Русскій Икаръ

Кому не извѣстенъ сынъ Дедала, Икаръ, улетѣвшій съ острова Крита, съ отцемъ своимъ, отъ преслѣдованій Миноса на крыльяхъ, которыя Дедалу удалось сдѣлать, по свидѣтельству Овидія, изъ перьевъ и воска? Кто не знаетъ, что Икаръ, не смотря на предостереженія отца, слишкомъ приблизился къ солнцу; что солнечные лучи растопили воскъ, скрѣплявшій перья его крылъ, и что онъ упалъ въ море? Хотя многіе, достойные уваженія, новѣйшіе писатели и не вѣрятъ сему событію, называя его баснословнымъ и доказывая, что Икаръ съ отцемъ бѣжалъ съ Крита на легкомъ кораблѣ, снабженномъ противъ обыкновенія древнихъ не однимъ парусомъ, а многими, и что онъ упалъ въ море съ корабля, а не съ неба; но вольно имъ толковать по сво́ему повѣствованіе древности. Въ нынѣшній вѣкъ Скептицизма, Европейцы готовы во всемъ сомнѣваться. Скоро дойдутъ они, пожалуй, до того, что перестанутъ даже вѣрить превращенію Юпитера въ вола, который перевезъ на себѣ черезъ море Европу съ Финикійскихъ береговъ на островъ Критъ, и такимъ образомъ будутъ отвергать событіе, безъ котораго не было бы на свѣтѣ и самихъ Европейцевъ.

И такъ первоначальная мысль: летать по воздуху, должна быть приписана древнимъ Грекамъ. Если же нынѣшніе Скептики-Европейцы настоятельно захотятъ опровергать сіе, считая полетъ Икара и отца его баснословнымъ, и приписывать себѣ славу изобрѣтенія, которое возвысило человѣчество на неслыханную высоту, то они очень ошибутся въ своемъ разсчетѣ. Слава сія принадлежитъ Азіи. Да, господа Европейцы, Азіи! Мы представимъ неопровержимыя доказательства, и досада ваша тѣмъ болѣе увеличится, что пальму первенства въ воздухоплаваніи принуждены вы будете вручить — не Эдинбургскому доктору Блаку, который, пользуясь открытіемъ Англійскаго химика Кевендиша, наполнялъ водороднымъ газомъ тонкіе пузыри и тѣшился, пуская ихъ по воздуху; не Итальянцу Кавальо, который, долго трудясь надъ воздушнымъ шаромъ, кончилъ свои глубокія изысканія объявленіемъ, что пузыри для шара слишкомъ тяжелы, а клееная бумага пропускаетъ сквозь себя воздухъ, и началъ пускать къ потолку своей комнаты мыльные пузыри, наполненные газомъ; не Французу Монгольфье, который поднялся на шарѣ въ первый разъ въ Октябрѣ 1783 года на 50 только футовъ, и удивилъ жителей Парижа, — а Русскому крестьянину, Емельяну Иванову. Утверждайте же, что Россія, до преобразованія оной Петромъ Великимъ была Азіятская Держава! Тѣмъ хуже для васъ; ибо вмѣстѣ съ тѣмъ вы принуждены будете сознаться, что къ стыду Англійскаго химика, Шотландскаго доктора, Итальянскаго Физика и Французскаго бумажнаго Фабриканта, первый шагъ къ воздухоплаванію сдѣлалъ Азіятецъ, Русскій крестьянинъ, еще въ 1695 году, слѣдовательно за 71 годъ прежде Блака, за 87 лѣтъ прежде Кавальо, и за 88 прежде Монгольфье. Въ этомъ можетъ убѣдить васъ слѣдующая историческая повѣсть, основанная на дневныхъ запискахъ одного изъ современниковъ знаменитаго Емельяна Иванова. И васъ, любезные соотечественники, просимъ обратить вниманіе на сію повѣсть. Вѣроятно, многіе изъ васъ, по пристрастію ко всему иностранному и хладнокровію ко всему Русскому, считали до сихъ поръ Монгольфье первымъ воздухоплавателемъ и даже не слыхали объ Ивановѣ.

•••

Верстъ за полтораста отъ Москвы, въ одной изъ принадлежавшихъ Патріарху деревень, имя которой, къ сожалѣнію, не сохранилось въ нашихъ лѣтописяхъ, жилъ въ концѣ семнадцатаго столѣтія, во время царствованія Петра Великаго, вдовый крестьянинъ, Архипъ Ивановъ. Онъ имѣлъ трехъ сыновей. Двое изъ нихъ были парни умные, а третій… глупецъ, скажетъ иной читатель, вспомнивъ извѣстное всей Россіи сказаніе о Емелѣ-дурачкѣ, и очень ошибется. Хотя младшаго сына и звали Емельяномъ, но онъ вовсе не походилъ на своего знаменитаго тёску. Братья его въ молодыхъ еще лѣтахъ умерли, и у старика Архипа осталось въ жизни одно утѣшеніе: его младшій сынъ, да и съ тѣмъ бѣднякъ жилъ въ разлукѣ; ибо съ роду не бывалъ въ городѣ, выѣзжая изъ деревни только по праздничнымъ днямъ въ ближнее село Стояново, за обѣдню; Емельянъ же, промышляя себѣ хлѣбъ извозомъ, жилъ постоянно въ Москвѣ. Тамъ завелъ онъ обширное знакомство, и до того просвѣтился, что даже выучился кое-какъ грамотѣ, которую считалъ прежде чародѣйствомъ. Къ просвѣщенію его не мало способствовали разговоры со служками Заиконоспасскаго Монастыря, куда онъ часто возилъ, по найму, съ рынка разные припасы для Славено-Греко-Латинской Академіи, которая въ семъ Монастырѣ помѣщалась.

Накопивъ изрядную сумму денегъ, поѣхалъ онъ въ Апрѣлѣ 1695 года въ деревню, повидаться съ отцемъ. Пріѣздъ его чрезвычайно обрадовалъ старика, и онъ цѣлые два дня разспрашивалъ сына про его житье-бытье въ Москвѣ. На третій день пономарь села Стоянова звалъ къ себѣ Архипа съ сыномъ отобѣдать и отпраздновать его имянины. Надѣвъ праздничные кафтаны, сѣли они въ телѣгу и поѣхали на званый обѣдъ.

Пономарь встрѣтилъ пріѣзжихъ за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.

— «Здорово, Архипъ Иванычъ!» закричалъ онъ. «Я уже васъ совсѣмъ отчаялъ. Думалъ, что не будете.»

— «Какъ не быть, Савва Потапычъ! Вѣдь ты одинъ разъ въ году имянинникъ!» отвѣчалъ Архипъ. «Возьми-ка, отецъ нашъ, гостинецъ. Не прогнѣвайся!»

— «Напрасно, Архипъ Иванычъ, напрасно! Къ чему этакъ убытчиться!» говорилъ пономарь, принимая изъ рукъ крестьянина небольшой мѣшокъ пшеницы, и взваливая его на спину. «Милости просимъ въ избу. Мы васъ только и поджидали.» —

Убравъ полученный подарокъ въ чуланъ, пономарь Савва явился къ гостямъ, которыхъ было въ избѣ около дюжины, и началъ усаживать всѣхъ за столъ. Мы не опишемъ блюдъ, приготовленныхъ дочерью пономаря, Анютою, ибо опасаемся возбудить не вовремя аппетитъ нашихъ читателей, особенно если они читаютъ эту повѣсть задолго до обѣда. Не станемъ также считать, сколько кружекъ пива и вина было выпито за столомъ, и во сколько поклоновъ пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что съ половины обѣда заболѣлъ у хозяина затылокъ, и съ лица его лилъ нотъ, будто въ самый жаркій день Іюля, между темъ какъ лица гостей его только что раскраснѣлись.

— «Да что жъ ты, Анна Савишна, ничего хмѣльнаго не выкушаешь?» сказалъ пожилой крестьянинъ, въ синемъ кафтанъ и красной рубашкѣ, сидѣвшій напротивъ дочери пономаря. «Хлебни хоть пивца, и потѣшь гостей.»

— «Благодарствую!» отвѣчала Анюта. «Мнѣ вода всего больше нравится.»

— «И мнѣ также!» прибавилъ Емельянъ; налилъ изъ кувшина кружку воды, и выпилъ ее, примолвивъ: «За здравіе всѣхъ красныхъ дѣвушекъ!»

— «Неча сказать! Умѣлъ чѣмъ за ихъ здравіе выпить!» замѣтилъ насмѣшливо пожилой крестьянинъ, который былъ родомъ изъ Ярославля, ремесломъ плотникъ, а по прозванію Филимонъ Пантелѣичъ.

— «Водою ума не пропьешь, отъ того я и люблю ее. Про меня, не босъ, не скажутъ добрые люди: было ремесло, да хмѣлемъ заросло!»

— «Вишь ты что!» отвѣчалъ Филимонъ. «Не бось, ремесло у меня не заростетъ прежде твоего. Топоръ мой, какъ жаръ горитъ! Нѣтъ на немъ ни единой ржавчинки, а у тебя, я чай, на полѣ крапива да лебеда.»

— «Нѣтъ-ста, любезный! Мѣтилъ ты въ ворону, да попалъ въ корову. Я не землепашецъ, а есть у меня посильно-мѣсто лошадокъ. На нихъ я добрыхъ людей катаю, товары и всякую всячину перевожу. Случалось и пьяныхъ съ улицы поднимать, да домой отвозить. Авось и тебѣ когда нибудь услужимъ.»

— «Да что жъ ты въ самомъ дѣлъ ко мнѣ привязался! Что за нахалъ такой!» закричалъ плотникъ. «Не хочется мнѣ только смущать честной бесѣды — прикусилъ бы ты у меня язычекъ!»

— «И, полно вамъ, гости дорогіе, ссориться!» возгласилъ хозяинъ. «Кто меня любитъ, тотъ помирится. Худой миръ лучше доброй брани!»

— «Мировая такъ мировая!» сказалъ Емельянъ. «Не взыщи, Филимонъ Пантелѣичъ! На брань слово купится.»

— «Ради хозяина, и я отъ миру не прочь!» отвѣчалъ плотникъ.

Въ старину Русскій народъ на празднествахъ весьма склоненъ былъ къ быстрымъ переходамъ отъ дружелюбія къ ссорѣ, и отъ ссоры къ миру. Иногда и бояре за праздничнымъ столомъ ссорились и тутъ же мирились. Они любили —

Наблюдатель нравовъ и нынѣ можетъ замѣтить эту черту характера въ простомъ народѣ на каждомъ гуляньѣ или общественномъ праздникѣ. Какъ часто случается видѣть двухъ земляковъ, выходящихъ изъ питейнаго дома, которые, пошатываясь, сначала обнимаются и цѣлуются, потомъ вдругъ начинаютъ спорить и браниться, потомъ, поправивъ рукавицы, пріятели подчиваютъ другъ друга кулаками, и наконецъ опять возвращаются туда, откуда вышли, и празднуютъ мировую.

Но не одна эта черта характера была причиною ссоры, начавшейся между Емельяномъ и Филимономъ. Противъ нихъ за столомъ сидѣла дочь пономаря, Анюта, молодая дѣвушка, славившаяся по селу красотою. Обоимъ она приглянулась, да такъ, что оба рѣшились къ ней свататься. Въ то же время каждый изъ нихъ замѣтилъ своего соперника. Отъ этого и произошло у нихъ мгновенно въ душѣ непріязненное другъ ко другу разположеніе. Можно ли послѣ этого утверждать справедливость безпрестанно повторяемаго изрѣченія: любовь слѣпа. Напротивъ, должно согласиться, что у любви самые зоркіе глаза; ибо влюбленный Емельянъ въ Филимонѣ, а влюбленный Филимонъ въ Емельянѣ тотчасъ увидѣлъ соперника, между тамъ какъ пономарь и прочіе невлюбленные гости никакъ не могли понять причины ихъ ссоры, хотя и глядѣли на нихъ во всѣ глаза.

Послѣ обѣда всѣ легли отдохнуть по обычаю тогдашнихъ временъ, который произошелъ вѣроятно отъ того, что многіе изъ предковъ нашихъ послѣ стола принуждены были бы лечь и противъ обычая. Подкрѣпивъ силы сномъ, хозяинъ и всѣ гости вышли за ворота. Одинъ изъ послѣднихъ вытащилъ изъ сапога рожекъ, другой взялъ балалайку. Анюта и нѣсколько ея подругъ изъ сельскихъ дѣвушекъ взялись за руки и составили кругъ. Запѣли пѣсню: Не будите меня, молоду! — Когда дошло до того мѣста, гдѣ въ пѣснѣ поется: Одна дѣвка весела, во кругу плясать пошла, — Анюта, по приказанію отца, подбоченилась и, потупивъ свои прекрасные глаза въ землю, восхитила пляскою всѣхъ гостей пономаря Саввы. Когда пропѣли: Сама пляшетъ, рукой машешь, пастушка къ себѣ манитъ, — то она начала манить къ себѣ своего отца.

— «Что ты, дочка!» сказалъ пономарь Савва, который, мимоходомъ сказать, былъ хромъ. «Куда мнѣ плясать съ тобою! Поди-ка, Емельянъ Архипычъ, покружись съ нею. Ты, я чай, мастеръ!» —

Съ сими словами взялъ онъ за руку Емельяна, и ввелъ его въ кругъ.

Поправивъ рукавицы и надѣвъ шапку на бокъ, Емельянъ пріосанился. Подъ звукъ пѣсни, началъ онъ сначала притопывать ногами и приподнимать легонько правое плечо; потомъ, хлопнувъ въ ладоши, подлетѣлъ къ Анютѣ. Она начала отступать и отвернула отъ него голову, а онъ ужъ съ другой стороны смотритъ ей въ лице и манитъ ее къ себѣ.

— «Лихо пляшетъ!» говорили въ полголоса нѣкоторые изъ гостей.

Не выдержалъ Филимонъ. Поправивъ рукавицы, и онъ бросился въ кругъ, и началъ прямо съ присядки.

— «Экъ-ста чѣмъ хочетъ удивить! И я этакъ умѣю!» сказалъ Емельянъ, и тоже пустился въ присядку.

Вѣрно бы ни тотъ, ни другой не захотѣлъ уступить своему противнику въ искусствѣ пляски, и безъ сомнѣнія оба ратоборца легли бы на мѣстѣ, если бы не кончилась пѣсня, а вмѣстѣ и пляска.

— «Знатно! Исполать вамъ, добрые молодцы!» повторяли гости.

Послѣ пляски началась игра въ горѣлки. Емельяну удалось поймать Анюту, и никто уже не могъ ихъ разлучить въ продолженіе цѣлой игры.

Между тѣмъ Филимонъ, переставъ давно играть, подошелъ къ отцу Анюты, отвелъ его въ сторону, и сказалъ ему напрямки, что онъ сватается къ его дочери.

— «Не раздумывай долго!» говорилъ онъ. «Ты ужъ меня не первый день знаешь. И изба у меня новая, и коровы у меня, и лошадь, и киса́ не пуста — чего же тебѣ еще больше! Ужъ лучше жениха не сыщешь! Я и тебя, коли будешь мой тесть, выведу въ люди.»

— «Какъ такъ?»

— «Такъ и быть! Разскажу тебѣ все, что я задумалъ. Только другимъ не разсказывай. Года съ три назадъ, въ Маѣ мѣсяцѣ, случилось мнѣ быть близъ озера Переяславскаго. Ну ужъ, Савва Потапычъ, насмотрѣлся я тамъ чудесъ! Батюшка-Царь нашъ, Петръ Алексѣичъ, изволилъ тамъ кататься на корабликахъ. Ахъ ты, Господи! и по вѣтру-то корабликъ идетъ, и противъ вѣтра, и такъ и сякъ — ну диво, да и только! И приди мнѣ въ голову: нельзя ли какъ сколотить суденышко, которое бы подъ водой ходило и ныряло на подобіе гагары. Ужъ вотъ бы я потѣшилъ батюшку-Царя! Съ той поры началъ я думу думать, да и выдумалъ.»

— «Неужто выдумалъ?»

— «Вотъ-те Христосъ выдумалъ! Сколотилъ я корабликъ небольшой, и вчера спустилъ его на воду. Онъ стоитъ теперь на озеркѣ, которое, знаешь тамъ, за этой горой, обросло все ивой да ольхой. Я нарочно припряталъ корабликъ свой подальше, чтобы кто не сглазилъ. Попробую прежде его, а тамъ и Царю челомъ ударю. Станетъ меня Царь жаловать да миловать: тогда я тебя какъ разъ выведу въ люди. Отдай только за меня дочку; ужъ будешь дьячкомъ въ дворцовой церкви, а чего добраго и діакономъ.»

— «Куда мнѣ, Филимонъ Пантелѣичъ! Мнѣ и здѣсь, въ селѣ, житье не худое… А гдѣ твой корабликъ-то? Нельзя ли взглянуть?»

— «Да глазъ хорошъ ли у тебя?»

— «Съ роду никого не сглазилъ!»

— «Ну инъ быть такъ! Пойдемъ къ озерку.»

— «А гостей-то какъ же я оставлю? Оно неладно.»

— «Вѣстимо, что неладно.»

— «Да знаешь ли что, Филимонъ Пантелѣичъ? Опрысни твое суденышко водой съ солью. Не бось, тогда ничего съ глазу не сдѣлается. Потомъ и покажи его всѣмъ гостямъ.»

— «Боюсь я, Савва Потапычъ!»

— «Экой ты какой! Чего тутъ бояться! Знаешь, я тебѣ что скажу? Если твое суденышко впрямь нырнетъ и выплыветъ, и подъ водой пройдетъ хоть столько, сколько теперь отъ насъ до моихъ гостей, то я съ тобой сегодня же по рукамъ. Бери мою Анюту!»

— «Ой ли? Инъ ладно! Давай соли. Я побѣгу напередъ къ кораблику, а ты за мной всѣхъ гостей приведи.»

— «Я сейчасъ, мои дорогіе гости, вернусь къ вамъ,» сказалъ пономарь, и пошелъ съ Филимономъ въ избу свою за солью.

Между тѣмъ кончились горѣлки. Емельянъ, опустивъ руку Анюты, подошелъ къ своему отцу, и началъ просить его благословенія на женитьбу съ Анютою.

— «Дѣло, дѣло ты выдумалъ, сынъ мой любезный! Что холостому по бѣлу-свѣту шататься! Дѣвушка она хорошая; у тебя есть чѣмъ и себя, и ее прокормить. Да благословитъ тебя Господь! Пойдемъ-ка къ Саввѣ Потапычу. Онъ, никакъ, въ избу ушелъ.» —

Они подошли къ избѣ. Въ воротахъ попался имъ на встрѣчу Филимонъ, который съ запасомъ соли спѣшилъ къ своему кораблику.

Емельянъ съ отцемъ вошелъ бъ избу. Пономарь Савва убиралъ въ то время кружку съ солью въ сундукъ.

— «А! дорогіе мои гости! Не за мной ли пришли?» сказалъ Савва, вынимая ключъ изъ замка, который висѣлъ на сундукѣ.

— «Пришли мы къ тебѣ, Савва Потапычъ; и не по пустякамъ, а за дѣломъ!» отвѣчалъ отецъ Емельяна. «Мы съ тобой давнишніе пріятели. У тебя есть товаръ, у меня есть купецъ. Не ударить ли намъ по рукамъ?»

— «Какъ? Неужто ты нашелъ купца? Да вѣдь она совсѣмъ обезножѣла?»

— «Обезножѣла? Что ты, Савва Потапычъ! Господь съ тобой! Да она всѣхъ прытче бѣгала въ горѣлкахъ.»

— «Что за диво! Я не видалъ! Неужто она выздоровѣла? Коновалъ лѣчилъ, да такъ и бросилъ. Да и кто ее изъ хлѣва выпустилъ?»

— «Изъ хлѣва? Да про кого ты говоришь, Савва Потапычъ?»

— «Вѣстимо, что про коровенку мою. Я ее давно продаю, да никто не покупаетъ.»

— «Не понялъ ты меня, Савва Потапычъ. Я про твою дочку заговорилъ.»

— «Про дочку! А что такое?»

— «Да не отдашь ли ты ее за моего сына?»

Емельянъ поклонился пономарю въ поясъ.

— «Радъ бы я былъ радостью породниться съ тобою, Архипъ Иванычъ, да та бѣда, что я ужъ обѣщаніе далъ другому,» отвѣчалъ пономарь, поглаживая свою бороду. «Жаль, что ты опоздалъ!»

— «Неужто есть ужъ другой женихъ?» спросилъ Архипъ.

— «Почти что такъ! Какъ старому пріятелю, разскажу я тебѣ все, ничего не тая.» —

Тутъ пономарь разсказалъ все, что говорилъ ему Филимонъ.

— «Да я его за поясъ заткну! Что онъ за женихъ — прости Господи!» воскликнулъ Емельянъ. «Коли тебя заманиваетъ то, Савва Потапычъ, что ты будешь Царю извѣстенъ, такъ и я тебѣ слово даю вывести тебя въ люди. Онъ и въ Москвѣ-то никогда не бывалъ, а я тамъ живьмя жилъ, и Царя-то видалъ такъ близко, вотъ какъ ты теперь отъ меня! Онъ, нашъ батюшка, такой ко всѣмъ милостивый! Разъ меня изволилъ изъ Своихъ рукъ дубинкой ударить, когда я съ Нимъ на узенькомъ мосту встрѣтился. Я чай, Онъ меня съ тѣхъ поръ въ лице знаетъ.»

— «Все такъ, Емельянъ Архипычъ! По всему ты женихъ моей дочери; но только ужъ мнѣ грѣшно будетъ отъ моего слова отступиться.»

— «Да онъ тебя морочитъ! Гдѣ ему до Царя добраться!»

— «А какъ суденышко-то Ему представитъ, да Царю понравится.»

— «Вотъ невидаль какая — суденышко! У Царя-то своихъ много.»

— «Да этакихъ-то нѣтъ! Увидимъ впрочемъ. Чудо право, если оно нырнетъ, да и выплыветъ.»

— «За чѣмъ же дѣло стало! Пойдемъ, посмотримъ! Наплюй ты мнѣ въ глаза, если оно выплыветъ.»

— «Напередъ знать нельзя!» замѣтилъ отецъ Емельяна. «Конецъ дѣло вѣнчаетъ. Ну а если, Савва Потапычъ, суденышко не выплыветъ?»

— «Тогда я своему слову хозяинъ, и мое обѣщанье не въ обѣщанье. Такое было у насъ съ нимъ условіе. Пойдемъ-ка теперь къ озерку. Я чай, ужъ онъ все приготовилъ.» —

Всѣ трое вышли изъ избы и, пригласивъ прочихъ гостей послѣдовать за ними, отправились толпою къ озеру.

Сердце Емельяна сильно билось, и онъ всѣхъ нетерпѣливѣе ожидалъ увидѣть корабликъ, отъ котораго зависѣло рѣшеніе его участи.

Наконецъ толпа приблизилась къ берегу, и увидѣла небольшую лодку съ мачтами и парусами. Сверху была сдѣлана палуба, а съ боковъ торчали въ видѣ пушекъ деревянныя трубки, которыя закрывались круглыми дощечками, когда дергали за веревку, привязанную къ кормѣ. Въ то же время открывалось на днѣ нѣсколько отверзтій для погруженія судна въ воду. Держа эту веревку въ рукѣ, Филимонъ привѣтствовалъ пришедшихъ зрителей восклицаніемъ: — «Милости просимъ! Добро пожаловать!» — и поправилъ гордо на головѣ шапку, увидѣвъ, что и Анюта съ подругами находится въ числѣ зрителей и зрительницъ его подвига.

— «Ну, Филимонъ Пантелѣичъ, начинай!» сказалъ пономарь. «Попробуй свой корабль-нырокъ.»

— «Не хочешь ли, Савва Потапычъ, сѣсть въ корабликъ?» спросилъ Филимонъ. «Я его такъ смастерилъ, что и подъ водой въ немъ душно не будетъ.»

— «Нѣтъ, Филимонъ Пантелѣичъ, благодарствую! Я никогда не любилъ и по водѣ ѣздить, а то подъ водою — оборони, Господи!»

— «Да не бойся! Я отвѣтчикъ, если утонешь.»

— «Не угодно ль кому сѣсть, дорогіе гости?» спросилъ пономарь. «Корабликъ, кажись, знатный!» —

Всѣ молчали.

— «Я бы и самъ сѣлъ, да мнѣ надобно веревку держать,» продолжалъ Филимонъ. «Ну да если охотника нѣтъ, такъ я корабль безъ народу подъ воду пущу.» —

Всъ устремили глаза на Филимона и его лодку. Онъ потянулъ веревку; круглыя дощечки захлопнули трубки съ обоихъ боковъ его судна, и оно начало тихо погружаться въ воду.

Раздались восклицанія: «Этакія чудеса! Господи, Твоя воля! Вотъ ужъ одна верхушка только видна! Ну вотъ ужъ и весь корабликъ ушелъ въ воду.» —

Филимонъ, съ довольнымъ видомъ, свернувъ въ нѣсколько колецъ конецъ веревки, за которую держалъ свой корабль, забросилъ и ее въ воду.

— «Зачѣмъ ты это веревку-то кинулъ?» спросилъ пономарь.

— «Да чтобъ вы не подумали, когда мой корабликъ выплыветъ, что я его вытащилъ.» —

Прошло около часа. Терпѣніе зрителей начинало истощаться. «Ну что жъ, скоро ли?» стали спрашивать Филимона.

— «Сейчасъ, подождите маленько!» —

Чѣмъ болѣе проходило времени, тѣмъ болѣе возрастали, радость въ сердцѣ Емельяна, и смущеніе въ сердцѣ Филимона. Не такъ ли и въ важныхъ дѣлахъ одно и тоже событіе производитъ въ сердцахъ людей совершенно противоположныя чувства, смотря по личнымъ ихъ выгодамъ, которыя зависятъ отъ сего событія.

— «Смотри-ка, смотри! Кажись, выплываетъ!» закричалъ одинъ изъ гостей.

Всѣ устремили глаза на озеро, но увидѣли только на водной поверхности расходившійся кругъ, происшедшій вѣроятно отъ всплывшей на верхъ и встрепенувшейся рыбы.

Емельяна при этомъ восклицаніи облило холодомъ, а Филимонъ почувствовалъ жаръ въ лицѣ отъ радости. Вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ кругъ на водѣ расходился и исчезалъ, слабѣли страхъ одного и радость другаго.

Наконецъ зрители вышли изъ терпѣнія.

— «Да что жъ? Долго ли ждать?» начали говоришь нѣкоторые. «Скоро ужъ солнышко закатится; а какъ смеркнется, такъ здѣсь оставаться не ловко.»

— «А почему такъ?» спросилъ Филимонъ.

— «Да развѣ ты не знаешь, что въ этомъ озерѣ водятся водяные?» сказалъ пономарь.

— «Водяные? Правда ли полно?»

— «Истинно такъ.»

— «Ну такъ я не дивлюсь, что мой корабликъ не выплываетъ. Еще бы онъ выплылъ, коли водяной на днѣ держитъ!»

— «Оно похоже на то!» замѣтилъ одинъ изъ гостей вполголоса, съ нѣкоторымъ страхомъ поглядывая на озеро. «Въявь ли мнѣ показалось, али померещилось — не знаю! Только видѣлъ я, что надъ твоимъ корабликомъ, какъ онъ сталъ опускаться, порхнулъ воробей — не воробей, а что-то черное съ крылышками. Кажись, оно изъ воды выскочило, да и сѣло въ корабликъ.»

— «И ждать нечего! Онъ ужъ тамъ видно поселился — наше мѣсто свято!» сказалъ Филимонъ. «Лучше намъ до бѣды поскорѣй отсюда убраться!» —

Всѣ встревожились, кромѣ Емельяна, и, крестясь, поспѣшили удалишься отъ озера.

— «Теперь по рукамъ, что ли, Савва Потапычъ?» спросилъ пономаря шопотомъ нетерпѣливый Емельянъ.

— «Дай пораздумать, Емельянъ Архипычъ; да надо у дочки спросить: любъ ли ты ей? Кажись, такого жениха, какъ ты, она не обракуетъ.»

— «Что, что? Какого жениха?» вскричалъ Филимонъ, который непримѣтно къ нимъ приблизился и вслушался въ ихъ разговоръ. «Развѣ добрые люди перебиваютъ чужихъ невѣстъ? А гдѣ жъ слово-то твое, Савва Потапычъ? Не давъ слова крѣпись, а давъ держись! Это не честно!»

— «Что ты его напрасно коришь! Савва Потапычъ не давалъ тебѣ слова.» сказалъ Емельянъ вспыльчиво.

— «Не съ тобой говорятъ!» возразилъ сердито Филимонъ. «Смотри, Савва Потапычъ, не спокайся! Я сдѣлаю другое суденышко, ударю челомъ Царю, и своего тестя выведу въ люди!»

— «Да чѣмъ ты выведешь?» вскричалъ Емельянъ. «У Царя-то много своихъ корабликовъ. Этимъ Его не удивишь. Я самъ, не хуже тебя, своего тестя въ люди выведу.»

— «Полно, пустая голова! Гдѣ тебѣ со мной тягаться!» воскликнулъ Филимонъ. «Не слушай его, Савва Потапычъ!»

— «Да ужъ коли на то пошло,» продолжалъ Емельянъ, разгорячась: «такъ я такое диво выдумаю, что вся Москва ахнетъ, а батюшка-Царь меня за выдумку пожалуетъ. Будешь у меня какъ разъ дъячкомъ въ дворцовой церкви, Савва Потапычъ, коли тебѣ этого только хочется. По рукамъ что ли? Отдаешь за меня Анну Савишну?»

— «Не бывать этому! Не слушай его, Савва Потапычъ. Лучше меня подержись.» —

Пономарь, приведенный ихъ споромъ въ недоумѣніе, поглядывалъ то на того, то на другаго, и не могъ ни слова вымолвить, сбираясь съ мыслями. Оба жениха казались ему равныхъ достоинствъ. Обѣщаніе обоихъ, достать ему мѣсто дъячка въ дворцовой церкви, сильно разшевелило его честолюбіе и вскружило ему голову.

— «Полно вамъ спорить, добрые молодцы!» сказалъ онъ наконецъ. «Вы меня совсѣмъ съ толку сбили! Да и куда мы зашли — Господи, Твоя воля! Не лѣшій ли насъ обошелъ! Всѣ мои гости идутъ къ избѣ; а мы въ сторону, въ поле протесали. Истинно, головы на плечахъ не слышу!»

— «Кому жъ ты даешь слово!» продолжалъ Емельянъ. «Со мной что ль по рукамъ?»

— «Эй, подержись меня, Савва Потапычъ! Не слушай этого краснобая: обманетъ!»

— «Ахъ, Господи! что за напасть!» воскликнулъ пономарь. «Дайте мнѣ одуматься! Васъ и самъ Царь Соломонъ не разсудитъ. Ну вотъ вамъ послѣднее мое слово: тотъ мнѣ будетъ зять, кто диво выдумаетъ и батюшку-Царя потѣшитъ.»

— «Ладно! По рукамъ!» вскричали Емельянъ и Филимонъ.

— «По рукамъ!» повторилъ пономарь, подавъ прежде одному, а потомъ другому руку.

Два жениха схватили подъ руки ихъ будущаго тестя, и поспѣшно повели къ избѣ, гдѣ гости давно уже его дожидались. На лицѣ его ясно изображались усталость и разсѣянность, и онъ, шагая изо всей силы, забылъ даже напомнить своимъ нареченнымъ зятьямъ, что онъ хромъ, и что ему трудно итти такъ скоро. «Дворцовая церковь! Два жениха! Экая притча!» пробормоталъ онъ про себя и вошелъ въ избу.

Емельянъ, возвратясь съ отцемъ въ деревню, не спалъ цѣлую ночь, и все ломалъ голову: какое бы диво ему выдумать, чтобы обратить на себя вниманіе Царя. Наконецъ на разсвѣтѣ пришла ему мысль. Онъ такъ ей обрадовался, что вскочилъ со скамейки, на которой лежалъ, и тотчасъ же началъ закладывать свою лошадь въ телѣгу, дабы ѣхать въ Москву. Простясь съ отцемъ, онъ отправился въ дорогу, и прибылъ чрезъ нѣсколько дней въ столицу.

— «Не знаешь ли, землякъ,» спросилъ онъ перваго, попавшагося ему на встрѣчу прохожаго: «гдѣ теперь батюшка-Царь? Чай, въ Кремлѣ?»

— «А на что тебѣ это знать?» спросилъ прохожій, взглянувъ на него недовѣрчиво.

— «Да надобно мнѣ Ему челомъ ударить.»

— «Царь изволилъ третьяго дня, 28 Апрѣля, отплыть на судахъ по Москвѣ-рѣкѣ, въ походъ подъ Азовъ городъ, на Турскаго Солтана.»

— «Экое горе какое!»

— «Да подай твою челобитную въ Приказъ. Нынѣ при Царѣ Петрѣ Алексѣичѣ и въ Приказахъ судъ и расправа идутъ не по прежнему.»

— «Нельзя, землякъ! Мое дѣло не такое.»

— «Ну такъ приходится тебѣ подождать, покуда Царь изъ похода воротится. Ты, видно, недавно въ Москву пріѣхалъ?»

— «Сейчасъ только отъ заставы.»

— «Поспѣй ты сюда третьяго дня, такъ посмотрѣлъ бы, какъ Царь съ Преображенскимъ, Семеновскимъ да пятью Стрѣлецкими полками изволилъ садиться на суда съ каменнаго Всесвятскаго моста. Было чего посмотрѣть! Лишь только суда поплыли внизъ по Москвѣ-рѣкѣ, нашло облако и началъ громъ гремѣть, а съ судовъ-то грянули изъ пушекъ да изъ мушкетовъ. Старые люди толкуютъ, что громъ случился къ добру… Однако жъ я закалякался съ тобой. Пора мнѣ итти. Прощай, любезный!» —

Прохожій удалился, а Емельянъ, вздохнувъ, поѣхалъ на постоялый дворъ, оставилъ тамъ свою лошадь, и пошелъ на Красную площадь.

— «Караулъ!» закричалъ онъ: «караулъ! Слово и дѣло!» —

Вмигъ собралась около него толпа народа.

— «Что ты горланишь?» спросилъ его грознымъ голосомъ протѣснившійся сквозь толпу человѣкъ въ сѣромъ кафтанъ и съ длинною рогатиной въ рукѣ.

— «А тебѣ что за дѣло!» отвѣчалъ Емельянъ.

— «Какъ что за дѣло!» замѣтилъ какой-то прохожій. «Развѣ ты не видишь, что это Алеша?¹ Дай ему алтынъ, или ступай въ Приказъ.»

— «Проходи своей дорогой!» закричалъ гнѣвно блюститель общественнаго порядка. «А ты, голубчикъ, пойдемъ-ка въ Приказъ.»

— «Пойдемъ! Мнѣ того и надобно.» —

Емельянъ безъ сопротивленія послѣдовалъ за Алешей, и вскорѣ подошелъ съ нимъ къ дому, гдѣ помѣщался Стрѣлецкій Приказъ. Алеша, оставивъ его въ сѣняхъ подъ надзоромъ сторожа, вошелъ въ комнаты и сказалъ одному изъ Подьячихъ, что онъ привелъ съ площади крестьянина, который говоритъ за собою Государево слово и дѣло. Подьячій немедленно доложилъ объ этомъ Дьяку, а тотъ Боярину Князю Ивану Борисовичу Троекурову, Начальнику Стрѣлецкаго Приказа.

— «Позови его сюда!» сказалъ Бояринъ. «Надобно его допросить.» —

Сторожъ ввелъ Емельяна, держа за воротъ, въ комнату, гдѣ сидѣлъ Бояринъ, и по приказанію его вышелъ.

Спросивъ объ имени, званіи и промыслѣ приведеннаго, Бояринъ приказалъ Дьяку отвѣты его записывать, и продолжалъ:

— «Какое же у тебя слово и дѣло? Сказывай! Измѣна что ли, или на Царя кто умышляетъ недоброе?»

— «Нѣтъ, Бояринъ!» отвѣчалъ Емельянъ, поклонясь ему въ ноги. «Измѣна — не измѣна, а дѣло важное.»

— «Что жъ такое? Говори скорѣе! Мнѣ недосугъ долго съ тобой толковать.»

— «Да придумалъ я, Бояринъ, сдѣлать крылья и летать по журавлиному. Не оставь меня, кормилецъ, и будь ко мнѣ милостивъ, отецъ родной!» —

Емельянъ снова поклонился Князю въ ноги.

— «Летать по журавлиному? Да не съ ума ли ты сошелъ?» воскликнулъ Бояринъ, вставъ со скамьи отъ удивленія. «Слышалъ ли ты, Ѳедотъ Ильичъ, что онъ сказалъ?» спросилъ Князь, обратясь къ сидѣвшему за однимъ съ нимъ столомъ Окольничему Лихачеву, который, по шарообразности своей и зеленому кафтану, имѣлъ большое сходство съ арбузомъ.

— «Какъ не слыхать!» отвѣчалъ Окольничій.

— «Что жъ ты думаешь?»

— «Да тоже, что и ты, Князь Иванъ Борисовичъ.»

— «Да я еще ничего не думаю. Этакого дѣла вѣрно ни въ одномъ Приказѣ еще не бывало съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ.»

— «И, полно, Князь! Какъ не бывать! Въ Уложеніи, помнится, есть самая ясная статья объ этомъ.»

— «Ты, вѣрно, Ѳедотъ Ильичъ, не разслушалъ, въ чемъ дѣло. Ну-ка скажи: чего онъ проситъ?»

— « Онъ… проситъ управы на своего обидчика,» отвѣчалъ въ замѣшательствѣ Окольничій, который, по необыкновенной разсѣянности своей, рѣдко слушалъ, что́ въ Приказѣ говорили или читали.

— «Не отгадалъ, Ѳедотъ Ильичъ! Онъ хочетъ летать по журавлиному.»

— «Полно шутить, Князь.»

— «Я не шучу. Спроси самъ челобитчика.» —

Когда Емельянъ на вопросъ Окольничаго повторилъ свою просьбу, то Ѳедотъ Ильичъ, поднявъ руки вверхъ отъ удивленія, оборотился къ Князю съ вопросительнымъ лицемъ.

— «Что, Ѳедотъ Ильичъ!» продолжалъ Князь. «Поищи-ка статьи въ Уложеніи да разрѣши эту челобитную, пока я съѣзжу въ Думу. Мнѣ время ужъ туда ѣхать.» —

Сказавъ это, Троекуровъ вышелъ.

— «Послушай ты, удалая голова!» сказалъ Окольничій Емельяну, приблизясь къ нему. «Ты шутить, что ли, вздумалъ съ Приказомъ?»

— «Нѣтъ, Бояринъ! Я знаю, о чемъ прошу. Если я не полечу, словно журавль, то я въ вашей волѣ.»

— «Да какъ же ты полетишь?»

— «Если мнѣ дадутъ изъ Государевой казны осмнадцать рублей, то я сдѣлаю себѣ крылья и поднимусь такъ, что изъ глазъ уйду.»

— «А если обманешь, голубчикъ, тогда что съ тобой дѣлать? А?»

— «Тогда доправьте осмнадцать рублей на мнѣ. Я за нихъ всѣмъ моимъ добромъ отвѣтчикъ. У меня есть двѣ тройки добрыхъ лошадокъ, да полдюжины телѣгъ.»

— «Надобно справиться объ этомъ,» сказалъ Окольничій Дьяку.

— «Прикажи, Бояринъ, послать на постоялый дворъ, гдѣ я живу, и спросить объ этомъ хозяина, Чернослободскаго купца, Ивана Степаныча Попова. Его постоялый дворъ домовъ за десять отсюда.»

— «Пошли сейчасъ же кого нибудь изъ Подьячихъ,» сказалъ Дьяку Окольничій, и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Посланный Подьячій вскорѣ возвратился и подтвердилъ показаніе Емельяна.

— «Ну что жъ теперь намъ дѣлать?» продолжалъ Ѳедотъ Ильичъ. «Князь вѣдь приказалъ рѣшить челобитную до его возвращенія. Надобно послать память въ Приказъ Большой Казны, и просить о выдачѣ осмнадцати рублей челобитчику.» —

Дьякъ хотѣлъ сказать что-то въ возраженіе, но Окольничій закричалъ: — «Не умничай, и дѣлай, что велятъ!» —

Дьякъ, взявъ перо, написалъ тотчасъ же бумагу слѣдующаго содержанія:

«Сего 203 года, Апрѣля въ 30 день, закричалъ мужикъ караулъ и сказалъ за собою Государево слово, и приведенъ въ Стрѣлецкій Приказъ, и роспрашиванъ; а въ роспросѣ онъ сказалъ, что онъ, сдѣлавъ крылья, станетъ летать, какъ журавль. А станутъ тѣ крылья въ 18 рублевъ. И Стрѣлецкій Приказъ посылаетъ въ Приказъ Большой Казны память, чтобы тѣ 18 рублевъ прислать безъ мотчанья². А отвѣтчикъ за нихъ тотъ мужикъ всѣмъ своимъ добромъ и животами, буде не полетитъ по журавлиному.»

Окольничій подписалъ память, и сторожъ отнесъ ее въ Приказъ.

Чрезъ полчаса явился оттуда Дьякъ, и принесъ съ собою деньги. Окольничій Лихачевъ присутствовалъ и въ Приказѣ Большой Казны, и завѣдывалъ отпускомъ суммъ по требованію другихъ Приказовъ; посему Дьякъ, принесъ съ собою деньги, представилъ ему отвѣтъ на присланную память, и просилъ подписать.

— «Давай сюда!» сказалъ Окольничій и, подписавъ отвѣть самому себѣ, велѣлъ деньги Емельяну выдать, отпустить его домой, для сдѣланія крыльевъ, и приставить къ нему сторожа для надзора.

Между тѣмъ возвратился изъ Думы Князь Троекуровъ.

— «Ну, что, Ѳедотъ Ильичъ,» спросилъ онъ: «чѣмъ рѣшилъ ты челобитную?» —

Окольничій донесъ ему о своихъ распоряженіяхъ.

— «Надѣлалъ ты дѣла!» сказалъ Князь. «Какъ же можно выдавать изъ Государевой казны деньги безъ указа? А ты чего смотрѣлъ? Для чего не сказалъ ты Ѳедоту Ильичу, что это дѣло не въ порядкѣ?» продолжалъ Князь, обратясь къ Дьяку.

— «Я хотѣлъ было доложить его милости объ этомъ, да онъ изволилъ мнѣ сказать: дѣлай, что велятъ.» —

Ѳедотъ Ильичъ, сильно встревоженный, предложилъ Князю послать за Емельяномъ и взять у него деньги назадъ.

— «Нѣтъ, это не годится. Лучше завтра я выпрошу указъ у Государя Царя Іоанна Алексѣевича. Онъ вѣрно посмѣется и велитъ деньги отпустить.» —

Бѣдный Ѳедотъ Ильичъ не спалъ цѣлую ночь отъ безпокойства.

На другой день Князь сказалъ ему, что Царя разсмѣшила просьба крестьянина, что Онъ приказалъ деньги оставить у Емельяна, и донести Ему, полетитъ ли онъ или нѣтъ.

— «Однако жъ надобно будетъ,» прибавилъ Князь, желая напугать Ѳедота Ильича: «выданныя деньги взыскать съ тебя, если челобитчикъ не полетитъ.»

— «Какъ съ меня! За что, Князь?» воскликнулъ испуганный Ѳедотъ Ильичъ, который былъ столько же скупъ, сколько разсѣянъ.

— «Такъ велѣно!» —

Ѳедотъ Ильичъ въ теченіе двухъ недѣль не зналъ покоя ни днемъ, ни ночью, и ежедневно, выѣзжая изъ Приказа, отправлялся къ Емельяну, чтобы вмѣстѣ съ приставленнымъ сторожемъ наблюдать за его работой.

Наконецъ онъ донесъ Князю, что крылья готовы.

— «Да изъ чего онъ ихъ сдѣлалъ?» спросилъ Князь.

— «Изъ слюды. Онъ головой ручается, что полетитъ. Я велѣлъ устроить на Красной площади подмостки. Челобитчикъ со сторожемъ тамъ ужъ насъ дожидается.»

— «Хорошо! Пойдемъ, посмотримъ: какъ онъ полетитъ.» —

Ѳедотъ Ильичъ посадилъ Князя въ свою карету, и повезъ его на площадь. Народъ, глядя на подмостки, подумалъ сначала, что кому нибудь хотятъ рубить голову; но когда увидѣлъ на нихъ крестьянина съ привязанными къ рукамъ его огромными крыльями, то со всѣхъ сторонъ сбѣжался на площадь въ безчисленномъ множествѣ. Князь и Ѳедотъ Ильичъ принуждены были выйти изъ кареты, и съ большимъ трудомъ добрались до подмостковъ.

— «Ну что? Готовы твои крылья?» спросилъ Троекуровъ.

— «Готовы, Бояринъ!» отвѣчалъ Емельянъ.

— «Лети же проворнѣе!» сказалъ Ѳедотъ Ильичъ, ужасаясь мысли, что ему придется заплатить осмнадцать рублей въ казну.

Емельянъ, перекрестясь, началъ размахивать крыльями, нѣсколько разъ прискакивалъ, и опять опускался на подмостки.

Вся площадь захохотала, кромѣ двухъ человѣкъ, а именно, Емельяна и Ѳедота Ильича.

Перваго бросило въ потъ отъ усталости, а другаго отъ страха.

— «Да что жъ ты не летишь, окаянный!» закричалъ онъ съ досадой.

— «Крылья-то сдѣлалъ я больно тяжелы. Я сдѣлаю другія, полегче.»

— «И на тѣхъ также высоко полетишь!» сказалъ Троекуровъ.

— «Почему знать, Князь? Надобно испытать,» подхватилъ Ѳедотъ Ильичъ. «А изъ чего ты сдѣлаешь другія крылья?» спросилъ онъ Емельяна.

— «Надобно сдѣлать ихъ изъ ирши?»

— «А что это такое ирша?»

— «Да тонкая, претонкая баранья шкурка.»

— «Позволь, Князь, ему испытать,» продолжалъ Ѳедотъ Ильичъ. «Мнѣ сдается, что на иртеныхъ крыльяхъ онъ непремѣнно полетитъ.»

— «Хорошо, пусть испытаетъ. Только на новыя крылья ты дай ему нужныя деньги.»

— «А во сколько, любезный, они обойдутся?» спросилъ Окольничій Емельяна.

— «Да рублей въ пять, не больше.»

— «Что такъ дорого?»

— «Дешевле нельзя, Бояринъ.»

— «Ну, нечего дѣлать, если нельзя. Дамъ я тебѣ пять рублей, только смотри жъ у меня: полети непремѣнно!» продолжалъ Ѳедотъ Ильичъ со вздохомъ, утѣшаясь мыслію, что тягостная пятирублевая жертва спасетъ его отъ взысканія, еще болѣе тягостнаго.

По приказанію Князя, Емельянъ сошелъ съ подмостковъ, и едва, едва могъ продраться сквозь толпу до своего жилища. Всѣ смотрѣли на него, какъ на чудо; иные надъ нимъ подшучивали, другіе приставали къ нему съ разспросами. Ѳедотъ Ильичъ очищалъ ему дорогу, разгонялъ любопытныхъ, и проводилъ его до самыхъ воротъ постоялаго двора.

Черезъ двѣ недѣли поспѣли и другія крылья. Емельянъ явился опять на подмосткахъ. По убѣжденію Ѳедота Ильича, Князь Троекуровъ рѣшился вмѣстѣ съ нимъ посмотрѣть на второй полетъ крестьянина-журавля. На Красной площади собралось народу еще болѣе, нежели въ первый разъ.

Ѳедотъ Ильичъ, волнуемый страхомъ и надеждою, совсѣмъ растерялся, и говорилъ въ разсѣянности такую нескладицу, что Троекуровъ не могъ удержаться отъ смѣха.

— «Это умора, да и только, если онъ опять не полетитъ,» бормоталъ Ѳедотъ Ильичъ, улыбаясь принужденно и съ заботливымъ видомъ поглядывая на Емельяна. «Впрочемъ, если ты, Князь, на себя не надѣешься, то я по крайней мѣрѣ полечу.»

— «Какъ? Развѣ и ты летѣть сбираешься, да еще и со мной вмѣстѣ?»

— «Тьфу ты пропасть! Это забавно! Мнѣ показалось, что и намъ съ тобой, Князь, придется летѣть. Съ чего это пришло мнѣ въ голову! Однако жъ, любезный! Эй, любезный! чего жъ ты дожидаешься? Лети!» закричалъ онъ Емельяну.

Тотъ замахалъ крыльями. Долго махалъ, но ни съ мѣста!

— «Маши сильнѣе! Не лѣнись!» кричалъ Ѳедотъ Ильичъ, утирая платкомъ потъ съ лица. «Лѣвымъ-то крыломъ махни хорошенько.» —

Наконецъ Емельянъ, утомясь, опустилъ крылья. Громкій смѣхъ поднялся на площади.

— «Не робѣй, любезный! Маши сильнѣе!» кричалъ Ѳедотъ Ильичъ.

— «Нѣтъ, Бояринъ! Дѣло не ладно! Совсѣмъ я изъ силъ выбился.»

— «Ахъ ты, окаянный! Лети, говорятъ! Вѣдь крылья-то съ прежними двадцать три рубля стоятъ, разбойникъ!»

— «Не могу, Бояринъ! Воля твоя! Хоть голову срѣжь!» —

Ѳедотъ Ильичъ былъ въ отчаяніи и едва устоялъ на ногахъ, вообразивъ, что онъ, бросивъ въ печь пять рублей, долженъ заплатить еще осмнадцать. По приказанію его, сторожъ взялъ Емельяна за воротъ и повелъ въ Приказъ, при громкомъ хохотъ народа. Князь, возвращаясь домой, смѣялся почти во всю дорогу, а Ѳедошъ Ильичъ чуть не плакалъ, и до самаго своего дома шелъ, безпрестанно браня Емельяна.

На другой день Князь Троекуровъ занемогъ, и Ѳедошъ Ильичъ заступилъ его мѣсто въ Стрѣлецкомъ Приказѣ. Онъ прежде всего позаботился распорядиться о немедленной продажѣ всего имѣнія Емельяна для возвращенія въ казну выданныхъ ему денегъ. Дьякъ совѣтовалъ Ѳедоту Ильичу не спѣшить и дождаться выздоровленія Князя, но Окольничій ничего не хотѣлъ слушать. И лошади, и телѣги, и праздничный кафтанъ бѣднаго воздухоплавателя были проданы, и его отпустили изъ Приказа съ однимъ только изношеннымъ тулупомъ и съ строгимъ подтвержденіемъ, чтобы онъ впредь летать по журавлиному не осмѣливался.

— «Пропала моя головушка!» сказалъ бѣднякъ про себя, съ глубокимъ вздохомъ, выходя изъ Приказа. «Ужъ видно такъ мнѣ на роду написано! Не видать ужъ мнѣ, до гробовой доски, ни отца, ни невѣсты моей! Какъ я имъ теперь на глаза покажусь этакимъ нищимъ! Охъ, горе, горе! Было у меня добро, да сплыло! Одна только копѣечка въ мошнѣ отъ всего осталась!» —

Въ горестныхъ размышленіяхъ шелъ онъ прямо по улицѣ, потупивъ глаза въ землю, и неожиданно поровнялся съ Отдаточнымъ Дворомъ, гдѣ встарину Русскій народъ обыкновенно топилъ горе и кручину.

Емельянъ вынулъ изъ мошны свою послѣднюю копѣйку, и пошелъ къ воротамъ Отдаточнаго Двора.

— «Подай милостыню, Христа-ради!» сказалъ слабымъ голосомъ дряхлый, сѣдой старикъ, тащившійся на костыляхъ мимо воротъ Отдаточнаго Двора.

— «Христа-ради?» повторилъ Емельянъ про себя, посмотрѣлъ на ворота, потомъ на нищаго, и отдалъ ему свою копѣйку.

— «Награди тебя, Господи!» прошепталъ старикъ, крестясь.

Емельянъ пошелъ далѣе по улицѣ, и ощутилъ въ душѣ то утѣшительное чувство, которое происходитъ въ ней послѣ добраго дѣла. Какой-то внутренній голосъ говорилъ ему: не горюй, Емельянъ! Богъ тебя не оставитъ.

Кое-какъ прожилъ онъ въ Москвѣ до Октября мѣсяца, и кормился поденною работой. 1О-го Октября возвратился Петръ Великій въ Москву изъ Азовскаго похода, который кончился неудачно отъ измѣны. Германскій уроженецъ, Инженеръ Яковъ Янсонъ, бывшій при осадѣ Азова, заколотилъ Русскія пушки и перешелъ къ Туркамъ, которые немедленно сдѣлали вылазку и нанесли Русскимъ значительный уронъ. Петръ Великій вскорѣ принужденъ былъ снять осаду. Однако жъ сія неудача не утомила Его дѣятельности, и Онъ началъ уже помышлять о новомъ походѣ, для взятія Азова. Въ Декабрѣ того же года, по волѣ Царя, кликали кличъ, чтобы всякихъ чиновъ люди шли въ Преображенское и записывались въ походъ подъ Азовъ. Недолго думалъ Емельянъ. Рано утромъ, усердно помолясь въ Успенскомъ Соборѣ, пошелъ онъ въ Преображенское и, по просьбѣ его, былъ принятъ въ Семеновскій полкъ солдатомъ. Всѣмъ, поступившимъ охотою въ службу, отведены были особыя избы въ Преображенскомъ.

Наступили Святки, и въ селѣ начались разныя потѣхи и веселости. Дочери солдатъ смотрѣли въ зеркало на мѣсяцъ, слушали подъ окнами, короче сказать, осуществляли первую строфу прекрасной баллады: Свѣтлана. Молодицы, взявшись за руки, ходили по селу хороводами и пѣли пѣсни. Ихъ пугали иногда попадавшіеся имъ на встрѣчу солдаты, разнымъ образомъ наряженные.

Емельянъ стоялъ у окна избы, и смотрѣлъ задумчиво на улицу. За столомъ, находившимся посрединѣ покоя, сидѣли два солдата: одинъ Преображенскаго полка, другой Бутырскаго. На первомъ былъ зеленый мундиръ съ красными обшлагами, красный камзолъ и того же цвѣта штаны; на второмъ, мундиръ, камзолъ и штаны были одного цвѣта, краснаго.

— «Знатный у тебя мундеръ!» сказалъ Преображенецъ солдату Бутырскаго полка. «Какъ бы можно было, такъ я бы къ вамъ перешелъ.»

— «То-то же!» отвѣчалъ другой, пріосанясь. «Нашъ мундеръ не въ примѣръ лучше и вашего, и Семеновскаго. Взглянь-ка на Емельяна. Ну что за краса! Мундеръ синій; только камзолъ да штаны красные. Чу! слышишь ли? Этакая хохотня на улицѣ! Что тамъ, Емельянъ, такое дѣется?»

— «Да надъ наряженнымъ смѣются. Угораздило кого-то нарядиться журавлемъ!» отвѣчалъ Емельянъ со вздохомъ, вспомнивъ свой неудачный полетъ.

— «Ужъ не тебя ли онъ дразнитъ, проклятый?» сказалъ Преображенецъ. «Да скажи, братъ, какъ тебѣ взбрело на умъ летать по журавлиному?»

— «Долго разсказывать, Антипычъ!»

— «Жаль мнѣ тебя, молодца! Кручина у тебя на лбу написана. Да и не мудрено. И всякой бы призадумался, какъ бы по твоему пролеталъ все свое добро и пожитки!»

— «Не о себѣ я тужу, Антипычъ, а объ моемъ старикѣ. Отецъ-то мой не знаетъ, что я теперь солдатъ, и что скоро пойду въ походъ подъ бусурмана. И проститься мнѣ съ нимъ не удастся?»

— «Съ кѣмъ не удастся проститься?» спросилъ неожиданно вошедшій въ избу Офицеръ Преображенскаго полка. За нимъ вошли Генералы Гордонъ, Лефоръ и Головинъ.

Емельянъ и два его товарища вскочили и вытянулись. Когда Офицеръ повторилъ свой вопросъ, то Емельянъ, заикаясь отъ робости, отвѣчалъ, что ему бы хотѣлось проститься съ отцемъ его передъ походомъ.

— «А гдѣ живетъ отецъ твой, и кто онъ таковъ?»

— «Землепашецъ. Дней въ восемь можно къ нему отсюда сходить и вернуться.»

— «Да развѣ ты безъ его вѣдома записался въ солдаты?»

— «Безъ его вѣдома, господинъ Офицеръ, по одной своей охотѣ.»

— «Не хорошо ты сдѣлалъ. Богъ повелѣлъ чтить родителей. Сходи къ отцу твоему, и если онъ дастъ тебѣ свое благословеніе, то ты останешься солдатомъ; если же нѣтъ, то приходи сюда, отдай капралу казенное платье и возвратись къ отцу. Кто худой сынъ, тотъ худой слуга и Царю. Какъ зовутъ тебя?»

— «Емельяномъ.»

— «А вы что за люди?» спросилъ Офицеръ, обратясь къ товарищамъ Емельяна.

— «Мы оба изъ монастырскихъ служекъ,» отвѣчалъ Преображенецъ. «У обоихъ насъ нѣтъ ни отца, ни матери, господинъ Офицеръ! Надоѣло намъ траву косить да воду возить. Захотѣлось послужить Царю-батюшкѣ. Отслужили молебенъ Николѣ Чудотворцу, да и пошли сюда.»

— «Дѣло, ребята! Я надѣюсь, что вы будете добрые солдаты. Помните Бога и усердно служите. За Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ.» —

Сказавъ это, Офицеръ съ Генералами вышелъ. Черезъ насколько времени вбѣжалъ капралъ въ избу.

— «Былъ здѣсь Его Величество?» спросилъ онъ, запыхавшись.

— «Не бывалъ!» отвѣчалъ Преображенецъ. «Приходили только какіе-то четыре Офицера. Одинъ изъ нихъ такой дѣтина рослый: съ тебя будетъ.»

— «Ахъ, вы неучи! Смотри пожалуй! Да гдѣ у васъ глаза-то были? Это самъ Царь изволилъ приходить! Онъ былъ во всѣхъ избахъ, и осматривалъ вашу братью, новонабранныхъ.» —

Емельянъ и два его товарища поблѣднѣли и, крестясь, уставили глаза на капрала.

— «Ахти бѣда какая!» прошепталъ Преображенецъ. «Вѣдь намъ и не въ домекъ. Мы думали, что Царь въ золотомъ кафтанѣ ходитъ, а на Немъ, батюшкѣ, почитай такой же кафтанъ, какъ и на насъ, окаянныхъ!»

— «Вытянулись ли вы передъ Нимъ, неотесанные? Отвѣчали ль Ему порядкомъ? Чай, наврали съ три короба на свою голову?»

— «Кажись, лишняго мы ничего не сказали, господинъ капралъ.»

— «Величали ль Его, какъ слѣдуетъ?»

— «Кажись, величали!» отвѣчалъ Преображенецъ, и почувствовалъ въ рукахъ и ногахъ пробѣжавшій отъ страха холодъ, вспомнивъ, что называлъ Царя господиномъ Офицеромъ.

— «Ахти, Господи, грѣхъ какой!» прошепталъ Емельянъ дрожащимъ голосомъ. «Издали-то я Царя не однажды видалъ въ Москвѣ, а разъ видѣлъ и вблизи, какъ Онъ меня на мосту изволилъ дубинкой ударить. Знать, кто нибудь на меня куричью слѣпоту напустилъ.»

— «То-то куричью слѣпоту! Этакъ ты и на часахъ ослѣпнешь! Солдату надо всегда глядѣть въ оба! Надѣлали вы дѣла, окаянные! Теперь вамъ всѣмъ бѣда, да и мнѣ съ вами вмѣстѣ! Вѣдь мнѣ приказано васъ учить, пустыя головы!»

— «А что, господинъ капралъ, повѣсятъ насъ, али разстрѣляютъ?» спросилъ, вздохнувъ, Преображенецъ.

Капралъ не отвѣчалъ ничего, и началъ ходить по избѣ взадъ и впередъ съ безпокойствомъ. Емельянъ и его товарищи стояли неподвижно, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ.

Вдругъ отворилась дверь, и вошелъ придворный служитель съ большою глиняной кружкою въ одной рукъ, и съ корзинкою въ другой.

— «Вотъ вамъ кружка вина, да корзинка съѣстнаго,» сказалъ онъ, ставя ту и другую на столъ. «Его Величество велѣлъ выпить за Его здравіе, ради праздника!»

— «Гора съ плечъ свалилась!» прошепталъ капралъ. «Стало быть, Онъ не гнѣвается! Нечего сказать — не Царь у насъ, а отецъ!»

— «Это пятая изба, господинъ капралъ?» спросилъ служитель.

— «Пятая.»

— «А котораго изъ нихъ зовутъ Емельяномъ?

— «Да вотъ этого.»

— «Возьми-ка, родной! Царь пожаловалъ тебѣ рублевикъ на дорогу. Тебя Онъ къ отцу-то послалъ?» —

Емельянъ кивнулъ, вмѣсто отвѣта, головою, ибо не могъ ни слова выговорить; взялъ рублевикъ, поцѣловалъ его и заплакалъ.

— «Что, братъ!» воскликнулъ капралъ, ударивъ Емельяна по плечу: «каковъ нашъ Царь-то? Дай Ему, Господи, много лѣтъ здравствовать! Ужъ за то и мы Его, ребята, потѣшимъ! Возьмемъ Азовъ, хоть чертей въ него посади Турской Солтанъ вмѣсто бусурмановъ! Наливайте-ка себѣ стаканы, ребята! Ладно! Да и гостю-то налейте. Подымай стаканъ! За мной разомъ! За здравіе Его Царскаго Величества! Ура!»

— «Ура!» закричали солдаты и осушили стаканы.

На другой день, вскорѣ послѣ разсвѣта, Емельянъ отправился въ дорогу. На третьи сутки приблизился онъ къ деревнѣ, гдѣ жилъ отецъ его. Сердце Емельяна забилось сильнѣе, и онъ не вдругъ рѣшился подойти къ избѣ, къ которой прежде пускался въ скачъ на своемъ любимомъ гнѣдкѣ, когда пріѣзжалъ изъ Москвы къ отцу въ гости. Тяжело вздохнувъ, наконецъ постучался онъ въ калитку. Пономарь Савва былъ въ это время въ гостяхъ у старика Архипа, и сбирался ужъ ѣхать домой.

— «И такъ прощенья просимъ, Архипъ Иванычъ!» говорилъ пономарь, цѣлуясь съ отцемъ Емельяна. «Ей Богу, я бы еще подождалъ и не сталъ бы тебя огорчать; да самъ ты посуди: за что жъ я упущу хорошаго жениха? Онъ ужъ корабликъ совсѣмъ почти сготовилъ. По всему видно, что сынъ твой раздумалъ жениться. Ты таки ничего объ немъ до сихъ поръ не слыхалъ?»

— «Ни слуху, ни духу, Савва Потапычъ!» отвѣчалъ старикъ, вздыхая. «Ужъ иногда приходитъ мнѣ въ умъ… Чу! никакъ кто-то стучитъ въ ворота? Ужъ не онъ ля пришелъ, мой голубчикъ?» —

Между тѣмъ Емельянъ перелѣзъ черезъ ворота, и вошелъ въ избу.

— «Сынъ мой любезный!» закричалъ старикъ, бросясь къ нему на шею. Послѣ перваго движенія радости, Архипъ отошелъ отъ сына и, осмотрѣвъ его съ головы до ногъ, съ ужасомъ спросилъ: «Что на тебѣ за нарядъ? Ужъ не въ солдаты ли ты попалъ, мое дитятко?»

— «Видно такъ мнѣ было на роду написано, родимый батюшка! Скоро уйду я въ походъ, и пришелъ просить твоего родительскаго благословенія.» —

Емельянъ бросился отцу въ ноги.

— «Ахъ, Господи, горе какое!» воскликнулъ старикъ, сплеснувъ руками. «Да какъ ты это, сынъ мой любезный, попалъ въ солдаты?» —

Емельянъ разсказалъ свое приключеніе въ Москвѣ.

— «Ахъ, горе, горе!» повторялъ старикъ, утирая слезы. «Недаромъ у меня сердце ныло! Либо ты положишь свои косточки на чужой сторонѣ, либо я не дождусь тебя. Нѣтъ! Намъ ужъ не увидѣться съ тобой на бѣломъ свѣтѣ. Простимся, дитятко!» —

Старикъ прижалъ къ своей груди голову сына, и горько заплакалъ.

— «Вздумалось же тебѣ, дитятко, летать по журавлиному!» продолжалъ онъ, всхлипывая. «Погубилъ ты свою головушку!»

— «Не отчаявайся, родимый батюшка! Самъ Царь изволилъ говорить со мною, велѣлъ просить твоего благословенія, безъ того де въ полкъ меня не приметъ, и сказалъ, что за Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ!»

— «Его Царское Величество говорить изволилъ съ тобою?» сказалъ пономарь, взявшись за бороду. «Господи, Твоя воля!»

— «И пожаловалъ еще мнѣ рублевикъ на дорогу.» —

Старикъ Архипъ, вдругъ переставъ плакать, подошелъ къ полкѣ, на которой стояли иконы, взялъ образъ Николая Чудотворца и благословилъ сына.

— «Молись, дитятко, Богу и служи батюшкѣ-Царю вѣрой и правдой. Господь не оставитъ тебя!» —

Они крѣпко обнялись.

Не извѣстно, растрогало ли пономаря положеніе Емельяна, или же возродилась въ немъ надежда опредѣлиться при дворцовой церкви по ходатайству будущаго зятя, уже удостоившагося говорить съ Царемъ при самомъ вступленіи въ службу; только онъ вдругъ, обратясь къ Архипу, сказалъ: — «Дай, Господи, чтобъ сынъ твой скорѣе изъ походу воротился. Тогда какъ разъ и свадьбу сыграемъ, коли онъ не раздумаетъ.»

— «Да развѣ ты, Савва Потапычъ, ужъ не хочешь выдать дочку замужъ за другаго жениха? Богъ вѣсть, когда сынъ-то изъ походу вернется? Но долго ли тебѣ ждать будетъ?»

— «Подождемъ! Дѣло не къ спѣху! Дочкѣ-то моей и семнадцати лѣтъ нѣтъ: еще не состарѣется. Притомъ и то сказать, что она про другаго жениха и слышать не хочетъ. Пыталъ я и бранить ее, и стращать, и уговаривать. Плачетъ, да и только. Сынъ твой, вишь, больно ей приглянулся. Однако жъ пора мнѣ домой. Ужъ ночь на дворѣ. Прощенья просимъ, Архипъ Иванычъ! Простимся, Емельянъ Архипычъ! Чай, мы ужъ не увидимся съ тобой передъ походомъ. Дай, Господи, тебѣ скорѣй возвратиться живу и здорову, да выслужить Царскую милость. Прощенья просимъ!» —

Пономарь обнялъ Емельяна, и поцѣловался съ нимъ три раза. Емельянъ началъ также сбираться въ дорогу.

— «Да развѣ ты, родимый, не ночуешь у меня?»

— «Нельзя, батюшка! Царь отпустилъ меня на срокъ. Боюсь опоздать. Теперь же надо въ дорогу пуститься.»

— «Хоть бы одну ночку еще ночевалъ ты у меня!… Ну да дѣлать нечего! И завтра мнѣ не легче будетъ съ тобой разстаться!» —

Старикъ подошелъ къ своему сундуку, вынулъ оттуда все свое богатство: мошну, наполненную мѣдными деньгами, и отдалъ сыну.

— «Прости, дитятко! Благослови тебя, Господи!» продолжалъ онъ дрожащимъ, едва слышнымъ голосомъ.

— «Прости, прости, родимый батюшка!» воскликнулъ Емельянъ, бросясь въ объятія отца.

Долго они обнимались, не говоря ни слова, и горячія слезы катились у обоихъ изъ глазъ.

Пономарь, глядя на нихъ, вздыхалъ изъ глубины сердца, и гладилъ рукою свою бороду.

— «Да не чрезъ наше ли село тебѣ путь лежитъ?» спросилъ онъ Емельяна.

Тотъ кивнулъ головою въ знакъ утвердительнаго отвѣта.

— «Такъ я тебя довезу до села. У меня вѣдь телѣга здѣсь.»

— «Благодарствую!» —

Съ пономаремъ вышелъ Емельянъ за ворота и сѣлъ въ телѣгу. Старикъ Архипъ еще разъ обнялъ сына.

— «Ну, матушка!» закричалъ пономарь, стегнувъ лошадь.

Она поскакала, и колеса телѣги подняли пыль по дорогѣ. Долго еще старикъ Архипъ стоялъ у воротъ и смотрѣлъ на удалявшагося сына, который издали ему кланялся. Наконецъ телѣга скрылась за лѣсистымъ пригоркомъ. Архипъ все еще не отходилъ отъ воротъ, и слушалъ постепенно слабѣвшій топотъ лошади, покуда сей однообразный звукъ, казавшійся ему прощальнымъ голосомъ сына, не исчезъ въ отдаленіи.

Прошло, около девяти мѣсяцевъ и наступилъ Сентябрь. ЗО числа народъ толпился на Московскихъ площадяхъ и улицахъ, въ особенности жо у Всесвятскаго каменнаго моста, съ котораго Петръ Великій сѣлъ съ войскомъ на суда, отправляясь въ первый Азовскій походъ. При входѣ на мостъ возвышались тріумфальныя ворота. На одной сторонѣ оныхъ стоялъ Марсъ на подножіи, съ мечемъ въ правой рукъ и со щитомъ въ лѣвой. У ногъ его лежали Татарскій Мурза и два скованные Татарина. На другой сторонъ воротъ, на такомъ же подножіи поставленъ былъ Геркулесъ, державшій въ рукахъ палицу и оливковую вѣтвь. У ногъ его лежалъ Азовскій Паша и два Турка въ цѣпяхъ. Ворота были украшены коврами изъ парчи съ золотыми кистями, шелковыми обоями, литаврами, оружіемъ и знаменами. Наверху сидѣлъ двуглавый орелъ, увѣнчанный тремя коронами. Подъ сводомъ воротъ висѣлъ вѣнецъ изъ лавровыхъ вѣтвей. Сверхъ того на нихъ были изображены суда, приплывшія къ Азову, и начертана надпись: Богъ съ нами, никто же на ны! Съ правой и съ лѣвой стороны воротъ возвышались двѣ пирамиды, увитыя зелеными вѣтвями. На одной было написано: Въ похвалу храбрыхъ воевъ полевыхъ! на другой: Въ похвалу храбрыхъ воевъ морскихъ! Отъ сихъ пирамидъ вдоль моста стояли огромныя, живописныя картины, украшенныя вмѣсто рамъ лаврами. На одной изображалось сраженіе съ Татарами и приступъ къ Азову. На другой, морское сраженіе и Нептунъ съ трезубцемъ и весломъ, на морскомъ чудовищъ. Перилы моста покрыты были Персидскими коврами. Въ разныхъ мѣстахъ города и около тріумфальныхъ воротъ стояли ряды Стрѣльцовъ, не бывшихъ въ походѣ, съ ружьями и пушками.

Вѣсть о взятіи Азова и о приготовлявшемся торжествѣ привлекла въ Москву множество жителей изъ окрестныхъ городовъ и деревень. Въ числѣ сихъ пришельцевъ находились отецъ Емельяна, пономарь Савва съ дочерью и плотникъ Филимонъ, женихъ и кораблестроитель.

— «Скажи, пожалуй-ста, Савва Потапычъ, что это за воинъ, и что за мужикъ съ палицею у воротъ стоитъ?» спросилъ Архипъ пономаря, указывая на Марса и Геркулеса.

— «Одинъ долженъ быть богатырь Ерусланъ Лазаревичъ, а другой богатырь же Илья Муромецъ, который тридцать лѣтъ сиднемъ сидѣлъ. А подъ ногами ихъ бусурманская нехристь валяется. Они ее въ грязь втоптали. А вотъ видишь ли два столба-то по обѣимъ сторонамъ воротъ? На одномъ написано: Въ похвалу воиновъ морскихъ, а на другомъ: Въ похвалу воиновъ полевыхъ. Если Господь сохранилъ твоего сына, то и ему похвала симъ столбомъ воздается.»

— «Охъ, Савва Потапычъ! Сердце что-то вѣщаетъ недоброе. Врядъ ли сынъ воротится!»

— «И, полно, Архипъ Иванычъ! Впередъ нечего кручиниться. Пойдемъ-ка лучше, посмотримъ на мосту картины. Тьфу ты пропасть, какая тѣснота! Врядъ ли намъ туда продраться. Попробуемъ однако жъ.» —

Съ большимъ трудомъ протѣснились они на мостъ.

— «Вотъ вишь ты, Архипъ Иванычъ!» продолжалъ пономарь, указывая на картину, изображавшую приступъ къ Азову. «Я тебѣ растолкую, что на картинахъ написано. Это, вишь ты, наши съ бусурманами дерутся на сушѣ. А вотъ на другой картинѣ, такъ бусурманы съ нашими дерутся на морѣ.»

— «А кто это на звѣрѣ-то сидитъ?»

— «Это долженъ быть самъ сатана — наше мѣсто свято!»

— «Какой сатана!» сказалъ стоявшій подлѣ пономаря молодой человѣкъ, вѣроятно ученикъ Заиконоспасской Академіи. «Это Нептунъ, языческій богъ морей.»

— «Вотъ еще! Вздумалъ меня учить! Что за топтунъ такой, да еще и богъ морей. Вишь, онъ сидитъ на звѣрѣ, а въ рукахъ-то вилы да лопата. Какой тебѣ богъ морей! Тутъ и моря нѣтъ подъ нимъ, а тма кромешная. Я тебь говорю, что это сатана.»

— «Да развѣ ты не видишь надписи. Прочти-ка, если умѣешь.»

— «Если умѣешь! Не чванься, любезный! Не хуже тебя грамоту разбираемъ.» —

Пономарь началъ читать надпись.

— «Слово есть-се, иже-и, азъ земля ервъ-азъ…»

— «Да не трудись разбирать-то, я тебѣ безъ складовъ прочту!» сказалъ молодой человѣкъ. «Се и азъ поздравляю взятіемъ Азова, и вамъ покоряюсь». Какъ же можно, чтобы сатана поздравлялъ Русское войско со взятіемъ Азова?»

— «А почему жъ и не такъ!» возразилъ пономарь. «Онъ вѣдь бусурманской стороны держится; а какъ наша взяла, то дѣлать-то ему и нечего: по неволѣ пришлось поздравить и покориться.»

— «Грѣшно было бы Русскому войску принять такое поздравленіе.»

— «Да вѣдь наши-то и не принимаютъ. Вишь, всѣ спинами къ нему оборотились. Пусть его себѣ поздравляетъ! Его никто и не слушаетъ, окаяннаго!»

— «Очищайте мостъ!» закричали Алеши. «Скоро войска пойдутъ.» —

Вмѣстѣ съ толпою народа, наши разсматриватели картинъ сошли съ моста и стали на сторонѣ, близъ тріумфальныхъ воротъ. Стрѣльцы вытянулись отъ воротъ въ два ряда, и составили родъ улицы, по которой слѣдовало начаться шествію.

Сначала появились девятнадцать конюховъ. Одинъ изъ нихъ велъ лошадь, на сѣдлѣ которой утвержденъ былъ палашъ. За ними ѣхалъ въ каретѣ бывшій наставникъ Петра Великаго, Думный Дьякъ, Никита Моисеевичъ Зотовъ, державшій щитъ съ золотою цѣпью, и украшенную брилліантами саблю, поднесенные въ даръ Царю Гетманомъ Мазепою. За каретою слѣдовали Царскіе пѣвчіе. Потомъ вели шесть верховыхъ лошадей въ богатомъ уборѣ. Въ слѣдъ затѣмъ ѣхали въ каретѣ Бояринъ Ѳедоръ Алексѣевичъ Шеинъ и Кравчій Кириллъ Алексѣевичъ Нарышкинъ. За ними слѣдовали карета сего послѣдняго, четыре нарядныя коляски и четырнадцать богато убранныхъ лошадей. Наконецъ появилась тріумфальная колесница, запряженная шестью сѣрыми лошадьми. Она имѣла видъ раковины, блистала позолотою, и была украшена тритонами и дельфинами. На ней сидѣлъ Генералъ-Адмиралъ Лефоръ, въ бѣломъ мундирѣ, обшитомъ серебряными гасами. За нимъ несли его флагъ, и слѣдовали морскіе солдаты, матросы, инженеры, артиллеристы и другіе военные чины изъ иностранцевъ.

Стрѣльцы, мимо коихъ проѣзжала колесница, стрѣляли въ честь Адмирала изъ ружей.

— «Не изволитъ ли ваша милость знать: кто это на золотой телѣгѣ-то ѣдетъ?» спросилъ пономарь Савва стоявшаго подлѣ него купца съ сѣдою бородой.

— «Это Францъ Яковличъ Лефортъ, Начальникъ морской силы.»

— «Вотъ оно что! А изъ какихъ онъ? Чай, изъ Нѣмцевъ?»

— «Говорятъ, что онъ Францужанинъ, да все едино! Голланецъ ли, Францужанинъ ли, все тотъ же Нѣмецъ. Всѣ они говорятъ по своему, а по нашему не умѣютъ.»

— «Да какъ же онъ Царю-то служитъ?»

— «Этотъ давно ужъ къ намъ пріѣхалъ и научился говорить по нашему. Царь его изволитъ жаловать. По этому видно, что онъ человѣкъ хорошій. Ужъ батюшка-Царь Петръ Алексѣичъ, не бось, не полюбитъ человѣка худаго. А все таки жаль, что онъ Нѣмецъ!»

— «А почему такъ, Илья Иванычъ?» спросилъ молодой купецъ.

— «Поживи съ мое, такъ и узнаешь почему! Насмотрѣлся я на этихъ иноземцевъ! Францъ Яковличъ особь-статья. Про него, заморскаго сокола, не льзя худа молвить. Нѣтъ, а я говорю про мелкихъ пташекъ, которыхъ къ намъ налетѣли цѣлыя стаи изъ-за моря. Вѣдь нашего брата въ грязь топчутъ! Мы де и неучи, мы де и плуты, мы де и пьяницы. Нашъ хлѣбъ ѣдятъ, да насъ же бранятъ! Даютъ глупому холстъ, а онъ говоритъ толстъ! Зазнались они больно! Коли худо у насъ, на Руси, такъ не милости къ намъ просимъ.»

— «Да они, Илья Иванычъ, за тѣмъ сюда ѣдутъ, чтобъ насъ уму-разуму учить.»

— «Развѣ вашу братью, безбородыхъ!» сказалъ старикъ, поглаживая свою сѣдую бороду. «Нѣтъ, пріятель! Насъ, стариковъ, учить нечего! Подавай мнѣ любаго Нѣмца! Я его въ день пять разъ проведу, а онъ мнѣ еще спасибо скажетъ! Гдѣ Нѣмчину съ Русскимъ тягаться! Не глупѣе мы ихъ!»

— «Нѣтъ, Илья Иванычъ! Они смышлёнѣе насъ, надобно правду сказать! Всѣ они люди грамотные, учились разнымъ наукамъ. Теперь еще съ ними мудрено намъ, людямъ темнымъ, тягаться. Конечно, какъ и мы въ наукахъ и разныхъ заморскихъ хитростяхъ понаторѣемъ, такъ имъ, авось, не уступимъ; только теперь…»

— «Да ты, братъ, я вижу гдѣ-то набрался Нѣмецкаго духу. Чай и табакъ покуриваешь, и черныя книги читаешь. Смотри, любезный! не попадись нечистому въ лапы. До грѣха недолго! Ужъ ничего не видя, ты земляковъ своихъ коришь, и хвалишь заморскихъ нехристей. Якшайся сь ними побольше: научатъ они тебя уму-разуму! Ты этакъ скоро и совсѣмъ нашу матушку, святую Русь, разлюбишь.»

— «Нѣтъ, Илья Иванычъ! Не бывать этому! Напрасно ты на меня нападаешь! Грѣха нѣтъ добру у иноземцевъ учиться.»

— «Ладно, ладно! Учись! Будетъ изъ тебя прокъ!» —

Между тѣмъ Лефоръ приблизился къ тріумфальнымъ воротамъ. Колесница остановилась, и на самой вершинѣ воротъ явился человѣкъ, наряженный геніемъ, съ слуховою трубой, въ полторы сажени длиною. Онъ навелъ сію трубу, какъ пушку, прямо на Адмирала, и вмѣсто картечи, осыпалъ его похвалами въ слѣдующихъ стихахъ:

За сею стихотворною картечью послѣдовали настоящіе, прозаическіе выстрѣлы изъ четырехъ пушекъ, стоявшихъ у воротъ, и потомъ началась пальба изъ всѣхъ орудій, при Стрѣлецкихъ полкахъ находившихся, зазвонили въ колокола, заиграли на трубахъ и ударили въ литавры и барабаны.

«Ура!» закричали тысячи голосовъ. Однако жъ въ числѣ ихъ не раздавался голосъ старика купца, который, какъ мы видѣли выше, съ пономаремъ Саввою и съ молодымъ купцемъ разговаривалъ. Сей послѣдній спросилъ его: — «Что жъ ты не кричишь, Илья Иванычъ?»

— «Что жъ не кричишь! Горло болитъ, такъ и не кричу. Вонъ Ванюха, мой прикащикъ, за меня горланитъ. Вишь, какъ онъ ротъ-то разинулъ!»

— «А развѣ не надо кричать, хозяинъ?» спросилъ прикащикъ.

— «Какъ хочешь! Мнѣ что за дѣло! Горло-то твое, а не мое.» —

Во время сего разговора Лефоръ, спустясь съ колесницы, прошелъ чрезъ тріумфальныя ворота, сѣлъ опять въ колесницу, и его повезли черезъ Бѣлый городъ въ Кремль. Потомъ чрезъ ворота пронесли значки и знамена, проѣхали тридцать всадниковъ въ латахъ и двѣ роты трубачей; наконецъ появилось большое Царское знамя, съ написаннымъ на немъ образомъ Спасителя. За знаменемъ ѣхала карета, запряженная въ шесть лошадей. Въ ней сидѣли въ облаченіи Священникъ и Діаконъ, державшіе образъ Спасителя и золотой крестъ. За каретою, на бѣломъ конѣ, слѣдовалъ Бояринъ и Воевода Алексѣй Семеновичъ Шеинъ, съ саблею въ рукѣ, въ Русскомъ Боярскомъ кафтанѣ изъ чернаго бархата, унизанномъ драгоцѣнными каменьями и жемчугомъ. На шапкѣ его развѣвалось бѣлое перо. Сѣдая борода закрывала грудь его до половины. Боярина окружали шесть всадниковъ, съ обнаженными палашами, и сопровождали Завоеводчики, Дьяки и Боярскія Дѣти его полка. Когда онъ подъѣхалъ къ тріумфальнымъ воротамъ, то геній и на него навелъ свою длинную трубу и произнесъ стихи, въ коихъ восхвалялось его мужество при взятіи Азова, и прославлялись побѣды надъ Турками и Татарами. Четыре вѣстовыя пушки, стоявшія у воротъ, грянули, и раздалась пальба изъ всѣхъ Стрѣлецкикъ орудій, звонъ на всѣхъ Московскихъ колокольняхъ, загремѣли трубы, литавры и барабаны при громкихъ восклицаніяхъ народа.

— «Ура!» кричалъ старикъ купецъ, со слезами на глазахъ отъ восторга.

— «Илья Иванычъ!» замѣтилъ молодой купецъ: «ты видно забылъ, что у тебя горло болитъ.»

— «Теперь зажило!… Ура! Ура!… Ванюха!» продолжалъ онъ, обратясь къ своему прикащику: «громче кричи, простофиля! Не жалѣй горла! Ура!» —

Вслѣдъ за Бояриномъ солдаты влекли по землѣ шестнадцать Турецкихъ знаменъ. Потомъ шелъ плѣнный Мурза Аталыкъ; руки его были связаны шелковыми платками. За нимъ ѣхалъ Генералъ Головинъ, сопровождаемый шестью всадниками съ обнаженными палашами.

— «Преображенцы! Преображенцы идутъ!» раздался говоръ въ народѣ, и вскорѣ приблизились къ воротамъ стройные ряды Преображенскаго полка, предводимые самимъ Государемъ, въ Капитанскомъ мундирѣ. Народъ, увидѣвъ Царя, шедшаго передъ полкомъ въ видѣ простаго Офицера, и предоставившаго всю честь тріумфа не Себѣ, а войску и военачальникамъ, приведенъ былъ въ неописанный восторгъ и умиленіе. Оглушительныя восклицанія, подобно длинному перекату грома, потрясли воздухъ.

Старикъ купецъ плакалъ отъ радости, устремивъ на Царя глаза, въ коихъ живо выражались преданность и удивленіе. Онъ чуть не прыгалъ на мѣстѣ, усиливался изъявить крикомъ свои чувствованія, но голосъ отъ сильнаго душевнаго движенія ему измѣнялъ. Толкая въ бокъ своего прикащика, онъ знаками побуждалъ Ванюху кричать сильнѣе, не смотря на то, что сей послѣдній, приложивъ руку къ щекѣ, и безъ того такъ усердно горланилъ, что за версту можно было бы услышать его восклицанія и счесть за мычаніе Холмогорскаго быка. Петръ Великій, Проходя мимо крикуна, невольно Оглянулся, и не могъ удержаться отъ улыбки.

За Преображенскимъ полкомъ слѣдовалъ Семеновскій.

Старикъ Архипъ, съ сильнымъ біеніемъ сердца, въ каждомъ ряду солдатъ, проходившемъ мимо его, отыскивалъ глазами своего сына и, не находя его, печально повторялъ: — «И въ этомъ ряду нѣтъ его, родимаго!» —

Чѣмъ болѣе проходило рядовъ, тѣмъ болѣе усиливались въ сердцѣ старика страхъ и безпокойное ожиданіе. Сіи же чувствованія гораздо сильнѣе волновали еще другое сердце: сердце Анюты, хотя стыдливость и принуждала ее съ величайшимъ усиліемъ скрывать свои ощущенія. Наконецъ приближается послѣдній рядъ солдатъ Семеновскаго полка. Нѣтъ и въ немъ Емельяна.

— «Знать, онъ убитъ, мой родимый!» воскликнулъ горестно старикъ, посмотрѣлъ на небо, перекрестился и горько заплакалъ.

— «Что это, дочка, ты такъ поблѣднѣла? Что съ тобой сдѣлалось?» спросилъ пономарь Савва.

— «Мнѣ жаль Архипа Иваныча!» отвѣчала Анюта дрожащимъ голосомъ, и также заплакала.

Пономарь началъ утѣшать старика.

— «Сердце мнѣ вѣщало,» сказалъ сей послѣдній, рыдая: «что онъ положитъ свои косточки на чужой сторонѣ! И на могилкѣ-то его мнѣ не удастся поплакать!» —

Въ это время провезли на телѣгѣ измѣнника Янсона, выданнаго Турками. Онъ одѣтъ былъ въ Турецкое платье, и стоялъ подъ висѣлицею, на которой было написано: Сей злодѣй четырекратною перемѣною закона измѣнилъ Богу и всему народу.

За нимъ шли Стрѣлецкіе полки. Генералъ Гордонъ съ Бутырскимъ полкомъ заключилъ шествіе. У тріумфальныхъ воротъ Гордону оказана была такая же честь, какъ и Боярину Шеину.

— «Господи, Твоя воля!» воскликнулъ пономарь, всматриваясь въ одного изъ капраловъ Бутырскаго полка. «Да ужъ не онъ ли это? Посмотри-ка, Архипъ Иванычъ! Али мнѣ померещилось?» —

Анюта, скрывшая свою горесть, не имѣла силъ скрыть радости. «Это онъ, это онъ!» закричала она.

Старикъ Архипъ, увидѣвъ своего сына, бросился къ нему, но былъ остановленъ Стрѣльцами, рядъ которыхъ отдѣлялъ зрителей отъ мѣста, гдѣ проходилъ Бутырскій полкъ.

— «Пустите меня, мои батюшки, пустите!» кричалъ старикъ. «Дайте мнѣ съ нимъ поздороваться! Дайте наглядѣться на него! Погляди на меня, мое дитятко! Пустите меня къ-нему, отцы мои!»

— «Нельзя, старичекъ!» сказалъ одинъ изъ Стрѣльцовъ. «Послѣ съ сыномъ поздороваешься. За нашъ рядъ никого пропускать не велѣно.» —

Емельянъ, услышавъ голосъ отца, быстро оглянулся; но тотчасъ же началъ опять смотрѣть впередъ, опасаясь сбиться съ шага. Радость не заставила его сдѣлать ни малѣйшаго движенія, которое могло бы нарушить порядокъ торжественнаго шествія. Онъ не успѣлъ лишь совладѣть съ глазами своими. Двѣ слезы выкатились изъ нихъ, и упали на красное сукно его мундира.

Между тѣмъ кораблестроитель Филимонъ началъ разговоръ съ пономаремъ Саввою.

— «Послушай, Савва Потапычъ! Ты знаешь пословицу: Не давъ слова, крѣпись, а давъ, держись?»

— «Знаю.»

— «А коли знаешь, то ты, я чай, не забылъ, что далъ мнѣ слово выдать за меня твою дочку. Али отопрешься?»

— «Нѣтъ, не отопрусь! Я сказалъ, что если твой корабликъ нырнетъ и выплыветъ, то Анюта твоя.»

— «Ну то-то же! Только вотъ что: Емельянъ-то Архипычъ выслужился въ капралы. Если, по его челобитью, переведутъ тебя дьячкомъ въ Дворцовую церковь, то что ты станешь дѣлать?»

— «Тогда дочку за него отдамъ.»

— «Дѣльно! А если мой корабликъ нырнетъ, да и выплыветъ, тогда за меня отдашь?»

— «Вѣстимо.»

— «Помилуй, Савва Потапычъ! Да развѣ можно одну невѣсту вдругъ за двоихъ замужъ отдать?»

— «Да будто твой корабликъ-то и выплыветъ! Этого быть не можетъ!»

— «Выплыветъ! Самъ увидишь!»

— «Пустое!»

— «Нѣтъ не пустое! Берегись, Савва Потапычъ! Выплыветъ! Тогда вѣдь я на тебя Царю челомъ ударю.»

— «Ахъ ты, Господи!» воскликнулъ пономарь, испугавшись. «Чѣмъ же я виноватъ?»

— «А для чего ты двоимъ вдругъ слово далъ? Развѣ добрые люди такъ дѣлаютъ? Я корабликъ свой завтра же покажу Царю. Ужъ я отъ тебя не отстану. Моли Бога, чтобъ Емельянъ Архипычъ раздумалъ жениться; а если нѣтъ, то попадешься ты между двухъ огней. Батюшка-Царь любитъ правду, и съ тобой не пошутитъ. Онъ насъ съ тобой разсудитъ!»

— «Не сгуби меня, Филимонъ Пантелѣичъ! Что тебѣ въ этомъ прибыли!»

— «Нѣтъ! Не укланяешь меня! Прощай! Пойду снаряжать свой корабликъ.» —

Бѣдный пономарь былъ въ отчаяніи, и скорымъ шагомъ пошелъ съ дочерью на постоялый дворъ.

— «Наказаніе Божіе!» бормоталъ онъ про себя. «Ой ужъ эти дочки! Нѣтъ жениха — худо! А какъ много ихъ — такъ еще хуже! Бѣда да и только!» —

На другой день утромъ совершено было благодарственное молебствіе въ Успенскомъ Соборѣ. По окончаніи молебствія, Царь вышелъ изъ церкви въ сопровожденіи Генераловъ, Бояръ и другихъ знатныхъ Государственныхъ чиновниковъ, и остановился съ ними передъ раскинутымъ шатромъ по срединѣ площади, на которой стояли войска, бывшія въ Азовскомъ походѣ. Всѣ, особенно отличившіеся храбростію, поочередно подходили къ Монарху, и Онъ дарилъ изъ собственныхъ рукъ, кого золотою медалью, кого серебрянымъ кубкомъ, кого кафтаномъ на собольемъ мѣху, кого деньгами.

Когда дошла очередь до Емельяна, то онъ, приблизясь къ Царю, сталъ передъ Нимъ на колѣна и началъ просить Его, чтобы, вмѣсто назначенной ему награды, Царь повелѣлъ пономаря села Стоянова перевести дьячкомъ въ Дворцовую церковь.

— «Что это значитъ? Встань!» воскликнулъ Петръ, нахмуривъ брови. «Какъ зовутъ его?» спросилъ Царь, обратясь къ Генералу Гордону, начальнику Бутырскаго полка:

— «Это капралъ Ивановъ, Государь!» отвѣчалъ Гордонъ. «Тотъ самый, который изъ солдатовъ Семеновскаго полка былъ переведенъ въ мой полкъ капраломъ за то, что зажегъ подкопъ, подорвавшій Азовскую стѣну.»

— «А! это онъ!… Что за странная просьба, Ивановъ? Подумалъ ли ты, о чемъ и кого просишь?» —

Емельянъ, зная любовь Царя къ правдѣ, откровенно объяснилъ причину своей просьбы. Онъ не скрылъ ничего, и разсказалъ даже, какъ неудачная попытка летать по журавлиному лишила его всего имѣнія и принудила вступить въ солдаты.

Царь нѣсколько разъ улыбался, слушая разсказъ воздухоплавателя.

— «Кто же велѣлъ продать все твое имѣніе? Неужели ты, Князь?» спросилъ Царь, обратясь къ Троекурову, который съ прочими Боярами стоялъ близъ Монарха.

— «Не я, Государь, а Окольничій Лихачевъ, который во время моей болѣзни правилъ Стрѣлецкимъ Приказомъ.»

— «А кто велѣлъ выдать изъ казны деньги на крылья?»

— «Тотъ же Окольничій Лихачевъ. Блаженной памяти, Царь Іоаннъ Алексѣевичъ³ повелѣлъ эти деньги не взыскивать.»

— «Зачѣмъ же ихъ взыскали? Позвать сюда Лихачева.» —

Ѳедотъ Ильичъ стоялъ позади Бояръ, вмѣстѣ съ другими Окольничими. Услышавъ повелѣніе Царя, онъ приблизился къ Нему, и поклонился до земли.

— «Послушай ты, умная голова!» сказалъ гнѣвно Царь: «какъ смѣлъ ты отпускать изъ казны самовольно деньги, и потомъ ихъ взыскивать противъ Царскаго повелѣнія?»

— «Помилуй, Великій Государь!» воскликнулъ Ѳедотъ Ильичъ, упавъ на колѣна.

— «Много ли денегъ отпущено было изъ казны, и сколько потомъ взыскано?»

— «Отпущено было осмнадцать рублей, да своихъ денегъ далъ я пять рублей на вторыя крылья; взыскано же было съ челобитчика двадцать. Видя его бѣдность, я поступился ему моими собственными тремя рублями. Помилуй, Великій Государь!»

— «Только для сегодняшняго торжества Я тебя прощаю. Осмѣлься у Меня впередъ безтолково выдавать казенныя деньги и безтолково взыскивать! Эти деньги, собираемыя съ народа, должны быть не иначе употребляемы, какъ на пользу Государства. Въ жалованьѣ за Мою службу Я воленъ, а въ этихъ деньгахъ долженъ Я буду нѣкогда отдать отчетъ Богу!⁴ Помни это! Встань!… За вину твою, однако жъ, заплати Иванову сорокъ рублей.» —

Ѳедотъ Ильичъ, услышавъ приговоръ Царя, едва могъ встать съ земли. И не взысканные три рубля долго его мучили, какъ упрекъ совѣсти за важное преступленіе. Необходимость же заплатить сорокъ рублей ужаснула его болѣе, нежели сабля, которую бы подняли, чтобы отрубить ему руку. Онъ немедленно отправился домой за деньгами, и въ тотъ же день вручилъ ихъ Емельяну съ такимъ отчаяніемъ, какъ будто бы разставался съ жизнію. Съ тѣхъ поръ выходилъ онъ каждый разъ изъ себя, если кто нибудь при немъ случайно или съ намѣреніемъ начиналъ говорить о журавляхъ или ихъ полетѣ.

Въ то самое время, какъ Ѳедотъ Ильичъ удалился, кораблестроитель Филимонъ, какимъ-то образомъ протѣснясь сквозь толпу, упалъ въ ноги Царю и воскликнулъ: — «Надежа-Государь! помилуй!»

— «О чемъ ты просишь? Развѣ здѣсь мѣсто просить Меня?»

— «Помилуй, надежа-Государь! Построилъ я корабликъ для Твоей потѣхи. Ныряетъ онъ подъ воду словно гагара. Кланяюсь Тебѣ корабликомъ, а за то Ты меня, Государь, пожалуй, и вели перевести понамаря села Стоянова дьячкомъ въ церковь, въ Твои Царскія палаты.»

— «Это что такое?» воскликнулъ удивленный Пвтръ. «Двое просятъ объ одномъ и томъ же пономарѣ! Ты смѣешься, любезный Францъ!» продолжалъ Царь, взглянувъ на Лефора. «Въ самомъ дѣлѣ, это смѣшно! Счастье обоихъ челобитчиковъ, что Я сегодня веселъ. Слѣдовало бы ихъ вразумить въ примѣръ другимъ, чтобъ они не безпокоили Царя вздорными просьбами. Для шутки займемся, любезный Францъ, этимъ дѣломъ и разрѣшимъ его. Что это за примѣчательный пономарь?» —

Филимонъ, подумавъ, что Царь его спрашиваетъ, отвѣчалъ: — «Какъ Тебѣ не знать, надежа-Государь, пономаря Савву. Не только въ селѣ, но и въ околоткѣ у насъ его всякой знаетъ! Теперь онъ здѣсь въ Москвѣ, на постояломъ дворѣ, и съ дочерью.» —

Петръ улыбнулся, а Лефоръ захохоталъ.

— «Почему ты за него просишь?»

— «А онъ обѣщалъ выдать за меня, али за Емельяна Архипыча, вотъ за этого служиваго, надежа-Государь, свою дочку. Кто, де, изъ васъ диво выдумаетъ, да Тебя, нашего батюшку, потѣшитъ, тотъ будетъ мнѣ и зять. Я и сколотилъ корабликъ для Твоей потѣхи, а Емельянъ Архипычъ вздумалъ летать по журавлиному, да ему не посчастливилось, и пошелъ онъ въ солдаты. И оба мы обѣщали выпросить Саввѣ Потапычу Царскую Твою милость, чтобъ Ты велѣлъ, надежа-Государь, перевести его дьячкомъ въ церковь, что въ Твоихъ Царскихъ палатахъ.»

— «А дочь его за кого изъ васъ итти замужъ хочетъ? Говори мнѣ правду!»

— «Кажись, что ей больше приглянулся Емельянъ Архипычъ. Да вѣдь онъ, надежа-Государь, не полетѣлъ по журавлиному, и Тебя не потѣшилъ.»

— «Онъ потѣшилъ Меня тѣмъ, что взорвалъ Азовскую стѣну. Любезный Францъ! Когда Я окончу раздачу наградъ, отыщи пономаря Савву и его дочь. Узнай: кого она изъ двоихъ Жениховъ любитъ. Пусть она за того и замужъ выйдетъ. пономарю Саввѣ скажи, чтобъ онъ впередь былъ умнѣе, и что доброму человѣку слѣдуетъ выбирать жениховъ для счастія дочерей, а не для собственныхъ выгодъ. Пусть онъ остается пономаремъ въ селѣ Стояновѣ. Этого кораблестроителя отдаю въ твое распоряженіе. Опредѣли его на какую нибудь верфь съ хорошимъ жалованьемъ. Осмотри его корабликъ, который, вѣроятно, такъ же глубоко нырнетъ, какъ высоко полетѣлъ этотъ молодецъ. Подойди, Ивановъ! Возьми эту медаль, Я и впередъ тебя не оставлю. Ты хоть самъ и не полетѣлъ, но за то Азовская стѣна отъ твоей руки полетѣла. Петръ Ивановичъ!» продолжалъ Царь, обратясь къ Гордону : «поручаю твоимъ милостямъ этого храбраго капрала. Я увѣренъ, что онъ и впередъ будетъ служить по прежнему. Въ короткое время, изъ простаго крестьянина дослужился онъ до капральскаго чина. Онъ напоминаетъ мнѣ Греческаго Икара. Только та между ними разница, что тотъ, поднявшись, упалъ, а этотъ, не поднявшись, возвысился. Молодецъ Русскій Икаръ!» —

☆☆☆