Подъ кометой

Содержаніе:

• Глава І. Подъ кометой
• ГЛАВА ІІ.
• ГЛАВА ІІІ.
• ГЛАВА ІѴ.
• Глава Ѵ.

Глава І. Подъ кометой

Изъ той норы, гдѣ я сижу, видна направо черная зубчатая стѣна горъ, окутанные лиловымъ туманомъ обгорѣвшіе, поваленные стволы деревьевъ въ долинѣ и слегка изогнутыя гряды камней. Красноватый туманъ скрадываетъ разстоянія и придаетъ всѣмъ предметамъ на обезображенной черной землѣ фантастическія очертанія.

Пикъ Одьдета похожъ на великана, который согнулъ колѣна и, наклонивъ голову, что-то внимательно разсматриваетъ въ развалинахъ Геліополиса. Каменная черепаха закрыла мостъ, арку Міра и сотни маленькихъ домовъ, утопавшихъ въ зелени, въ которыхъ жили рабочіе главной электрической станціи. Сожженный лѣсъ напоминаетъ кладбище.

На холмѣ, гдѣ стояла обсерваторія, упавшіе камни и разрушенныя зданія образовали перевернутое вверхъ килемъ судно. Тучи черной пыли стелятся надъ землей и колеблятся какъ траурное покрывало.

Черная нѣмая пустыня! Небесный огонь уничтожилъ всѣ краски. Я съ трудомъ представляю себѣ зеленѣющіе склоны, бѣлыя вершины горъ, серебристое море, желтыя скалы, — привычное живое лицо земли. Сонъ то было или то что есть?

Огонь уничтожилъ не только города, лѣса, — онъ сжегъ исторію человѣчества, его религію, искусство, науку, — все. Земля представляетъ обугленный трупъ, но небо теперь такъ красиво, великолѣпно, какимъ оно никогда не было.

Комета съ своими шестью лучами напоминаетъ бѣлую лилію съ пламенной завязью; лепестки этой небесной лиліи сжегшей землю медленно изгибаются; кажется ихъ колышетъ вѣтеръ, уносящій комету въ глубь неба. Вечеромъ лилія окрашивается въ нѣжно золотистый цвѣтъ и вокругъ нея разливается спокойное серебристое сіяніе.

Вчера на разсвѣтѣ старикъ Винцентъ забрался на развалины обсерваторіи и кричалъ:

— Эй, вы тамъ, на небѣ! слышите ли вы насъ? Мы не хотимъ оставаться на землѣ заваленной мертвыми… Кто ты? Какъ тебя зовутъ, который на небѣ? я хочу тебя услышать…

Онъ кричалъ, пока не взошло солнце и не потухли яркія краски на небесномъ сводѣ.

Насъ шестеро: двѣ женщины и четверо мужчинъ. Третій мѣсяцъ мы живемъ въ развалинахъ королевскаго музея древностей. Старшему, Винценту Энріо; 67 лѣтъ; онъ былъ монахомъ и за полгода до появленія кометы поселился въ одномъ изъ тѣхъ подземныхъ склеповъ, которые приводили въ ужасъ всѣхъ, кто спускался въ узкія извилистыя галлереи подъ монастыремъ св. Іакова. По цѣлымъ суткамъ Энріо стоялъ на колѣняхъ въ своемъ склепѣ молился и клалъ сотни поклоновъ. Его часто искушалъ діаволъ, который выходилъ изъ сырой стѣны, задувалъ восковую свѣчу, передвигалъ гробъ, въ которомъ отдыхалъ монахъ, разливалъ воду изъ кропильницы. На поверхности земли при свѣтѣ солнца всѣ его выходки показались бы глупыми шутками. Впрочемъ и самъ Энріо не считалъ этого демона умнымъ и устраивалъ ему засады и ловушки какъ тупому животному. Привыкнувъ къ чернымъ стѣнамъ склепа и постоянно мертвой тишинѣ, отецъ Винцентъ лучше всѣхъ переноситъ страданія. Ему кажется что ничего особеннаго не случилось и только до необъятныхъ размѣровъ, отъ земли до неба, раздвинулись стѣны той могилы, въ которой онъ себя похоронилъ. Больше всего печалитъ монаха исчезновеніе демона, безъ котораго онъ не знаетъ чѣмъ заполнить половину своего времени. Небо представляется отцу Энріо океаномъ, на которомъ вотъ-вотъ появится спасительный корабль. Словно на маякѣ по цѣлымъ часамъ стоитъ онъ съ поднятой головой на грудѣ камней, наваленныхъ на вершинѣ горы. Иногда отецъ Винцентъ поднимаетъ обѣ руки, призывая кого-то въ порывѣ отчаянія и снова замираетъ, — черный на черныхъ камняхъ.

Второй мой товарищъ Ольридъ былъ хранителемъ королевскаго музея древностей.

— Я зналъ, что все такъ кончится, — говорилъ Ольридъ, — немного каменныхъ обломковъ, куча черепковъ, старыхъ монетъ, заржавленное оружіе, какой-нибудь горшокъ, осколки статуи, полуистертая надпись — вотъ все, что въ концѣ концовъ остается отъ любого народа. Въ одномъ углу королевскаго музея стоялъ пыльный ящикъ, который могъ бы поднять ребенокъ и въ этомъ ящикѣ хранилось все наслѣдіе народа, прожившаго двадцать вѣковъ.

Какъ и отецъ Винцентъ, хранитель музея, остававшійся много лѣтъ среди каменныхъ обломковъ выброшенныхъ изъ глубины вѣковъ, какъ море выбрасываетъ на песчаную отмель доски и мачты погибшихъ судовъ, скорѣе насъ всѣхъ освободился отъ ужаса.

Сумасшедшаго звали Филиппъ Эвертъ. Для насъ, людей стараго міра имя это слишкомъ хорошо знакомо. Эвертъ былъ великимъ хирургомъ, который первый сумѣлъ мѣнять изношенныя сердца, какъ въ часахъ мѣняютъ ослабѣвшую пружину.

Помѣшался онъ на чудовищной идеѣ создать высшее мыслящее существо изъ мозга и другихъ животныхъ тканей, приготовленныхъ искусственнымъ путемъ. Уже цѣлое столѣтіе наши химики дѣлаютъ всѣ органическія вещества. Въ біологическомъ музеѣ, въ первомъ залѣ направо отъ входа, находилась богатая коллекція животныхъ органовъ, приготовленныхъ въ лабораторіи. Каждый инженеръ-біологъ умѣлъ изготовить отличную печень, вырабатывавшую желчь; — глазъ, сильный здоровый мускулъ и, мускульная машина во многихъ мелкихъ производствахъ начала вытѣснять стальные механизмы.

Эвертъ вздумалъ построить мыслящій мозгъ; и такъ какъ у насъ не хватало художниковъ, давно умерла поэзія, не было пророковъ, то хирургъ поставилъ себѣ задачей создать изъ солей, кислотъ и щелочей голову геніальнаго мыслителя въ своей лабораторіи.

Міру нужны были новыя блестящія идеи, великія заблужденія и великія истины. Безъ вдохновенія среди дворцовъ, храмовъ, колоссальныхъ сооруженій человѣчество задыхалось какъ рыба на днѣ высохшаго озера. Жизнь стала слишкомъ прѣсна и такъ какъ ни одна голова не давала ничего такого, что не было бы извѣстно раньше, то многіе соглашались, что попытка Эверта разумна и полезна.

Правительство уступило ученому старый химическій заводъ, гдѣ въ теченіи двухъ лѣтъ Эвертъ усердно работалъ надъ изготовленіемъ своего пророка. По порученію „Южной газеты“ я однажды посѣтилъ этотъ заводъ въ тотъ день, когда тамъ собрались воспитанницы двухъ пріютовъ въ свѣтло-голубыхъ платьяхъ и десятка три учителей знакомившихся съ новѣйшими завоеваніями техники. Эвертъ уже тогда проявлялъ признаки душевнаго разстройства. Онъ говорилъ о томъ, что боится своего дѣла и съ ужасомъ ждетъ минуты, когда сознаніе и мысль, пробиваясь, какъ солнечные лучи черезъ тяжелыя дождевыя тучи, пробудятся въ сѣрой массѣ искусственнаго мозга. Онъ боялся ихъ дикаго стихійнаго величія.

„Южная газета“ первая замѣтила, что „здоровье Эверта внушаетъ опасенія“ (№ 1273). Я упоминаю объ этомъ фактѣ безъ тщеславія и только потому, что впослѣдствіи глупый писака и продажный журналистъ „Геліополисскаго Вѣстника“ В. Г. М. утверждалъ съ присущей ему наглостью, будто бы именно онъ первый довелъ до свѣдѣнія публики о сумасшествіи Эверта… Впрочемъ теперь нѣтъ ни газетъ, ни читателей, ни издателей. Я заканчиваю міровую литературу и незачѣмъ поднимать старые споры.

По странной случайности міровой пожаръ, уничтожившій милліоны достойныхъ людей, ученыхъ, политиковъ, филантроповъ пощадилъ человѣка, проведшаго три четверти жизни въ тюрьмахъ, не имѣвшаго даже собственнаго имени и называвшаго себя № 369. Безымянный отрицаетъ за собой всякую вину и говоритъ, что парламенты и короли постоянно запаздывали съ изданіемъ тѣхъ законовъ, согласно которымъ люди дѣйствовали, и что только изъ-за этого постояннаго опаздыванія онъ просидѣлъ 34 года въ одиннадцати тюрьмахъ.

№ 369 спасся съ цѣпями на ногахъ, и такъ какъ у насъ не было инструментовъ, чтобы его расковать, то бѣглый каторжникъ по цѣлымъ часамъ разбивалъ свои кандалы камнями, упавшими съ проклятой кометы. Занимаясь этой работой, онъ распѣвалъ тюремныя пѣсни, ругалъ парламентъ, королей, суды, законы и выражалъ полное удовольствіе по поводу ужаснаго разрушенія, погубившаго всю цивилизацію.

Но за то судьба пощадила одного изъ самыхъ замѣчательныхъ людей Геліополиса, — славнаго и добраго короля Меридита ХѴІ. Портреты давали не вѣрное представленіе о внѣшности его величества. Словно всѣ художники условились изображать Меридита не такимъ, какимъ онъ есть, а такимъ, какимъ онъ долженъ быть. Въ немъ нѣтъ ничего величественнаго, и когда король молчитъ сидя въ ямѣ, куда насъ загнала звѣзда, его можно принять за одного изъ тѣхъ безработныхъ, изнуренныхъ голодомъ и постоянными неудачами, которые тысячами бродили по городамъ стараго міра.

Вчера № 369 долго сидѣлъ около Меридита, разсматривая его такъ внимательно, какъ будто бы рѣшалъ головоломную задачу.

— Такъ это и есть король? — спросилъ Безымянный, — обращаясь ко мнѣ, — тотъ самый король, который могъ взять перо и написать: „№ 369 назначается губернаторомъ Геліополиса“ или „№ 369 жалуется графское достоинство“ и меня бы сдѣлали губернаторомъ, графомъ и всѣмъ, чѣмъ ему угодно. Но онъ могъ взять то же перо и написать: отвести № 369 на скалу, гдѣ совершаются казни и сбросить его внизъ головой, съ высоты въ 500 футовъ. Вы все это могли сдѣлать?

— Могъ, — отвѣтилъ король улыбаясь.

— Ну, а теперь вы кто?

— И теперь король.

№ 369 засмѣялся.

— Выйдите, Ваше Величество, изъ ямы и взгляните еще разъ, что сдѣлало небо съ землей и Геліополисомъ. Груда обломковъ словно послѣ крушенія курьерскаго поѣзда. Мы словно разбились на полномъ ходу. Хвостъ кометы стеръ всѣ законы. Вашу власть и мою тюрьму утащила за собой вотъ та бѣлая штука, что виситъ надъ нашими головами.

— И все-таки я король, — упрямо повторилъ Меридитъ.

№ 369 засвистѣлъ маршъ каторжниковъ и, звеня кандалами (они у него были гигіеническіе, новѣйшаго образца), направился къ выходу изъ обрушенной галлереи.

Сегодня они спорятъ о королевской власти съ утра. Меридита ХѴІ поддерживаетъ монахъ и хранитель музея. Къ Безымянному присоединился сумасшедшій Эвертъ.

— Я изъ васъ выбью эту дурь, — кричалъ Безымянный. — Старый міръ сгорѣлъ какъ соломенная плетушка и тутъ нечего долго разговаривать.

— Комета не могла уничтожить исторіи. Ты былъ и останешься бѣглымъ каторжникомъ, Меридитъ король, а почтенный отецъ Винцентъ обладаетъ благодатью и святостью, которыхъ у него никто и ничто не отниметъ.

— Что же тогда по вашему разрушила комета?

— Стѣны, только стѣны. Никакой огонь не можетъ уничтожить старыхъ вѣчныхъ идей.

— И вѣчныхъ заблужденій, — хриплымъ голосомъ отозвался Эвертъ.

Они спорили на узкой черной площадкѣ, залитой яркимъ свѣтомъ солнца и въ своихъ лохмотьяхъ рядомъ съ грудами, безпорядочно сваленныхъ обломковъ походили на старьевщиковъ, которые ссорясь, роятся въ грудѣ мусора.

Женщины держатся въ сторонѣ. Ихъ двѣ. Младшая, дѣвушка Сусанна, дочь богатаго сыровара, и проститутка Эльза, служившая въ увеселительномъ заведеніи синдиката, который захватилъ всю торговлю публичными женщинами. Сусанна очень красива и даже когда она плачетъ, сидя на глыбѣ камня, ея крѣпкое гибкое тѣло возбуждаетъ чувственность. Всѣ мы, за исключеніемъ хирурга Эверта, хотѣли ею обладать; она это знала и пугливо сторонилась, когда къ ней кто-нибудь изъ насъ подходилъ, но въ ея лѣнивомъ тѣлѣ и выраженіи большихъ глазъ было что-то такое, что противорѣчило ея пугливости и словно кричало:

— Возьмите меня, я хочу отдаться!

И этотъ нѣмой постоянный призывъ дѣвическаго тѣла разрушалъ то, что не могла разрушить своимъ огнемъ комета. Въ насъ пробуждался древній человѣкъ, не знавшій стыда, власти религіи и закона; животная страсть овладѣвала то однимъ, то другимъ; и тогда на склонѣ холма, гдѣ мы жили, происходили дикія сцены, во время которыхъ отецъ Винцентъ проклиналъ женщинъ и призывалъ небесныя кары на насъ всѣхъ, Сусанну и Эльзу.

— Надо это кончить, — сказалъ какъ-то вечеромъ № 369. — Я беру дѣвушку въ жены и дѣло съ концомъ.

Ольридъ поднялся съ кучи металлической пыли, принесенной кометой, и отвѣчалъ за всѣхъ:

— Если ты притронешься къ Сусаннѣ, я разобью тебѣ голову.

Безымянный поднялъ камень и швырнулъ его въ Ольрида. Камень содралъ кожу на щекѣ и красная струйка потекла по лицу и шеѣ хранителя музея.

— Кровь, — хрипло сказалъ онъ, смотря на красные пальцы, которыми вытеръ щеку и сѣрое лицо его разомъ стало блѣднымъ.

— Я сильнѣе васъ и беру эту дѣвушку, — повторилъ Безымянный, и медленно направился въ ту сторону, гдѣ сидѣла Сусанна. Его большая голова съ длинными спутанными волосами, бронзовое крѣпкое тѣло, прикрытое лохмотьями арестантской куртки и блестящая цѣпь изъ металлическихъ колецъ на грязныхъ босыхъ ногахъ до мельчайшей подробности освѣщалась краснымъ свѣтомъ кометы, которая вся видна была въ широкомъ отверстіи галлереи. Казалось, мы сидимъ въ огромной кузницѣ съ черными каменными стѣнами и въ открытомъ горнѣ плавятся груды металла.

— Остановись, — крикнулъ Эвертъ. Въ голосѣ сумасшедшаго ученаго слышалась такая власть, что № 369 обернулся и ждалъ. — Эта женщина станетъ матерью и ея дѣти будутъ создавать новый міръ на развалинахъ стараго…

— Я буду патріархомъ, — съ усмѣшкой отвѣтилъ № 369. Эвертъ взялъ Безымяннаго за голую волосатую руку.

— Ты не уйдешь, пока я не скажу всего.

— Говори. И все-таки она будетъ моей женой, я такъ хочу, слышите вы, всѣ, я такъ хочу!

Безымянный заложилъ руки за спину и сталъ около черной скалы съ такимъ видомъ, какъ будто ему было рѣшительно все равно, что скажутъ Эвертъ и всѣ другіе.

— Кто изъ насъ болѣе всего достоинъ быть отцомъ новыхъ людей? — Ученый вопросительно посмотрѣлъ на кучку людей, жавшихся другъ къ другу у входа галлереи. — Вы король, послѣдній потомокъ рода, исторіи котораго всѣ знаютъ. Отецъ слабоумный, дѣдъ пьяница, развратникъ, прадѣдъ страдалъ религіознымъ помѣшательствомъ. Можете ли вы быть мужемъ этой послѣдней женщины стараго міра и первой въ мірѣ будущаго? Вы принесете весь рой тяжелыхъ видѣній тяготѣвшихъ надъ мыслью и чувствомъ людей.

Король молчалъ.

— Ольридъ, хранитель королевскаго музея — слабое вялое тѣло. Подойдите ближе. Наклоните голову. Вотъ такъ! — Тонкіе пальцы Эверта быстро двигались по маленькой головѣ Ольрида.

— Отсутствіе воображенія… Скучный блѣдный мозгъ.

— Я написалъ десять томовъ о памятникахъ древности, — обиженнымъ голосомъ сказалъ хранитель королевскаго музея.

— У васъ у самого голова древняго типа… Лобныя доли совершенно не развиты. Вамъ бываетъ иногда страшно, Ольридъ!

— Страшно, чего?

— Ну, вы сами не знаете, и въ этомъ все дѣло. Надвигается темная опасность, вы боитесь неба, короля, темноты; чувствуете себя такимъ маленькимъ, какъ муравей, заблудившійся въ вѣковомъ лѣсу.

— Да, это бываетъ.

— Первобытный животный страхъ. Ужасъ, самое древнее изъ всѣхъ чувствъ, онъ разрастается у корней жизни и только разумъ его побѣждаетъ. Тѣни ночи бѣгутъ отъ солнца. Теперь Винцентъ.

— Что такое Винцентъ?! — гнѣвно закричалъ монахъ. — Ты не смѣешь касаться меня, потому что тобой владѣетъ діаволъ. Я прокляну тебя и когда мы всѣ отправимся въ небесную обитель, ты будешь одинъ прятаться въ норахъ на этой проклятой обгорѣвшей землѣ, освѣщенной адскимъ краснымъ пламенемъ. Я не хочу этой дѣвушки, хотя демонъ меня соблазняетъ.

— Теперь Энріо Витторино, — обратился Эвертъ ко мнѣ. — Литераторъ, 37 лѣтъ. Неврастенія на почвѣ наслѣдственнаго алкоголизма (я описываю эту сцену со всевозможной точностью въ виду ея важности для будущихъ поколѣній, но ради справедливости долженъ замѣтить, что по отношенію ко мнѣ Эвертъ заблуждался: пью я очень мало и только иногда, когда нѣтъ темы, ищу ее при помощи возбуждающихъ средствъ).

— Остается одинъ № 369 или какъ тамъ его зовутъ, подойдите сюда.

Черная фигура отдѣлилась отъ скалы и медленно двинулась къ освѣщенной площадкѣ.

— Ну, — глухо сказалъ великанъ, смотря на Эверта сверху внизъ.

— Убійца! — тихо и отчетливо выговорилъ докторъ. Мнѣ показалось, что это короткое слово прокатилось по всѣмъ окрестнымъ скаламъ.

— Мы дрались честно и я не виноватъ, что у него сломался ножъ, — такъ же тихо отвѣтилъ № 369. Возвышая голосъ онъ продолжалъ: — я возьму эту дѣвушку потому, что такъ хочу! слышите ли всѣ: такъ я хочу! Мнѣ нѣтъ дѣла до того, что произойдетъ. Докторъ тутъ осматриваетъ насъ какъ лошадей на племенномъ заводѣ. По его словамъ выходитъ, что король притащилъ сюда всѣхъ своихъ слабоумныхъ сумасшедшихъ предковъ. Ольридъ — новое изданіе древняго человѣка; въ головѣ и тѣлѣ писателя сидитъ десятокъ пьяницъ, я убійца. Не вѣрьте этому сумасшедшему: комета сожгла все старье, предковъ и ихъ могилы. Зачѣмъ, чортъ побери, вы тащите сюда мертвецовъ, королевскіе мантіи, законы, парламенты и даже глупаго демона, который состоялъ при этомъ мерзкомъ монахѣ, раскачивающемся между землей и небомъ какъ паукъ въ сильный вѣтеръ. Я сильнѣе васъ и эта женщина будетъ моей!

Безымянный медленно пошелъ въ ту сторону, гдѣ спали женщины.

— Будь вы прокляты! — крикнулъ ему вслѣдъ отецъ Винцентъ вмѣсто напутствія.

Мы разошлись, легли и молча смотрѣли на пламенный цвѣтокъ въ серебристой безднѣ надъ черной обугленной землей.

Въ долинахъ еще стоятъ ядовитые газы, принесенные кометою и мы за три мѣсяца ни разу не спускались съ горы, на восточный склонъ которой выходитъ обрушенная галлерея королевскаго музея древностей.

Я чувствую себя очень плохо, въ ушахъ постоянный шумъ, какъ отъ морского прибоя. Мнѣ кажется, что я слышу бурю, которая уноситъ комету и сгибаетъ ея шесть огненныхъ лучей.

Эвертъ говоритъ, что я отравленъ ціанистымъ газомъ. Тороплюсь просмотрѣть записки о гибели земли. Замѣтки на поляхъ рукописи сдѣланы мною и докторомъ Эвертомъ. Послѣдніе отмѣчены буквою Э.

ГЛАВА ІІ.

Первый разъ я услышалъ о кометѣ въ редакціи „Южной газеты“, гдѣ руководилъ хроникой и два раза въ недѣлю писалъ фельетоны. Въ три часа я, какъ всегда, сидѣлъ за своимъ столомъ и просматривалъ замѣтки репортеровъ. Занятіе, способное навести уныніе на самаго веселаго человѣка. Къ тому же работа эта требовала большого вниманія, такъ какъ нравы Геліополисскихъ литераторовъ были испорчены, и каждый хроникеръ ловко скрывалъ вознагражденіе, полученное имъ отъ лицъ, заинтересованныхъ въ появленіи какого-либо извѣстія; вслѣдствіе этого газеты терпѣли крупные убытки, такъ какъ въ пользу издателей отчислялась половина суммы, собираемой журналистами въ театрахъ, акціонерныхъ обществахъ, въ банкахъ, ресторанахъ, парламентѣ, въ баняхъ и проч. Ни одного, даже самаго ничтожнаго дѣла, нельзя было устроить безъ того, чтобы предварительно не истратить порядочную сумму на подкупъ газетъ и газетныхъ работниковъ.

Въ Геліополисѣ передъ появленіемъ кометъ насчитывалось четыре тысячи ежедневныхъ изданій. Всѣ онѣ помѣщались въ особомъ кварталѣ, въ западной части города, рядомъ съ улицами, населенными публичными женщинами.

Газетный кварталъ былъ самой оживленной частью мірового города. Съ десяти часовъ утра гигантскіе граммофоны, поставленные надъ дверями редакцій начинали выкрикивать новости, полученныя со всего свѣта и сейчасъ же ихъ опровергали.

Сотни другихъ граммофоновъ бранили консерваторовъ, радикаловъ, республиканцевъ, министровъ, большинство и меньшинство парламента, акціонерныя предпріятія, новыя религіи, словомъ все на свѣтѣ.

Чтобы заглушить нестерпимый вой металлическихъ голосовъ, литературные противники пускали въ ходъ пароходныя сирены, ревъ которыхъ былъ слышенъ по всему Геліополису, продавцы газетъ, одѣтые въ яркіе пестрые костюмы и сопровождаемые акробатами и уличными музыкантами, въ рупоры выкрикивали названія статей и разбрасывали тысячи объявленій, которыя какъ хлопья снѣга кружились надъ улицей и засыпали мостовую. Около домовъ двигался бурный потокъ людей, нуждавшихся въ помощи печати или искавшихъ ея расположенія. Нищіе, придворные, монахи, артисты, мистики, поэты, банкиры, изобрѣтатели, шарлатаны вливались въ широко раскрытыя двери редакцій и вступали въ шумный торгъ съ владѣльцами газетъ, съ ихъ довѣренными и сотрудниками.

Газеты выходили каждый часъ въ милліонахъ экземпляровъ, распространялись на аэропланахъ и вліяніе ихъ было безгранично.

Чтобы дать понятіе будущему человѣчеству о томъ уваженіи, которымъ пользовалась міровая литература въ послѣдніе дни ея существованія, я разскажу о томъ, какъ газеты поставили памятникъ почтенному и достойному Вентуріо, главѣ синдиката по торговлѣ женщинами.

Я не знаю точно, сколько это стоило Вентуріо, но однажды утромъ голоса всѣхъ граммофоновъ въ газетномъ кварталѣ слились въ его прославленіи и восхваленіи. Маленькая газетка „Оса“ пробовала возражать при помощи своего граммофона, который пищалъ, какъ комаръ надъ болотомъ, но „Вѣстникъ Правды“ пустилъ въ ходъ колоссальную сирену, приводимую въ дѣйствіе машиною въ сто силъ и заставилъ „Осу“ замолчать. Четыре тысячи статей, въ которыхъ говорилось объ умѣ Вентуріо, о щедрости Вентуріо, о благородствѣ Вентуріо, появлялись каждый часъ и по безпроволочному телеграфу передавались во всѣ углы земного шара. Газетная волна смывала всѣхъ, кто смѣлъ противиться прославленію и возвеличенію главнаго содержателя публичныхъ домовъ. Во время этой компаніи пало два министерства и, что особенно тяжко, старый добрый Кемпель, вождь народной партіи, покончилъ жизнь самоубійствомъ, такъ какъ его каждый часъ обвиняли въ различныхъ преступленіяхъ.

Но что дѣлать? Вентуріо платилъ, а Кемпель былъ бѣденъ, какъ церковная крыса.

Я помню, что смерть его очень огорчила редактора „Южной газеты“.

Бѣдняга плакалъ отъ волненія въ то время, когда гигантскій граммофонъ на крышѣ редакціи оралъ на пять миль кругомъ:

— Кемпель мошенникъ! Кемпель взяточникъ! еще одно преступленіе Кемпеля!..

Маленькая „Оса“ пищала: Убійцы!… убійцы!… но рядомъ завывала сирена „Вѣстника Правды“ и обличенія „Осы“ никто не боялся.

Чтобы поддерживать усердіе журналистовъ, Вентуріо разрѣшилъ имъ безплатно посѣщать всѣ свои увеселительныя заведенія и даже знаменитый замокъ фонтановъ, куда за огромныя деньги допускались немногіе избранные.

Синдикатъ не только доставлялъ красивѣйшихъ женщинъ изъ всѣхъ угловъ міра, онъ еще и выращивалъ, воспитывалъ ихъ въ особыхъ питомникахъ. Здѣсь формировали тѣло и психику дѣвушекъ и, такъ какъ дѣло велось подъ наблюденіемъ опытныхъ ученыхъ психологовъ и художниковъ, то синдикату послѣ многолѣтнихъ усилій удалось создать новую породу женщинъ, напоминавшихъ богинь и нимфъ древняго міра.

Въ Геліополисѣ женщины несли тяжелый трудъ наравнѣ съ мужчинами. Онѣ работали на землѣ, подъ землей и въ воздухѣ. Главное управленіе аэропланами принимало на службу только женщинъ. Въ государственныхъ учрежденіяхъ ихъ было больше чѣмъ мужчинъ. Цѣною огромной борьбы женщины очень давно добились права занимать всѣ высшія должности въ управленіи страною. Нѣсколько разъ министерство составлялось только изъ женщинъ, въ концѣ концовъ онѣ по внѣшности и психикѣ совершенно слились съ мужчинами.

Полъ умиралъ и создавалось новое существо, получившее въ обыденной жизни названіе манъ. Можно было цѣлый годъ просидѣть гдѣ-нибудь въ конторѣ рядомъ съ товарищемъ, одѣтымъ, какъ всѣ, въ синюю блузу и широкіе брюки, и не знать кто этотъ товарищъ: мужчина или женщина. Непрерывный трудъ, профессіональныя болѣзни, недостатокъ движенія и воздуха; отравленіе различными возбуждающими веществами отразились на женщинахъ тяжелѣе, чѣмъ на мужчинахъ. Поздно вечеромъ, когда манъ заполняли лабиринтъ улицъ и переулковъ, залитыхъ яркимъ свѣтомъ электрическихъ солнцъ, казалось, что всѣ эти милліоны людей, съ сѣрыми лицами, съ скучными усталыми глазами, изготовлены по одному и тому же образцу на одной фабрикѣ. Нельзя было опредѣлить ни возраста, ни пола. Любовь, описанная старыми поэтами давно умерла. Сначала она, какъ плюшъ, вилась около машинъ, потомъ листья ея пожелтѣли, завяли и осыпались. Какъ пережитокъ, любовь иногда вспыхивала яркимъ пламенемъ, случалось порождала старую ревность и доводила даже до преступленій, но обыкновенно, мужчины и женщины сходились и расходились равнодушно и искали въ сближеніи минутнаго удовольствія когда не было другихъ развлеченій. Вентуріо возродилъ древнюю женщину, безконечно далекую отъ мужчины и таинственную. Самъ онъ — маленькій, безобразный, съ отвисшимъ животомъ, похожій на индійскаго идола, говорилъ, что въ каждой работницѣ, — сѣрой и скучной какъ высохшая земля есть сѣмена для превращенія ея въ одну изъ тѣхъ женщинъ, которыми синдикатъ населялъ свои дворцы.

Черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ Вентуріо открылъ свои сады для представителей печати, всѣ, начиная отъ короля и до послѣдняго нищаго, увидѣли, что памятникъ ставить необходимо. Одинъ изъ депутатовъ, двадцать лѣтъ дожидавшійся портфеля министра, сказалъ въ парламентѣ большую рѣчь о заслугахъ Вентуріо и способѣ увѣковѣчить его имя. Никто ни возражалъ. Кандидатъ въ министры потребовалъ открытаго голосованія „дабы мы знали, какъ онъ сказалъ, имена тѣхъ, кто будетъ противиться народной славѣ“. Принято единогласно.

Вышелъ изъ залы только одинъ депутатъ: семидесятилѣтній старикъ, выигравшій много лѣтъ тому назадъ великую битву въ Африкѣ и спасшій Геліополисъ отъ гибели. Не желая, чтобы его славное имя было забросано грязью, народный герой самъ покончилъ съ собой, отправивъ въ редакціи письма съ просьбою ничего не писать о немъ. Воля его была свято исполнена, и только 69 газетъ назвали его выжившимъ изъ ума идіотомъ и дряхлымъ развратникомъ.

На деньги, собранныя путемъ всенародной подписки, содержателю публичныхъ домовъ поставленъ былъ великолѣпный памятникъ изъ бронзы и мрамора. Вентуріо самъ вѣнчалъ свое бронзовое изображеніе лавровымъ вѣнкомъ, и когда маленькій плѣшивый человѣкъ съ отвисшимъ животомъ взобрался по лѣстницѣ на плечи статуи, многотысячная толпа, которая всегда говоритъ то, что говорятъ газеты, закричала, прославляя великаго Вентуріо.

Такова была въ Геліополисѣ сила печати. Пишу это не изъ тщеславія, какъ можетъ быть подумаютъ нѣкоторые, а только для того, чтобы будущіе люди знали чѣмъ кончила міровая литература.

Въ тотъ день, когда я въ первый разъ услышалъ о кометѣ, консерваторы подрались съ радикалами и нашъ парламентскій хроникеръ, профессоръ Геліополисскаго университета, сидя противъ меня на краю стола, разсказывалъ объ этомъ происшествіи такъ, какъ будто дрались не живые люди, а вступили въ свалку параграфы, статьи и пункты „закона о конституціи“. Такой способъ изложенія онъ называлъ юридическимъ анализомъ.

— Параграфъ № 27 вызвалъ весь этотъ скандалъ, хорошо еще, что примѣчаніе къ статьѣ 94 давало возможность выдвинуть вопросъ о голосованіи, но тутъ испортилъ дѣло пунктъ 5…

Унылый это былъ человѣкъ и слушать его было совсѣмъ не весело.

Вдругъ зазвонилъ телефонъ.

— Говоритъ обсерваторія. Только что вычислены элементы кометы Б, столкновеніе, повидимому неизбѣжно.

— Столкновеніе съ чѣмъ?

— Съ землей. Вы меня слушаете. 25 или 27 августа мы пройдемъ… — конца фразы я не разслышалъ.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ профессоръ. — Это должно быть о результатахъ голосованія.

— Да, нѣтъ же! обсерваторія извѣщаетъ, что земля столкнется съ какой-то кометой.

— Лѣзутъ съ глупостями. Дайте мнѣ триста строкъ, я напишу статью о параграфѣ 94.

Главный редакторъ швырнулъ замѣтку о кометѣ въ корзину.

— Знаю я эти штуки. Пусть сначала заплатятъ за тысячу строкъ, по высшей расцѣнкѣ.

— Да вѣдь это обсерваторія.

— Послушайте, Витторино, меня вы не проведете, — редакторъ поднялъ отъ рукописи маленькіе прищуренные глаза. На 26 августа назначено состязаніе аэроплановъ. Кто хочетъ разстроить дѣло, тотъ пусть платитъ.

По этимъ, или по какимъ другимъ соображеніямъ, ни одна большая газета не напечатала извѣстія о появленіи кометы и, когда граммофоны надъ окнами дешевыхъ изданій, не имѣвшихъ вліянія на ходъ общественной политической жизни, выкрикивали:

— Гибель земли! міровой пожаръ! остается еще шестьдесятъ дней… — Ихъ голоса заглушалъ ревъ сиренъ „Геліополисскаго Вѣстника“ и другихъ серьезныхъ изданій.

Но, все же, извѣстіе о появленіи кометы быстро распространилось по всему Геліополису.

Первыми всполошились монахи, мистики, теософы и медіумы.

Въ Геліополисѣ не было господствующей религіи, но каждому гражданину, достигшему 25 лѣтъ отъ роду, законъ предписывалъ избрать какое ему угодно вѣрованіе и держаться его, по крайней мѣрѣ, въ теченіе одного года. Огромное большинство числилось по оффиціальнымъ спискамъ христіанами, но совершенно не знало въ чемъ его вѣра и какія обязанности налагаетъ христіанство на человѣка.

На площади Звѣзды и въ прилегающихъ къ нему улицахъ и переулкахъ всегда можно было видѣть шумную толпу, которая стекалась сюда для выбора вѣры. Другіе являлись на эту площадь, чтобы предложить изобрѣтенную ими новую религію или найти послѣдователей. Храмы всѣхъ вѣковъ и народовъ образовали здѣсь лабиринтъ, въ которомъ безнадежно блуждали тысячи людей, ищущихъ бога.

Жрецы Озириса толпились на ступенькахъ широкой мраморной лѣстницы, украшенной двумя рядами львовъ съ женскими лицами. Въ ихъ храмѣ, куда попадали черезъ маленькую трехугольную дверь, было темно и холодно, какъ въ пустомъ колодцѣ. Въ серебряныхъ вазахъ сохранялась мутная вода изъ Нила, которой больные мочили свое тѣло; жирныя черныя кошки съ отвратительнымъ мяуканіемъ бѣгали между рядами каменныхъ гробницъ, въ которыхъ лежали набальзамированныя тѣла богатыхъ послѣдователей древней египетской религіи.

Жрецы Озириса въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ съ золотыми поясами постоянно ссорились съ вертящимися дервишами, которые неистовствовали въ кругломъ балаганѣ напротивъ; острая крыша балагана поддерживалась двумя рядами колоннъ и съ улицы можно было видѣть, какъ десятки оборванныхъ грязныхъ людей кружатся въ бѣшеной пляскѣ или съ блѣдными лицами валяются на истоптанномъ пескѣ.

На площадкѣ между храмомъ Озириса и балаганомъ дервишей проповѣдывалъ атеистъ Плумперъ, называвшій себя пророкомъ. Онъ былъ одѣтъ въ широкую красную тогу и сидѣлъ подъ навѣсомъ за столомъ, на которомъ лежали груды книгъ, брошюръ и газетъ, опровергавшихъ всѣ религіи, и старыя и новыя. Пляска дервишей превращалась иногда въ какое-то стихійное движеніе; она захватывала зрителей, какъ вихрь увлекаетъ сухіе листья; кольцо кружащихся быстро расширялось, выходило за столбы балагана; образовались новые маленькіе водовороты и случалось, что атеистъ Плумперъ въ своей развѣвающейся тогѣ и бѣлые жрецы Озириса вертѣлись на площадкѣ до полнаго изнеможенія.

Огромный бѣлый храмъ Зевса Громовержца закрывалъ собой два ряда домовъ, въ которыхъ жили вѣрующіе въ Нѣчто. Блистающія глыбы мрамора были украшены золочеными изображеніями бога боговъ, у входа сидѣли прорицатели и торговцы амулетами.

Вѣрующіе въ Нѣчто раздѣлялись на 36 сектъ и каждый день устраивали публичныя состязанія сзади храма Зевса. Они отличались цвѣтомъ одеждъ, иначе, ихъ было бы легко смѣшать другъ съ другомъ, такъ какъ разница въ мнѣніяхъ между наиболѣе непримиримыми — зелеными и красными — сводилась къ тому, что зеленые считали Великое Нѣчто познаваемымъ, а красные — не познаваемымъ, а узнаваемымъ. Жрецы ихъ походили на сутягъ, которые ведутъ вѣчную тяжбу съ небомъ. Каждому новообращенному они открывали доступъ въ свои книгохранилища и въ архивы пыльныхъ рукописей, предоставляя разбираться сколько угодно во всѣхъ этихъ противорѣчивыхъ документахъ.

Въ сосѣднемъ узкомъ темномъ переулкѣ, крытомъ стекломъ, помѣщались конторы медіумовъ и ясновидящихъ, которые за небольшую плату брали на себя сношенія съ загробнымъ міромъ. Въ этомъ переулкѣ странно мѣшались живые и мертвые.

— Кто хочетъ говорить съ духомъ дѣвушки, умершей 200 лѣтъ тому назадъ… Съ египтяниномъ временъ первыхъ фараоновъ! Покойный отецъ банкира Гирфельда проситъ сына… Не нуженъ кому нибудь Карлъ ХІІ?

Все это выкрикивали десятки озабоченныхъ служителей, появляющіеся на балконахъ и у дверей конторъ.

Въ пріемныхъ на плетеныхъ диванчикахъ, за круглыми столами, на которыхъ лежали фотографіи духовъ, постоянно сидѣли посѣтители, дожидавшіеся очереди.

Медіумы часто ссорились другъ съ другомъ, такъ какъ каждый день случалось, что одинъ и тотъ же духъ одновременно появлялся въ десяти конторахъ къ великому соблазну зрителей и слушателей всей этой сверхъестественной отрасли промышленности. Сутяги изъ квартала вѣрующихъ въ Нѣчто то и дѣло являлись къ медіумамъ и затѣвали съ ними ссоры, въ которыхъ принимали участіе и души умершихъ.

Крытая улица медіумовъ выходила на площадку, вымощенную розовымъ мраморомъ. На этой площадкѣ стоялъ храмъ Человѣку. Въ Геліополисѣ было очень много людей, которые считали себя богами, но лишь немногіе изъ нихъ рѣшались публично принять жертвы и поклоненія отъ льстивыхъ жрецовъ въ храмѣ за улицей медіумовъ. Съ южной стороны храма находился склепъ самоубійцъ. Здѣсь длинными рядами на сѣрыхъ мраморныхъ плитахъ лежали тѣла тѣхъ, кто на время уходилъ изъ жизни. Такимъ самоубійцамъ жрецы въ храмѣ Человѣка вводили въ кровь особый ядъ небытія; сонъ наступалъ не сразу, а недѣли черезъ двѣ-три, а иногда и черезъ мѣсяцъ. Въ этотъ промежутокъ самоубійца медленно превращался въ трупъ; ослабѣвало зрѣніе, слухъ, притуплялась чувствительность къ боли; полное оцѣпенѣніе тѣла наступало раньше чѣмъ прекращалась душевная жизнь. Въ склепѣ самоубійцъ было всегда нѣсколько труповъ, въ раскрытыхъ глазахъ которыхъ свѣтилось сознаніе, какъ лучъ заката въ темной полосѣ воды. Умирали чаще всего на десять лѣтъ, но были и такіе, которые желали проснуться черезъ сто лѣтъ — предѣльный срокъ дѣйствія яда небытія. Послѣ воскресенія самоубійцы жили столько же сколько прожили бы не пріостанавливая жизни.

Правительство очень часто командировало чиновниковъ въ будущія десятилѣтія, такъ точно, какъ посылалъ ихъ съ различными порученіями на окраины государства; такіе чиновники получали все присвоенное имъ содержаніе, суточные и прогоны. Въ каждомъ министерствѣ былъ свой особый склепъ; гдѣ важные и неподвижные лежали десятки и сотни людей, сжимая въ желтыхъ окаменѣлыхъ рукахъ портфели, набитые бумагами и пакеты, которые они должны были предъявить по своемъ воскресеніи. Иногда въ бумагахъ содержались предписанія, касавшіяся преступниковъ, которые успѣли принять ядъ небытія и помѣщались въ особомъ отдѣленіи, при центральной тюрьмѣ. Случалось, что никто не зналъ, когда проснется какой-нибудь важный преступникъ и тогда за нимъ посылали двухъ или трехъ чиновниковъ, снабженныхъ самыми широкими полномочіями. Во время судебнаго процесса знаменитаго Кетмена, подкупившаго весь парламентъ, подсудимый, наканунѣ объявленія приговора заснулъ на 80 лѣтъ. Въ виду исключительной важности дѣла, вслѣдъ за обвиняемымъ были отправлены судьи, защитники и прокуроръ. Всѣ они лежали рядомъ въ боковомъ корридорѣ во дворцѣ правосудія, и такъ какъ тамъ довольно тѣсно, то самого Кетмена положили подъ генеральнаго прокурора, а сверху навалили все дѣлопроизводство.

Въ храмѣ Человѣка хранились тѣла только тѣхъ самоубійцъ, которые могли заплатить довольно крупную сумму за мѣсто. Жрецы извлекали побочный порядочный доходъ, показывая трупы посѣтителямъ и разсказывая о покойникахъ невѣроятныя исторіи. Одного очень почтеннаго филантропа, пожелавшаго перейти на сто лѣтъ въ небытіе для того, чтобы посмотрѣть, что станется съ основанными имъ благотворительными учрежденіями, служители храма ошельмовали до такой степени, что имя покойнаго стало нарицательнымъ для всѣхъ мошенниковъ и плутовъ.

Случалось, что на время прекращали свою жизнь влюбленные, желавшіе чтобы ихъ тѣла до воскресенія, лежали рядомъ. Лѣнивые жрецы перепутали всѣ мѣста, и я самъ видѣлъ какъ одинъ молодой человѣкъ, заснувшій полсотни лѣтъ тому назадъ, требовалъ у смотрителя кладбища, чтобъ онъ немедленно отыскалъ какую-то Эльзу, съ которой влюбленный заснулъ рука объ руку.

— Я всѣмъ ей пожертвовалъ, — вопилъ несчастный, — мнѣ некуда и незачѣмъ идти изъ этого храма!

Толстый жрецъ, заложивъ пальцы за широкій золотой поясъ, равнодушно слушалъ жалобы молодого человѣка.

— Выбирайте любую, завтра проснется вотъ эта хорошенькая дѣвушка въ углу, у круглаго окна. Подходитъ? Да вы взгляните внимательнѣе. Ея спутника лѣтъ двадцать тому назадъ перенесли въ подвалъ подъ храмомъ, потому что здѣсь рядомъ надо было освободить мѣсто для одного ювелира. Увѣряю васъ, она ничуть не хуже вашей Эльзы.

Влюбленный не слушалъ.

— Эльза, Эльза! — звалъ онъ, слоняясь между каменными плитами.

— Я думаю, напрасно трудитесь, — сказалъ жрецъ, — она ушла какъ и многіе другіе. Почемъ вы знаете на сколько лѣтъ она засыпала? Теперь, чего добраго, у вашей возлюбленной есть уже внуки. — Жрецъ обратился ко мнѣ: — Вотъ тамъ справа, гдѣ тянется полоса свѣта; двадцать лѣтъ лежитъ покойникъ, посмотрите какое у него счастливое выраженіе лица. Когда онъ пришелъ сюда, у него было трое дѣтей, два сына и дочь, которыхъ онъ воспитывалъ по какой-то особой изобрѣтенной имъ системѣ. Чудакъ вѣрилъ, что изъ его дѣтей выйдутъ святые или герои, и желалъ, пробудившись, услышать о ихъ славѣ и святости. Я хорошо помню, какъ всѣ они четверо стояли вотъ здѣсь, гдѣ стоимъ мы…

Жрецъ поправилъ руку поэта, оцѣпенѣвшаго на сто лѣтъ, чтобы взглянуть на собственный памятникъ и пошелъ къ выходу.

— Постойте, постойте; а окончаніе исторіи! — крикнулъ я ему вслѣдъ.

— Старшій умеръ отъ пьянства, младшій ростовщикъ, дочь гдѣ-то у Вентуріо…

Могильщики на обыкновенныхъ кладбищахъ не были такъ равнодушны къ человѣческому горю и страданію, какъ жрецы въ храмѣ человѣка, потому что послѣдніе видѣли не только смерть, но и воскресеніе, которое часто было хуже смерти.

Въ Геліополисѣ была цѣлая секта засыпающихъ, которые дожидались водворенія на землѣ царствія Божія, справедливости и любви. Но при этомъ они совершенно не желали вмѣшиваться въ ходъ исторіи и спали по тридцать три года въ сухихъ и теплыхъ погребахъ, которые тянулись подъ зданіемъ рынка; помѣщеніе это было довольно удобное и освѣщалось двумя рядами узкихъ оконъ, защищенныхъ желѣзными рѣшетками. Ожидающіе наступленія Царствія Божія просыпались только для того, чтобы взглянуть какой степени совершенства достигли люди.

Узнавъ, что все остается по старому, или даже хуже стараго, они начинали браниться, читали проповѣди, поученія и поднимали такой шумъ, что ихъ приходилось укрощать при содѣйствіи полиціи. На площади Вѣры каждый день можно было видѣть нѣсколько человѣкъ изъ этой странной секты, пристававшихъ къ прохожимъ съ увѣщеваніями и обличеніями. Блѣдные, съ опухшими лицами, одѣтые въ бѣлыя одежды, въ которыхъ они желали явиться на праздникъ міровой любви, эти люди возбуждали общее презрѣніе и насмѣшки. Созданный ими воображаемый міръ до такой степени расходился съ дѣйствительностью, что многіе сектанты предпочитали окончить жизнь гдѣ-нибудь въ рѣкѣ, чѣмъ оставаться среди населенія Геліополиса.

Отъ храма человѣка по широкой мраморной лѣстницѣ, въ триста ступеней, можно было спуститься въ кварталъ, населенный мистиками, магами, прорицателями, теософами и дѣлателями чудесъ.

Въ этомъ мрачномъ кварталѣ, куда рѣдко заглядывало солнце, голодные философы изъ обрывковъ прошлыхъ вѣрованій выкраивали новыя религіозныя системы; здѣсь можно было заказать божество по своему вкусу, совершенно такъ, какъ заказываютъ мебель или платье.

По постановленію Геліополисскаго парламента чудеса разрѣшалось творить только въ особомъ помѣщеніи, обнесенномъ высокой оградой и куда зрители допускались за небольшую плату. На этомъ дворѣ, вымощенномъ краснымъ камнемъ, исчезали всѣ законы природы. Въ нѣсколько минутъ выростали кустарники и цѣлыя деревья, брошенные камни не возвращались на землю; днемъ видны были звѣзды и луна; люди поднимались въ воздухъ и расхаживали по поверхности воды въ широкомъ бассейнѣ, который одной стороной примыкалъ къ стѣнѣ. Все это были фокусы для невзыскательной толпы мастеровыхъ, рабочихъ, которые широкимъ потокомъ вливались въ ворота двора чудесъ; для болѣе требовательныхъ или невѣрующихъ зрителей маги продѣлывали несомнѣнно болѣе сложныя и трудно объяснимыя вещи. Однимъ изъ самыхъ удивительныхъ фокусовъ было перевоплощеніе личности. Любой бѣднякъ за скромную плату могъ превратиться на время въ кого ему было угодно. Я знавалъ одного старика, служившаго бухгалтеромъ въ Соединенномъ Банкѣ, который все свое свободное время проводилъ на дворѣ чудесъ въ полутемной комнатѣ съ низко нависшимъ потолкомъ, гдѣ онъ какими-то неисповѣдимыми судьбами превращался въ короля. Но искусство маговъ шло еще дальше и по желанію они могли перевоплотить человѣка въ любое живое существо. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ человѣкъ переживалъ яркія картины изъ невѣдомаго ему міра. Видѣлъ себя то среди дѣвственныхъ лѣсовъ, то среди пустынь, въ глубинѣ океана и даже на другихъ планетахъ. Всѣ эти картины проносились вихремъ и, когда уснувшій возвращался къ дѣйствительной жизни, то онъ отказывался вѣрить, что спалъ двѣ или пять минутъ.

На другой день послѣ того, когда обсерваторія сообщила о появленіи кометы, часовъ въ шесть, я возвращался изъ редакціи и остановился около храма Человѣка, чтобы взглянуть на небо. Солнце уже зашло, но съ запада разливалось серебристое сіяніе настолько яркое, что всѣ предметы бросали замѣтныя тѣни. Строенія за рѣкой и аэропланы, кружившіеся надъ городомъ казались окруженными свѣтящимся туманомъ. Кометы не было видно, хотя въ толпѣ, собравшейся на площади между храмомъ Озириса и кафедрой атеиста Плумперта на нее указывали десятки рукъ; одни говорили что видятъ бѣлый хвостъ кометы справа, надъ линіей домовъ, другіе прямо надъ своими головами, третьи принимали за грозное свѣтило зеленые фонари почтоваго аэроплана, медленно летѣвшаго вдоль разрушенной желѣзнодорожной насыпи. Жрецы, теософы и прочіе посредники между небомъ и землей, сновавшіе по площади, вели себя очень странно. Они словно обрадовались зловѣщей кометѣ и очень подробно, съ большимъ увлеченіемъ разсказывали о тѣхъ ужасахъ, которые переживутъ люди въ наказаніе за свое нечестіе. Около меня порядочную толпу собралъ распутный жрецъ Клавдій, не имѣвшій никакой религіи и служившій всѣмъ богамъ.

— Дождались, — кричалъ Клавдій, размахивая надъ головами слушателей чернымъ посохомъ. — Сгорите, потому что не чтили алтарей и служителей неба, не поможетъ вамъ теперь ни наука, ни политика!… будете молиться и молитва не спасетъ, судъ оконченъ и всѣ вы осуждены на смерть въ небесномъ знамени.

Жрецъ пошелъ съ холма, продолжая выкрикивать безсвязныя угрозы. За нимъ двинулась кучка людей, изъ которыхъ одни плакали, а другіе ругали Клавдія и бросали въ него горсти песку. Какой-то мальчишка, взмостившійся на стѣну, вылилъ на Клавдія ведро воды. Идя дальше по площади Вѣры я всюду видѣлъ такія же сцены. Толпа видимо еще не отдавала себѣ яснаго отчета въ значеніи предсказаній, дѣлаемыхъ жрецами, которые, впрочемъ, никогда не переставали пугать суевѣрное населеніе Геліополиса местью неба. Эти служители алтаря походили на содержателя звѣринца, у котораго въ карманѣ ключи отъ клѣтокъ съ хищными звѣрями. Въ любой моментъ клѣтки можно было отпереть и выпустить на беззащитное населеніе свирѣпыхъ голодныхъ животныхъ. Припоминая всѣ событія, предшествовавшія гибели земли, я могу съ увѣренностью сказать, что паника начала распространяться изъ квартала Вѣры. Въ то время, когда еще во всемъ остальномъ городѣ, занимавшемъ болѣе тысячи квадратныхъ верстъ, шла обычная жизнь, вокругъ храмовъ уже происходили сцены, напоминающія послѣдніе дни земли. Огромныя толпы людей, среди которыхъ преобладали женщины, безпорядочно бросались отъ одного алтаря къ другому; падали на колѣни, ползали въ пыли по каменнымъ плитамъ, молились или посылали проклятія. Мѣрные удары огромныхъ мѣдныхъ гонговъ сливались съ погребальнымъ пѣніемъ и дикими выкриками прорицателей. Здѣсь, у подножія алтарей, рождался тотъ великій ужасъ, который впослѣдствіи заставилъ милліоны людей покончить съ собой прежде чѣмъ земля встрѣтила комету.

Дни стояли ослѣпительно яркіе и солнце пробиралось даже въ самые темные углы храмовъ. Свѣтлыя пятна тамъ и сямъ лежали на каменныхъ ступеняхъ, на полу и стѣнахъ, металлическія украшенія разсыпали снопы искрящихся лучей, облитыя солнечнымъ свѣтомъ мраморныя статуи казались ожившими. Пестрая шумная толпа придавала картинѣ праздничный видъ. Въ храмѣ Озириса въ то время, когда въ одномъ углу шло торжественное служеніе, въ другомъ толпа ткачей, пришедшихъ изъ предмѣстья, разбивала на мелкіе куски священное изображеніе, топтала обломки и бросала въ цвѣтныя стекла осколки камня. Голубоватый дымъ отъ большихъ бронзовыхъ жаровенъ смѣшивался съ тяжелой бѣлой пылью отъ обрушенныхъ разбитыхъ статуй. Уже въ эти первые дни паники многіе атеисты оказались вдругъ въ рядахъ людей вѣрующихъ, а люди религіозные то и дѣло превращались въ непримиримыхъ враговъ молчаливаго божества. Схватки приняли настолько опасный характеръ, что правительство хотѣло послать въ кварталъ Вѣры войска и полицію, но такъ какъ по 176 статьѣ основныхъ Геліополисскихъ законовъ вооруженные люди не могли входить въ храмы, то въ парламентъ былъ спѣшно внесенъ законопроектъ объ отмѣнѣ этой статьи „по случаю совершенно исключительныхъ обстоятельствъ“, какъ было сказано въ объяснительной запискѣ. Къ сожалѣнію, пренія въ парламентѣ очень затянулись, потому что на этомъ вопросѣ лидеръ консерваторовъ задумалъ провалить либеральное министерство. Противники спорили до тѣхъ поръ, пока человѣчество осталось безъ всякой религіи. Весь городъ былъ занятъ событіями на площади Звѣзды больше чѣмъ кометой, которую, впрочемъ, пока еще видѣли одни астрономы.

ГЛАВА ІІІ.

Шестнадцатаго августа утромъ редакторъ попросилъ меня съѣздить въ главную обсерваторію. День выдался очень жаркій. Замѣчу кстати, что по словамъ метеорологовъ, послѣднее лѣто было жарче всѣхъ тѣхъ, о температурѣ которыхъ сохранились записи. Когда я поднялся на крышу башни, съ которой отправлялись аэропланы, небо показалось мнѣ раскаленнымъ мѣднымъ куполомъ, висѣвшимъ надъ ослѣпительно бѣлымъ городомъ.

На площадкѣ, окруженной высокой рѣшеткой собрались члены музыкальнаго общества, дававшіе въ этотъ день концертъ въ высшихъ слояхъ атмосферы. Законъ строго воспрещалъ игру на музыкальныхъ инструментахъ ниже трехъ сотъ метровъ надъ поверхностью земли. Это благодѣтельная мѣра была введена съ тѣхъ поръ, когда механическіе музыкальные инструменты начали представлять серьезную угрозу общественному спокойствію. Музыканты обзаводились дешевыми маленькими аэропланами или брали ихъ на прокатъ и цѣлыми роями, вмѣстѣ со своими слушателями, кружились надъ городомъ. Рядомъ со мной летѣлъ толстякъ, прижимавшій къ груди слѣпившую глаза мѣдную трубу. Онъ принялъ меня за любителя музыки и, размахивая платкомъ, кричалъ:

— Невыносимая жара… позвольте познакомиться — Эрнстъ Тимболь, помощникъ нотаріуса… Смотрите, скрипка уже начала!

Толстякъ приложилъ трубу къ губамъ, оглушительно затрубилъ и, словно шмель, началъ носиться между аэропланами. Впереди, согнувъ длинныя ноги и вытянувъ шею, летѣлъ юный флейтистъ; скрипачъ плавно описывалъ широкіе круги, віолончель то взлетала къ небу, то опускалась къ стеклянному куполу надъ станціей аэроплановъ. Капельмейстеръ, помѣщавшійся въ центрѣ этого шумнаго роя, кричалъ въ рупоръ:

— Маэстро, ради Бога, не ниже трехсотъ метровъ! замолчите маэстро! поднимитесь еще метровъ на двадцать. Справа идетъ полицейское судно съ мегафономъ.

Для будущихъ людей, которые найдутъ отъ нашего міра только кучу обгорѣлыхъ обломковъ, я поясню, что мегафономъ назывался механическій музыкальный инструментъ, приводившійся въ движеніе машиной въ сто, пятьсотъ и болѣе лошадиныхъ силъ. Это была адская музыка, отъ которой могли упасть самыя прочныя стѣны подобно тому, какъ пали стѣны древняго Іерихона.

Мегафономъ, игравшимъ сонаты Бетховена была уничтожена вся великая армія негровъ, двинувшихся на завоеваніе Европы. На полицейскихъ судахъ, поддерживавшихъ порядокъ въ воздушномъ океанѣ были установлены самые слабые мегафоны, которые пускались въ ходъ въ тѣхъ случаяхъ, когда надо было заглушить голоса ораторовъ, неугодныхъ правительству или прервать незаконную музыку.

Я видѣлъ однажды какъ сотни скрипачей металась надъ синей дождевой тучей словно комары надъ прудомъ, а надъ ними какъ буря ревѣла полицейская музыкальная машина. На этотъ разъ все обошлось благополучно и, когда мой аэропланъ повернулъ къ востоку, я видѣлъ музыкантовъ, расположившихся полукругомъ — два ряда слушателей впереди, и капельмейстера на верху на половину скрытаго облакомъ. Часа два мы летѣли надъ пустынными лиловыми полями, окружавшими міровой городъ. Изъ корзины аэроплана эти мертвыя поля напоминали грязное морское дно въ часъ отлива.

Истощенная тысячелѣтней культурой, почва безъ искусственныхъ удобреній перестала питать растенія, чахлые, мелкіе кустарники, какъ лишаи расползались по голой землѣ. Глубокіе овраги переплелись въ густую сѣть; заброшенныя деревни, обрушенныя насыпи, размытыя дороги, заросшія сорною травою, напоминали, что здѣсь кладбище древняго непонятнаго намъ міра, когда земледѣліе повсюду занимало милліонъ рабочихъ рукъ.

До какой степени жизнь этихъ древнихъ людей отличалась отъ нашей, показываетъ описаніе ихъ обѣдовъ. Они ѣли жареное мясо, мучнистые клубни, листья, корни и сѣмена различныхъ растеній, которыя воздѣлывали на поляхъ и около домовъ. Чтобы съѣсть огромное по объему количество пищи, требовалось не мало времени, а на перевариваніе ея, по словамъ заслуживающихъ довѣріе историковъ, надо было отъ двухъ до трехъ часовъ; очень часто во время перевариванія проглоченныхъ растительныхъ и животныхъ веществъ наши отдаленные предки спали или дремали сидя въ креслахъ. Теперь мы питаемся пилюлями, въ которыхъ сконцентрировано все необходимое для поддержанія жизни. Четыре или пять пилюль утромъ, до десятка днемъ и двѣ или три вечеромъ составляютъ всю пищу взрослаго человѣка. Фабрики, химическія лабораторіи и заводы, на которыхъ машины приводятся въ движеніе силой морского прибоя и солнечной теплотой замѣнили хлѣбныя поля, сады и скотъ древнихъ. Самая величайшая революція въ мірѣ была произведена тѣми учеными, которые научили легко обращать неорганическія вещества въ органическія и такъ какъ открытія въ этой области слѣдовали одно за другимъ очень быстро, а техника успѣвала использовать въ большихъ размѣрахъ на фабрикахъ и заводахъ данныя, добытыя въ лабораторіяхъ, то земледѣліе неожиданно очутилось на краю пропасти. Крестьяне вынуждены были забрасывать свои поля и направляться въ городъ. Создалось великое переселеніе, нищихъ, разоренныхъ людей, трудъ которыхъ наука и техника сдѣлали ненужнымъ. Часть крестьянъ долго еще продолжала воздѣлывать пшеницу, рожь и другія хлѣбныя растенія, но это было такое же выгодное и прибыльное занятіе, какъ напримѣръ, ручная работа ткача подъ стѣнами огромныхъ фабрикъ, способныхъ въ одну недѣлю одѣть населеніе цѣлаго государства.

Водку, вино и другіе напитки вытѣснила „веселящая бактерія“. Веселіе прививаютъ какъ оспу, но многіе пьяницы предпочитаютъ пользоваться гипнозомъ. Въ центральномъ ресторанѣ на королевской площади работало нѣсколько сотъ гипнотизеровъ. Какъ любопытный пережитокъ старины остались выраженія: гипнозъ на бутылку, на полбутылки, на рюмку и проч. Въ дешевыхъ гипнотическихъ кабачкахъ посѣтители поютъ, пляшутъ между столами, клянутъ свою жизнь, ругаютъ прогрессъ и правительство, бранятся и дерутся другъ съ другомъ. Словомъ, по внѣшности здѣсь происходитъ все то же, что и въ древнихъ учрежденіяхъ подобнаго рода, съ той разницей конечно, что нигдѣ не видно бутылокъ, стакановъ и прочей посуды, образцы которой сохранились въ музеѣ древности.

Желающіе привить себѣ веселящую бактерію или опьянѣть подъ вліяніемъ гипноза уплачивали особый государственный налогъ, который шелъ на содержаніе парламента и многочисленныхъ обществъ трезвости. Отправляясь въ увеселительныя прогулки, наши предки предварительно нагружались корзинами съ виномъ и провизіей, а мы беремъ коробку пилюль и одного–двухъ хорошихъ гипнотизеровъ. Передъ концомъ міра особенно славился нѣкій Сальме, который всѣ давалъ степени и оттѣнки опьянѣнія. Это былъ великій художникъ и на конкурсѣ, который былъ устроенъ Академіей изящныхъ искусствъ, онъ по справедливости получилъ первую награду. Откровенно говоря, веселіе наше носило мрачный характеръ и въ Геліополисѣ можно было очень рѣдко встрѣтить людей, въ группѣ которыхъ слышался бы непринужденный смѣхъ.

Примѣчаніе. Есть много родовъ смѣшного, но лучшіе тѣ, съ которыми соединяется месть. Глупцы увлекаются смѣхомъ, который уноситъ ихъ на своихъ свободныхъ крыльяхъ въ такія области, куда они не посмѣли бы проникнуть, если бы не отдавались въ его власть. Смѣхъ, рожденный среди полей, на берегу ручьевъ, умиралъ въ каменныхъ стѣнахъ Геліополиса и возродить его безсильна была вся наша наука и все наше искусство.

Э.

Аэропланъ опустился на землю у подножія холма, на вершинѣ котораго стояла обсерваторія, но намъ сейчасъ же пришлось вновь подняться, такъ какъ на поляну изъ чащи окружавшихъ кустарниковъ высыпала густая толпа людей, которые въ оффиціальныхъ актахъ назывались людьми-волками и полулюдьми. Голыя худыя дѣти начали бросать въ насъ комьями сухой земли, а взрослые, видя что мы успѣли подняться, старались разжалобить меня криками и причитаніями и, толкая другъ друга, предлагали всякую дрянь, которую они разыскивали въ грудахъ мусора на заброшенныхъ поляхъ-кладбищахъ. Отвратительная старуха, больше похожа на обезьяну, чѣмъ на женщину, поднимала надъ своей головой осколки бутылки и какіе-то черепки, мужчины держали надъ головами въ длинныхъ худыхъ рукахъ обломки рельсъ и заржавленные топоры. Видя, что я не намѣренъ ничего купить, они начали осыпать меня бранью и бѣжали вслѣдъ за аэропланомъ по склону холма. Чтобы отвязаться отъ дикой своры, я выбросилъ всѣ мелкія деньги, коробку съ питательными пилюлями и пачку газетъ. Въ толпѣ началась свалка, которую прекратилъ полицейскій аэропланъ, неожиданно поднявшійся со двора обсерваторіи.

Опускаясь передъ величественнымъ порталомъ храма науки, украшенномъ надписью „Разумъ безграничнѣе міра“, я слышалъ какъ завывала дикая толпа и щелкали электрическіе бичи, которыми полицейскіе разгоняли полулюдей.

Передъ концомъ міра одичавшіе люди заселяли окрестности всѣхъ большихъ городовъ и вели непрерывную войну съ цивилизованнымъ обществомъ. Вѣрнѣе сказать, города представляли небольшіе оазисы среди огромныхъ пространствъ, гдѣ нищета, голодъ и порокъ убивали человѣчество. Правительство и различныя религіозныя общины часто посылали въ заброшенныя поля проповѣдниковъ и учителей, такъ точно, какъ въ древности европейцы отправляли миссіонеровъ для вразумленія, просвѣщенія дикарей въ лѣсахъ Африки и пустыняхъ Австраліи. Къ сожалѣнію, всѣ эти проповѣдники имѣли очень мало успѣха и нуждались въ постоянномъ содѣйствіи полиціи.

Каждый политическій переворотъ, каждый шагъ по пути прогресса, новыя завоеванія въ области науки и техники выбрасывали изъ среды цивилизованнаго человѣчества сотни тысячъ и милліоны людей, которые, не находя себѣ мѣста въ городахъ, сначала пополняли ряды тѣхъ отбросовъ общества, которые ютятся гдѣ попало, бродятъ безъ крова у стѣнъ великолѣпныхъ храмовъ и дворцовъ, отступаютъ въ предмѣстья, но такъ какъ и тамъ они представляли всегда серьезную опасность для государства, то, въ концѣ концовъ, подъ давленіемъ силы должны были уходить въ пустынныя дикія поля. Когда власть попала въ руки ста сорока членовъ академіи, задумавшихъ водворить на землѣ царство Разума въ окрестностяхъ Геліополиса, въ одинъ годъ образовалось нѣсколько пещерныхъ городовъ, гдѣ въ ямахъ и норахъ поселились люди, оказавшіеся совершенно неподготовленными для великолѣпнаго государственнаго зданія, воздвигаемаго учеными и философами по ихъ стройнымъ теоріямъ.

Война превратилась въ стихійное бѣдствіе, воздушныя эскадры въ нѣсколько минутъ уничтожали цѣлые города; взрывы были такъ сильны, что походили на вулканическія изверженія. Завладѣвъ новыми колоссальными источниками энергіи, мы не умѣли ограничить сферу ихъ дѣйствій; каждая война была поединкомъ слѣпыхъ титановъ, вызванныхъ изобрѣтателями и учеными изъ таинственной глубины неба и земли; искусственныя бури сметали арміи, какъ сухую степную пыль и вызывали нарушеніе равновѣсія во всей атмосферѣ; воздушныя волны, неся горы лиловыхъ тучъ, съ ревомъ, похожимъ на шумъ водопадовъ, обрушивались на мѣстности, очень далекія отъ тѣхъ, гдѣ происходили битвы и оставляли за собой хаотическія нагроможденія камня, лѣса, деревьевъ и труповъ.

Примѣчаніе. Матерія, которую наши предки считали вѣчной и ненарушимой, оказалась резервуаромъ силы: камень, кусокъ металла или кусокъ земли можно было обратить въ лучи электричества и свѣта; энергія, заключенная въ дождевой каплѣ, могла произвести такое же разрушеніе, какъ снарядъ, выброшенный изъ древняго двѣнадцати-дюймоваго орудія. Обратная задача — обращеніе свѣта, электричества и проч. въ матерію была разрѣшена одновременно въ Европѣ и въ Китаѣ. Электрическія волны превращались въ бѣлый искрящійся металлъ, изъ котораго была сдѣлана рѣшетка на одной изъ набережныхъ Геліополиса.

Э.

Молнія и громъ стали дѣтскими забавами. Несмотря на запрещеніе продавать карманные аккумуляторы для произведенія грозы, многіе любители сильныхъ ощущеній запасались этими игрушечными снарядами и пускали ихъ въ ходъ гдѣ-нибудь за городомъ, надъ моремъ или въ пустынныхъ поляхъ. У меня былъ пріятель, репортеръ одной маленькой газеты, который каждый праздникъ ѣздилъ въ окрестности Геліополиса и въ ущельяхъ между горъ устраивалъ сильнѣйшую грозу. Въ рукахъ каждаго преступника, фанатика или сумасшедшаго находился ключъ къ такимъ разрушительнымъ силамъ природы, о которыхъ не мечтали наши предки въ ХІХ и ХХ столѣтіи. При началѣ каждой войны населеніе бросало города, которые подвергались главнымъ ударамъ и бѣжало въ поля. Цивилизованное общество, разбившееся на тысячу группъ, походило на архипелагъ острововъ, омываемый и подточиваемый со всѣхъ сторонъ наступающимъ океаномъ.

Новые варвары готовы были каждый день двинуться на завоеваніе центровъ, гдѣ сохранилась и развивалась старая многовѣковая культура. Чтобы защитить себя отъ гибели, правительства всѣхъ странъ заключили договоръ, по которому распространеніе наукъ и техническихъ знаній среди дикарей приравнивалось къ самымъ тяжкимъ преступленіямъ. Виновныхъ отправляли въ висящія кладбища, — такъ назывались верхніе слои атмосферы, куда преступники поднимались въ клѣткахъ, подвязанныхъ къ аэропланамъ особаго устройства. Снабженные огромнымъ запасомъ энергіи машины этихъ плавающихъ гробницъ могли автоматически работать въ теченіе многихъ десятковъ лѣтъ. Преступникъ умиралъ отъ недостатка воздуха и отъ холода; вмѣстѣ съ аэропланомъ трупъ его блуждалъ въ безднахъ воздушнаго океана. Такое вѣчное путешествіе было придумано послѣ того, какъ цивилизованные народы разъ навсегда отказались отъ примѣненія смертной казни. Осужденному въ очень торжественной обстановкѣ прочитывали статьи международнаго договора объ отмѣнѣ смертной казни. Потомъ его запирали въ клѣтку, желали счастливаго пути и блестящая легкая гробница, похожая на обшитый глазетомъ гробъ, плавно поднималась на такую высоту, гдѣ прекращалось дѣйствіе всѣхъ законовъ — и международныхъ и каждаго отдѣльнаго государства.

Обсерваторія, какъ и всѣ другія зданія того времени, была окружена высокими стѣнами, защищавшими ее отъ нападенія варваровъ.

Въ представленіи дикарей, въ концѣ міра всѣ ученыя учрежденія — музеи, академіи, библіотеки, обсерваторіи — являлись наиболѣе прочными укрѣпленіями ненавистнаго имъ строя. Наука ковала цѣпи рабства для милліоновъ людей, разорвать которыя они никогда не были въ силахъ. Слабыя, безпомощныя массы стояли передъ гигантскими сооруженіями, воздвигнутыми трудами ученыхъ и скрывающими отъ нихъ доступъ къ власти и благамъ жизни. Сами ученые распались на множество замкнутыхъ сектъ, проникнуть въ которыя можно было только при особой удачѣ и многолѣтней работѣ, которая требовала совершеннаго отрѣшенія отъ жизни.

Знаніе разрослось до такихъ необъятныхъ размѣровъ, что ни одинъ спеціалистъ, какъ бы тѣсна не была область его работы, не могъ перечитать и тысячной доли книгъ, написанныхъ его предшественниками. Въ концѣ концовъ, изученіе свелось къ запоминанію ряда формулъ и правилъ, смысла которыхъ не понимали ни учителя, ни учащіеся. Творчество въ наукѣ стало невозможнымъ, потому что вся жизнь ученыхъ уходила на чтеніе и запоминаніе энциклопедіи, въ которой были соединены въ сухомъ и сжатомъ изложеніи завоеванія прошлыхъ вѣковъ. Наука умерла. Остался ея сухой остовъ, мумія въ гробницѣ, съ заклинаніями и магическими формулами. Пользуясь этими формулами можно было вызывать грозу и бурю, прекращать эпидеміи, строить удивительные по сложности механизмы и совершать вещи, которыя всѣмъ казались болѣе странными и таинственными, чѣмъ чудеса въ храмѣ Озириса и фокусы факировъ на площади Вѣры.

Въ обсерваторіи меня встрѣтилъ младшій наблюдатель Хоккей, — астрономъ шестьдесятъ четвертой степени, имѣвшій право носить розовую мантію. Величественные инструменты, непонятные и забытые, стояли на прочныхъ мраморныхъ пьедесталахъ. Часть послѣднихъ была сломана и въ дальнихъ углахъ залы трубы, рычаги и винты напоминали лѣсъ, поваленный бурей. Среди этихъ инструментовъ Хоккей въ своей розовой мантіи, которая волочилась по пыльнымъ плитамъ, казался маленькимъ и ничтожнымъ. Онъ словно заблудился среди трубъ, мѣдныхъ дисковъ и каменныхъ пьедесталовъ, похожихъ на гробницы.

— Вы никогда еще у насъ не были? — спросилъ Хоккей. — Тутъ есть на что посмотрѣть. Всѣ эти инструменты, за исключеніемъ сломанныхъ конечно, накапливаютъ факты! тысячи, милліоны фактовъ! записываютъ ихъ на ленты и сами сматываютъ ленты на катушки, которыя мы хранимъ въ погребахъ подъ холмомъ, на которомъ построена обсерваторія. Отъ ихъ стеклянныхъ глазъ не ускользаетъ ни одно изъ измѣненій въ яркости самой отдаленной звѣзды; съ величайшей точностью они опредѣляютъ химическій составъ туманныхъ массъ, разсѣянныхъ въ міровомъ пространствѣ; вотъ этотъ инструментъ, направо за рѣшеткой, въ одну минуту даетъ болѣе тысячи фотографій.

Астрономъ смотрѣлъ на окружающія насъ механизмы съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ древніе язычники подходили къ своимъ идоламъ. Въ его взглядѣ читалась робость и благоговѣніе.

— Что же вы дѣлаете съ накопленными фактами! — спросилъ я.

— Какъ что? мы ихъ хранимъ.

— Ну, а потомъ что?

— Да что же съ ними дѣлать. Вѣдь, чтобъ разсмотрѣть и изучить фотографіи, снятыя хотя бы этимъ инструментомъ въ то время пока мы съ вами разговариваемъ, надо затратить по меньшей мѣрѣ цѣлый годъ. Человѣческій умъ слишкомъ слабъ, а жизнь слишкомъ коротка для того, чтобъ можно было разобраться хотя въ ничтожной части безконечныхъ записей о вселенной, которыя непрерывно дѣлаютъ эти механизмы. Было время, когда ученые пытались еще справиться съ приливомъ фактовъ и освѣтить теоріями и гипотезами горы растущаго сырого матеріала, но теперь мы не можемъ и мечтать о такихъ попыткахъ. Если вы спуститесь въ подвалы подъ холмомъ, то можете цѣлый день бродить въ узкихъ переходахъ между горами печатной и исписанной бумаги, и тогда самая мысль о томъ, чтобъ возможно было — я не говорю изучить, а только разсмотрѣть эти матеріалы, покажется вамъ проявленіемъ безумія. Мы копимъ факты и больше ничего!

Кругомъ слышалось слабое жужжаніе отъ вращающихся дисковъ и казалось, что дѣйствительно на эту обсерваторію надвигаются волны невидимаго прилива, затопившаго науку и превратившаго ученыхъ въ прислужниковъ бездушныхъ мертвыхъ механизмовъ.

По узкой винтовой лѣстницѣ мы поднялись на металлическую узорчатую площадку, повисшую между двумя мѣдными трубами, какъ сорочье гнѣздо. Хоккей усадилъ меня на стулъ и предложилъ взглянуть въ отверстіе трубы.

— Комета еще не успѣла окончательно образоваться. Она находится въ періодѣ роста. Не смотрите очень долго, если не хотите испортить себѣ зрѣніе.

Я наклонилъ голову къ искрящемуся стеклу и увидѣлъ картину, которую не забуду до конца жизни.

На черномъ фонѣ неба ярко горѣло красное трехугольное пятно; вокругъ него кружились вихри искръ. Казалось, что тамъ была мятель; страшная буря взметала хлопья огненнаго снѣга и создавала изъ него причудливые образы; лучей у кометы еще не было, но по сторонамъ ея тянулись узкія голубоватыя линіи, изгибавшіяся какъ пряди водорослей въ текущей водѣ.

Я видѣлъ твореніе. Испытывалъ такое чувство, какъ будто присутствовалъ при созданіи картины великаго мастера, и никогда потомъ комета не производила на меня болѣе сильнаго потрясающаго впечатлѣнія, чѣмъ въ этотъ моментъ. Какъ и всѣ остальные жители Геліополиса, я рѣдко смотрѣлъ на небо, — скучное, холодное, нѣмое, съ мѣднымъ отблескомъ отъ электрическихъ солнцъ, оно давно утратило для насъ всякую тайну. Красное пятно кометы и вихри, крутящіяся вокругъ него, показались мнѣ огненнымъ знакомъ, смысла и значенія котораго я не понималъ, но смутно угадывалъ. Точно чья-то огненная рука чертила на небѣ непонятный іероглифъ, и въ этомъ іероглифѣ заключался приговоръ землѣ. Когда я поднялъ глаза отъ стекла, то не могъ разсмотрѣть ни площадки, ни Хоккея, который стоялъ около меня.

— Можетъ быть еще она и минуетъ землю, — равнодушно сказалъ Хоккей, — тутъ всегда возможны ошибки, тѣмъ болѣе, что вычисленія дѣлали не мы, а наша математическая машина.

Но я уже зналъ, что столкновеніе неизбѣжно, увѣренность эта создалась во мнѣ какъ-то разомъ и ее ничто уже не могло поколебать. Странно, что когда комета стала видима простымъ глазомъ, то такая же увѣренность явилась у всѣхъ людей несмотря на то, что правительство принимало всѣ мѣры для успокоенія населенія.

При помощи Хоккея я спустился по винтовой лѣстницѣ и черезъ нѣсколько минутъ вновь былъ надъ дикими полями, окутанными лиловымъ вечернимъ туманомъ. Вода въ прудахъ и озерахъ казалась черной, съ пронзительными криками носились птицы, холодный вѣтеръ несъ тучи мелкой пыли надъ высохшей землей, далеко впереди надъ Геліополисомъ горѣли огни электрическихъ солнцъ и свѣтъ ихъ казался мертвенно-блѣднымъ.

Недалеко отъ города съ нами случилось небольшое несчастіе; въ машинѣ что-то сломалось и пришлось быстро опуститься. Мы оказались на полянѣ, освѣщенной огнями Геліополиса. Съ одной стороны тянулся глубокій оврагъ, въ которомъ шумѣлъ невидимый ручей, а съ другой, стояло наполовину разобранное строеніе, окруженное поваленной изгородью. Пока машинистка возилась около аэроплана, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ оврагу и почти наткнулся на человѣка, сидѣвшаго на срубѣ колодца. По одеждѣ я сейчасъ же увидѣлъ, что предо мной одинъ изъ тѣхъ людей, которые не окончательно еще порвали связь съ городомъ и жили частью въ дикихъ поляхъ, частью въ отдаленныхъ грязныхъ предмѣстьяхъ. Когда этотъ человѣкъ поднялъ голову и внимательно посмотрѣлъ на меня, я увидѣлъ, что онъ или боленъ, или давно голодаетъ.

— Что вы здѣсь дѣлаете? — спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.

Бродяга пожалъ плечами.

— Не понимаю, почему вы задаете мнѣ этотъ вопросъ, но если васъ это можетъ интересовать, извольте: я вышелъ за городъ, чтобы увидѣть комету.

— Вы ее еще долго не увидите: пройдетъ дней десять, а то и больше до того времени, когда ее можно будетъ различить невооруженнымъ глазомъ.

— Вотъ что! — съ оттѣнкомъ сожалѣнія сказалъ бродяга, — а я думалъ, что дней черезъ десять все будетъ кончено, и отъ всего этого, — онъ неопредѣленно показалъ рукой вокругъ себя — останется куча пепла. Впрочемъ, можетъ быть, это новая выдумка ученыхъ шарлатановъ и плутовъ изъ квартала Вѣры.

— Я возвращаюсь изъ обсерваторіи и могу вамъ сказать навѣрное, что комета существуетъ.

Лицо бродяги оживилось, онъ разсмѣялся хриплымъ смѣхомъ.

— Да! вы ее видѣли? Отлично, значитъ я жду не напрасно. — И внезапно, съ приливомъ откровенности онъ заговорилъ. — Если бы знали, какъ мнѣ хотѣлось бы присутствовать, когда будетъ горѣть весь мусоръ, начиная отъ парламента и кончая учеными въ мантіяхъ.

Меня непріятно поразила та радость, съ которой этотъ человѣкъ въ лохмотьяхъ, сидѣвшій среди пустыря, говоритъ о гибели всего, что съ такимъ трудомъ накоплено тысячелѣтней исторіей человѣчества. Я не удержался, чтобы не сказать ему этого прямо.

— А какое мнѣ дѣло до вашего человѣчества? — отвѣтилъ съ раздраженіемъ бродяга. — Что оно мнѣ дало? вотъ я сижу здѣсь подъ этимъ чернымъ небомъ, голодный. И если я здѣсь умру, то, какъ вы думаете, замѣтило бы это человѣчество? — Онъ всталъ и говорилъ, размахивая длинной жилистой рукой.

— Но, позвольте, никто не можетъ быть равнодушнымъ къ будущему человѣчества! Всѣ страданія людей, и живущихъ теперь и жившихъ раньше, необходимы для того, чтобы создать счастіе будущихъ поколѣній, придетъ время когда не будетъ страданій…

Бродяга прервалъ меня презрительнымъ жестомъ.

— Поймите же вы, что я не хочу быть рабомъ этихъ будущихъ людей! И какой толкъ для меня и для милліоновъ другихъ такихъ же, какъ я, въ томъ, что когда-то черезъ десять тысячъ лѣтъ люди будутъ жить въ райскихъ садахъ, что ли. Я хочу жить, и всѣ другіе, которые умерли, не дождавшись этого вашего блаженства на землѣ, они тоже хотѣли жить. Счастье нужно было имъ самимъ, а не какимъ-то тамъ невѣдомымъ жителямъ блаженной страны.

Я не зналъ, что отвѣтить на эту коротенькую рѣчь, произнесенную съ большой злобой и молча смотрѣлъ на худое лицо моего собесѣдника, освѣщенное слабымъ синеватымъ свѣтомъ.

— Да, я за все счастіе этого будущаго человѣчества не отдамъ ни одного дня своей жизни. И въ чемъ оно будетъ заключаться, это счастіе? я уже теперь ненавижу этихъ вашихъ здоровыхъ счастливыхъ тунеядцевъ будущихъ вѣковъ, которые на моемъ страданіи создадутъ, совершенную жизнь. — Онъ внезапно умолкъ, опустился на край сруба и проговорилъ уже спокойно. — Я жду кометы. Она, по крайней мѣрѣ, удовлетворитъ чувство мести. По моему, кто толкуетъ о жирныхъ бездѣльникахъ, которые, можетъ быть явятся, когда сгніютъ наши кости, тотъ либо дуракъ, либо не знаетъ, цѣну слезамъ и крови.

Не желая вступать въ споръ я молча пошелъ къ аэроплану.

Накрапывалъ мелкій холодный дождь.

Туманъ сгустился и огни Геліополиса казались заревомъ, охватившимъ, половину неба.

ГЛАВА ІѴ.

Я нѣсколько разъ принимался писать статью о поѣздкѣ въ обсерваторію и каждый разъ бросалъ перо, рвалъ исписанныя листы и уходилъ на улицу, гдѣ подъ знойнымъ бѣлымъ небомъ, скрывавшимъ огненный знакъ разрушенія, шла старая привычная жизнь. Тотъ искусственный языкъ, на которомъ мы писали, совершенно не годился для выраженія новыхъ, глубокихъ и неожиданныхъ идей. Если бы эсперанто, родоначальникъ сотни искусственныхъ языковъ, былъ выдуманъ въ древности и сталъ языкомъ писателей и ученыхъ, то міръ не увидѣлъ бы Шекспира, Ньютона, Пушкина и Достоевскаго. Самый геніальный скульпторъ ничего не сдѣлаетъ изъ мусора. Но эсперанто былъ только первымъ шагомъ, первымъ преступленіемъ на томъ пути, который привелъ человѣческую мысль въ душное подземелье, лишилъ ея крыльевъ и генія сравнялъ съ идіотомъ.

Передъ концомъ міра, когда люди съ величайшей легкостью переносились изъ одной страны въ другую, и на площадяхъ городовъ, въ гостинницахъ, на палубахъ аэроплана, мѣшались всѣ племена, международный языкъ былъ такъ простъ, что его въ одинъ день могъ изучить самый глупый человѣкъ, какого только можно было найти подъ всѣми географическими широтами.

— Грамматика состояла изъ трехъ правилъ. Всѣ слова производились отъ четырехъ корней: пи, ри, фью, клю.

Этотъ всеобщій языкъ назывался птичьимъ, такъ какъ разговоръ на немъ напоминалъ щебетанье птицъ.

Вотъ для образчика двѣ фразы.

— Фьюти пиклю (я хочу ѣсть).

— Пи ни фью? (который часъ).

Заклинаю людей будущаго міра, не заводить искусственнаго единаго языка, если только среди нихъ не будутъ преобладать слабоумные и совершенные идіоты. Большія газеты, расходившіяся въ милліонахъ экземпляровъ среди разноплеменнаго населенія, всѣ печатались на птичьемъ языкѣ и поэтому у писателей не было стиля. Какъ сухіе листья, упавшіе съ зеленыхъ шумныхъ древесныхъ вершинъ, кружились подъ перомъ безсмысленныя слова и слагались пустыя мертвыя фразы.

Кто говоритъ и пишетъ на живомъ языкѣ, тотъ окруженъ тайной; мысль его обвѣваютъ бури и вѣтеръ; надъ ней горятъ звѣзды и солнце. Живое слово летитъ изъ ночи, что осталась сзади насъ, и несетъ силу и творчество того, кто ушелъ и не вернется.

Изобрѣтатели искусственнаго языка постоянно увѣряли, что хотятъ помочь объединенію человѣчества, — но достигли только того, что всюду — въ Токіо или въ Мадридѣ у перваго встрѣчнаго можно было получить справку о названіи улицы, направленіи дороги, или о цѣнѣ питательныхъ пилюль. За этотъ великолѣпный результатъ птичій языкъ убилъ творчество, потому что никому не было охоты писать для ограниченнаго круга читателей, и книги превратились въ склепы, гдѣ умныя и глупыя, новыя и старыя мысли были замурованы при помощи трехъ грамматическихъ правилъ и четырехъ корней всеобщаго языка.

На улицахъ Геліополиса я не замѣтилъ ничего такого, что бы указывало на растущую панику среди многомилліоннаго населенія мірового города.

О кометѣ почти не говорили. Мнѣ самому начинало казаться, что видѣлъ скверный сонъ, и что небо не можетъ скрывать въ своей ясной спокойной безднѣ тѣхъ крутящихся огненныхъ вихрей, которые ослѣпили меня въ обсерваторіи. На одной улицѣ я встрѣтилъ процессію монаховъ, они шли съ зажженными свѣчами и что-то пѣли. Начала собираться толпа, но сейчасъ же вмѣшалась полиція и ,послѣ небольшого замѣшательства, процессію оттерли въ глухой темный переулокъ.

Толпа стояла молча, словно чего-то дожидалась. — Разнощикъ, прижатый къ окну магазина, выдавилъ лоткомъ стекло и вступилъ въ перебранку съ прикащикомъ. Это маленькое событіе отвлекло вниманіе уличной черни отъ мрачной процессіи, и когда дверь въ магазинъ закрылась, толпа начала разбредаться.

Въ другомъ мѣстѣ, недалеко отъ Королевской площади, я видѣлъ кучку людей, собравшихся около стѣны, на которой было наклеено объявленіе геліополисскаго губернатора, предупреждающаго, что всѣ слухи о кометѣ сильно преувеличены. Бумага была еще сырая и какой-то парень сорвалъ ее и бросилъ въ канаву.

Газеты были переполнены извѣстіями о кометѣ, о которой по телеграфу сообщали со всѣхъ концовъ свѣта, и къ вечеру настроеніе уличной толпы измѣнилось.

На мостахъ и набережной плотными рядами стояли тысячи людей, ожидавшихъ появленіе кометы.

Первое общество аэроплановъ, устроило увеселительныя поѣздки на такую высоту, гдѣ свѣтъ электрическихъ солнцъ, не мѣшалъ наблюдать небо.

Мѣста на аэропланѣ, брались съ бою; впрочемъ, многихъ привлекала не столько комета, сколько танцовщица изъ королевскаго театра, Эмилія Лодуо, которая недавно задушила своего любовника.

15 августа парламентъ рѣшилъ избрать особую кометную комиссію для разсмотрѣнія вопроса о средствахъ предупредить надвигающуюся катастрофу, но, къ сожалѣнію, между большинствомъ и меньшинствомъ законодательной палаты не было достигнуто соглашенія по поводу состава этой комиссіи.

Оппозиція прибѣгла къ обструкціи и одинъ депутатъ, семнадцать часовъ подрядъ говорилъ о бѣдствіяхъ, которыя причинитъ параграфъ 26 парламентскаго наказа, допускающій избраніе членовъ въ различныя комиссіи по простому большинству голосовъ.

Правительство созвало междувѣдомственное совѣщаніе съ участіемъ ста сорока академиковъ.

Отъ этого совѣщанія ждали самыхъ благодѣтельныхъ результатовъ, но на первомъ же собраніи встрѣтилось два серьезныхъ препятствія, мѣшавшихъ дальнѣйшему ходу работъ.

Во-первыхъ, возникли крупныя разногласія о полномочіяхъ предсѣдателя и, во-вторыхъ, академики поссорились изъ-за вопроса о томъ, что такое комета.

Спорили они до тѣхъ поръ, пока не увидѣли комету такъ близко, что миновала всякая надобность въ дальнѣйшихъ преніяхъ.

Въ теченіи цѣлой недѣли надъ Геліополисомъ стоялъ густой желтый туманъ. Вечеромъ 23 Августа туманная завѣса раздвинулась и красный треугольникъ, окруженный снопами пламени, показался надъ Геліополисомъ. Громадный городъ зашумѣлъ, какъ океанъ при наступленіи бури. Все населеніе очутилось на улицахъ и среди него замелькали оборванныя, грязныя фигуры дикарей, на которыхъ теперь никто не обращалъ вниманія.

Чтобы ослабить разгорающійся зловѣщій свѣтъ кометы правительство приказало въ семь часовъ вечера зажечь всѣ электрическія солнца и направить на небо лучи прожекторовъ, которые служили для освѣщенія дикихъ полей.

До десяти часовъ комета была плохо видна, но позднѣе она снова отчетливо проступила на черномъ фонѣ неба; и ея красноватый отблескъ дрожалъ въ черной водѣ рѣкъ и каналовъ, въ искусственномъ озерѣ на королевской площади и на полированномъ мраморѣ дворцовъ и храмовъ.

Огромныя толпы народа бросились въ кварталъ Вѣры, откуда на встрѣчу имъ бѣжали жрецы, потерявшіе вѣру въ боговъ и содравшіе со статуй золотыя украшенія и драгоцѣнные камни.

Всѣ дома были освѣщены и, сидя у себя въ комнатѣ, я видѣлъ черезъ улицу какъ металась испуганная семья; отецъ складывалъ въ ящикъ бумаги и деньги, которыя разсыпались по полу; мать и двѣ прислуги одѣвали дѣтей, — увязывали платье и бѣлье, которое грудами выбрасывали изъ шкафовъ и сундуковъ.

Внизу, между стѣнами домовъ, съ шумомъ, похожимъ на гулъ прибоя, мчался живой людской потокъ.

Я заснулъ не раздѣваясь и когда проснулся, солнце яркимъ свѣтомъ заливало всю комнату.

Около кровати стоялъ мой пріятель, художникъ Уйтманъ. Пальто на немъ было разорвано, шляпа въ пыли; рука, въ которой художникъ держалъ стаканъ съ водой, дрожала и около кисти была перевязана шелковымъ носовымъ платкомъ съ пятнами засохшей крови.

Въ ярко освѣщенной комнатѣ, гдѣ все оставалось на обычныхъ мѣстахъ, рядомъ съ широкимъ зеркаломъ, въ радужныхъ коймахъ, черная фигура Уйтмана напоминала о томъ хаосѣ и смятеніи, которыя царили за окномъ.

Художникъ внесъ часть этого хаоса и, вдругъ стали нелѣпыми стройные ряды книгъ на полкахъ около кровати, ковры, картины, мебель.

У меня было такое чувство, какъ будто бы сейчасъ въ двери, которыя стояли раскрытыми, вслѣдъ за Уйтманомъ ворвется буря и превратитъ въ обломки всѣ комнату.

— Скорѣй вставай и одѣвайся, — сказалъ мой пріятель. — Въ городъ изъ дикихъ полей идутъ люди, которые окажутся страшнѣе кометы. Я всю ночь провелъ на окраинахъ. Тамъ разграблены сотни домовъ. Подло погибаетъ человѣчество; трусливое, глупое стадо! Я думаю, что комета явилась какъ нельзя болѣе кстати.

Когда мы выходили на улицу, Уйтманъ ударилъ своей палкой по зеркалу и сверкающіе осколки съ веселымъ звономъ посыпались на полъ.

— Все равно, сюда ты не вернешься. — Я съ сожалѣніемъ взглянулъ на комнату, гдѣ у старыхъ вещей было какое-то сходство со мной.

— Скорѣй, — торопилъ художникъ. Пойдемъ къ Королевской площади, тамъ безопаснѣе, хотя многіе бѣгутъ въ кварталъ Вѣры и за городъ.

Улицы были запружены народомъ. Одни двигались къ центру, другіе бѣжали въ противоположную сторону, къ мосту и аркѣ мира.

Кометы не было видно, но по небу тянулись золотистыя полосы, сходившіяся въ восточной части горизонта.

Я зашелъ въ лавку на углу купить сигаръ.

Лавочникъ запросилъ за десятокъ столько, сколько вчера еще бралъ за сотню.

— Славно будетъ горѣть вашъ товаръ, — сказалъ Уйтманъ, раскуривая сигару.

— Онъ у меня застрахованъ. Пусть горитъ.

Пройдя еще два квартала, мы натолкнулись на разбитый аэропланъ, винты котораго продолжали вертѣться. На мостовой стояли лужи крови и какая-то старуха засыпала ее пылью, которую брала тутъ же изъ канавы.

Рядомъ на стѣнѣ была приклеена огромная афиша, которую, въ виду ея исторической важности я прилагаю къ этимъ запискамъ.

Начинаются
Безпрерывныя увеселенія
Королевское правительство 26 Августа
устраиваетъ большой карнавалъ
для всѣхъ жителей Геліополиса!
Процессія шутовъ.
Участвуетъ весь королевскій балетъ.
•••
Миновала всякая опасность
отъ столкновенія съ кометой.

Гдѣ-то послышался гулъ выстрѣловъ. Толпа испуганно бросилась въ стороны и увлекла насъ въ узкій темный переулокъ, гдѣ было сыро и пахло гнилью, какъ на берегу болота. Около меня какой-то старикъ въ золотыхъ очкахъ ругалъ правительство и парламентъ.

— Что они дѣлаютъ? Вмѣсто того, чтобы принять мѣры для защиты населенія отъ кометы, вступили въ битву съ дикарями, которые идутъ сюда съ самыми мирными намѣреніями. Я вышелъ бы навстрѣчу къ этимъ несчастнымъ пасынкамъ цивилизаціи и сказалъ рѣчь о примиреніи и любви. Нѣтъ, впрочемъ ничего удивительнаго, что дѣла идутъ такъ плохо: въ парламентѣ нѣтъ ни одного умнаго человѣка: каждый день семьсотъ дураковъ соединяютъ свои усилія, чтобы создать еще одну новую глупость.

Старикъ говорилъ съ раздраженіемъ и глазами искалъ въ толпѣ противниковъ. Живой потокъ унесъ насъ къ другому концу каменной трубы. Отсюда, далеко внизу, видна была набережная и высокій узорчатый мостъ мира. Надъ рѣкой, вытянувшись въ одну линію летѣли на западъ черныя боевыя суда. Одно изъ нихъ описывало огромные круги подъ городомъ.

Несмотря на всѣ уговариванія Уйтмана, я отказался идти дальше, и остался одинъ около огромнаго недостроеннаго зданія. Перебравшись черезъ груды бревенъ и камня, я удобно помѣстился за окномъ, забитымъ досками. Въ широкія щели однимъ взглядомъ можно было окинуть половину Геліополиса.

Желтыя полосы на небѣ становились ярче, расширялись, двигались какъ пластинки вѣера, развернутаго отъ горизонта до зенита.

Въ шесть часовъ вечера вдругъ хлынули потоки краснаго свѣта. Казалось, что всходило второе солнце.

Когда комета поднялась надъ линіей домовъ, всѣ строенія, набережная, рѣка окрасились въ багровый свѣтъ.

Выстрѣлы слышались чаще, но теперь они шли съ другой стороны. Съ королевской площади доносились звуки музыки. Тамъ начался Карнавалъ.

Мнѣ казалось, что надъ землей вѣютъ чьи-то огненныя крылья и воздухъ становится невыносимо душнымъ.

— Прекрасное зрѣлище, — сказалъ кто-то сзади меня. — Прекрасное, и скоро оно будетъ еще лучше.

Быстро оглянувшись я увидѣлъ маленькаго человѣка похожаго на обезьяну. Онъ сидѣлъ на грудѣ щебня, охвативъ руками тонкія колѣна и съ усмѣшкой смотрѣлъ на меня.

— По моему не прекрасное, а страшное.

— Однако вы ужаса не чувствуете. Все это слишкомъ величественно и огромно, чтобы люди могли поддаться такому страху, который испытываютъ они, ну хотя бы, во время пожара въ какомъ нибудь театрѣ. Больше боятся полулюдей, загнанныхъ въ пустыри, чѣмъ кометы. Говорятъ, что въ западномъ предмѣстьѣ аэропланы навалили горы труповъ, но бой еще далеко не конченъ. Вы знаете какое время обращенія этой кометы?

— Нѣтъ.

— Сорокъ двѣ тысячи лѣтъ. Этотъ красный свѣтъ однажды уже заливалъ землю. Но тогда не было людей. Потоки огня, упавшаго съ неба, растопили ледники, которые закрывали половину Европы. Человѣчество, создавая свою цивилизацію и культуру, въ сущности, всегда находилось въ положеніи приговореннаго къ смертной казни. Земля была тюрьмой, а комета исполнителемъ приговора.

Старикъ всталъ, лицо его, освѣщенное, какъ и всѣ предметы, краснымъ свѣтомъ казалось маской, черезъ глубокіе прорѣзы которой смотрѣли живые глаза.

— Я думаю, явилась она во время, — сказалъ онъ медленно. — Земля съ солнцемъ и другими планетами движется, какъ вы знаете, къ созвѣздію Геркулеса. Но вотъ чего не знаете ни вы, ни всѣ другіе: на безконечномъ пути мы встрѣтили нѣсколько сферъ съ различнымъ вліяніемъ на духъ, мысли и чувство людей. Вышли мы изъ области, гдѣ были равны богамъ и двигаемся въ область низкихъ уровней жизни и психики. Человѣчество все равно стоитъ на краю пропасти. Мѣняются и физическіе законы, но они болѣе устойчивы, чѣмъ духъ, который колеблется и гаснетъ или поднимается до неба на разстояніи какого-нибудь билліона километровъ, пробѣгаемыхъ землей въ нѣсколько столѣтій.

— Предъ нами духовная пустыня, — повторилъ маленькій человѣкъ, — ужасъ животной жизни, и пусть лучше комета сдѣлаетъ свое дѣло. Небо мѣняетъ свой видъ, хотя и очень медленно. Десять тысячъ лѣтъ тому назадъ оно было инымъ, чѣмъ теперь. У каждаго столѣтія есть свой гороскопъ. Судьбу человѣчества чертитъ орбита земли, и звѣзды, слагаясь въ нѣмыя письмена хранятъ нашу судьбу. Астрологи угадывали истину.

Примѣчаніе. Старикъ Анверсъ, котораго встрѣтилъ Энріо, былъ однимъ изъ величайшихъ математиковъ конца міра. Его теорія о разнородности пространства даетъ единое объясненіе множеству явленій изъ исторіи земли, развитія органическаго міра и освѣщаетъ исторію человѣчества.

Окружающія насъ бездны міра Анверсъ, изслѣдовалъ при помощи устроеннаго имъ прибора, вродѣ того, какъ моряки пользуясь лотомъ, изучаютъ, недоступныя глубины моря.

Э.

Глава Ѵ.

Королевская площадь и расходившіеся отъ нея по радіусамъ, семнадцать широкихъ улицъ были залиты свѣтомъ прожекторовъ и электрическихъ солнцъ.

Оркестры музыки на землѣ и надъ землей заглушили говоръ и крики, въ толпѣ, двигавшейся между домами, какъ бурная рѣка въ половодье.

Нанятые правительствомъ артисты и артистки изъ всѣхъ театровъ Геліополиса играли въ послѣдней пьесѣ, какую видѣли люди Стараго міра.

Во всѣхъ большихъ театрахъ главныя роли давно уже поручались не людямъ, а заводнымъ говорящимъ автоматамъ.

Лучшіе изъ нихъ, занимавшіе въ разобранномъ видѣ немного мѣста и требующіе рѣдкой смазки и чистки, изготовлялись на заводѣ братьевъ Аплонъ.

Работа братьевъ Аплонъ, была до такой степени совершенна, что въ парламентѣ былъ однажды отысканъ цѣлый складъ механическихъ двойниковъ депутатовъ изъ партіи большинства.

Когда не хватило кворума, друзья отсутствовавшихъ членовъ парламента совершали величайшее мошенничество. — Они входили въ залъ засѣданія съ куклами, которыя занимали мѣсто, внимательно слушали очередного оратора, апплодировали или шикали.

Гнусный обманъ открылся, когда то же самое стали продѣлывать члены оппозиціи. Во время преній по вопросу о колоніяхъ въ залѣ находилось, какъ это было доказано позднѣе, 280 куколъ и только 27 живыхъ слушателей, считая предсѣдателя (о послѣднемъ возникало сомнѣніе), стенографистокъ и двухъ министровъ. Автоматами братьевъ Аплоновъ можно было управлять при помощи безпроволочнаго телеграфа. Валики съ записями рѣчей, монологовъ и проч. вставлялись по мѣрѣ надобности и запасъ ихъ у автомата могъ быть очень великъ.

Антрепренеры и, въ особенности, режиссеры предпочитали имѣть дѣло съ куклами, чѣмъ съ артистами. Первые никогда не ссорились, мирились съ любой ролью, а во время поѣздокъ на гастроли вся труппа въ разобранномъ видѣ укладывалась въ одинъ сундукъ средняго размѣра.

Очень часто авторы, сидя въ будкѣ механика, сами исполняли свою пьесу. Большое распространеніе получили драматическія импровизаціи. Пьеса создавалась на сценѣ, творчество происходило на глазахъ зрителя.

Голодные актеры охотно соглашались за ничтожную плату играть вмѣстѣ съ куклами. Антрепренеры всегда держали въ труппѣ нѣсколько живыхъ женщинъ, чтобы вѣрнѣе извлекать доходы изъ актрисъ-куколъ.

Въ одномъ изъ самыхъ большихъ театровъ Геліополиса появилась красавица балерина, за которой началъ ухаживать извѣстный писатель Вольней.

Красавица держала себя неприступно, но охотно принимала дорогіе подарки и однажды попросила у Вольнея крупную сумму денегъ. Она со слезами разсказывала въ присутствіи своей матери, что эти деньги нужны ей для того, чтобы стать свободной.

— Я хочу принадлежать только вамъ одному, — сказала она, прощая съ писателемъ, за кулисами.

Вольней продалъ всю свою работу за три года впередъ и, вложивъ деньги въ букетъ розъ, передалъ ихъ балеринѣ. Съ этого дня артистка перестала принимать закабалившаго себя на литературную поденщину влюбленнаго романиста, и во время антрактовъ сидѣла въ запертой уборной, а послѣ спектакля исчезала неизвѣстно куда.

Вольней былъ убѣжденъ, что она ему измѣняетъ, началъ пить и однажды захватилъ изъ редакціи длинныя ножницы, при помощи которыхъ составлялъ ежедневный обзоръ печати, отправился за кулисы, сорвалъ дверь съ крючка и увидѣлъ, что балерина сидитъ на диванѣ рядомъ съ какимъ-то господиномъ въ черномъ плащѣ. Вольней ударилъ ее ножницами въ грудь и закричалъ отъ испуга, когда оказалось, что его оружіе застряло между двумя рядами блестящихъ, мѣдныхъ колесъ.

Аппараты братьевъ Аплоновъ были столь совершенны, что черезъ часъ зашитая балерина танцовала какъ всегда, и не могла лишь раскланиваться, такъ какъ ножницы Вольнея выбили у нея изъ груди два колеса, совершенно необходимыхъ для этого движенія.

На королевской площади среди замаскированныхъ было много куколъ. Они двигались группами въ сопровожденіи машинистовъ и смѣялись такъ весело и заразительно, что невольно казалось, будто бы на площади царитъ самое неподдѣльное веселье.

Эту ночь я провелъ у своего друга, Уйтмана, который жилъ въ центрѣ города.

На слѣдующій день красный свѣтъ заливалъ улицы мірового города съ утра до вечера.

Комета съ своими шестью лучами занимала половину неба.

Иногда рядомъ съ ней вспыхивали снопы искръ, разсыпавшихся какъ фейерверкъ. Въ пять часовъ вечера пошелъ дождь изъ мелкихъ камней, поранившій и убившій нѣсколько тысячъ человѣкъ.

Улицы опустѣли. Остались только трупы, да брошенные на произволъ судьбы автоматы, которые, никѣмъ не управляемые, бродили въ своихъ красныхъ съ желтымъ шутовскихъ костюмахъ и весело хохотали.

Къ вечеру выстрѣлы смолкли и по городу распространился слухъ, что команда военныхъ судовъ разбѣжалась, бросивъ аэропланы на произволъ судьбы. Только одинъ воздушный миноносецъ „Персей“ продолжалъ защищать городъ отъ вторженія дикарей.

Изъ окна Уйтмана я видѣлъ, какъ „Персей“ описывая все съуживающіеся круги посылалъ одну воздушную мину за другой по какой-то невидимой цѣли.

Землю освѣщала комета, такъ какъ всѣ рабочіе на электрическихъ станціяхъ бросили работу.

На улицахъ замелькали грязныя, оборванныя фигуры, сначала они появлялись по-одиночкѣ, робко, потомъ небольшими толпами и наконецъ двинулись сплошной массой. Дикари подвигались съ восточной части города, и передъ ними все дальше и дальше отступало къ западу населеніе Геліополиса.

Мы съ Уйтманомъ покинули городъ до разсвѣта, такъ какъ свѣтъ кометы уже затмевалъ свѣтъ солнца, правильнѣе сказать, — когда ядро кометы стояло въ зенитѣ.

На мосту около арки Мира намъ пришлось ждать больше часа, пока удалось перейти на другой берегъ рѣки. Счастливцы, которымъ удалось попасть на аэропланы, давно уже выбрались, и теперь летали только огромныя грузовыя суда, на которыхъ правительство вывозило бумаги изъ парламента и правительственныхъ учрежденій, золото изъ кладовыхъ, государственнаго банка и самыхъ важныхъ преступниковъ.

Идти по полю было очень трудно. На каждомъ шагу попадались рытвины и норы, въ которыхъ жили дикари до появленія кометы.

Я нѣсколько разъ проваливался въ эти ямы и выбирался изъ нихъ съ большимъ трудомъ.

Кругомъ насъ все поле было усѣяно бѣглецами. Усталые, измученные люди тащили такія вещи, которыя теперь имъ были совершенно не нужны.

Въ кустарникахъ, которые въ багровомъ свѣтѣ кометы казались кучами чернаго пепла отъ сожженной бумаги, сидѣли и лежали собственники скарба, связаннаго въ узлы и валявшагося на мокрой землѣ. Мы догнали семью, отецъ которой несъ пишущую машину, мать еле передвигала ноги, сгибаясь подъ узломъ, изъ котораго торчала ручка зонтика и уголъ золоченой рамы, сынъ несъ клѣтку съ птицами, а дочь роскошный букетъ бумажныхъ цвѣтовъ.

Я думаю, эти люди умерли бы отъ испуга, если бы остались среди черной пустыни подъ краснымъ небомъ безъ тѣхъ вещей, которыя напоминали имъ о старомъ привычномъ мірѣ.

— Ты уронила серебряную ложку, — сказалъ мужчина женѣ.

Уйтманъ поднялъ блестѣвшую ложку и его поблагодарили такъ горячо, какъ будто бы онъ оказалъ этимъ людямъ истинное благодѣяніе. Бѣглецы почти не разговаривали другъ съ другомъ. Каждый думалъ только о себѣ и обращалъ на случайнаго спутника не больше вниманія, чѣмъ на кустарникъ вдоль дороги.

Человѣчество разомъ разсыпалось на составляющія его живыя единицы, походило на сухой песокъ, который развѣваетъ буря.

Красный свѣтъ кометы разрушилъ всѣ скрѣпы, созданныя въ теченіи тысячелѣтій и казавшіяся вѣчными.

Въ послѣдніе часы стараго міра каждый человѣкъ былъ такимъ же одинокимъ, какъ если бы онъ находился въ пустынѣ, населенной хищными звѣрями. Ночь мы провели въ какой-то ямѣ, рядомъ съ актеромъ, привившимъ себѣ огромную дозу веселящей бактеріи. Онъ всю ночь пѣлъ, плясалъ, на полянкѣ между ямой и кустарникомъ, и приглашалъ меня и Уйтмана ловить женщинъ.

День не наступилъ, хотя солнце давно уже взошло. Лучи его не могли пробиться черезъ сухой красноватый туманъ, отъ котораго болѣли глаза и мучила постоянная жажда. Трудно было разсмотрѣть что-нибудь въ десяти шагахъ. Казалось, что гдѣ-то близко горитъ лѣсъ и земля застлана клубами ѣдкаго багроваго дыма.

Боясь потерять Уйтмана, я связалъ себя съ нимъ веревкой въ три метра. Шли мы безъ цѣли, смутно различая очертанія людей, заброшенныхъ строеній и холмовъ, на которыхъ туманъ былъ еще тяжелѣе и колебался, какъ занавѣсъ, вздуваемый вѣтромъ. Было такъ жарко, что я снялъ сюртукъ и жилетъ.

Уйтманъ жаловался на головную боль и говорилъ, что всѣ предметы колеблятся, и отдѣляются отъ земли, словно ихъ подмываетъ бурный прибой.

Описавъ огромный кругъ въ двадцать или тридцать километровъ мы вновь очутились передъ Геліополисомъ, и почти въ томъ, мѣстѣ откуда вышли.

Отъ усталости и отравленія туманомъ я пересталъ ясно сознавать все происходящее, помню только, что черныя стѣны Геліополиса показались мнѣ зубчатыми скалами, поднимающимися со дна бездоннаго моря.

Вдругъ, веревка сильно натянулась, я упалъ на землю, больно ударившись плечомъ объ острый камень, и поднявшись увидѣлъ, что Уйтманъ съ окровавленной головой сидитъ на ступенькѣ лѣстницы.

Кто-то перерѣзалъ веревку и схватилъ меня за руку, втолкнулъ въ узкій темный корридоръ.

Въ высокое окно, защищенное желѣзной рѣшеткой я видѣлъ, какъ вокругъ Уйтмана въ волнахъ тумана быстро собралась толпа людей.

Они походили на черныхъ крабовъ, которые копошатся вокругъ трупа.

— Отойдите отъ окна, — услышалъ я за собой чей-то шепотъ, но меня уже увидѣли съ улицы. Кто-то изъ толпы бросилъ камень, и стекла со звономъ посыпались на каменныя плиты.

Потомъ мы втроемъ молча и долго шли по какимъ-то галлереямъ, въ разбитыя окна которыхъ вливался багровый туманъ, съ противнымъ сладковатымъ вкусомъ, прятались въ погребахъ и въ саду, окруженномъ высокой каменной стѣной.

Одинъ изъ моихъ спутниковъ завязалъ мнѣ ротъ и носъ платкомъ, смоченнымъ въ жидкости съ запахомъ нашатыря.

Я подчинялся всему, что отъ меня требовали, я больше всего хотѣлъ покоя. Однажды я даже легъ на песчаную дорожку сада, но меня сейчасъ же подняли и повели дальше.

Послѣднимъ моимъ воспоминаніемъ былъ тяжелый грохотъ каменнаго дождя по крышамъ и стѣнамъ домовъ.

Очнулся я въ той подземной глубокой галлереѣ королевскаго музея древностей, куда меня и Безымяннаго привелъ Эвертъ.

•••

Подтверждаемъ, что въ запискахъ Энріо Витторино, всѣ событія изложены вѣрно.
Король Меридингъ ХѴІ.

Докторъ химіи б. предсѣдатель геліологическаго общества для изученія природы.
Эвертъ.

И я, № 369.
Сусанна.

За нея подписался № 369. Элоиза.

•••

Особое мнѣніе хранителя королевскаго музея и кавалера Ольрида.

Легкомысленный тонъ разсказа не отвѣчаетъ важности событій. Предлагаю уничтожить всѣ тридцать шесть плитъ, взятыхъ изъ музея, на которыхъ Энріо Витторино нацарапалъ исторію нашихъ бѣдствій.

Ольридъ.

☆☆☆

↑