣ дѣвицы-души. Улицы вымерли; затаенное, могильное молчаніе покоилось на всей массѣ скученныхъ городскихъ строеній, словно все меня высматривало, подслушивало, выжидало, что́ предприму я дальше. Не смотря на стараніе мое заглушить звукъ шаговъ, они гулко раздавались по лавовой мостовой, и не разъ, какъ тать ночной, я вздрагивалъ и страшливо обертывалъ голову. Непроглядно-черными, чудовищно-огромными очами уставились на меня окна знакомаго дома; какъ знать: быть можетъ, за ними подстерегаетъ меня подозрительный взоръ отца или духовника? Въ тѣни противолежащаго дома простоялъ я на одномъ мѣстѣ, не шевелясь, минутъ десять. Безмолвіе не прерывалось; очи чудовища смотрятъ по прежнему тупо, слѣпо, не сверкая ни единымъ взглядомъ, и оказываются не болѣе какъ мертвенно-безучастными очами громаднаго изваянія. Нѣтъ, вѣроятно, никто не подозрѣваетъ! за дѣло же, каждая минута цѣнна.

Лѣстница принесена и приставлена къ балкону. Проклятая! скрипитъ какъ подъ ногою… Вотъ и перилы, нога переброшена — и я на балконѣ.

„А ну, если дверь на ключѣ? экой безпамятный! забылъ даже запастись отмычкой…“

Толкнулъ дверь — слава Богу, только притворена: поддается. А сердце такъ и колотитъ въ груди, такъ и замираетъ… На цыпочкахъ, ощупью пробираюсь я въ потемкахъ черезъ первую комнату къ опочивальнѣ Анджелики. Стучусь тихонько.

Молчаніе.

— Анджелика!

— Кто тамъ? шёпотомъ откликается изъ за двери знакомый взволнованный голосъ.

— Я, Анджелика, — Джіованни. Отомкнитесь.

— Да батюшка замкнулъ меня на ключъ. Посмотрите-ка, не въ замкѣ ли онъ?

— Тутъ, тутъ.

Дверь осторожно отперта, и возлюбленная въ моихъ объятіяхъ.

— Голубчикъ ты мой!

Дыханіе ея порывисто, руки влажны и въ огнѣ, вся она, въ рукахъ моихъ, пылаетъ, дрожитъ, какъ перепуганный ребенокъ.

— Ахъ, страшно, Джіованни… вѣдь грѣхъ какой!…

Она безсильно припадаетъ ко мнѣ.

— Соберись съ духомъ, милая. Чего тебѣ бояться? вѣдь я съ тобой.

— Храбрый мой! Ну, скорѣй же, скорѣй… Вотъ вещи…

Ободрившись, она тихонько спускается по качающейся лѣсенькѣ, я съ узломъ слѣдомъ. Безъ словъ, почти бѣгомъ, стремимся мы къ пристани. По временамъ лишь, на лету, пожимаетъ она мнѣ съ жаромъ руку. Покровитель влюбленныхъ — мѣсяцъ не выдаетъ насъ и прозрачнымъ полусвѣтомъ своимъ освѣщаетъ путь нашъ ровно на столько, чтобы указать намъ его. Вотъ мы и подъ низкими, мрачными сводами входа къ Малой-Маринѣ, вотъ взапуски сбѣгаемъ по безконечной каменной лѣстницѣ. Въ попыхахъ достигаемъ мы спасительной барки.

— Ахъ, душенька Джіованніно, ухватилась за мою руку Анджелика, — за нами навѣрное погоня.

— Съ чего ты взяла?

— У меня предчувствіе…

— Успокойся, милая: мы сейчасъ будемъ внѣ опасности.

— Ахъ, нѣтъ, сдѣлай милость, сбѣгай на верхъ, загляни на улицу; а то у меня сердце не на мѣстѣ.

— Да вѣдь время, время уходитъ, дорогая.

— Прошу же тебя, дружокъ! ну, долго ли тебѣ?

Некогда было урезонивать милую упрямицу; духомъ взлетѣлъ я по лѣстницѣ. Вотъ снова проникъ подъ темный сводъ, бросилъ бѣглый взглядъ въ пустынный переулокъ — ни души, и кинулся обратно.

Что за оказія? барка никакъ отчалила отъ берега? въ неопредѣленномъ лунномъ свѣтѣ не видать ея по крайней мѣрѣ на ея стоянкѣ, а тамъ, на взморьѣ, словно что-то бѣлѣется.

Гигантскіе шаги, которымъ я обучался въ дѣтствѣ, пришлись мнѣ тутъ очень кстати: въ нѣсколько скачковъ я былъ опять на пристани.

Такъ и есть! укатили. Вонъ плывутъ въ отдаленіи и все дальше, дальше отъ берега. Что ихъ угнало? Я махнулъ платкомъ, сложивъ рупоромъ руки, крикнулъ вполголоса:

— Куда?

Въ отвѣтъ мнѣ красавица своимъ серебристымъ голоскомъ насмѣшливо пропѣла извѣстную арію изъ Севильскаго Цирюльника:

Я стоялъ, какъ громомъ пораженный. Какъ? что такое?

Тутъ я чуть было не брякнулся ничкомъ, запнувшись ногою обо что-то, лежавшее на землѣ. Взглянулъ, наклонился — чемоданъ мой! да, онъ; что за притча? А былъ, какъ очень хорошо помню, на днѣ барки; Чичъ еще отдыхалъ на немъ. Стало быть, его не спроста выбросили ко мнѣ на сушу, стало быть…

Свѣтъ, ужасный свѣтъ послѣдняго утра приговореннаго къ смерти началъ озарять меня. Ужели же она и вправду предпочла мнѣ этого мальчишку? Не можетъ быть, не можетъ быть…

Нѣтъ чувства отвратительнѣе стоптаннаго въ грязь самолюбія. Мое личное самоуваженіе не дозволяло мнѣ вѣрить факту, а между тѣмъ онъ былъ такъ очевиденъ, такъ ослѣпительно-ясенъ, что не допускалъ и тѣни сомнѣнія; шутки тутъ не могло быть — была жестокая мистификація.

Не желаю и злѣйшимъ врагамъ моимъ тѣхъ ощущеній, что́ испытывалъ я, взбираясь, съ взваленнымъ на плечи чемоданомъ, обратно въ городъ. Кошки, болѣе — тигры, львы скребли у меня на сердцѣ.

„Что же теперь? Мчаться сухимъ путемъ во слѣдъ, настичь въ Кастелламаре? Да дальше что-же? вѣдь не полюбитъ же она меня? — Богъ съ ними! пусть наслаждаются…“

Гостиница братьевъ Фіорентино приняла меня, не знаю уже въ который разъ, подъ гостепріимный кровъ свой. Съ чувствомъ несказанной горечи и омерзѣнія, какъ послѣ безобразнѣйшаго похмѣлья, зарылся я въ подушки. Чуть ли не омочилъ я ихъ даже своими слезами…

ХХ. Развязка.

Когда я поутру очнулся и справился съ часами, оказалось уже около одиннадцати. Продолжительный сонъ укрѣпилъ, освѣжилъ меня, и безъ головной боли, только съ чувствомъ какого-то безконечнаго запустѣнія во всемъ существѣ, точно что-то свѣтлое, живое, доселѣ наполнявшее меня, отлетѣло безвозвратно, спустился я въ столовую и принялся апатично за обычное colazione изъ кофе, пары яицъ, фруктовъ да вина.

Прислуживавшій мнѣ человѣкъ съ таинственнымъ видомъ сообщилъ мнѣ животрепещущую новость, облетѣвшую сегодня городокъ: дочь креза Лаццарини исчезла изъ дома безслѣдно, исчезъ и поклонникъ ея, древесный фабрикантъ Сантакроче, изъ чего, естественно, остается одинъ только выводъ: что дѣвушка похищена щеголемъ. Что произошло похищеніе — во всякомъ случаѣ не подлежитъ сомнѣнію, такъ какъ къ балкону ростовщика была приставлена лѣстница; по справкѣ, она оказалась принадлежащею маляру Стараччи, вслѣдствіе чего сей послѣдній и забранъ въ полицію.

— Какъ? воскликнулъ я, — Стараччи здѣсь? въ Сорренто?

— А то гдѣ же ему быть-то?

— И найденъ у себя на квартирѣ?

— А то какъ-же-съ?

Я не возобновлялъ разспросовъ, чтобы не возбудить подозрительности камерьере; но про себя положилъ тотчасъ же послѣ завтрака навѣстить заключенника для разъясненія всей этой путаницы. Падшій духъ мой сталъ вновь окрыляться смутной надеждой.

„Вѣдь можетъ же статься, что все-таки?…“

Залпомъ запивъ скромную трапезу стаканомъ вина, я съ рѣшимостью всталъ изъ за стола, когда увидѣлъ на порогѣ измѣнника-оруженосца своего, Чичилло.

— Добраго утра, синьоръ! Поклонъ отъ синьорины.

Кровь у меня хлынула въ голову. Не желая однако дѣлать прислужника соучастникомъ моей тайны, я, безъ дальнихъ словъ, повлекъ мальчика въ свой номеръ.

— Ну, что? говори.

— У меня для васъ, синьоръ, есть кое-что.

— Такъ подавай скорѣе.

— А что дадите за то?

— Франкъ дамъ; ну, проворнѣй.

— Не маловато ли?

— Ну, два. Не мучь меня.

— Два франка? Не обманете? Покажите?

— Экой Ѳома невѣрный! На̀ тебѣ. Ну?

Онъ бережно полѣзъ за пазуху и досталъ что-то завернутое въ розовую пропускную бумагу. Дрожащими пальцами развернулъ я оболочку — въ рукахъ у меня оказался изящный, съ перламутровой рукояткой, закаленной стали кинжальчикъ.

— Это что такое? а письма развѣ нѣтъ?

Смѣясь, подалъ онъ мнѣ ихъ цѣлыхъ три. Одно было ко мнѣ, остальныя два на имена Лаццарини и Стараччи. Съ радостнымъ трепетомъ распечаталъ я первое; какъ-же описать мое остолбенѣніе и разочарованіе, когда я прочелъ слѣдующее:

„Добрѣйшій донъ Джіованни!

Прощенія! на колѣняхъ готова молить у васъ прощенія за небольшую уловку, безъ которой для меня было бы немыслимо земное счастіе. Полюбить васъ, иностранца, мнѣ всячески нельзя было; цѣловать васъ я уже не могла превозмочь себя! Но вы — вы любите меня, а влюбленные великодушны: я увѣрена, вы не проклянете дѣвушки, воспользовавшейся вашимъ довѣріемъ для соединенія съ предназначеннымъ ей самимъ Провидѣніемъ предметомъ.

Видите ли… не знаю, говорила ли я вамъ: во снѣ явился мнѣ покойный братъ мой и подалъ мнѣ кинжалъ со словами: „Бери! это будущій хлѣбъ твой, будущая слава твоя.“ Слова эти, какъ ножомъ, врѣзались въ мою память и не давали мнѣ съ той поры ни днемъ, ни ночью покою. Лоренцо Альбони передъ тѣмъ уже, какъ пошелъ въ бандиты, произвелъ на меня неизгладимое впечатлѣніе, теперь образъ его въ живыхъ краскахъ воскресъ опять передо мною; я поняла, что сонъ тотъ былъ свыше посланное предзнаменованіе. Помните: вы удивлялись всегда моей разсѣянности, задумчивости? То была тайная, душевная борьба. Наконецъ я рѣшилась. Единственный путь войдти, незамѣтно для родителей, въ сношеніе съ Альбони былъ черезъ васъ: ослѣпленные страстью, вы безъ возраженія поддались моимъ порученіямъ (да благословятъ васъ за то всѣ святые вашей церкви!); письмо, переданное вами Альбони, заключало, какъ вы теперь догадываетесь, предложеніе мое бѣжать къ нему. Тѣмъ же путемъ, то есть черезъ васъ, получила я письменный отвѣтъ его. Чтобы окончательно отвести ваши глаза да кстати попользоваться и любезнымъ содѣйствіемъ вашимъ, я должна была быть похищена лично вами; Стараччи, неотвязно бродившаго послѣдніе дни около нашего дома, какъ волкъ вкругъ овчарни, надо было также удалить: подобно вамъ, и онъ поймался на удочку. Бѣдненькій! до утра, я думаю, понапрасну прождалъ съ лошадьми въ Кастелламаре: высадилась я, разумѣется, въ другомъ мѣстѣ (котораго вамъ впрочемъ не называю), гдѣ и была встрѣчена моимъ Лоренцо.

Милѣйшій, великодушнѣйшій другъ мой, не вините меня! Возвратитесь поскорѣй на родину: тамъ найдется для васъ еще множество премилыхъ, такихъ-же, какъ вы, бѣлокурыхъ дѣвушекъ. Вы вѣдь, говоря по душѣ, въ своемъ родѣ тоже очень и очень недурны, такъ что не имѣй вы только этихъ ненавистныхъ голубыхъ глазъ да свѣтлыхъ волосъ, — быть можетъ… но блондины — антипатія моя.

Прилагаемыя два письма я попрошу васъ передать по принадлежности, а кинжалъ принять въ знакъ памяти отъ

до гроба обязанной вамъ

Анджелики.

P. S. Какъ знать: можетъ, онъ разъ вамъ и пригодится? если не для другихъ — то для себя… Тогда вспомните обо мнѣ.“

Подъ этимъ было приписано твердымъ мужскимъ почеркомъ:

„И отъ себя, синьоръ русскій, считаю долгомъ засвидѣтельствовать вамъ душевную благодарность. Лучшее утѣшеніе надѣюсь доставить вамъ обѣщаніемъ приложить всѣ старанія, чтобы Анджелика забыла васъ — потому что небольшой уголочекъ въ ея сердцѣ (что грѣха таить!) вы все-же завоевали. Сантакроче, согласно уговору, будетъ освобожденъ уже завтра; поэтому, во избѣжаніе какихъ либо съ его стороны непріятностей, вамъ слѣдовало бы ныньче же покинуть наши края.

Это настоятельно совѣтуетъ вамъ

всегда, впрочемъ, готовый къ услугамъ вашимъ

Лоренцо Альбони.“

Что бы вы сдѣлали, господа, на моемъ мѣстѣ? Я громко расхохотался, быть можетъ, нѣсколько натянуто и желчно, но очень громко и воскликнулъ трагикомически:

Посланіе красавицы къ родителю я отправилъ черезъ Чича, потому впечатлѣніе, произведенное на ростовщика скандалезной развязкой дѣла, мнѣ осталось неизвѣстно; извѣстился я только, что онъ, не медля, распорядился освобожденіемъ изъ подъ ареста злополучнаго маляра, котораго я и засталъ уже въ его мастерской.

Пробѣгая эпистолію къ нему прелестной обманщицы, Стараччи нѣсколько разъ мѣнялся въ лицѣ, скрежеталъ зубами; дочитавъ до конца, онъ скомкалъ листокъ, ринулся, какъ бѣшеный, на висѣвшее въ переднемъ углу масляное изображеніе Анджелики, сорвалъ его со стѣны, хватилъ объ полъ и принялся немилосердно топтать каблуками.

— Ради Бога, что вы дѣлаете?

Съ трудомъ оттащилъ я его въ сторону и поднялъ портретъ; лице красавицы, къ счастію, не пострадало.

— Дайте его мнѣ?

— Возьмите, чёртъ съ нимъ! махнулъ онъ рукой. — Только съ глазъ долой уберите.

— А цѣна?

— Даромъ берите! Ни сольди она мнѣ теперь не стоитъ.

Чтобы сколько нибудь отблагодарить его, я предложилъ купить у него нѣсколько изъ прочихъ малеваній его.

— Поздно спохватились.

Я оглянулся въ мастерской; точно: стѣны, доселѣ украшенныя многочисленными произведеніями хозяина, оказались совершенно голы.

— Гдѣ же они? неужели распродали до одного?

— Нѣтъ; но вы доказали мнѣ, что во мнѣ нѣтъ необходимой прометеевой искры…

— И?

— Я сжегъ ихъ вмѣсто дровъ!

Противъ такого употребленія ихъ я, понятно, не имѣлъ ничего возразить. Мы распростились съ нимъ друзьями…

Ночь я провелъ уже въ Неаполѣ, а по утру слѣдующаго дня уносился на пароходѣ въ Геную.

Оскорбленное личное достоинство мое мало по малу угомонилось; недавняя любовь отодвинулась уже въ невозвратное прошедшее, и, по здравомъ размышленіи, я пришелъ къ заключенію, что все устроилось только къ лучшему. Жёлчное настроеніе уступило мѣсто поэтической грусти, не покидавшей меня въ продолженіи тѣхъ немногихъ дней, которые я еще пробылъ подъ благословеннымъ небомъ Италіи. Родина Тассо оставила во мнѣ вполнѣ законченное впечатлѣніе, выразившееся въ слѣдующемъ стихотвореніи, навѣянномъ на меня живописнымъ озеромъ Комо, на берегахъ котораго я отдохнулъ еще съ недѣлю до возврата, черезъ Чёртовъ мостъ, въ суровую страну гипербореевъ:

Этимъ чистосердечнымъ панегирикомъ думалъ я заключить свою повѣсть. Со времени вышеописанныхъ событій не мало воды утекло, новые образы оттѣснили на задній планъ свѣтлое, граціозное воспоминаніе о прекрасной Анджеликѣ. Привязанность моя къ ней, какъ я начинаю убѣждаться, была минутною пороховою вспышкою подъ вліяніемъ возпламенительной обстановки; но и пороховыя вспышки бываютъ пагубны! Съ неизмѣннымъ эстетическимъ наслажденіемъ, но уже безъ всякаго сердечнаго трепета, любуюсь я каждый божій день висящимъ надъ моимъ письменнымъ столомъ портретомъ обворожительной вакханки, на которомъ рукою искуснаго петербургскаго художника удачно исправлены изъяны, причиненные картинѣ ревнивыми каблуками творца ея. Съ неменьшимъ удовольствіемъ разглядываю я и прощальный подарокъ италіянки — кинжальчикъ, по прежнему тщательно обернутый въ розовую пропускную бумагу, если случайно какъ нибудь выдвину ящикъ шифоньерки, въ которомъ онъ у меня хранится; въ дѣло употребить его, какъ предназначала дарительница, ни для другихъ, ни для себя, донынѣ не оказалось еще надобности! Приведенными стихами, говорю я, закончилъ бы я разсказъ свой, еслибы нѣсколько дней назадъ не подвернулся мнѣ подъ руку номеръ одной неаполитанской газетки, заключавшій въ,себѣ небезъинтересныя свѣдѣнія о моей героинѣ, прекрасно, какъ мнѣ кажется, округляющія настоящую правдоподобную исторію.

Вотъ эта статейка:

„Кто изъ читателей нашихъ не слыхалъ о пресловутомъ „капитанѣ“ бандитовъ Лоренцо Альбони, сдѣлавшемъ себѣ имя своими дерзостными набѣгами на окрестности нашей столицы? На дняхъ достославныя власти наши пробудились отъ долгаго забытья и насторожили уши, въ чаяніи навѣрное изловить его. Дѣло, видите ли, въ томъ, что у дона Лоренцо есть своя хозяюшка и спутница жизни, донна Анджелика, какъ слышно, дочь немаловажнаго лица въ С***. Намъ удалось видѣть фотографическую карточку этой барыни, и признаемся (не въ обиду будь сказано прелестнымъ читательницамъ нашимъ): подобныхъ ей красавицъ не встрѣчали въ жизни. Нарядъ на ней, разумѣется, мужской, за пояскомъ кинжалъ, за округлыми плечиками ружьецо; все, какъ слѣдуетъ. Такъ сопутствуетъ она избранному рыцарю сердца на всѣхъ его вылазкахъ, и выказала уже не разъ личную храбрость, чѣмъ привязала его къ себѣ не на животъ, а на смерть. Вдругъ разносится слухъ, что прекрасная разбойница намѣревается подарить возлюбленнаго наслѣдникомъ. Власти такъ и вспорхнулись. — Нѣть сомнѣнія, разсуждали онѣ, — что влюбленный душегубецъ не преминетъ добыть своей красоткѣ женщину, для поданія первой помощи, да священника, для скрещенія новорожденнаго; тутъ, дескать, подстеречь и накрыть голубчиковъ. — Разставили часовыхъ, разослали шпіоновъ… Каковъ же, представьте, былъ сюрпризъ для нихъ, когда стало извѣстно, что въ одну прескверную ночь на гору Сантъ-Анджело, гдѣ резидируетъ могучій воитель, увезены тайкомъ бабка да патеръ, — послѣдній, какъ сказываютъ, бывшій духовникъ прелестной больной. Обошлись съ похищенными въ высшей степени ласково, накормили, напоили, деньгами даже наградили и въ цѣлости затѣмъ доставили восвояси. Окрестные жители, въ огражденіе себя на будущее время отъ незванныхъ посѣщеній грознаго гостя, натаскали ему съ поздравленіями всякихъ подарковъ, преимущественно съѣстными припасами, которыми крестины и были отпразднованы на славу. Именъ юный вице-капитанъ получилъ три: Джіованни, Лоренцо, Сперанца; первое — по покойному брату молодой матери, второе — какъ достойный сынъ достойнаго родителя — въ честь сего послѣдняго, а третье — какъ надёжа будущаго поколѣнія бандитовъ, которые впрочемъ, при нынѣшней догадливости и распорядительности нашего полицейскаго начальства, можно надѣяться, еще долго будутъ радовать насъ своими доблестными подвигами и сообщать любезной отчизнѣ нашей обаятельный романтическій колоритъ.“

☆☆☆