Баллады

ПѢСНЬ О ВѢЩЕМЪ ОЛЕГѢ

Какъ нынѣ сбирается вѣщій Олегъ Отмстить неразумнымъ Хозарамъ: Ихъ села и нивы, за буйный набѣгъ, Обрекъ онъ мечамъ и пожарамъ. Съ дружиной своей, въ Цареградской бронѣ, Князь по полю ѣдетъ на вѣрномъ конѣ.   Изъ темнаго лѣса, навстрѣчу ему, Идетъ вдохновенный кудесникъ, Покорный Перуну старикъ одному, Завѣтовъ грядущаго вѣстникъ, Въ мольбахъ и гаданьяхъ проведшій весь вѣкъ. И къ мудрому старцу подъѣхалъ Олегъ.   Скажи мнѣ, кудесникъ, любимецъ боговъ Что сбудется въ жизни со мною? И скоро ль, на радость сосѣдей-враговъ, Могильной засыплюсь землею? Открой мнѣ всю правду, не бойся меня: Въ награду любаго возьмешь ты коня.   Волхвы не боятся могучихъ владыкъ, А княжескій даръ имъ не нуженъ; Правдивъ и свободенъ ихъ вѣщій языкъ, И съ волей небесною друженъ. «Грядущіе годы таятся во мглѣ; Но вижу твой жребій на свѣтломъ челѣ.   Запомни же нынѣ ты слово мое: Воителю слава отрада; Побѣдой прославлено имя твое; Твой щитъ на вратахъ Цареграда; И волны и суша покорны тебѣ; Завидуетъ недругъ столь дивной судьбѣ.   И синяго моря обманчивый валъ Въ часы роковой непогоды, И пращъ, и стрѣла, и лукавый кинжалъ Щадятъ побѣдителя годы… Подъ грозной броней ты не вѣдаешь ранъ; Незримый хранитель могущему данъ.   Твой конь не боится опасныхъ трудовъ; Онъ, чуя господскую волю, То смирный стоитъ подъ стрѣлами враговъ То мчится по бранному полю, И холодъ и сѣча ему ничего: Но примешь ты смерть отъ коня своего».   Олегъ усмѣхнулся; однако чело И взоръ омрачилися думой. Въ молчаньи, рукой опершись на сѣдло, Съ коня онъ слѣзаетъ угрюмой; И вѣрнаго друга прощальной рукой И гладитъ и треплетъ по шеѣ крутой.   «Прощай, мой товарищъ, мой вѣрный слуга; Разстаться настало намъ время: Теперь отдыхай; ужъ не ступитъ нога Въ твое позлащенное стремя. Прощай, утѣшайся; да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня!   Покройте попоной, мохнатымъ ковромъ, Въ мой лугъ подъ устцы отведите, Купайте, кормите отборнымъ зерномъ, Водой ключевою поите». И отроки тотчасъ съ конемъ отошли, А князю другаго коня подвели.   Пируетъ съ дружиною вѣщій Олегъ При звонѣ веселомъ стакана. И кудри ихъ бѣлы, какъ утренній снѣгъ Надъ славной главою кургана… Они поминаютъ минувшіе дни, И битвы, гдѣ вмѣстѣ рубились они.   «А гдѣ мой товарищъ, промолвилъ Олегъ, Скажите, гдѣ конь мой ретивый? Здоровъ ли? Все также ль легокъ его бѣгъ? Все тотъ же ль онъ бурный, игривый?» И внемлютъ отвѣту: на холмѣ крутомъ Давно ужъ почилъ непробуднымъ онъ сномъ.   Могучій Олегъ головою поникъ И думаетъ: «что же гаданье? Кудесникъ, ты лживый, безумный старикъ! Презрѣть бы твое предсказанье! Мой конь и донынѣ носилъ бы меня». И хочетъ увидѣть онъ кости коня.   Вотъ ѣдетъ могучій Олегъ со двора, Съ нимъ Игорь и старые гости, И видятъ: на холмѣ, у брега Днѣпра, Лежатъ благородныя кости; Ихъ моютъ дожди, засыпаетъ ихъ пыль, И вѣтеръ волнуетъ надъ ними ковыль.   Князь тихо на черепъ коня наступилъ И молвилъ: «спи, другъ одинокой! Твой старый хозяинъ тебя пережилъ: На тризнѣ, уже недалекой, Не ты подъ сѣкирой ковыль обагришь И жаркою кровью мой прахъ напоишь!   Такъ вотъ гдѣ таилась погибель моя! Мнѣ смертію кость угрожала!» Изъ мертвой главы гробовая змія Шипя между темъ выползала; Какъ черная лента вкругъ ногъ обвилась: И вскрикнулъ внезапно ужаленный князь.   Ковши круговые запѣнясь шипятъ На тризнѣ плачевной Олега: Князь Игорь и Ольга на холмѣ сидятъ; Дружина пируетъ у брега; Бойцы поминаютъ минувшіе дни, И битвы, гдѣ вмѣстѣ рубились они.  

☆☆☆

УТОПЛЕННИКЪ

Прибѣжали въ избу дѣти, Второпяхъ зовутъ отца: «Тятя! тятя! Наши сѣти Притащили мертвеца». Врите, врите, бѣсенята, Заворчалъ на нихъ отецъ; Охъ, ужъ эти мнѣ робята! Будетъ вамъ ужо мертвецъ!   Судъ наѣдетъ, отвѣчай-ка; Съ нимъ и ввѣкъ не разберусь; Дѣлать нечего! Хозяйка, Дай кафтанъ: ужъ поплетусь… Гдѣ жъ мертвецъ? — «Вонъ, тятя, эвотъ! Въ самомъ дѣлѣ при рѣкѣ, Гдѣ разосланъ мокрой неводъ, Мертвой виденъ на пескѣ.   Безобразно трупъ ужасный Посинѣлъ и весь распухъ. Горемыка ли несчастный Погубилъ свой грѣшный духъ, Рыболовъ ли взятъ волнами, Али хмельный молодецъ, Аль ограбленный ворами недогадливый купецъ.   Мужику какое дѣло? Озираясь, онъ спѣшитъ; Онъ потопленное тѣло Въ воду за ноги тащитъ И отъ берега крутаго Оттолкнулъ его весломъ, И мертвецъ внизъ поплылъ снова За могилой и крестомъ.   Долго мертвый межъ волнами Плылъ качаясь, какъ живой: Проводивъ его глазами, Нашъ мужикъ пошелъ домой. «Вы, щенки! За мной ступайте! Будетъ вамъ по калачу, Да смотрите жъ, не болтайте, А не то, поколочу».   Въ ночь погода зашумѣла, Взволновалася рѣка, Ужъ лучина догорѣла Въ дымной хатѣ мужика, Дѣти спятъ, хозяйка дремлетъ, На полатяхъ мужъ лежитъ, Буря воетъ; вдругъ онъ внемлетъ: Кто-то тамъ въ окно стучитъ.   «Кто тамъ?» — Эй, впусти, хозяинъ! — «Ну, какая тамъ бѣда? Что ты ночью бродишь, Каинъ? Чортъ занесъ тебя сюда; Гдѣ возиться мнѣ съ тобою? Дома тѣсно и темно». И лѣнивою рукою Подымаетъ онъ окно.   Изъ-за тучъ луна катится — Что же? Голый передъ нимъ: Съ бороды вода струится, Взоръ открытъ и недвижимъ, Все въ немъ страшно онѣмѣло, Опустились руки внизъ, И въ распухнувшее тѣло Раки черные впились.   И мужикъ окно захлопнулъ; Гостя голаго узнавъ, Такъ и обмеръ: чтобъ ты лопнулъ! Прошепталъ онъ задрожавъ. Страшно мысли въ немъ мѣшались, Трясся ночь онъ напролетъ, И до утра все стучались Подъ окномъ и у воротъ.   Есть въ народѣ слухъ ужасный: Говорятъ, что каждый годъ Съ той поры мужикъ несчастный Въ день урочной гостя ждетъ; Ужъ съ утра погода злится, Ночью буря настаетъ, И утопленникъ стучится Подъ окномъ и у воротъ.  

☆☆☆

БѢСЫ

Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освѣщаетъ снѣгъ летучій; Мутно небо, ночь мутна. Ѣду, ѣду въ чистомъ полѣ; Колокольчикъ динь-динь-динь… Страшно, страшно поневолѣ Средь невѣдомыхъ равнинъ!   Эй, пошелъ, ямщикъ!… «Нѣтъ мочи: «Конямъ, баринъ, тяжело; «Вьюга мнѣ слипаетъ очи; «Всѣ дороги занесло; «Хоть убей, слѣда не видно; «Сбились мы. Что дѣлать намъ! «Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно, «Да кружитъ по сторонамъ.   «Посмотри: вонъ, вонъ играетъ, «Дуетъ, плюетъ на меня; «Вонъ — теперь въ оврагъ толкаетъ «Одичалаго коня; «Тамъ верстою небывалой «Онъ торчалъ передо мной: «Тамъ сверкнулъ онъ искрой малой «И пропалъ во тьмѣ пустой».   Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освѣщаетъ снѣгъ летучій; Мутно небо, ночь мутна. Силъ намъ нѣтъ кружиться долѣ; Колокольчикъ вдругъ умолкъ; Кони стали… — Что тамъ въ полѣ? — «Кто ихъ знаетъ: пень иль волкъ?»   Вьюга злится, вьюга плачетъ; Кони чуткіе храпятъ; Вонъ ужъ онъ далече скачетъ; Лишь глаза во мглѣ горятъ! Кони снова понеслися; Колокольчикъ динь-динь-динь… Вижу: духи собралися Средь бѣлѣющихъ равнинъ.   Безконечны, безобразны, Въ мутной мѣсяца игрѣ Закружились бѣсы разны, Будто листья въ ноябрѣ… Сколько ихъ! куда ихъ гонятъ? Что такъ жалобно поютъ? Домоваго ли хоронятъ, Вѣдьму ль замужъ выдаютъ?   Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освѣщаетъ снѣгъ летучій; Мутно небо, ночь мутна. Мчатся бѣсы рой за роемъ Въ безпредѣльной вышинѣ, Визгомъ жалобнымъ и воемъ Надрывая сердце мнѣ…  

☆☆☆

ВОЕВОДА

Поздно ночью изъ похода Воротился Воевода. Онъ слугамъ велитъ молчать; Въ спальну кинулся къ постелѣ; Дернулъ пологъ… Въ самомъ дѣлѣ! Никого; пуста кровать.   И мрачнѣе черной ночи, Онъ потупилъ грозны очи, Сталъ крутить свой сивый усъ… Рукава назадъ закинулъ, Вышелъ вонъ, замокъ задвинулъ, «Гей, ты, кликнулъ, чортовъ кусъ!   «А зачѣмъ нѣтъ у забора Ни собаки, ни затвора: Я, васъ, хамы!… Дай ружье; Приготовь мѣшокъ, веревку, Да сними съ гвоздя винтовку. Ну, за мною!… я жъ ее!»   Панъ и хлопецъ подъ заборомъ, Тихимъ крадутся дозоромъ, Входятъ въ садъ — и сквозь вѣтвей, На скамейкѣ у фонтана, Въ бѣломъ платьѣ, видятъ, панна — И мужчина передъ ней.   Говоритъ онъ: «Все пропало, Чѣмъ лишь только я, бывало, Наслаждался, что любилъ: Бѣлой груди воздыханье, Нѣжной ручки пожиманье — Воевода все купилъ.   Сколько лѣтъ тобой страдалъ я, Сколько лѣтъ тебя искалъ я! Отъ меня ты отперлась. Не искалъ онъ, не страдалъ онъ, Серебромъ лишь побряцалъ онъ, И ему ты отдалась.   Я скакалъ во мракѣ ночи Милой панны видѣть очи, Руку нѣжную пожать; Пожелать для новоселья Много лѣтъ ей и веселья, И потомъ навѣкъ бѣжать».   Панна плачетъ и тоскуетъ, Онъ колѣна ей цалуетъ, А сквозь вѣтви тѣ глядятъ, Ружья наземь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполомъ зарядъ.   Подступили осторожно. «Панъ мой, цѣлить мнѣ не можно», Бѣдный хлопецъ прошепталъ: «Вѣтеръ, что ли, плачутъ очи, Дрожь беретъ; въ рукахъ нѣтъ мочи, Порохъ въ полку не попалъ».   — Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мнѣ время! Сыпь на полку… Наводи… Цѣль ей въ лобъ. Лѣвѣе… выше. Съ паномъ справлюсь самъ. Потише; Прежде я; ты погоди».   Выстрѣлъ по саду раздался. Хлопецъ пана не дождался; Воевода закричалъ, Воевода пошатнулся… Хлопецъ видно промахнулся: Прямо въ лобъ ему попалъ.  

☆☆☆

ГУСАРЪ

Скребницей чистилъ онъ коня, А самъ ворчалъ, сердясь не въ мѣру: «Занесъ-же вражій духъ меня На распроклятую квартеру».   Здѣсь человѣка берегутъ, Какъ на Турецкой перестрѣлкѣ; Насилу щей пустыхъ дадутъ, А ужъ не думай о горѣлкѣ.   Здѣсь на тебя какъ лютый звѣрь Глядитъ хозяинъ, а съ хозяйкой… Не бось, не выманишь за дверь Ее ни честью, ни нагайкой.   То ль дѣло Кіевъ! Что за край! Валятся сами въ ротъ галушки, Виномъ хоть пару поддавай, А молодицы — молодушки!   Ей ей, не жаль отдать души За взглядъ красотки чернобривой. Однимъ, однимъ не хороши…» — А чѣмъ же? Разскажи, служивой.   Онъ сталъ крутить свой длинный усъ И началъ: «Молвить безъ обиды, Ты, хлопецъ, можетъ быть, не трусъ, Да глупъ, а мы видали виды.   Ну, слушай: около Днѣпра Стоялъ нашъ полкъ; моя хозяйка Была пригожа и добра, А мужъ-то померъ, замѣчай-ка.   Вотъ съ ней и подружился я; Живемъ согласно, такъ что любо: Прибью — Марусенька моя Словечка не промолвитъ грубо;   Напьюсь — уложитъ, и сама Опохмелиться приготовитъ; Мигну бывало: эй, кума! — Кума ни въ чемъ не прекословитъ.   Кажись, о чемъ бы горевать? Живи въ довольствѣ, безобидно! Да нѣтъ: я вздумалъ ревновать. Что дѣлать? Врагъ попуталъ видно.   Зачѣмъ бы ей, сталъ думать я, Вставать до пѣтуховъ! Кто проситъ? Шалитъ Марусенька моя! Куда ее лукавый носитъ?   Я сталъ присматривать за ней. Разъ я лежу, глаза прищуря (А ночь была тюрьмы чернѣй И на дворѣ шумѣла буря),   И слышу: кумушка моя Съ печи тихохонько прыгнула, Слегка обшарила меня, Присѣла къ печкѣ, уголь вздула,   И свѣчку тонкую зажгла, Да въ уголокъ пошла со свѣчкой, Тамъ съ полки скляночку взяла, И сѣвъ на вѣникъ передъ печкой,   Раздѣлись донага; потомъ Изъ склянки три раза хлебнула, И вдругъ на вѣникѣ верхомъ Взвилась въ трубу и улизнула.   Эге! смѣкнулъ въ минуту я: Кума-то, видно, басурманка! Постой, голубушка моя!… И съ печки слѣзъ — и вижу: склянка.   Понюхалъ: кисло! Что за дрянь! Плеснулъ я на полъ: что за чудо? Прыгнулъ ухватъ, за нимъ лохань, И оба въ печь. Я вижу: худо!   Гляжу: подъ лавкой дремлетъ котъ; И на него я брызнулъ склянкой — Какъ фыркнетъ онъ! Я: брысь!… И вотъ И онъ туда же за лоханкой.   Я ну кропить во всѣ углы Сплеча, во что ужъ ни попало; И все: горшки, скамьи, столы, Маршъ! Маршъ! Все въ печку поскакало.   Кой чортъ! подумалъ я: теперь И мы попробуемъ! И духомъ Всю склянку выпилъ; вѣрь не вѣрь — Но кверху вдругъ взвился я пухомъ.   Стремглавъ лечу, лечу, лечу, Куда, не помню и не знаю; Лишь встрѣчнымъ звѣздочкамъ кричу: Правѣй!… и на́ земь упадаю.   Гляжу: гора. На той горѣ Кипятъ котлы; поютъ, играютъ, Свистятъ, и въ мерзостной игрѣ Жида съ лягушкою вѣнчаютъ   Я плюнулъ и сказать хотѣлъ… И вдругъ бѣжитъ моя Маруся: Домой! Кто звалъ тебя, пострѣлъ? Тебя съѣдятъ! Но я, не струся:   «Домой? да! чорта съ два! почемъ Мнѣ знать дорогу!» — Ахъ, онъ странный! Вотъ кочерга, садись верхомъ И убирайся, окаянный. —   «Чтобъ я, я сѣлъ на кочергу, Гусаръ присяжный! Ахъ, ты, дура! Или предался я врагу? Иль у тебя двойная шкура?   Коня!» — На, дурень, вотъ и конь. И точно: конь передо мною, Скребетъ копытомъ, весь огонь, Дугою шея, хвостъ трубою.   Садись, — Вотъ сѣлъ я на коня, Ищу уздечки — нѣтъ уздечки. Какъ взвился, какъ понесъ меня — И очутились мы у печки.   Гляжу: все также; самъ же я Сижу верхомъ, и подо мною Не конь — а старая скамья: Вотъ что случается порою».   И сталъ крутить онъ длинный усъ, Прибавя: «молвить безъ обиды, Ты хлопецъ, можетъ быть не трусъ, Да глупъ, а мы видали виды».  

☆☆☆