Последній консулъ въ Кафѣ

Последній консулъ в Кафѣ. Повѣсть изъ татарскихъ разсказовъ. — Библіотека для чтения, 1834 г., №5, с. 61–160

Содержаниіе:

• СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.
  • І.
  • ІІ.
  • ІІІ.
  • ІѴ.
  • Ѵ.
  • ѴІ.
  • ѴІІ.
  • ѴІІІ.
  • ІХ.
  • Х.
  • ХІ.
  • ХІІ.
• СТАТЬЯ ВТОРАЯ.
  • ХІІІ.
  • ХІѴ.
  • ХѴ.
  • ХѴІ.
  • ХѴІІ.
  • ХѴІІІ.
  • ХІХ.
  • ХХ.
  • ХХІ.
  • ХХІІ.
  • ХХІІІ.
  • ХХІѴ.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

І.

И скоро лъ? долго ль?… Какъ узнать! Не растворяется Эдемъ… Жуковскій.

Насталъ пріемный день. Неугомонные просители, еще до разсвѣта, осадили дверь консульскаго дворца. Два дюжіе воина, длинными и тяжелыми копьями заграждавшіе входъ, молча и равнодушно смотрѣли на возраставшую толпу. Говоръ нетерпѣнія переливался въ глухой, невнятный шумъ: толпа волновалась и кипѣла, какъ бурный отплескъ океана у подножія Столповъ Геркулесовыхъ. Въ ней смѣшались представители половъ и классовъ, низшаго состоянія, жителей Кафы. Надежда и страхъ были первенствующія страсти, одушевлявшія эту разнородную картину; но оттѣнки, переливы и тѣни были неизчислимы. Старики, удрученные лѣтами и охлажденные опытомъ, безмолвно сидѣли на ступеняхъ мраморнаго крыльца, и, покоряясь необходимости, терпѣливо обдумывали свои предпріятія; женщины смиренно прижимались къ стѣнѣ, потупляли взоры и изрѣдка взглядывали одна на другую. Молодые люди, преимущественно Генуэзцы, громко роптали на сонливость своего консула, и нагло всматривались въ лица смиренныхъ просительницъ, заставляя ихъ краснѣть и отъ неудовольствія кусать губки. Татары, безъ чиновъ, усѣлись на землѣ въ кружокъ, и важно завели свои дипломатическія рѣчи, то есть, перекликались односложными гортанными звуками, какъ филины предъ восходомъ солнца…

— Чортъ возьми! Спать до сихъ поръ! — досадуя и потирая руки, воскликнулъ одинъ молодой Генуэзецъ.

— Да! — отвѣчалъ другой: — и я уже начинаю терять терпѣніе… Нашъ консулъ…

— Гмъ! понимаю! — таинственно подхватилъ третій: — этотъ Бокка-Неро…

— Не такъ водилось въ Кафѣ при старинныхъ консулахъ! Правда, они, большею частію, были новички, а оттого и не крѣпко вѣровали въ свою прочность. Взгромоздясь на консульскія кресла, они сидѣли съ оглядкою… А Бокка-Неро — Графъ… да еще какой! Чуть ли родомъ не старѣе самого Дожа? Да онъ и въ усъ не дуетъ! Богатъ, силенъ, самъ себѣ законъ… Только не сдобровать ему съ такимъ закономъ: не тѣ времена пришли! Слышали ли вы Цареградскія новости?

— Нѣтъ! что такое?

— Такъ! Поговариваютъ… (понизивъ голосъ) Султанъ что-то недоброе затѣваетъ!

— Право?

Подъѣхавшій Армянинъ, обративъ на себя вниманіе, прервалъ ихъ разговоръ. Гнѣдой, статный конь, богатая сбруя, великолѣпная одежда пріѣхавшаго Армянина заняли и развлекли на время нетерпѣливую толпу.

— А! это молодой Капрелъ Астіанджи, сынъ того старика, что торгуетъ на большой пристани… Бѣдный, что съ нимъ случилось? Смотрите, какъ онъ печаленъ!

— А ты развѣ ничего не слыхалъ?

— Нѣтъ! А что такое?

— Въ самомъ дѣлѣ? Ну, братъ, презабавная исторія! Онъ недавно ѣздилъ въ Старый Крымъ къ дядѣ на свадьбу, — и проѣздилъ жену!

— Какъ это?

— Очень просто: она въ отсутствіе его бѣжала!

— Возможно ли? Эта смиренница, эта скромница, Сусанна?

— Бѣсъ хоть кого опутаетъ: только поддайся немного!

— Куда же она бѣжала?

— Тутъ-то и точка съ запятой: какъ на дно моря канула!

— Ахъ, бѣдненькая…

— Что ея жалѣть? Пожалѣй лучше самого Капрела: онъ, бѣдный, съ тоски извелся…

Между тѣмъ молодой Астіанджи слѣзъ съ лошади, привязалъ ее къ периламъ крыльца, и, въ глубокой задумчивости, оперся на колонну. Татары обступили его.

— Добраго утра, Капрелъ-ага́, добраго утра! — единодушно привѣтствовали его Татары.

Капрелъ, молча, наклоненіемъ головы отвѣчалъ на равнодушныя привѣтствія, и снова задумался.

— Плохое дѣло! — шептались Татары, пожимая плечами.

Капрелъ вздохнулъ.

Конскій топотъ послышался вдалекѣ. Толпа разступилась, и къ крыльцу подъѣхалъ префектъ Кафскаго округа, Эминекъ, сопровождаемый конными, вооруженными Татарами.

Услужливые единовѣрцы бросились къ нему на встрѣчу, и, съ громогласнымъ селямъ-алей-кумъ, засуетились вокругъ него. Двое или трое взялись за поводья и держали лошадь, гнувшуюся подъ дороднымъ префектомъ; другіе держали стремя; третьи на рукахъ снимали его съ лошади. Молодые Генуэзцы изподтишка смѣялись надъ префектомъ, и любовались картиною Восточнаго раболѣпства Татаръ.

Поблагодаривъ усердныхъ единовѣрцевъ своихъ, Эминекъ дружески поздоровался съ Капреломъ, пожалъ ему руку, и запыхавшись взобрался на крыльцо. Воины почтительно раздвинули копья, и отворили одну половину двери: не безъ труда пролѣзъ въ нее префектъ.

Снова затворилась дверь, снова сомкнулись копья. Эминекова свита присоединилась къ своимъ землякамъ, и стѣснила кружокъ около Капрела. Между ними завязался разговоръ, по обыкновенію, сперва тихій, потомъ жаркій и довольно громкій.

— Чудныя дѣла! — возкликнулъ степенный Хаджи-Ибраимъ: чудныя дѣла!

— Неужели и слѣдовъ не открыли? — подхватилъ молодой вершникъ.

— Ищи вѣтеръ въ степи!

— Плохое дѣло! — какъ бы въ размышленіи произнесъ Хаджи-Ибраимъ. — Однако же не всѣ надежды лопнули! Попытаться не трудно… Авось!

— Что ты хочешь сказать? — съ живостью подхватилъ Капрелъ.

— Такъ! Мнѣ кажется, что твое дѣло еще не совсѣмъ пропало: напримѣръ, Капрелъ-ага́, знакомъ ли ты съ Панаіотомъ?

— Съ которымъ?

— Ну, съ тѣмъ старичишкою, что вѣчно сидитъ въ хану, у Сейтара-Челеби, на новомъ базарѣ.

— Знакомиться съ нимъ, не знакомился; а такъ знаю его. Да что въ немъ?

— Такъ! Мнѣ пришла въ голову охота поколдовать у него. Вѣдь онъ чернокнижникъ, и, какъ говорятъ, дока. Я, признаться, мало чему вѣрю… однакоже попытка не бѣда.

Въ это мгновеніе, двери съ шумомъ разтворились, копья раздвинулись, и толпа хлынула во дворецъ, какъ вода въ прорванную плотину. Не успѣвъ снять шапки, Капрелъ очутился въ пріемной залъ. Къ счастію, консулъ еще не выходилъ. Капрелъ тотчасъ оправился, снялъ шапку, и, отошедъ въ сторону, безмолвно сѣлъ у окна.

ІІ.

Дверь отперта для званыхъ и незваныхъ. Грибоѣдовъ.

Въ обширной полукруглой залѣ, ярко разписанной Италіянскими Художниками, собрались просители. Вправо была таинственная дверь, куда устремлялись ихъ нетерпѣливые взоры; два воина, въ полномъ вооруженіи, охраняли ее.

Консульскіе чиновники, гражданскіе и военные, спѣсиво разхаживали по залѣ; просители, какъ бы приросшіе къ полу, боязливо глядѣли на нихъ; одинокій Капрелъ, блѣдный и неподвижный, сидѣлъ у окна въ глубокой задумчивости.

— Полно горевать, Капрелъ! — сказалъ Хаджи-Ибраимъ, подошедъ къ нему; — твоя бѣда — не совсѣмъ еще бѣда.

— Нѣтъ! я уже начинаю терять надежду, в— нятнымъ шопотомъ отвѣчалъ Капрелъ: — темныя сомнѣнія вкрались въ мое сердце… Горе, если они оправдаются!

Капрелъ остановился. На лицѣ его, дотолѣ блѣдномъ и уныломъ, вспыхнулъ румянецъ; онъ съ жаромъ схватилъ руку своего утѣшителя.

— О, я умѣю, я найдусь отмстить моему злодѣю! — отрывисто произнесъ онъ.

— Вѣрю! — прервалъ Хаджи-Ибраимъ, — вѣрю; но прежде не худо бы удостовѣриться въ истинѣ своихъ подозрѣній… Скажи лучше: пойдешь литы къ Панаіоту!

— Согласенъ; пойду.

— Такъ, до вечера! Не отпускай никуда Бедроса; онъ намъ будетъ необходимъ.

Съ этими словами Хаджи вышелъ.

Нѣсколько разсѣянный и отчасти ободренный надеждой, Капрелъ пасмурнымъ взоромъ окинулъ собраніе. Между консульскими чиновниками онъ замѣтилъ Сейтака. Неодолимое чувство, непріятное и тяжелое, взволновало его душу. Подавляя свои ощущенія, превозмогая самого себя, внимательно разсматривалъ онъ неуклюжаго Сейтака. Казалось, что послѣдній замѣтилъ его взоры, нѣсколько смѣшался, и тщетно старался ихъ избѣжать.

Сейтакъ, сынъ умершаго префекта Мамая — предшественника Эминекова, былъ изъ числа тѣхъ людей, которые, не подавъ съ своей стороны ни какого повода, запечатлѣваются народною ненавистью. Кафа не терпѣла Сейтака. При выборѣ префекта онъ былъ единодушно отвергнутъ. Тщетны были всѣ усилія, всѣ происки вкрадчивой Фадиме́, его матери: два благомыслящіе консула, предшествовавшіе Графу Бокка-Неро, согласуясь съ волею Хана и желаніемъ Кафскихъ обывателей, отвергали всѣ ея предложенія, уничтожали всѣ ея надежды. Она уже начинала отчаиваться въ успѣхѣ своихъ исканій въ пользу сына, какъ назначеніе и прибытіе новаго, болѣе сговорчиваго консула, Графа Бокка-Неро, воскресило всѣ ея покушенія. Дѣла пошли другимъ порядкомъ: Сейтаку, какъ бы въ упрекъ городу и округу, данъ свободный входъ во дворецъ консульскій. Кафа негодовала, округъ ропталъ, консулъ потерялъ довѣріе жителей.

Что же было ненавистнаго, нетерпимаго въ Сейтакѣ? Что именно хотѣли подавить въ немъ? Какая неизгладимая черта раздѣляла его съ жителями? Этого никто не рѣшилъ. Тайна этой антипатіи не разгадана, и она, какъ дѣйствіе безъ причины, какъ неизъяснимый феноменъ, какъ прихоть женщины, осталась на страницахъ Исторіи Кафской неистолкуемымъ событіемъ, предшествовавшимъ или даже произведшимъ конечное сокрушеніе могущества и славы Генуи на Черномъ Морѣ.

Правда, въ лицѣ Сейтака, правильномъ и довольно пріятномъ для Татарина, было что-то неопредѣленное, безстрастное, иногда жестокое; но жестокость его не оправдана ни какимъ случаемъ. Однимъ словомъ, отвращеніе къ нему было прихотью Хана, прихотью народа, антипатіею безо всякаго основанія, за всѣмъ тѣмъ сильною и неодолимою. Ее нельзя было презирать. Но Графъ Бокка-Неро былъ выше воли Ханской, выше голоса народнаго: онъ презрѣлъ все, и торжественно подалъ руку отверженному всѣми. Эта связь, противная общему мнѣнію, произошла также безъ всякой видимой причины, по странной прихоти могущественнаго консула. «Онъ такъ хотѣлъ; ему такъ угодно было», говорили приближенные, и никто не осмѣливался возражать. Косились, морщились, и, качая головами, молчали до времени.

Но оставимъ Сейтака.

Дверь изъ консульскаго кабинета отворилась: Эминекъ, сопровождаемый совѣтникомъ Скварчіафико, показался въ пріемной. Онъ былъ недоволенъ, и, казалось, даже огорченъ; сухо поздоровался съ чиновниками, и, молча, уклонился въ сторону. Совѣтникъ, напротивъ, былъ въ веселомъ разположеніи духа, прямо подошелъ къ Сейтаку, съ торжествующимъ лицемъ подалъ ему руку, и въ полголоса поздравилъ его, — но съ чѣмъ? — Это между ними.

Обрадованный Сейтакъ не утаилъ своихъ возторговъ: онъ насмѣшливо взглянулъ на префекта, гордо и надменно на удивленную толпу просителей.

— Скоро ли выйдетъ консулъ?

— Сію секунду! — съ видомъ снисхожденія и покровительства каждому отвѣчалъ совѣтникъ.

Черезъ нѣсколько минутъ дверь съ шумомъ разтворилась настежь, и въ залу впорхнулъ мужчина лѣтъ пятидесяти, стройный, ловкій, въ щегольскомъ изысканномъ нарядѣ.

ІІІ.

Куцъ програвъ, чи выгравъ справу, — Ще якъ доведетця! Артамовскій.

То былъ консулъ.

Ловко, непринужденно и пріятно, какъ испытанный актеръ разкланялся онъ со всѣми. Съ легкостью, даже несвойственною его лѣтамъ и сану, онъ обѣжалъ всѣхъ просителей. Быстрые, но малоудовлетворительные, отвѣты бѣглымъ огнемъ сыпались изъ его устъ. Онъ суетился; показывалъ видъ озабоченнаго дѣлами, и многіе изъ просителей, не предвидя желаннаго успѣха, безъ околичностей и напрасныхъ объясненій, выходили вонъ, проклиная несбывшіяся надежды. Консулъ не обращалъ вниманія на уходившихъ: онъ шутилъ съ просителями, передразнивалъ ихъ, подсмѣивался надъ ихъ простотою, и такимъ образомъ подавлялъ, умерщвлялъ въ нихъ охоту впредь отваживаться на подобныя докуки. Пріемная видимо пустѣла. Однѣ женщины, неизвѣстно почему, болѣе увѣренныя въ удачѣ, настойчиво дожидались своей очереди. Правда, онѣ и не ошиблись. Консулъ осчастливилъ ихъ особеннымъ вниманіемъ; но оно обращалось прямо, лично къ нимъ, а не къ дѣламъ, не къ нуждамъ ихъ.

— Идите въ консульское правленіе! Ступайте въ консульское правленіе! Вамъ нельзя отказать, вы очень милы… Господинъ совѣтникъ! предоставляю вамъ удовлетворить эту госпожу. Вы молоды, прекрасны; вы во всемъ успѣете…

Такъ забавлялся съ своими просительницами вѣжливый консулъ. Онѣ слушали, улыбались и, кусая губки, закраснѣвшись, выходили вонъ. Мадригалы съ эпиграммами напутствовали ихъ. Пріемная опустѣла. Послѣдній проситель, угрюмый и невнимательный, былъ молодой Астіанджи: его очередь.

Какъ быстры переходы ощущеній, а съ ними вмѣстѣ и измѣненія лица! Въ то самое мгновеніе, когда консулъ еще только вздумалъ обратиться къ печальному Капрелу, лице его приняло совершенно другое выраженіе. Мѣсто пріятной, утонченной привѣтливой улыбки, заступила строгая, даже суровая холодность; осанка его сдѣлалась тяжелою, величественною; тѣлодвиженія горделивыми, благопристойными и важными; взоры внимательными, испытующими, — но спокойными.

— Что скажете мнѣ, синьоръ Астіанджи? Какъ ваше дѣло? — спросилъ онъ, съ видомъ снисходительнаго участія.

— Все погибло, благородный консулъ! — отвѣчалъ Капрелъ, почтительно поклонившись.

— И нѣтъ ни какой надежды? — заботливо подхватилъ Графъ.

— Почти ни какой! — съ глубокимъ вздохомъ отвѣчалъ Капрелъ.

Быстрое; но сильное внутреннее движеніе промелькнуло на лицѣ консула: онъ подавилъ его. Капрелъ стоялъ, потупивъ взоры, и ничего не замѣтилъ.

— Вотъ, господинъ префектъ, какъ вы печетесь о благосостояніи ввѣреннаго вамъ округа! — строго произнесъ Графъ, обращаясь къ Эминеку. — Слыханное ли дѣло, допустить до того, что начали разторгать семейныя узы, похищать женъ у первѣйшихъ гражданъ?… Это не дѣлаетъ чести вашему управленію, господинъ префектъ! Ни Генуя, ни Кафа не одобрятъ вашей слабости.

Эминекъ вспыхнулъ. Трепеща отъ гнѣва, онъ бросилъ презрительный взоръ на консула, и отвѣчалъ отрывисто:

— Господинъ консулъ, кажется, долженъ знать, что префекты не мѣшаются во внутреннія дѣла Кафы, что они избираются для округа… Потому, я прошу васъ уволить меня отъ подобныхъ упрековъ… Я возвращаю ихъ вамъ, господинъ консулъ; они къ вамъ собственно относятся.

— Ба! Въ самомъ дѣлѣ? — съ язвительною улыбкою возкликнулъ изумленный консулъ, превозмогая закипѣвшій гнѣвъ. — Это ново! Это очень забавно!… Господа! — продолжалъ онъ, обращаясь къ своимъ чиновникамъ, — не правда ли, что въ нашъ вѣкъ просвѣщеніе сдѣлало огромные успѣхи? Слышите ли вы, какъ нынѣ умничаютъ и острятъ господа Ордынцы? Ха, ха, ха! Это забавно!… Продолжайте, signor prefetto; вы очень милы въ роли оскорбленнаго паяцца!

Графъ совершенно забылся, измѣнилъ самому себѣ, своему достоинству, предаваясь порывамъ необузданнаго самолюбія. Колкія насмѣшки, ѣдкіе сарказмы посыпались на огорченнаго Эминека. Услужливые чиновники подтакивали Графу, и растравляли его желчь: она забавляла ихъ своею новостью. Они, по обыкновенію, хохотали; но Графъ, вышедъ изъ себя, и не думалъ оскорбляться ихъ двусмысленнымъ хохотомъ.

Эминекъ не выдержалъ; кровь закипѣла во всѣхъ его жилахъ, всѣ суставы пришли въ движеніе, — онъ дрожалъ и блѣднѣлъ.

— Окончите эти подлыя выходки, эти недостойныя личности, господинъ консулъ! Прошу васъ, перестаньте! Я не отвѣчаю за себя! — возопилъ онъ дикимъ голосомъ.

— Что вы хотите сказать, господинъ префектъ? — надменно возкликнулъ консулъ, устремивъ на него проницательные, но покойные взоры.

— Я прошу васъ, Графъ, оставьте личности! не доводите меня до крайности вразумить васъ, что я…

Изступленіе гнѣва пресѣкло рѣчь; но блестящіе глаза его досказали остальное.

— Какъ! — возкликнулъ раздраженный консулъ: вы посягаете на мое достоинство?… Вы осмѣливаетесь грозить мнѣ? Господа! обезоружьте его.

Картина мгновенно измѣнилась при неожиданномъ повелѣніи консула. Ревностнѣйшіе изъ чиновниковъ бросились было къ Эминеку, но онъ предупредилъ ихъ. Быстро бросился онъ къ Графу, схватилъ его за грудь, обнажилъ свою саблю, и, трепеща, задыхаясь отъ бѣшенства, приставилъ ее къ сердцу испуганнаго консула.

— Ты погибнешь, наглый измѣнникъ, если чья-либо рука дотронется до моей одежды! Клянусь Богомъ и пророкомъ ты погибнешь! Гей, Оланы! ко мнѣ! — отчаянно вскричалъ онъ, не выпуская изъ рукъ консула, потерявшагося и поблѣднѣвшаго какъ полотно отъ страха и безсильной ярости.

Чиновники стояли неподвижно; смятеніе было общее. Одинъ Капрелъ, забывъ свое горе, стоялъ въ отдаленіи, почти равнодушно любуясь на это необыкновенное представленіе.

— Оланы! — еще сильнѣе возопилъ Эминекъ громовымъ, оглушающимъ голосомъ: — ко мнѣ, ребята!

Оланы заслышали голосъ своего повелителя: придверники сбиты, двери съ трескомъ разступились.

— Мы здѣсь, благородный ага́! — возкликнули они въ одинъ голосъ.

Сабли обнажены. Консульскіе чиновники, оторопѣвшіе и безоружные, разступились. Оланы окружили префекта.

— Мы здѣсь! — повторили они, поднявъ надъ собою отпущенныя сабли.

Эминекъ опомнился: выпустилъ изъ рукъ помертвѣвшаго консула, и, отступивъ шага на два, гордо произнесъ:

— Дарю тебѣ ничтожную жизнь, бездушный наглецъ! Надѣюсь, что ты впередъ не осмѣлишься издѣваться надъ Эминекомъ… Синьоръ консулъ, кланяюсь вамъ! — насмѣшливо присовокупилъ онъ, выходя изъ пріемной.

Онъ удалился: топотъ коня его раздался передъ дворцемъ и потерялся вдали, а Графъ, какъ пораженный громомъ, блѣдный и неподвижный, стоялъ на одномъ мѣстѣ. Всклоченные волосы, блѣдныя дрожащія губы, оцѣпѣнѣлые взоры и измятые кружевные маншеты, рѣзко напоминали его уничиженіе. Наконецъ онъ очувствовался. Мутнымъ, исполненнымъ презрѣнія взоромъ окинулъ онъ предстоявшихъ, силился улыбнуться и, не произнесши ни одного слова, ушелъ въ свой кабинетъ.

Мертвое молчаніе царствовало въ пріемной; чиновники робко и недовѣрчиво поглядывали другъ на друга. Одинъ Капрелъ, случайный и сторонній свидѣтель страннаго событія, былъ покоенъ, — сколько могъ. Видя конецъ аудіенціи, онъ вышелъ изъ пріемной, въ раздумьѣ сѣлъ на коня, и медленно потянулся домой.

Черезъ часъ вся Кафа уже знала о приключеніи съ консуломъ. Умы, по обыкновенію, взволновались и раздѣлились: роптали на Графа, обвиняли Эминека.

ІѴ.

… Будь веселѣе; Твой гость пришелъ — твой другъ и братъ!… Полежаевъ.

Постоянно занятый своимъ горемъ, въ глубокой задумчивости лежалъ Капрелъ на своемъ осиротѣвшемъ ложѣ; передъ нимъ, на низенькомъ столикѣ, горѣла лампада; противъ него, на диванѣ, безпечный Бедросъ спалъ богатырскимъ сномъ. Старика Астіанджи не было дома: онъ ночевалъ въ своей лавкѣ.

Около третьяго ночнаго часа, кто-то легонько постучался въ окно, потомъ въ дверь. Капрелъ тотчасъ всталъ, отперъ дверь и впустилъ запоздалаго гостя. То былъ Хаджи-Ибраимъ.

— Ну, теперь не́чего печалиться, Капрелъ! Я все дѣло уладилъ… Насилу уломалъ Грека. Упрямый старикъ только изъ угожденія тебѣ согласился вызвать черныхъ, — сказалъ Хаджи-Ибраимъ, отирая потъ съ лица.

Онъ, безъ околичностей, усѣлся на постели; онъ задыхался отъ усталости.

— Благодарю тебя! Такъ, для чего медлить напрасно? Пойдемъ!

— Не спѣши; до закрытія кофейни Сейтара-Челеби, ты ни какими благами въ мірѣ не вытащишь оттуда стараго чернокнижника: хоть убей, не пойдетъ!

— А когда запираютъ кофейню?

— Обыкновенно разходятся въ пятомъ ночномъ часу. Тогда старикъ, допивъ послѣднюю чашку кофе, удаляется въ свой чуланъ.

— Досадно!

— Слышалъ ли ты городскія новости? Знаешь, что произходило сегодня передъ обѣдомъ, у консула съ префектомъ?

— Я былъ свидѣтелемъ… и въ другую пору отъ души посмѣялся бы.

— Право? Такъ ты былъ еще тамъ?

— Былъ, и все видѣлъ!

— Поздравляю! А знаешь, чѣмъ это все кончилось?

— Я послѣ того никуда не выходилъ и никого не видалъ.

— Ну, такъ дѣло пошло не на шутку! Оскорбленный консулъ, опомнившись съ перепуга, послалъ было схватить Эминека: да не тутъ-то было! Во всемъ домѣ ни души не нашли. Консулъ еще болѣе разходился, тотчасъ собралъ Городовой Совѣтъ, заочно отрѣшилъ Эминека; назначилъ… Кого бы ты думалъ?

— Кого, кромѣ Сейтака? Они не путемъ стакнулись.

— Угадалъ! Эминекъ провозглашенъ измѣнникомъ, бунтовщикомъ, а Сейтакъ — надеждою Кафы. Знай нашихъ! Тотчасъ послали извѣстіе объ этомъ къ Хану. Весь городъ трубитъ, что Кафа продана за двѣ тысячи червонцевъ… Да не о томъ дѣло! Надобно же и консуламъ чѣмъ-нибудь промышлять.

— Какъ, за двѣ тысячи? — возкликнулъ изумленный Капрелъ. Возможно ли?

— Вѣрно возможно. Послушай, что говорятъ на базарахъ, въ трубу трубятъ, какъ чадолюбивая Фадиме́ гнулась подъ драгоцѣнною ношею, идучи во дворецъ; какъ она нечаянно уронила свое сокровище; какъ была допущена въ кабинетъ консула, и прочее тому подобное. Дѣло, видно, доказанное! Поздравляю съ новымъ префектомъ.

Молодой Астіанджи былъ сильно пораженъ Кафскими новостями. Устремивъ неподвижные взоры на разговорившагося разскащика, онъ вслушивался въ каждое слово. Волненіе отражалось на лицѣ его, и онъ часто хмурилъ брови.

— Что жъ Кафа? Что Италіянцы? — спросилъ онъ послѣ глубокаго молчанія.

— Кафа стоитъ, какъ и прежде стояла, — равнодушно отвѣчалъ Хаджи: — и будетъ стоять до тѣхъ поръ, пока не упадетъ! Генуезцы морщатся, и поддерживаютъ консула.

— А народъ, жители?

— О, это словесное стадо! Шумитъ, бурлить, мечется, — и только. Консулъ слышитъ его пересуды, даже угрозы, и дѣлаетъ свое. О, этотъ консулъ не простъ, какъ я прежде полагалъ; онъ умѣетъ повернуть дѣломъ!

— Тѣмъ хуже для него! Тѣмъ еще хуже для Республики!

Хозяинъ и гость задумались. Намекъ Капрела былъ справедливъ. Хаджи насупился и въ раздумьѣ поправилъ шапку.

— Чему быть, того не минуешь! Богъ лучше знаетъ, какъ, что́ и для чего что будетъ.

Хаджи-Ибраимъ былъ замѣчательное лице при послѣднемъ издыханіи Генуэзскаго владычества на Черномъ Морѣ. Твердость и сила воли, соединенныя съ основательнымъ умомъ и нѣкоторымъ образованіемъ, почерпнутымъ въ обращеніи съ дѣтства съ Европейцами ХѴ вѣка, обратили на него вниманіе и Республики и Хана.

Онъ былъ мужчина плотный и стройный; роста средняго, не старѣе тридцати лѣтъ. Горделивая походка, важность въ рѣчахъ и движеніяхъ, правильный окладъ лица, неукоризненная жизнь и благородный образъ мыслей дѣлали его, въ глазахъ Кафскихъ обывателей, необыкновеннымъ Татариномъ. Одна только гордость Европейцевъ втайнѣ осмѣливалась отрицать высокія достоинства. Благоразумный Хаджи презиралъ мнѣнія самолюбивыхъ Италіянскихъ торгашей: онъ понималъ самого себя.

Еще въ младенчествѣ своемъ поселился онъ въ Кафѣ. Рожденный на степяхъ Азовскихъ, онъ во время войны былъ отторгнутъ отъ трупа своего отца окровавленною рукою побѣдителя. То былъ Іованесъ Астіанджи, отецъ Капрела, нѣкогда могучій воинъ, въ послѣдствіи миролюбивый купецъ.

Неизвѣстно почему, — думаютъ изъ уваженія къ Ибраимовой матери, Армянкѣ, — сострадательный Іованесъ, изъ господина сдѣлался благодѣтелемъ и вторымъ отцемъ своего невиннаго плѣнника. Онъ не смѣлъ обращать его въ Христіанскую Вѣру, чтобъ не разстроить связей своихъ съ Татарами, но просвѣтилъ его сердце, озарилъ умъ, и, вливая въ него нѣкоторыя познанія, научилъ честности и праводушію, сколько честность и праводушіе были извѣстны въ томъ развратномъ вѣкѣ. Трудъ Іованеса увѣнчался полнымъ успѣхомъ. Обученный Татарскій мальчикъ взросъ и сталъ достойнымъ гражданиномъ своего новаго отечества, и благороднымъ членомъ семейства, которое его усвоило. Добрый Іованесъ не ограничился однимъ воспитаніемъ, какъ это почти обыкновенно случается: онъ далъ воспитаннику своему имя въ обществѣ, принялъ его въ часть. Ибраимъ воспользовался случаемъ и обогатился.

Незадолго до эпохи, которую мы описываемъ, движимый болѣе любознаніемъ, нежели пламенемъ Вѣры, онъ совершилъ трудное въ тѣ времена путешествіе въ Мекку, и, пространствовавъ болѣе пяти лѣтъ по свѣту, возвратился съ двумя важными пріобрѣтеніями, — повязкою хаджія и опытностью въ трудномъ искусствѣ знать людей. Одно для невѣждъ, другое для ума.

Дружба, самая естественная, привязывала его къ дому Астіанджи. Онъ любилъ быть признательнымъ.

Несмотря на все это, характеръ его имѣлъ свои, родовые, Монгольскіе отливы цвѣта, хотя очень легкіе, однако жъ довольно замѣтные. Подавивъ низкія страсти, свойственныя его единоплеменникамъ, онъ сохранялъ степную запальчивость, угрюмость и Восточную наклонность къ нѣгѣ.

Капрелъ былъ пятью годами моложе его, былъ рослѣе и виднѣе лицемъ. Онъ уже умѣлъ снискать себѣ уваженіе въ общественномъ мнѣніи щедростью и благородствомъ поступковъ. Кафа не безъ причины полагала на него большія надежды. Сбылись ли онѣ? Увидите послѣ.

Быстро летитъ золотое время въ дружеской бесѣдѣ. Непримѣтно приблизился часъ свиданія съ кудесникомъ Панаіотомъ: Капрелъ не пропустилъ его. Не безъ внутренняго движенія напомнилъ онъ Ибраиму, и дрожащею рукою разбудилъ своего брата, Бедроса, спавшаго крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ невинности. Зѣвая и потягиваясь, мальчикъ неохотно разставался съ нагрѣтою постелью, съ сладостнымъ покоемъ и пестрыми сновидѣніями.

Есть вещи, которыя встрѣчаешь и съ желаніемъ и съ боязнью: таково было и положеніе Капрела; грудь его стѣснилась, когда онъ надѣлъ шапку и переступилъ черезъ порогъ своей комнаты. Неизъяснимое чувство пробудилось во глубинѣ его сердца и было очень тягостно; но онъ превозмогъ себя, перекрестился, и пошелъ.

Юный Бедросъ слѣдовалъ за нимъ, и, казалось, въ дѣтской задумчивости, силился мысленно досмотрѣть волшебную картину, рисовавшуюся ему въ обольстительномъ сновидѣніи. Хаджи-Ибраимъ, ничѣмъ неозабоченный, въ молчаніи слѣдовалъ за братьями мечтателями.

Проходя мимо консульскаго дворца, Капрелъ опомнился и невольно пріостановился на минуту. Во Дворцѣ былъ съѣздъ; окна были ярко освѣщены.

Не говоря другъ другу ни слова, они миновали дворецъ; но, при слабомъ лучъ свѣта, упавшемъ сквозь цвѣтныя стекла на лице Хаджи-Ибраима, вы бы могли замѣтить непріязненное ощущеніе: онъ нахмурясь, посмотрѣлъ на окна.

Въ тѣ блаженныя времена тьмы гражданской и нравственной, и первѣйшіе города не освѣщались ночью: позднія прогулки были весьма непріятны.

Ѵ.

Вдругъ взорамъ далекій представился залъ… Тепляковъ.

— Прошу покорно, войдите сюда! — говорилъ старый Панаіотъ своимъ гостямъ, вводя ихъ въ свой холодный чуланъ. Я сейчасъ зажгу свѣчу.

При каждомъ ударѣ огнива съ кремнемъ, искры сыпались градомъ, и мгновенно освѣщали комнату и хозяина яркимъ, кровавымъ блескомъ. При каждомъ ударѣ огнива съ кремнемъ, изъ глубокой тьмы бѣгло выказывалось желтоватое, тощее, сморщенное лице хозяина, страшное какъ уродливый образъ зловѣщаго сна.

Огонь добытъ; свѣча зажжена.

— Прошу садиться! — сказалъ старикъ своимъ гостямъ, одною рукою указывая на длинную голую скамью, заступавшую мѣсто дивана, а другою ставя на маленькій, засаленный столъ, тускло горѣвшую свѣчу.

Я избавляю читателей отъ описанія жилища таинственнаго Грека. Но самъ Панаіотъ заслуживаетъ нѣсколько словъ: старичекъ низенькій, сухощавый, блѣдный, даже нѣсколько желтый, — волосы рѣдкіе, сѣдые, лобъ высокій, покрытый глубокими морщинами, глаза большіе, впалые, лукавые, носъ ястребиный, усы грязные, щетинистые, губы синія, борода небритая, — онъ имѣлъ на головѣ фесикъ, нѣкогда красный, и на спинѣ одежду широкую, Греческую, которой удивлялись всѣ Кафскіе археологи, будучи не въ состояніи рѣшить, когда именно, при которомъ изъ Византійскихъ Императоровъ и изъ какой матеріи была она сшита; о первоначальномъ ея цвѣтѣ и говорить нечего: на ней были всѣ цвѣта и собственно не было ни какого.

— Душа моя, Панаіотъ! — сказалъ Хаджи-Ибраимъ чернокнижнику: — ты знаешь причину нашего посѣщенія; такъ, не теряй напрасно времени, и принимайся за дѣло.

— Эфендимъ! — почтительно возразилъ старикъ: — вы не знаете, какъ трудна эта работа. Признаюсь…

Капрелъ, чтобъ сократить безполезную проволо́чку, подѣйствовалъ на старика убѣдительнѣйшимъ доводомъ: онъ, молча, положилъ на столъ два полновѣсные червонца.

Золотая магія тотчасъ придала и силы и смѣлость робкому Греку. Съ непостижимой быстротою червонцы нырнули на дно его кармана. Онъ взялъ свой стаканъ, единственную движимость въ его обители; налилъ въ него воды, и поставилъ на столъ; потомъ придвинулъ свѣчу, и велѣлъ Бедросу подойти и глядѣть въ стаканъ. Самъ онъ, отступивъ шага на три отъ стола, и приказавъ Капрелу съ Ибраимомъ не прикасаться къ Бедросу, — сталъ читать заклинанія на неизвѣстномъ языкѣ.

Грекъ (по-Турецки). Что ты видишь, оланъ?

Бедросъ (также по-Турецки). Вода помутилась; ничего не видно.

Грекъ. Я велю водѣ проясниться!

Бедросъ. Вода очистилась…

Грекъ. Что ты видишь, оланъ?

Бедросъ. Большую, чрезвычайно большую четвероугольную комнату, совершенно пустую…Четыре двери, съ четырехъ сторонъ…

Грекъ. Я зову туда трехъ царей.

Бедросъ (примѣтно испугавшись). Трое черныхъ вошли въ комнату; желѣзныя короны у нихъ на головахъ…

Грекъ. Я приказываю подать стулья царямъ!

Бедросъ. Еще трое черныхъ пришли безъ коронъ, и поставили три стула… Они ушли.

Грекъ. Я прошу царей садиться!

Бедросъ. Они сѣли всѣ лицемъ ко мнѣ…

Панаіотъ сталъ снова читать заклятія; на лицъ его видны были признаки усилія и отвращенія.

Бедросъ (съ возрастающимъ страхомъ). Они стали сердиться, дѣдушка! Топаютъ ногами… Чего ты хочешь? спрашиваютъ они…

Грекъ (усильно). Капрелъ Астіанджи имъ золотомъ поклонился!…

Бедросъ. Поклонился золотомъ, поклонится и душою! говорятъ они.

Капрелъ содрогнулся; онъ почувствовалъ дрожь по всему тълу, явственно слышалъ, какъ поднялись его волосы, но онъ скръпился и слушалъ далѣе.

Грекъ. Знаютъ ли цари про его несчастье?

Бедросъ. Знаемъ! говорятъ они, и опять начинаютъ сердиться и топать…

Грекъ (смутясь). Я не наскучу царямъ; прошу ихъ сказать и указать, гдѣ находится жена Капрела.

Бедросъ. Въ Кафѣ, въ объятіяхъ любовника! отвѣчаютъ цари.

Грекъ. Но кто…?

Въ это самое мгновеніе Капрелъ вскочилъ со скамьи, бросился къ столу, и, накрывъ рукою стаканъ, оттолкнулъ своего брата.

Слова замерли на языкѣ чернокнижника. Въ сильномъ замѣшательствѣ глядѣлъ онъ на изступленнаго Капрела, и умоляющимъ взоромъ, казалось, вопрошалъ Хаджи-Ибраима о причинъ такого насилія. Испуганный Бедросъ прижался въ уголъ, и, робко, сквозь слезы, поглядывалъ на брата. Одинъ Хаджи-Ибраимъ сохранилъ невозмутимое спокойствіе.

Первое, неукротимое движеніе прошло. Капрелъ медленно приблизился къ Греку, еще не пришедшему въ себя отъ удивленія и страха. Онъ взялъ его руку.

— Старикъ! — сказалъ онъ чернокнижнику замирающимъ голосомъ, — вижу твою силу. Велика твоя наука!… Но я требую отъ тебя еще болѣе. Мнѣ, самому мнѣ покажи мою Сусанну!…

Онъ съ трудомъ выговорилъ послѣднее слово; лице его, блѣдное и встревоженное, было ужасно.

Чернокнижникъ остолбенѣлъ, услышавъ требованіе Капрела; онъ невольно подвинулся назадъ и бросилъ испытующій взоръ на Капрела.

— Обдумалъ ли ты всю важность своего желанія? — воскликнулъ онъ наконецъ глухимъ, отрывистымъ голосомъ.

Капрелъ улыбнулся съ отчаяніемъ.

— Что мнѣ до того? Я хочу, я требую — во что бы то ни стало, — возразилъ онъ, трепеща и блѣднѣя.

— Не могу! — рѣшительно произнесъ Грекъ.

— Можешь и долженъ! — подхватилъ Капрелъ, вытащивъ изъ кармана горсть червонцевъ, и показавъ Греку.

Блескъ золота соблазнилъ чернокнижника; разсудокъ уступилъ страстямъ.

— Бѣсъ-обольститель! — въ сильномъ волненіи воскликнулъ Грекъ, принимая золото.

Старикъ, казалось, помѣшался, глядя на несмѣтное для него сокровище.

— Сыпь, еще сыпь червонцевъ! — говорилъ онъ, скрежеща и задыхался, и опять протянулъ трепетавшую, костливую свою руку. Лице его было страшно и отвратительно, какъ лице умирающаго въ корчахъ.

Капрелъ безъ счету высыпалъ ему на руку изъ кармана свои деньги. Глаза Грека разгорѣлись и засвѣтили въ полумракѣ фосфорическимъ огнемъ. Онъ пришелъ въ восторгъ; дыханіе его было быстро и неполно.

— Каждый червонецъ нѣкогда будетъ свидѣтельствовать и на искусителя, и на искушеннаго. Но, пусть такъ! Посмотримъ, сколько ихъ!

Чернокнижникъ произнесъ эти слова, не владѣя самимъ собою, и съ жадностью началъ считать деньги.

— Сто девять свидѣтелей на насъ! — возопилъ онъ, пересчитавъ деньги. — Сто девять!… Мало! О, нѣтъ! довольно, очень довольно!… Зачѣмъ мнѣ дана была сума нищаго? Поздо пришли вы,… но я благословляю васъ. Пора отдохнуть старымъ костямъ!

Старикъ спряталъ деньги.

— Ты увидишь все! — рѣзко сказалъ онъ: смотри въ воду.

Капрелъ, со страхомъ, наклонился надъ стаканомъ. Тихо и долго шепталъ роковыя заклинанія все еще колеблющійся Грекъ. Каждое слово его запечатлѣвалось либо судорожнымъ движеніемъ лица, либо содроганіемъ всего тѣла; взоры его были дики, глаза пылали какъ у изступленнаго.

Едва кончилъ онъ, Капрелъ, глядѣвшій въ воду, вдругъ затрясся, поблѣднѣлъ и безъ чувствъ ринулся на землю.

— Я это предвидѣлъ! — произнесъ старикъ подземнымъ голосомъ.

Хаджи-Ибраимъ, доселѣ покойный зритель, бросился на помощь Капрелу. Его подняли какъ мертваго, положили на скамью и, обливая холодною водою, силились привести въ чувство. Черезъ четверть часа Капрелъ очнулся, открылъ глаза. Медленно возвращалось къ нему самосвѣдѣніе. Оправившись немного, блѣдный и разслабленный, онъ взялъ за руку своего брата, и безмолвно указалъ на дверь.

Хаджи-Ибраимъ понялъ знакъ, поднялъ Капрела и вывелъ его изъ комнаты.

Что видѣлъ Капрелъ въ волшебномъ стаканъ? что такъ сильно поразило его?… Это никому неизвѣстно; онъ тщательно скрылъ свою тайну; она умерла съ нимъ. Только, по ихъ выходѣ, старый колдунъ быстро схватилъ свой стаканъ, и, съ ужасомъ бросая его въ уголъ, воскликнулъ:

— Ты мнѣ болѣе не нуженъ! Пора и тебъ успокоиться!…

ѴІ.

…Къ лицу приникнувши лицемъ, Я надъ дышавшимъ мертвецомъ — Сидѣлъ безъ думы, безъ движенья…

Много труда стоило Ибраиму довести Капрела до дома. Изнеможенный, трепещущій Астіанджи едва передвигалъ ноги. Разслабленная голова его опустилась на грудь. Онъ видимо страдалъ, но ни одного звука, ни одного стона не вырвалось изъ его груди. Тщетно Хаджи заводилъ съ нимъ разговоръ: мертвое молчаніе было единственнымъ отвѣтомъ.

Поздо возвратились они домой. Капрелъ какъ трупъ простерся на своей постели. Казалось, міръ для него не существовалъ. Дикіе, мутные взоры его бродили безъ всякаго вниманія съ предмета на предметъ; лице было блѣдно, — въ немъ отражалось внутреннее страданіе, безъ опредѣлительной страсти, и всѣ движенія души сливались въ равнодушіе, холодное и мрачное. Изрѣдка румянецъ вспыхивалъ то на той, то на другой щекѣ; изрѣдка огонь жизни воспламенялся въ зрачкахъ, и то не надолго: румянецъ изчезалъ, взоры потухали, и обманчивые призраки смѣнялись сардоническою улыбкою и холоднымъ потомъ на лбу. Онъ дышалъ трудно; медленно и продолжительно воздымалась грудь его и опускалась быстро, какъ-будто подавляемая невидимо падающею тяжестью.

Онъ, было, сталъ забываться; легкая дремота постепенно смыкала его вѣки; но вдругъ онъ открылъ глаза, и взоры его заскользили по всѣмъ окружавшимъ предметамъ.

Съ болѣзненнымъ участіемъ смотрѣлъ на него Хаджи-Ибраимъ. Усталый Бедросъ, не понимая страданій брата, давно заснулъ на своемъ мѣстѣ. Хаджи-Ибраимъ всю ночь просидѣлъ надъ больнымъ.

Рано всталъ у себя Іованесъ. Помолившись Богу, онъ отперъ свою лавку, обмахнулъ павлиньими перьями златотканные товары, и, въ ожиданіи покупателей, усѣлся на прародительскомъ стулѣ, обитомъ красною кожею. Старику было грустно.

Сиротка, мальчикъ лѣтъ десяти, подалъ ему кофе. Взявъ чашку, онъ немного прикушалъ и поставилъ на прилавокъ. Озабоченный тайною, непонятною грустью, онъ смотрѣлъ на улицу, на проходящихъ. Народъ только еще началъ стекаться; площадь была почти пуста.

Старикъ уже долго глядѣлъ на одинъ пунктъ площади: внутреннее безпокойство отразилось въ его взорахъ, — онъ удвоилъ вниманіе.

— Рекме! — сказалъ онъ наконецъ дрожащимъ голосомъ, не отводя глазъ: — подойди сюда!

Мальчикъ повиновался.

— Посмотри: не обманываюсь ли я? Кажется, это мой Бедросъ!

Онъ трепещущею рукою указалъ на площадь.

— Нѣтъ, дѣдушка, ты не ошибся! — говорилъ мальчикъ, пристально всмотрѣвшись. Это точно Бедросъ. Онъ вѣрно идетъ за гостинцемъ!

— Странно! Онъ никогда такъ рано не приходилъ ко мнѣ… И какъ онъ торопится! Ужъ не случилось ли еще чего дома?

Полусонный Бедросъ, запыхавшись, вошелъ въ лавку.

— Баба́! (отецъ!) — сказалъ онъ, протирая заспанные глаза: — братъ крѣпко заболѣлъ. Хаджи-Ибраимъ всю ночь съ нимъ не спалъ, и прислалъ меня за тобою.

Старикъ перемѣнился въ лицѣ.

— Бѣдный Капрелъ! что съ нимъ случилось?

— Ничего особеннаго. Мы вчера вечеромъ ходили въ гости, къ какому-то старику. Тамъ намъ дали смотрѣть въ стаканъ съ водою. Сперва смотрѣлъ я, потомъ братъ. Тутъ съ нимъ что-то случилось: онъ упалъ и ужъ насилу дошелъ домой…

— Рекме! я уйду, вы затворите лавку и поиграйте здѣсь, пока я ворочу́сь… Вотъ вамъ на гостинцы.

Онъ далъ имъ серебряную монету; дѣти запрыгали отъ радости.

Іованесъ, опираясь на дубовую палку, торопливо вышелъ изъ лавки. Отеческое сердце забилось въ немъ, и біеніе усиливалось съ каждымъ шагомъ. Капрелъ былъ для него все, — радость, любовь и надежда.

Медленно и съ жестокимъ предчувствіемъ отворилъ онъ дверь въ комнату сына.

Капрелъ, блѣдный, безчувственный, лежалъ на постели. Подлѣ него сидѣлъ угрюмый, полусонный Хаджи-Ибраимъ. Оплывшая свѣча догорала на столѣ. У очага, обложеннаго мраморными плитами наподобіе камина, стояла дряхлая старуха: она тряслась и дрожала всѣми членами, какъ-будто въ лихорадочномъ ознобѣ. На маломъ огнѣ варила она какое-то зелье, изрѣдка помѣшивая его деревянною лопаткою, и что-то про себя тихо бормотала, какъ засыпающая кошка.

— Капрелъ! сынъ мой! что съ тобою? — воскликнулъ оторопѣвшій старикъ.

Капрелъ не отвѣчалъ; взоры его, какъ бы случайно остановились на плачущемъ отцѣ, но ни одно чувство не промелькнуло въ его оцѣпенѣлыхъ взорахъ. Онъ лежалъ какъ разбитый параличемъ.

— Такъ пролежалъ онъ всю ночь. Ни одного слова, ни даже вздоха, не слыхалъ я отъ него! — сказалъ Хаджи-Ибраимъ.

Старикъ заплакалъ какъ дитя.

Стоявшая у очага старуха въ свою очередь посмотрѣла на больнаго. Хаджи-Ибраимъ нечаянно взглянулъ на нее, и невольно вздрогнулъ. Онъ видѣлъ, или лучше, ему привидѣлся отвратительный образъ, имѣвшій подобіе и человѣка и обезьяны.

Изъ-подъ желтаго, морщиноватаго лба, впалые, сѣрые глаза дико выглядывали какъ два василиска изъ-подъ огромнаго мухомора: у ней не было ни бровей, ни рѣсницъ; сплюснутый носъ ея, казалось, сросся съ одутою, верхнею губою; нижняя челюсть выдалась, и дрожащая нижняя губа всячески уклонялась отъ соединенія съ верхнею. Она была въ татарской, стеганой на ватѣ, одеждѣ, которая дѣлала ее еще безобразнѣйшею.

— Не опасайтесь ничего! Не будь я Джегеннемъ, если не вылечу этого молодца, — сказала она сиповатымъ голосомъ по-Ногайски. Языкъ, исполненный гортанными звуками, и голосъ старухи болѣе приличествовали предвѣстницѣ смерти.

ѴІІ.

Оселъ, какъ скотъ простой, Глядитъ на истуканъ пустой, И лижетъ позолоту; А хитрая лиса… Дмитріевъ.

Небрежно развалившись въ креслахъ, обитыхъ голубымъ рытымъ бархатомъ, сидѣлъ консулъ, передъ угасавшимъ каминомъ, въ своемъ кабинетъ. Одинокая свѣча, стоявшая на рабочемъ столъ посреди комнаты, трепетнымъ своимъ мерцаніемъ едва освѣщала обширную комнату.

За столомъ сидълъ совѣтникъ Консульскаго Правленія, Арнольди Скварчіафико. Придвинувъ къ себѣ, почти къ самому носу, свѣчу, онъ тщательно пересматривалъ лежавшія передъ нимъ бумаги и, на особомъ листъ, бѣгло набрасывалъ замѣчанія.

За креслами консула, съ видомъ уничиженнымъ и вмѣстѣ беззаботнымъ, неподвижно и молча стоялъ Сейтакъ. Онъ пристально глядѣлъ на угасавшіе въ каминѣ угли, и украдкой бросалъ испытующіе взоры на своего патрона.

Графъ былъ въ халатѣ, подбитомъ горностаевымъ мѣхомъ. Маленькая бархатная шапочка, наподобіе конфедератки, была надвинута почти на самыя брови. Лѣвою рукою, опершись на ручку креселъ, поддерживалъ онъ голову. Въ глазахъ и лицѣ его, освѣщенномъ пурпуровымъ блескомъ угасавшаго жара, отражалась нерадостная дума. Казалось, онъ чѣмъ-то былъ крѣпко озабоченъ. Изрѣдка, вѣроятно по привычкѣ, летучая улыбка прорывалась на его устахъ; но она либо замирала при самомъ появленіи, либо нечувствительно переливалась въ усмѣшку, обличавшую горечь скрываемаго чувства. Графъ видимо былъ, что называется, не въ духѣ: искалъ развлеченія, хотѣлъ говорить, но терялся въ думахъ и не зналъ, съ чего начать.

Непроницательный Сейтакъ не понималъ, не угадывалъ его желаній, такъ ясно, такъ краснорѣчиво говорившихъ. Онъ стоялъ какъ автоматъ, машинально водилъ глазами съ предмета на предметъ, любовался потолкомъ и громогласною зѣвотою силился подавить въ себѣ сонъ и скуку, угнетавшіе его въ пустынномъ кабинетѣ консула.

Консулъ видѣлъ неучтивость тѣлодвиженій своего кліента; негодованіе закипало уже въ его сердцѣ, и готово было вспыхнуть, разразиться надъ безсмысленною головою Сейтака, но неизъяснимая любовь творца къ своей твари разсѣяла тучу. Консулъ какъ-будто ничего не замѣчалъ, потому что былъ свидѣтель въ кабинетѣ, былъ человѣкъ посторонній, передъ которымъ не слѣдовало оправдывать собственнымъ гнѣвомъ общее мнѣніе о твари, вызванной имъ изъ ничтожества, для показанія своего могущества. Какъ сознаться въ своей ошибкѣ?…

Сидѣвшій за столомъ отнюдь не походилъ на стоявшаго за креслами. Сколь ни занятъ былъ онъ своими бумагами, но не проходило минуты, чтобы впалые, проницательные глаза его, подслащенные вкрадчивою улыбкой, нѣжно и заботливо не устремлялись на Графа. Какъ ни углублена была мысль его въ разнородныя содержанія пробѣгаемыхъ ею бумагъ, но она, какъ комета, обтекающая безпредѣльность, путающаяся въ міріадахъ міровъ, постоянно вращалась около своего солнца, и на лету стремилась упиться его теплотою, озариться его свѣтомъ.

Опытнымъ глазомъ знатока, проницательный Скварчіафико преслѣдовалъ и взвѣшивалъ не только взгляды и движенія, но и самыя помышленія задумчиваго консула. Ничто не было упущено; ничто не укрылось отъ его бдительности; ни одно движеніе не промелькнуло, не бывъ замѣченнымъ, проникнутымъ и разгаданнымъ.

Какъ Италіянецъ, Скварчіафико родился музыкантомъ; но геній его не удовольствовался этою обыкновенною забавою, иногда весьма утомительною. Онъ нашелъ, или лучше, создалъ себѣ другую, болѣе возвышенную, болѣе идеальную, болѣе удовлетворительную для его тонкой души. Страсти стали для него музыкою; ихъ изученіе забавою и наслажденіемъ. Искусно игралъ онъ ими, и рѣдко, почти никогда, не ошибался. Прикасаясь съ удивительнымъ проворствомъ къ каждой струнѣ человѣческаго сердца, онъ исторгалъ желанные звуки изъ раздражительнаго органа, и произвольно правилъ ими. Правда, онъ, какъ самоучка, всегда разыгрывалъ однѣ мелочи, но разыгрывалъ ихъ превосходно.

Смѣтливый совѣтникъ, съ математическою точностью, разсчиталъ положеніе консула, и когда Графъ, утомленный думою, въ нерѣшимости, взорами вокругъ себя искалъ развлеченія, Скварчіафико рѣшился начать разговоръ.

— Эта бумага… — сказалъ онъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ, почтительно приподнимаясь со стула и держа въ рукахъ бумагу: — эта бумага не относится къ дѣламъ Правленія; она писана лично къ вашей особѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — милостиво отозвался консулъ, какъ-будто обрадованный случаемъ, выводящимъ его изъ крайняго затрудненія. — Покажите мнѣ ее, любезный Скварчіафико. Это забавно, какъ она проскользнула!

Скварчіафико осторожно всталъ, еще осторожнѣе подошелъ къ Графу, отвѣсилъ поклонъ, подалъ бумагу, еще разъ поклонился, и вытянулся передъ начальникомъ.

— Да! — разсѣянно сказалъ Графъ, возвращая бумагу, —Это отъ Каймакана… Онъ пишетъ объ Эминекѣ… Но напрасно трудится; я нарочно передаю эту бумагу въ Правленіе… Оно должно извѣстить Каймакана, что Эминекъ вполнѣ оправдалъ его довѣріе, и въ Стамбулѣ хлопочетъ въ пользу всего полуострова…

Графъ остановился, нахмурилъ брови и сталъ гладить горностаевый мѣхъ своего халата.

— Теперь Ханъ поневолѣ сознается въ своей ошибкѣ, касательно измѣнника, — почти шопотомъ произнесъ Скварчіафико, принявъ бумагу.

— О, что касается до Бахчисарая, то я объ немъ вовсе и не думаю! Я знаю только Генуэзскій Сенатъ, пославшій меня въ Кафу, вопреки моимъ желаніямъ…

— И Республика никогда не раскается въ довѣріи къ вашей особъ: благоденствіе Кафы свидѣтельствуетъ въ вашу пользу… Вы дали новую жизнь, новый свѣтъ явно упадавшей торговлѣ.

Мелкою, но упоительно сладкою дробью похвалъ и лести разсыпался передъ Графомъ смѣтливый совѣтникъ. Графъ, взорами благоволенія и снисходительною улыбкою, подтверждалъ слова его, ободрялъ и поощрялъ на дальнѣйшіе подвиги. Скварчіафико, какъ истинный геній въ своемъ родѣ, былъ неистощимъ.

Бѣсъ-искуситель, говорившій устами совѣтника, соблазнилъ и префекта.

— Я всегда удивлялся… — заминаясь подхватилъ послѣдній: — я всегда удивлялся мудрости и великодушію благороднаго Графа. Съ какою мудростью выдержалъ онъ безумное нападеніе Эминека… когда Эминекъ безумно хотѣлъ его ударить въ…

Негодованіе, блеснувшее въ очахъ консула, оковало языкъ безсмысленнаго панегириста. Графъ съ презрѣніемъ взглянулъ на него. Сейтакъ покраснѣлъ по-уши, какъ школьникъ, незнающій урока.

— По истинѣ, — продолжалъ Скварчіафико, какъ-бы ничего не замѣтившій: — по истинѣ, полудикая, непросвѣщенная Кафа не можетъ достойно оцѣнить труды и пожертвованія благороднѣйшаго изъ консуловъ. Но Генуя, но потомство!… Имъ принадлежитъ имя Графа ди Бокка-Неро.

Графъ разнѣжился.

— Возьмите стулъ, Г. Скварчіафико, и сядьте возлѣ меня: я хочу о многомъ и весьма важномъ переговорить съ вами.

Скварчіафико, тронутый милостію Графа, по его словамъ вовсе незаслуженною, изъ благоговѣнія никакъ не осмѣливался исполнить великодушное предложеніе Графа. Онъ всячески уклонялся, приносилъ тысячи извиненій, одно другаго лестнѣйшихъ для Графа, и сопровождаемыхъ полуземными поклонами.

Генуэзская гордость вельможи, наэликтризированная лестью, растаяла совершенно. Сердце консула раскрылось, какъ цвѣтъ отъ лучей солнца.

— Говорю вамъ, садитесь! — сказалъ онъ настойчиво. Скварчіафико повиновался. Безъ малѣйшаго шороха поставилъ онъ стулъ; еще разъ извинился, еще разъ поклонился и сѣлъ такъ передъ Графомъ.

Позабытый префектъ, изумленный внезапнымъ торжествомъ совѣтника, завистливо посматривалъ на счастливца, и безпрестанно мѣнялся въ лицѣ. Зависть свойственна даже четвероногимъ, особенно собакамъ: лаская одну, замѣчали ли вы, какъ глядитъ на это другая?

— Не знаете ли какихъ новостей, любезный Скварчіафико?

— Какихъ прикажете? Въ городѣ ихъ очень много. Но онѣ всѣ такъ мелки и ничтожны, что не заслуживаютъ вашего вниманія.

— О, я этому охотно повѣрю! Кафа не то, что Генуа. Однакоже, такъ, отъ скуки, нехудо иногда прислушаться къ слухамъ и новостямъ плебеянъ…Напримѣръ, что слышно о томъ Армянинѣ, который такъ докучалъ мнѣ про свою бѣжавшую жену? Нашелъ ли онъ ее?…

— О Капрелѣ Астіанджи угодно вамъ знать? Имѣю счастіе донести, что онъ былъ отчаянно боленъ, чуть было не умеръ. Но теперь началъ оправляться.

— Бѣдненькій! вѣрно съ горя такъ заболѣлъ, — сказалъ равнодушно консулъ. — Что вы думаете, господинъ совѣтникъ? — присовокупилъ онъ, нѣсколько помолчавъ: — я имѣю сильныя подозрѣнія на участіе Эминека въ его дѣлѣ. Кажется, что Армянка не ушла его рукъ…

— Отъ всей души и я готовъ раздѣлить съ вами это подозрѣніе. Мнѣніе ваше мудро и основательно… Я даже готовъ допустить, что кромѣ него и еще кто-нибудь изъ первенствующихъ въ Кафѣ участвовалъ въ похищеніи Армянки.

Консулъ пристально взглянулъ на совѣтника, и значительнымъ взоромъ потребовалъ объясненія.

— Однако жъ, — какъ бы въ размышленіи продолжалъ совѣтникъ, — предположенія мои могутъ быть и несовсѣмъ справедливы; но тайный голосъ говоритъ во мнѣ, что Эминекъ, ни по характеру, ни по сложенію своему, не могъ имѣть охоты къ подобной шалости… и если въ ней участвовалъ, то какъ лице посредственное. Это очевидно, что онъ не для себя старался.

— Для кого же? — нетерпѣливо спросилъ консулъ.

— Есть люди, коихъ лицемѣріе постигать и знать можетъ одинъ только Богъ! Набожные, согбенные притворною старостью, они, удаляя отъ себя всякое подозрѣніе, тѣмъ удобнѣе предаются своимъ склонностямъ…

— Понимаю! Вы намѣкаете на старую лисицу, издавна свившую себѣ гнѣздо въ Консульскомъ Правленіи. Признаюсь, я и самъ, отчасти, вашего мнѣнія. Поведеніе старшаго совѣтника что-то ужъ черезъ чуръ двусмысленно: молится Богу, проповѣдуетъ христіанское смиреніе, и всякой день поднимаетъ споры въ Правленіи… противорѣчитъ высшимъ себя… Это не слишкомъ чисто. Я даже опасаюсь за благосостояніе Кафы. Ріалетто очень скрытенъ и заносчивъ. Вчера, напримѣръ…

Графъ внезапно остановился: кровь заиграла въ лицѣ его; онъ задумался. Лукавый Скварчіафико не почелъ за нужное прерывать его думы. Онъ рьшалъ задачу, имъ самимъ заданную.

Вдругъ раздались, въ сосѣдней комнатѣ, трогательные звуки нѣжнаго, звонкаго, но вмѣстѣ томнаго женскаго голоса.

Графъ, казалось, вздрогнулъ; легкое смущеніе отразилось на лицѣ его; онъ наморщилъ лобъ и нахмурилъ брови.

— Ничего! — быстро примолвилъ онъ, стараясь скрыть досаду. Это моя воспитанница!… бѣдная сирота!… Умирающая мать поручила ее мнѣ… Мнѣ хочется ее воспитать и пристроить.

— Хотѣніе и поступокъ равно достойны вашего благороднаго сердца.

Графъ ласково улыбнулся и призадумался. Безмолвіе водворилось между собесѣдниками.

ѴІІІ.

Я мучусь на яву, я мучусь и во снѣ. А. Ржевской.

По кровлѣ, вижу, кошка Ползетъ за воробьемъ. М. Херасковъ.

Между тѣмъ голосъ невидимой пѣвицы свободно раздавался въ консульскомъ кабинетѣ. Погруженный въ самого себя, Графъ разсѣянно прислушивался къ пѣнію. Совѣтникъ и префектъ внимательно слушали: невидимка пѣла по-Турецки:

О, напрасно, Такъ ужасно Вы глядите на меня! Я сгораю, Увядаю Въ мукахъ тайнаго огня. Сердце бьется, Сердце рвется, Все погибло для него! И хладѣетъ, И темнѣетъ Мигъ блаженства моего. Другъ несчастный, Другъ прекрасный, Отзовись издалека! Какъ глубоко, Какъ жестоко Въ сердце врѣзалась тоска!

Глухія, едва слышныя рыданія прервали пѣніе, Консулъ былъ разстроганъ. Совѣтникъ потупилъ взоры, и, казалось, не обращалъ вниманія на пѣвицу. Сейтакъ машинально вздыхалъ и переминался съ ноги на ногу. Графъ хотѣлъ что-то сказать, но снова послышалось пѣнье, и рѣчь замерла на языкѣ.

Сердце стонетъ, Сердце тонетъ Въ лютомъ горѣ и слезахъ. И печально Вздохъ прощальный Замираетъ на устахъ…

Новыя болѣе внятныя рыданія пресѣкли заунывное пѣнье. Графъ угрюмо взглянулъ на своихъ собесѣдниковъ; взоръ его былъ пасмуренъ и озабоченъ.

— Бѣдная малютка! она не привыкла еще къ своему горю, сказалъ онъ.

Скварчіафико хотѣлъ было что-то сказать, но Графъ перебилъ его.

— Господа, уже поздо. Покойной ночи! — сказалъ онъ, приподнимаясь.

Нетерпѣніе отражалось въ его взорѣ.

Скварчіафико мигомъ замѣтилъ внутреннее движеніе Графа. Онъ вскочилъ, разкланялся, наговорилъ тысячи самыхъ нелѣпыхъ, самыхъ несбыточныхъ желаній, и вышелъ вмѣстѣ съ Сейтакомъ, въ то самое мгновеніе, когда консулъ также выходилъ въ противоположныя двери. Соображенія, выкладки тотчасъ возродились въ смѣтливой головѣ совѣтника. Онъ предался имъ на просторѣ.

Префектъ, въ продолженіе пяти часовъ игравшій непріятную роль статуи въ новомъ Донъ-Жуанѣ, наконецъ очнулся; вздохнулъ изъ глубины сердца громко и протяжно, и для точнѣйшаго изъявленія своей радости почесалъ затылокъ, съ выразительнымъ восклицаніемъ: Уфъ! Онъ совершенно пришелъ въ себя уже на улицѣ.

— Уфъ! — вторично воскликнулъ онъ, посреди улицы, еще громогласнѣе перваго, и по привычкѣ полою своего чекменя отеръ съ лица потъ, выступившій крупными каплями.

Ночь была свѣтлая, лунная. Скварчіафико внимательно поглядывалъ на своего спутника, и безъ затрудненія прочелъ въ его лицѣ признаки неудовольствія. Того и желалъ онъ. И, не давая ему опомниться, какъ піявка впился въ свѣжую рану.

— Что съ вами, господинъ префектъ? — спросилъ онъ съ видомъ живаго участія.

Сейтакъ, недовѣрчиво взглянувъ на него, не отвѣчалъ ни слова.

— А! понимаю! — продолжалъ совѣтникъ, лукаво улыбнувшись: — вѣрно райская птичка поетъ еще въ вашемъ сердцѣ.

— Райская птичка? Что это за чертовщина? Вы шутите, г. совѣтникъ?

— Признаюсь, господинъ префектъ, я никогда не предполагалъ въ васъ такой скрытности. Но не даромъ же говорятъ, что любовь чудеса строитъ!

— Любовь? — сухо подхватилъ Сейтакъ. — Вы конечно шутите или издѣваетесь надо мною. Какая любовь? До любви ли мнѣ? Я женатъ, у меня дѣти… Мнѣ сорокъ пятый годъ!

— Полно притворяться! Будьте откровеннѣе съ друзьями. Пѣвица землячка имѣетъ свою прелесть для каждаго возраста. Не правда ли, что она поетъ какъ ангелъ?…

— Какъ ангелъ? Извините, ага́: я никогда не слыхивалъ ангельскаго пѣнія, и не въ состояніи отвѣчать вамъ на вопросъ… Къ тому жъ, я почти и не слушалъ ея: у меня ноги ныли отъ усталости. Мнѣ не до пѣсни было.

— О, этому я ужъ не повѣрю! Вы не слушали ея? Вы?… Да это совершенно невозможное дѣло: вы не слушали вашей единоплеменницы, вашей землячки?

— Какой землячки? Отвяжитесь, ради Бога! Какая она мнѣ землячка?

— Да не по-Турецки ли она пѣла?

Сейтакъ захохоталъ во все горло.

— Прекрасное заключеніе! Какъ будто однѣ Татарки въ Кафѣ поютъ по-Турецки.

— Но эта пѣвица — Татарка! Я готовъ объ закладъ биться, и увѣренъ, что выиграю, — возразилъ совѣтникъ съ притворною горячностію.

— И проиграешь, пріятель! — подхватилъ Сейтакъ, фамиліярно ударивъ его по плечу.

— Быть не можетъ! готовъ прозакладовать мою голову, что она Татарка.

— Экой упрямецъ! говорятъ тебѣ, проиграешь. Я твердо знаю, что она не Татарка.

— Такъ вы твердо ее знаете! Кто же она?

Сейтакъ смутился и пристально поглядѣлъ на совѣтника.

— Какое вамъ дѣло? Достаточно для васъ того, что вы уже знаете.

— Извините меня, синьоръ префетто: я отнюдь не хочу вывѣдывать вашихъ тайнъ… Но, позвольте вамъ замѣтить, что консулъ не имѣетъ ни какой надобности скрывать происхожденіе своей воспитанницы. А это даеть мнѣ право думать и вѣрить двояко: или вы вовсе не знаете, кто она, или же надъ вами жестоко подшутили. Въ послѣднемъ случаѣ ваше легковѣріе не дѣлаетъ вамъ чести.

Сейтакъ вспыхнулъ.

— Нѣтъ! Валлахъ, билляхъ, клянусь вамъ Богомъ, я ее знаю! Пророкомъ съ его товарищи клянусь вамъ, меня никто не обманывалъ!

— Такъ говорите, кто же она? Иначе я вамъ не вѣрю.

Сейтакъ колебался.

— Такъ вы соглашаетесь со мною, ежели молчите! Къ сожалѣнію, я долженъ сказать вамъ, что вы…

— Нн слова болѣе! — возкликнулъ выведенный изъ терпѣнія префектъ; — ей, ей, она Армянка!

— Въ самомъ дѣлѣ, Армянка? и вы не шутите, ага́?

— Вовсе не шучу. Что же вы такъ пристально на меня смотрите?

— Признаюсь, я все еще сомнѣваюсь! Но, если вы точно знаете, кто она, то должны знать и ея имя.

— На что вамъ имя? Споръ былъ не о имени. Пожалуйте, оставьте этотъ разговоръ! Скажите…

— А! — прервалъ Скварчіафико: — вы не знаете ея имени! Такъ, поэтому, любезный господинъ префектъ, позвольте вамъ сказать…

— Боже мой, все то же да то же! Ну, когда ужъ вы такъ недовѣрчивы, такъ любопытны, я скажу вамъ: ее зовутъ Сусанной. Что жъ вамъ прибыли оть этого?

— Прелестное имя!… Покойной ночи, синьоръ префетто!

Скварчіафико кивнулъ головою и безъ дальнѣйшихъ околичностей поворотилъ налѣво къ морю. Сейтакъ изумился. Онъ недовѣрчиво поглядѣлъ на удалявшагося совѣтника. Не долго колебался онъ; бросился, догналъ его и крѣпко схватилъ за руку…

— Я очень глупъ… — началъ онъ, заминаясь.

— Искренно сожалѣю, если вы говорите правду! — подхватилъ насмѣшливый совѣтникъ.

— Я открылъ вамъ чужую тайну… Ради Бога, не говорите никому ни слова.

— Не скажу, если вы чистосердечно будете отвѣчать на послѣдній вопросъ.

— Что вамъ угодію? Я на все готовъ: только дайте мнѣ слово…

— Съ удовольствіемъ: слово и рука! Но напередъ скажите: давно ли залетѣла эта птичка въ консульскій дворецъ?

— Не будетъ и мѣсяца!

— Гмъ! Очень благодаренъ вамъ, Сейтакъ-ага́. Положитесь на мою скромность, и будьте совершенно покойны. Ваша тайна умретъ со мною… Покойной ночи!

Худо успокоенный префектъ еще разъ пожалъ костливую руку совѣтника, раскланялся вѣжливо, какъ умѣлъ, и пошелъ своей дорогою.

Скварчіафико, завернувшись въ свой черный плащъ, минуты двѣ простоялъ на одномъ мѣстѣ и не прежде тронулся съ мѣста, какъ префектъ совершенно потерялся изъ виду.

Дѣло прояснилось, предположенія его оправдались, онъ разгадалъ тайну. Въ глубокомъ размышленіи, онъ по временамъ улыбался отъ радости. Нахлобучивъ свою шапку, и закутавшись въ плащъ, онъ повернулъ вслѣдъ за префектомъ, и вышелъ на большую набережную. Проходя мимо лавки Іованесовой, онъ немного прислушался: тамъ было тихо. Онъ пошелъ далѣе, и, какъ зловѣщій, одинокій призракъ, медленно потонулъ въ тѣни зданій.

ІХ.

Онъ ожилъ, — дышитъ, зритъ, внимаетъ. Козловъ.

…Прочь! Грибоѣдовъ.

Старая Джегеннемъ сдержала свое слово. Молодой Астіанджи, послѣ трехнедѣльной, жестокой горячки, началъ оправляться, началъ приходить въ себя. Во все время его болѣзни, ни однажды не открывалась Іованесова лавка; кромѣ ближайшихъ родственниковъ и Хаджи-Ибраима, никто не посѣщалъ больнаго. Всѣ непріятныя внѣшнія впечатлѣнія были устранены: это не мало помогло Капрелу. Онъ не слыхалъ ни вздоховъ, ни соболѣзнованій равнодушныхъ посѣтителей, ни отяготительныхъ изъявленій холоднаго состраданія; онъ не видалъ тѣхъ выразительныхъ улыбокъ, тѣхъ двусмысленныхъ покачиваній головами, которыя отравляютъ надежды больнаго. Предоставленный попеченію ближнихъ, родныхъ и Татарской вѣдьмѣ, а болѣе силамъ Природы, Капрелъ перенесъ горячку, и началъ укрѣпляться.

Съ обновленіемъ силъ тѣлесныхъ, онъ обновился и въ силахъ душевныхъ. Характеръ его сдѣлался тверже, самостоятельнѣе и менѣе раздражительнымъ. Кипучія страсти, перекипѣвъ, охолодѣли, сердце сжалось, окрѣпло какъ желѣзо въ закалкѣ. Все пришло въ равновѣсіе, въ тягостную, ледяную соотвѣтственность. Пылкіе возторги, безконечныя надежды, неограниченныя желанія уступили мѣсто уму, соображеніямъ, существенности. Недовѣрчиво-изпытующій взглядъ на вещи смѣнилъ пристрастные порывы юношескаго легковѣрія. Міръ, доселѣ чудесный, ярко разцвѣченный прихотливымъ воображеніемъ, обнажился; фантасмагорія разсѣялась, лживые свѣтильники угасли, и, въ таинственномъ просвѣтѣ ума, явился міръ для него новый, міръ дѣйствительный, менѣе заманчивый, но болѣе прочный, болѣе самостоятельный. Два, три вздоха; два, три прискорбные взгляда — были единственная жалкая дань мятежному прошедшему, и усталая душа радостно погружается въ тихое настоящее. Она уже не силилась опередить, ускорить будущее; она дорожила своимъ покоемъ, и осторожно взвѣшивала каждый шагъ, каждое стремленіе.

Но есть вещи неизмѣнныя. Есть страсти, общія всѣмъ возрастамъ, развивающіяся съ физическимъ и нравственнымъ развитіемъ человѣка; и эти-то страсти, по-видимому навсегда умерщвленныя, подавленныя, воскресаютъ при первомъ кличѣ, при первомъ поводѣ. Любовь и ненависть первенствуютъ въ этомъ отношеніи. Онѣ противоположны въ своихъ значеніяхъ, но ихъ дѣйствія, ихъ проявленія одинаково неистовы. Горе человѣку, если эти двѣ страсти случайно столкнутся въ его сердцѣ: бореніе ихъ ужасно! И прежде нежели онѣ взаимно уничтожатся, борьба ихъ запечатлѣется неминуемымъ злодѣяніемъ.

— Батюшка, не напоминайте мнѣ моего стыда, моей Сусанны! — часто говаривалъ Капрелъ своему отцу, когда рѣчь ихъ доходила до семейнаго разстройства.

Произнося это, онъ былъ равнодушенъ; голосъ его твердъ и покоенъ. Старикъ внимательно всматривался въ его лице, и легкое, невольное содроганіе потрясало его дряхлыя кости.

Опытность — удѣлъ старости; любопытство — ея слабость.

— Что же будетъ съ тобою, сынъ мой? Ты молодъ!…

Капрелъ хорошо понималъ эти слова, и, не давая старику договаривать, искусно отводилъ непріятный для него предметъ. Дальнѣйшія объясненія откладывались до слѣдующаго, болѣе удобнаго случая. Случай не представлялся, и старикъ наконецъ вовсе забылъ о своихъ предположеніяхъ. Равнодушіе Капрела пугало его; онъ прискорбно и недовѣрчиво смотрѣлъ на своего сына. Предчувствія темныя и неопредѣленныя закрадывались въ старческую душу, чуждую всякой мечтательности. Іованесъ большею частію молчалъ, но нерѣдко слеза отеческой любви невзначай выкатывалась изъ тускнѣвшихъ глазъ его. Капрелъ умилялся, утѣшалъ старика, но его утѣшенія были отрывисты, принужденны и часто совсѣмъ холодны.

Хаджи-Ибраимъ каждый день, по вечерамъ, навѣщалъ больнаго, и просиживалъ съ ними до поздней ночи. Какъ другъ благодѣтельствовавшаго ему дома, онъ былъ посвященъ во всѣ его таинства. Капрелъ обыкновенно бывалъ съ нимъ разговорчивѣе, нежели съ другими, довѣрчивѣе; но откровенность его къ Ибраиму ограничивалась однѣми житейскими мелочами: тайна сердца оставалась недоступною.

Хаджи-Ибраимъ, слѣдуя привычкамъ своихъ соотчичей, иногда цѣлые дни проводилъ въ сладостномъ бездѣйствіи, въ ханахъ, кофейняхъ и на базарахъ, гдѣ легко запасался городскими новостями, которыя потомъ сообщалъ Капрелу.

Однажды пришелъ онъ позже обыкновеннаго; задумчивость тихо текла по неподвижнымъ чертамъ его, — истинная рѣдкость на лицѣ беззаботнаго Хаджи-Ибраима. Она не утаилась отъ Капрела.

— Что новаго слышно въ городѣ? — спросилъ онъ съ любопытствомъ.

Значительный взглядъ, выразительныя пожатія плечами предшествовали важной рѣчи Ибраима, и произвели то же дѣйствіе, какъ умное предисловіе къ скучному и длинному Роману.

— Новостей много, очень много! Во-первыхъ, мертвые воскресаютъ…

— Шутишь?

— Нѣтъ, ужъ не до шутокъ! Сегодня пришла галера изъ Царя-града съ нарочнымъ. Тотчасъ собрали у насъ Совътъ Правленія, потребовали отъ нарочнаго бумагъ, а онъ, указавъ на голову свою, отвѣчалъ: «Вы должны скорѣе спросить, какимъ чудомъ она еще осталась на своихъ родныхъ плечахъ. Султанъ изволилъ прогнѣваться на Республику, ограбилъ Генуэзскихъ купцовъ, сжегъ ихъ домы, магазины, и, въ заключеніе, объявилъ Республикѣ войну, и поклялся изтребить всѣхъ Генуэзцевъ на Черномъ Морѣ: вотъ все, что я могу вамъ передать. Изгнанный вами префектъ Эминекъ сильно хлопочетъ у Султана въ пользу Кафы».

Нарочнаго сочли за полоумнаго, и не хотѣли вѣрить, но скоро убѣдились въ печальной истинѣ его разсказа. Въ ту минуту, когда Совѣтъ бранилъ его за глупыя вѣсти, явился новый бѣглецъ изъ Константинополя, и обстоятельно подтвердилъ показанія перваго. Онъ присовокупилъ, что Турецкій флотъ, предназначенный идти противъ Іерусалимскихъ Рыцарей на островъ Кипръ съ двадцатью тысячами войска, по повелѣнію Султана Мухаммеда, идетъ въ Кафу; что флотомъ начальствуетъ знаменитый Ахмедъ-Паша, и что ему данъ проводникомъ Эминекъ…

— Эминекъ? — живо повторилъ Капрелъ, и прошедшее какъ-будто обновилось въ его памяти, и взоры его вспыхнули, но не надолго.

— Да, Эминекъ! Признаюсь, меня самого бросило въ ознобъ при этомъ извѣстіи. А что было въ Совѣтѣ! Ни лица не было живаго: всѣ какъ мертвецы сидѣли. Ужъ было чѣмъ полюбоваться! Насилу, кое-какъ образумились, и единодушно положили — быть поголовному вооруженію. Положили, подписали, скрѣпили, — и съ тѣмъ разошлись. Тутъ пошла суматоха по городу. Мои земляки призадумались не на шутку, узнавъ, что Эминекъ, ихъ тучное солнце, идетъ съ Турками. Они того не постигаютъ, что его поступокъ неприличенъ и низокъ, почитаютъ его праведнымъ мщеніемъ и, по-видимому, готовы по первому слову принять его сторону…

При словъ, — мщеніе, Капрелъ слегка зашевелился, какъ-будто что его укололо. Онъ все-еще молчалъ.

— Прочіе изподоволь вооружаются, — продолжалъ Хаджи-Ибраимъ. — Посмотримъ, чъмъ все это кончится.

— Кончится изтребленіемъ Генуэзцевъ и запустѣніемъ Кафы! — примолвилъ наконецъ Капрелъ, съ глубокимъ вздохомъ.

Ибраимъ остолбенѣлъ, Іованесъ всплеснулъ руками; — оба ни слова. Капрелъ опять погрузился въ молчаніе, но взволнованная душа вполнѣ отражалась въ его пламенѣющихъ взорахъ. Черты лица его были рѣзки, движенія почти судорожны. Это пробужденіе страстей его было первое, послѣ болѣзни.

Сильные порывы не долговременны. Оставляя глубокое впечатлѣніе на душѣ и сердцѣ, сами они тотчасъ изчезаютъ. Они подобны выстрѣлу, котораго звукъ еще движется, еще живетъ въ длинныхъ переливахъ встревоженнаго эха, — но огонь, но свѣтъ, но дымъ давно уже угасли и разнесены вѣтромъ. Ихъ жизнь — мгновеніе, но мгновеніе, переходящее въ вѣчность.

Хаджи-Ибраимъ отъ природы не пылкій, скорѣе всѣхъ пришелъ въ себя. Внимательно посмотрѣлъ онъ на Капрела, и взялъ его трепещущую руку. Капрелъ не противился и не обращалъ вниманія на его испытующій взглядъ.

— Судя по твоей рукѣ, дрожащей и горячей, — дружески сказалъ онъ: — судя по твоимъ глазамъ, яркимъ и неуловимымъ, по твоему лицу, голосу, я долженъ полагать, что ты еще не совсѣмъ раздѣлался съ горячкою. Ужъ не получилъ ли ты дара пророчества во время болѣзни? — присовокупилъ онъ, улыбаясь.

Капрелъ, несмотря на кроткій тонъ Ибраима, оскорбился его шуткою. Онъ недовѣрчиво взглянулъ на друга.

— Всѣмъ царствамъ и народамъ, — сказалъ онъ, — жребій начертанъ въ нашихъ пророческихъ книгахъ. Событія пятнадцати вѣковъ, запечатлѣвъ правду писанія, даютъ намъ возможность проникать въ будущее, тѣмъ болѣе, что будущее Кафы сливается уже въ настоящее…

— А развѣ въ вашихъ книгахъ писано что-нибудь о Кафѣ? — съ любопытствомъ прервалъ Хаджи.

— Нѣть, но по сравненію…

— Только то! — подхватилъ Ибраимъ. — Одни предположенія! Это еще пустыя тучи, легко могущія миновать Кафу… Признаться, я было началъ опасаться за участь Кафы, слушая твое разсужденіе.

— Не ты одинъ, не одни жители, но даже и самыя стѣны возтрепещутъ предъ лицемъ гнѣва Божіяго, идущаго на Кафу! — вдохновенно воскликнулъ Капрелъ, оскорбившійся послѣднимъ замѣчаніемъ.

Онъ замолчалъ, потупилъ взоры. Хаджи-Ибраимъ, теряющійся между вѣрою и невѣріемъ, смутился. Старый Іованесъ машинально поднялъ руку, перекрестился, мысленно произнося: Господи помилуй!

Въ это мгновеніе отворилась дверь, и изъ за нея выставилась блѣдная, отвратительно улыбавшаяся рожа…

Х.

По кто съ чѣмъ въ колыбель, съ тѣмъ снидеть и въ могилу. А. Каринъ.

Хаджи-Ибраимъ, еще непришедшій въ себя отъ смущенія, возбужденнаго пророчествами Капрела, невольно вздрогнулъ, увидѣвъ это темное подобіе человѣческаго лица.

Капрелъ, напротивъ, ни мало не изумился, взглянувъ на привидѣніе: оно ему было знакомо. Онъ узналъ его по лысой, конусообразной головъ, по лукавымъ, быстрымъ глазамъ, по щетинистой бородѣ, красной какъ пламя, сходившей клиномъ отъ увядшаго, беззубаго рта, а болѣе по той гадкой, приторной улыбкѣ, которая, не имъя ни на какомъ языкъ словъ для своего выраженія, явственно высказываетъ свое назначеніе, обидное достоинству человѣка.

— Милости просимъ, господинъ совѣтникъ! — громко воскликнулъ Капрелъ, приподнимался съ постели.

Скварчіафико, на цыпочкахъ, выползъ изъ-за двери.

— Buona sera! buona sera! Добраго вечера, Г. Астіанджи; добраго вечера! — сказалъ онъ вполголоса, кланяясь во всѣ стороны. — Какъ давно не имѣлъ чести васъ видѣть, Г. Астіанджи!

Капрелъ съ трудомъ рѣшился исполнить тягостный долгъ общежитія отвѣчать на вѣжливость вѣжливостью безъ лицепріятія. Онъ медленно подалъ руку совѣтнику, и принудилъ себя улыбнуться.

Обвивъ длинными, сухими пальцами руку больнаго, совѣтникъ не удовольствовался ея пожатіемъ. Онъ еще наклонился, заключилъ его въ свои костливыя объятія, и лобзаніемъ запечатлѣлъ свою дружелюбную радость. Поцѣлуй его отнюдь не походилъ на привѣтствіе Іуды, робкое и торопливое: онъ, напротивъ, крѣпко прильнулъ къ лицу Капрела, тогда какъ нечаянный посѣтитель еще крѣпче прижималъ его къ своей груди, выражая однимъ дѣйствіемъ, въ одно и то же время, двѣ ужасныя идеи Природы: удава задушающаго свою жертву, и вампира сосущаго кровь.

Іованесъ и Ибраимъ не безъ содроганія смотрѣли на эту сцену, особенно, когда она заключилась громкимъ поцѣлуемъ, походившимъ на внезапный, предательскій выстрѣлъ изъ воздушнаго ружья.

— Я весьма вамъ благодаренъ, господинъ совѣтникъ, — принужденно выговорилъ Капрелъ: — и за дружбу, и за память… Просимъ садиться.

Но догадливый Скварчіафико уже сидѣлъ на постели.

— Знаете ли, почтенный Капрелъ, что привело меня къ вамъ? — сказалъ онъ, посматривая въ глаза Капрелу.

— Надѣюсь, дружелюбное участіе…

— О, это само собою… безъ всякаго сомнѣнія! Но…

Совѣтникъ остановился: онъ заботливо оглядѣлся кругомъ, и взоръ его остановился на Іованесѣ и Хаджи-Ибраимѣ.

— Я бы желалъ поговорить съ вами безъ свидѣтелей.

— Не опасайтесь ничего; говорите смѣло. Здѣсь нѣтъ стороннихъ. Это мой батюшка, а это…

— Какъ? почтенный Іованесъ! Боже мой, я такъ обрадовался… такъ растерялся въ мысляхъ… Ради Бога, извините, Г. Іованесъ!

Скварчіафико вскочилъ съ мѣста, опять распростеръ свои длинныя руки, и обвилъ ими другую жертву.

— А это кто? кого имѣю честь видѣть? — присовокупилъ онъ, глядя на Хаджи-Ибраима, и держа наготовѣ распростертыя объятія.

— Это другъ нашего дома, Хаджи-Ибраимъ.

— Ахъ, почтеннѣйшій Хаджи-Ибраимъ! Я давно искалъ чести познакомиться съ вами. Какой счастливый случай!…

Онъ уже хотѣлъ захлопнуть чувствительныя свои руки на спинѣ третьяго пріятеля, какъ несговорчивый Хаджи, угрюмо посмотрѣвъ на него, отступилъ назадъ и проворчалъ по-Турецки: — Что вамъ угодно?

Совѣтникъ нѣсколько смутился. Капрелъ едва могъ удержаться отъ смѣха при видѣ, какъ лишенные добычи клещи его, тихо опускались и сходились.

— Оставьте его, господинъ совѣтникъ! Онъ не подчиняется законамъ нашей вѣжливости.

Совѣтникъ сѣлъ на прежнее мѣсто, скорчивъ кислую рожу.

— Теперь позвольте узнать, какъ ваше здоровье?

— Какъ видите, господинъ совѣтникъ! Слава Богу!

— Радуюсь, отъ всей души радуюсь. Угадайте жъ, зачѣмъ я пришелъ къ вамъ?

— Не знаю! Сдѣлайте милость потрудитесь объяснить.

— Съ охотою. Я пришелъ къ вамъ отъ консула, — таинственно сказалъ совѣтникъ.

— Отъ консула? Могу ли знать, что ему угодно?

— Во-первыхъ, онъ хочетъ знать о состояніи вашего здоровья!

— Благодарю за милостивое вниманіе.

— Потомъ онъ просилъ, если вамъ ничто не воспрепятствуетъ, пожаловать къ нему. Двери вамъ открыты во всякое время.

— Охотно готовъ исполнить приказаніе консула. Завтра же, вечеромъ, надѣюсь имѣть честь его увидѣть.

Совѣтникъ, казалось, былъ удивленъ. Долго и недовѣрчиво всматривался онъ въ лице Капрела, и не открылъ въ немъ ничего особеннаго. Онъ заключилъ, что вѣрно у него нѣтъ вовсе чутья, и попытался объясниться.

— Вы прекрасно сдѣлаете, — сказалъ онъ Капрелу, значительно взглянувъ на него: — вы прекрасно сдѣлаете, если вечеромъ пожалуете къ консулу. Ручаюсь вамъ, что не будете раскаиваться. Вы тамъ услышите райскія пѣсни.

— Я не охотникъ до пѣсень! — уныло отвѣчалъ Капрелъ.

— О, въ такомъ случаѣ беру назадъ мое ручательство! Признаться, я не думалъ, чтобы тоненькій голосокъ консульской воспитанницы не разнѣжилъ васъ, какъ и меня. Надобно отдать честь, — мастерица своего дѣла! Жаль только, что я не понялъ словъ пѣсни, а должна быть очень жалостная. Бѣдняжка навзрыдъ рыдала!

Капрелъ слушалъ, — и нѣтъ!… Ни одно чувство не обнаружилось въ немъ.

— Бѣдная сиротка, продолжалъ совѣтникъ: говорятъ Армянка. Благородный консулъ нашъ хочетъ ее осчастливить: дѣло достойное Графа!

Совѣтникъ пріостановился. Показывая задумчивый видъ, онъ изподтишка изслѣдывалъ движенія Капрела, и снова ничего особеннаго въ нихъ не примѣтилъ. Это крайне озадачило опытнаго лукавца. Онъ терялся въ недоумѣніи. Но какъ не всѣ запасы были истощены, то онъ продолжалъ канонаду.

— Она очень молода, очень хороша собою: по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ сказывали. По чести, я не видалъ ее! Графъ, кромѣ приближеннѣйшихъ особъ, никому ея не показываетъ. Это нѣсколько странно. Прихоть, и только! Но миленькій ея голосъ часто слышится въ кабинетѣ. Увлекаемый любопытствомъ, я отчасти проникъ въ тайну консула: ее зовутъ Сусанной.

Капрелъ немного смутился, но тотчасъ же пришелъ въ себя.

— Это имя по-настоящему не должно быть произносимо въ моемъ домѣ, господинъ совѣтникъ. Вы понимаете, почему! Если дорожите моею дружбою, не повторяйте мнѣ его!

И снова равнодушный, снова такъ же холодный, Капрелъ готовъ былъ слушать далѣе.

При такомъ неожиданномъ оборотѣ, Скварчіафико совершенно потерялся: всѣ уловки его, всѣ ковы лопнули. Онъ убѣдился въ невозможности успѣха. Разочарованный артистъ былъ огорченъ, самолюбіе его страдало. Онъ кой какъ извинился въ неумышленномъ оскорбленіи, и замолчалъ.

Сухой, мало занимательный разговоръ о городскихъ сплетняхъ, слухахъ и новостяхъ еще на четверть часа продлилъ посѣщеніе совѣтника. Хаджи-Ибраимъ вовсе не вмѣшивался въ разговоръ. Приклонясь на одну сторону, онъ закрылъ глаза, и казался дремлющимъ. Іованесъ съ любопытствомъ разсматривалъ своего новаго друга, и слушалъ его сладкія рѣчи. Нетерпѣніе Капрела возрастало съ каждою минутою: онъ либо вовсе молчалъ, либо отдѣлывался одними односложными отвѣтами. Наконецъ совѣтникъ, замѣтивъ нерадушіе хозяевъ, всталъ, разпрощался такъ же нѣжно, какъ и здоровался, еще разъ посмотрѣлъ на Капрела, и на цыпочкахъ выползъ изъ комнаты.

— Ну, молодецъ хоть куда! — сказалъ Хаджи-Ибраимъ, открывая глаза.

Капрелъ пожалъ плечами, и не сказалъ ни слова.

ХІ.

— Девять часовъ, господинъ совѣтникъ, девять часовъ! — говорилъ Консулъ, сидя у камина, и съ досадою посматривая на готическіе стѣнные часы. Съ каждымъ размахомъ маятника, возрастало нетерпѣніе и досада взыскательнаго Графа. Часто и значительно взглядывалъ онъ на измѣнявшагося въ лицѣ совѣтника, стоявшаго въ почтительномъ отдаленіи. Графъ, какъ и прежде, былъ въ горностаевомъ халатѣ и бархатной шапочкѣ; какъ и прежде, сидѣлъ развалившись въ креслахъ.

— Что жъ это значитъ, господинъ Скварчіафико? — изрѣдка восклицалъ онъ. — Что жъ это значитъ?

— Я теряюсь въ догадкахъ, что бы могло задержать его! Онъ далъ слово…

— Да, это очевидно обманъ! Вы меня обманули! Вы заставили меня дожидаться!… За кого вы меня считаете, господинъ совѣтникъ?… Вы, сударь…

— Но, благородный Графъ!… — въ полголоса, уничиженно отвѣчалъ совѣтникъ.

— Ни слова! молчать! — запальчиво прервалъ консулъ. — Какая дерзость! Какъ вы смѣете оправдываться?

— Позвольте, выслушайте великодушно…

— Молчать, вамъ сказано! Меня обманывать? Меня водить за носъ? Что вы это, милостивый государь? Подите, сударь, вонъ! Я не хочу васъ видѣть.

— Извините! Выслушайте меня!..

— Вонъ, сударь, вонъ; съ глазъ долой! — топая ногами, кричалъ разгнѣванный консулъ. Лице его побагровѣло, глаза разгорѣлись и сверкали.

Совѣтникъ оцѣпенѣлъ; колѣни его подламывались.

— Что же вы стоите? Чего дожидаетесь? Вонъ!

Видъ совѣтника, уничиженный и молящій, не тронулъ Графа. Въ пылу гнѣва онъ указалъ на дверь, топнулъ ногою и обернулся къ нему спиною. Скварчіафико все еще не уходилъ, надѣясь оправдаться.

— Вы медлите? Подите же вонъ, cojone! велю васъ вытолкать!

— Вытолкать? — шопотомъ повторилъ испуганный Скварчіафико.

Кровь въ немъ закипѣла, и тяжесть обиды подавила природную подлость. Онъ съ трепетомъ поклонился, отступилъ шага на два, и еще поклонился. У дверей онъ поклонился въ третій и послѣдній разъ своему гордому начальнику, необратившему даже и взора на его поклоны. Скварчіафико оскорбился не на шутку. Съ сокрушеннымъ сердцемъ, потупя взоры, онъ вышелъ изъ кабинета.

— Мщеніе, мщеніе! — закричалъ ему тайный голосъ изъ глубины разтерзанной души. Мщеніе объяло всѣ помышленія изгнаннаго совѣтника. — Я же проучу васъ, signor conte! — сказалъ онъ про себя, и тотчасъ нашелся.

— Графъ приказалъ, когда пріѣдетъ Капрелъ Астіанджи, впустить его въ кабинетъ, безъ всякаго доклада и замедленія, — твердымъ и покойнымъ голосомъ сказалъ онъ начальнику стражи, бывшему въ передней.

— Слушаю! — отвѣчалъ офицеръ, привыкшій къ подобнымъ приказаніямъ.

Совѣтникъ ушелъ, предугадывая событія.

ХІІ.

Выпроводивъ дерзкаго обманщика, благородный консулъ, въ сильномъ волненіи, прошелся по кабинету, и, успокоившись нѣсколько, сѣлъ опять противъ камина. Онъ крѣпко задумался, но постоянная, глубокая дума была не во вкусѣ Графа. Онъ безпокойно окинулъ взоромъ комнату, посмотрѣлся въ зеркало, вдѣланное въ каминѣ, поправилъ шапочку, пригладилъ брови, усы и Испанскую бородку, зѣвнулъ и опять былъ неподвиженъ.

Быстрая, пріятная мысль какъ лучь свѣта мелькнула въ его отяжелѣвшей головѣ. Взоръ его вдругъ прояснился. Улыбка появилась на его поблекшихъ устахъ. Онъ горделиво посмотрѣлся въ зеркало, поправился, пріосанился, и три раза мѣрно ударилъ въ ладоши.

Звукъ рукоплесканья не тщетно огласилъ высокія стѣны консульскаго кабинета, и прокатился по сосѣднимъ покоямъ. Еще не замеръ послѣдній отголосокъ встревоженнаго свода, какъ дверь изъ ближайшей внутренней комнаты слегка скрипнула, отворилась.

Разкинувшись въ креслахъ, въ положеніи самомъ изысканномъ, Графъ ожидалъ разсѣянно.

Молодая, очень молодая, не старѣе семнадцати лѣтъ, прекрасная женщина, легкая какъ воздушное явленье, стройная какъ пальма, бѣлая и нѣжная — какъ весенняя лилія, появилась въ безмолвномъ кабинетѣ. Облако грусти, томной и тихой, оттѣнивалось на ея алебастровомъ, возвышенномъ челъ, въ ея потупленныхъ взорахъ. Одежда ея была очаровательная смѣсь Италіянской съ Азіятскою.

Выступивъ шага на два изъ-за двери, она пріостановилась; большіе, черные глаза ея, исполненные страсти и жизни, устремились на Графа.

— Ты звалъ меня, Ипполитъ? — спросила она тихимъ, мелодическимъ голосомъ, и легкій румянецъ вспыхнулъ на ея щекахъ: она потупила взоры.

— Кого же кромѣ тебя, моя малютка! — отвѣчалъ пробужденный консулъ нетвердымъ голосомъ: — подойди ко мнѣ, моя милая! мнѣ грустно; разсѣй мои мысли, — продолжалъ онъ, простирая къ ней руку.

— А онъ? Развѣ онъ уже былъ у тебя, Ипполитъ? — спросила она.

— Былъ? Нѣтъ, моя малютка, онъ не будетъ. Уже поздо.

— Не будетъ! — со вздохомъ прошептала она.

Она подошла къ нему. Величавая походка ея чуть слышна была; легкій шумъ ея пышной одежды, шумъ таинственный и упоительный, обольщая слухъ, подѣйствовалъ бы на самыя холодныя страсти. Графъ воспламенился. Онъ ловитъ ея полную и нѣжную руку, онъ цѣлуетъ ее, пристально, продолжительно. Сладостный, восхитительный поцѣлуй посѣтительницы запечатлѣвается въ то же время на его челѣ. Графъ очарованъ, Графъ внѣ себя. Уста ихъ слились и, казалось замерли…

— Ты плачешь, моя малютка? — заботливо спросилъ Графъ, выходя изъ мгновеннаго очарованія.

Въ самомъ дѣлѣ, крупная, свѣтлая и горячая слеза скатилась на лице Графа съ черныхъ рѣсницъ красавицы. Она опустила голову, вздохнула медленно и глубоко, и не сказала ни слова.

— Что съ тобою, дитя мое! О чемъ ты плачешь? — вторично спросилъ Графъ.

— Ипполитъ! — прошептала красавица, и обвивъ руками его шею, припала къ нему на грудь.

Горько рыдала она. Грудь ея, какъ живая прибрежная волна, упирающаяся на холодную скалу, то воздымалась, то упадала. Изнеможенный первымъ возторгомъ, Графъ смотрѣлъ на нее угрюмо. Онъ слышалъ частое біеніе ея сердца, видѣлъ ея щеки, разгоравшіяся пурпуровымъ румянцемъ, видѣлъ томное желаніе въ ея потупленномъ взорѣ, видѣлъ трепетъ ея губъ, алыхъ и прекрасныхъ, какъ распускающаяся роза, пилъ ея горячее дыханіе, и терялся въ нерадостной думѣ! Тщетно усиленными, продолжительными лобзаніями вызывалъ онъ возторги изъ глубины изтощеннаго сердца; тщетно разжигалъ онъ свое притупленное воображеніе: оно мгновенно разкаливалось, и, не давая пламени, тотчасъ угасало, какъ перетлѣвшая зола. Онъ нахмурилъ брови и безмолвно смотрѣлъ на красавицу, рыдавшую въ его объятіяхъ. Взоры ихъ встрѣтились, и глаза ея рѣзко высказали свои тайны, свое крайнее горе.

Опустивъ голову на грудь, красавица опять зарыдала. Графъ печально смотрѣлъ на нее, — и страдалъ мукою Тантала.

— Ипполитъ, ты погубилъ меня! — съ видомъ отчаянія прошептала она.

Графъ молчалъ; Графъ таялъ въ мукахъ.

— Да! я погибла!… погибла безъ возврата!… И чрезъ кого?…

Плачъ пресѣкъ ея голосъ; она изнемогла и крѣпче прижалась къ груди консула, — мятежной, но холодной.

— Чего ты хочешь отъ меня, дитя мое? — съ болѣзненнымъ напряженіемъ возразилъ Графъ.

Она вздрогнула, быстро подняла голову, взглянула ему въ лице, и снова потупила безнадежные взоры.

— Ты погубилъ меня, Ипполитъ! — произнесла она голосомъ раздирающимъ душу, почти со стономъ, и залилась слезами.

Въ пріемной залѣ послышался легкій стукъ: кто-то. подходитъ къ двери, кто-то отворялъ ее… Но, ни разтерзанный душою Графъ, ни утопающая въ слезахъ красавица ничего не слыхали. Скрыпучія петли двери и стукъ замка измѣнили входившему въ кабинетъ. Графъ вздрогнулъ, красавица встрепенулась. Пораженные, изумленные, изпуганные, они не тронулись съ мѣста; уста ихъ были окованы; взоры ярки, быстры, какъ молнія, предвѣстница урагана.

Вошедшій былъ Капрелъ Астіанджи. Онъ только одною ногою переступилъ черезъ порогъ, и приросъ къ нему. Блѣдный, неподвижный, оцѣпенѣлый, онъ стоялъ, положивъ руку на саблю. Теряясь отъ недоумѣнія, онъ дико смотрѣлъ на Графа и на красавицу. Лице консула багровѣло, губы его дрожали; онъ почти задыхался. Передъ нимъ, на его груди, была прекрасная, таинственная затворница. Она однимъ колѣномъ стояла на полу, одной рукой опиралась на колѣно Графа; лице ея было блѣдно, въ очахъ отражался испугъ. Она еще разъ взглянула на Капрела, вскрикнула, и безъ чувствъ упала къ ногамъ Графа.

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

ХІІІ.

Астіанджи разсматривалъ со вниманіемъ красавицу, лежащую подлъ креселъ, въ которыхъ сидѣлъ грозный консулъ; глазъ его былъ холоденъ и какъ бы погруженъ въ туманѣ. Не давая времени опомниться Графу, онъ поклонился и поспѣшно вышелъ. Графъ даже не замѣтилъ этого: онъ въ то время поднималъ Сусанну съ земли, чтобъ положить ее въ кресла. Призванныя имъ двѣ старухи засуетились около нея, а между тѣмъ и самъ консулъ пришелъ въ себя мало по-малу. Гнѣвъ смѣнилъ въ немъ прежнее остолбенѣніе: несмотря ни на какія оправданія, онъ приказалъ обезоружить караульнаго офицера, и отвести его въ замокъ. Когда Сусанна открыла глаза, передъ нею стоялъ только одинъ Графъ, съ лицемъ блѣднымъ и разстроеннымъ. Она отворотилась, и, закрывъ чело руками какъ изпуганнное дитя, горько зарыдала.

Было поздно. Въ городѣ лавки запирались, улицы примѣтно пустѣли. Одна лавка, на большой пристани, была еще открыта. Старый Іованесъ, противъ обыкновенія, засидѣлся разбирая по складамъ какую-то ветхую рукопись. Опершись на прилавокъ, усталый рекме дремалъ въ переднемъ углу. Наконецъ старикъ вспомнилъ, что время запирать лавку; взялъ ключи, разбудилъ мальчика, и уже подходилъ къ двери: — въ это мгновеніе вошелъ Капрелъ.

— Батюшка! я слышалъ, что у тебя покупаютъ лавку: правда ли это?

Старикъ подозрительно взглянулъ на своего сына: его удивилъ неожиданный вопросъ. Капрелъ ни во что не входилъ по торговымъ дѣламъ своего отца: они составляли забаву старика. Пріобрѣтенныя родителемъ богатства охраняли его отъ всѣхъ хлопотъ и занятій; словомъ, онъ ни во что не мѣшался.

— Да! — отвѣчалъ Іованесъ: — сосѣду приглянулась она. Только онъ очень дешево даетъ.

— А что онъ даетъ?

— Ровно свою цѣну, безъ всякой пользы.

— Отдавай, отдавай! Не медли, батюшка; отдавай!.. Все кончено! Я видѣлъ ее!…

— Кого ты видѣлъ, сынъ мой?

— Ее! — возкликнулъ Капрелъ въ порывѣ ярости и отчаянія. — Я видѣлъ неблагодарную, вѣроломную, преступницу на груди… обольстителя!…

Онъ выговорилъ это, запинался на каждомъ словѣ и въ изнеможеніи упалъ на стулъ.

Старикъ остолбенѣлъ.

— Какъ! ты нашелъ?… — возкликнулъ онъ, уставя на Капрела неподвижные глаза.

— Да! я видѣлъ мой позоръ… Для меня все погибло!

— Сынъ мой!

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричалъ Капрелъ, вскочивъ со стула и ударивъ рукою по прилавку: — нѣтъ! для меня еще не все погибло. Они еще живутъ, еще кровь течетъ въ ихъ жилахъ, еще могу я насладиться… Да! мщеніе, мщеніе осталось мнѣ… Черные зловѣщіе духи помогутъ мнѣ вторично…

Лице его было ужасно, взоры горѣли огнемъ неистовства.

— Сынъ мой! — болѣзненно повторилъ старикъ.

— Ни словй, батюшка! Ни слова!.. Я долженъ! Кровь на кровь, и мука на муку моимъ злодѣямъ!

— Но кому ты хочешь мстить?

— Кто меня спрашиваетъ? — неистово возразилъ Капрелъ, и устремилъ бродящій, яркій взоръ на оторопѣвшаго Іованеса. — Молчи, батюшка, молчи! Я скоро кончу мои счеты. О, итогъ подпишется кровью и вѣчною мукой! Какое мнѣ дѣло?… Пусть запечатлѣется мое имя проклятіемъ и вѣчнымъ клеймомъ позора: я отомщу!… и я порадуюсь въ свою очередь.

Сильное волненіе пресѣкло его рѣчь, голосъ замеръ, но взоры договаривала угрозы.

— Опомнись, сынъ мой! Кто оскорбилъ тебя?

— Это моя тайна! Ты, батюшка, ты спасайся и оставь меня на произволъ моей судьбы.

— Оставить тебя? Нѣтъ, сынъ мой; я не могу тебя оставить.

Слезы навернулись на глазахъ старика.

— О, плачь, плачь! батюшка! И она плакала. Да! я самъ видѣлъ ея слезы. Но еще не плакала кровавыми слезами! Батюшка, не измѣни мнѣ. Оставь меня и бѣги; бѣги далеко отъ Кафы… Да не застигнетъ и тебя мое мщеніе!

— Что ты говоришь, сынъ мой? Мнѣ бѣжать изъ Кафы?

— Да, батюшка, бѣжать. И бѣжать тебѣ какъ Лоту изъ Содома. Гнѣвъ Божій тяготѣетъ надъ Кафой, и казнь близка.

— Капрелъ! — робко произнесъ Іованесъ, прислушиваясь къ шелесту вѣтра: — пойдемъ домой; насъ могутъ здѣсь подслушать.

— Подслушать? — возкликнулъ какъ бы удивленный Капрелъ. — Кто дерзнетъ, кто отважится подслушивать меня? Но, пусть подслушиваютъ! Рука мщенія неотразима. Приговоръ Кафы мучительнымъ огнемъ выжженъ на моемъ сердцѣ!… Пусть подслушиваютъ!…

Положивъ руку на саблю, Капрелъ остановился и значительно взглянулъ на отца.

— О, уйдемъ, уйдемъ отсюда! — сквозь слезы произнесъ волнуемый старикъ.

— Нѣтъ, батюшка, нѣть! Я не пойду съ тобой. Для меня все кончено. Спасай себя, свое имущество, для своего Бедроса. Кромѣ кинжала и крови, мнѣ болѣе ничего не нужно… Но пойдемъ.

Старикъ снова взялъ свѣчу; снова подошелъ къ двери. Капрелъ слѣдовалъ за нимъ. При самомъ выходѣ они столкнулись съ приземистымъ человѣкомъ, тщательно завернутымъ въ черный плащъ.

Никто не звалъ Іуды-Предателя на совѣтъ злоумышленный: онъ самъ явился. Никто не предлагалъ ему ничего за предательство: онъ самъ вызвался. Такъ и совѣтникъ Скварчіафико незваный явился въ лавкѣ Іованеса. Но онъ пришелъ рано: часъ Кафы еще не ударилъ. Появленіе совѣтника привело въ смущеніе хозяина.

— Добрый вечеръ, Г. Іованесъ! — сказалъ гость. — Я шелъ мимо, видѣлъ огонь въ вашей лавкѣ, и никогда бы не простилъ себѣ, если бы пропустилъ случай засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе и безконечную преданность.

— Весьма вамъ благодаренъ, Г. совѣтникъ! — сухо произнесъ старикъ, какъ бы невзначай брякнувъ ключами.

— Я не задержу васъ, Г. Іованесъ: — любопытство знать, какъ принялъ васъ консулъ, — сказалъ совѣтникъ, обращаясь къ Капрелу, — было такъ же въ числѣ причинъ моего поздняго посѣщенія.

— Мы почти съ нимъ не видались! — угрюмо отвѣчалъ Капрелъ. — Графъ сидѣлъ съ какою-то женщиной. Я почелъ за неприличное прерывать ихъ бесѣду.

— А кто была эта красавица? Вы вѣрно видѣли ее въ лице?…

— Лице ея мнѣ вовсе не знакомо; я не въ состояніи удовлетворить васъ, Г. совѣтникъ! Извините!…

Скварчіафико сталъ въ пень при такомъ мало ожиданномъ отвѣтѣ, и разтерялся въ безуспѣшныхъ догадкахъ.

— Такъ вы ея рѣшительно не знаете?

— Я вамъ, кажется, все сказалъ, — нетерпѣливо возразилъ Капрелъ.

— Извините меня великодушно! Откровенно признаюсь… пѣвица взкружила мнѣ голову. О, какой же я далъ промахъ!..

Совѣтникъ сдѣлалъ гримасу и призадумался. Неумышленное побрякиваніе ключами заставило его очнуться.

— Еще одно слово, Г. Іованесъ; консулъ приглашаетъ всѣхъ почетнѣйшихъ гражданъ, и во-первыхъ васъ, на чрезвычайный Совѣть завтра поутру. Надѣюсь, что вы не откажетесь присутствовать.

— Постараюсь быть, — отвѣчалъ Іованесъ.

— А вы, Г. Капрелъ?

— И я, къ услугамъ консула.

— Такъ, господа, покойной ночи! — сказалъ совѣтникъ, кланяясь и озираясь на всѣ стороны.

— Прощайте, Г. совѣтникъ!

— Просимъ не забывать насъ, Г. совѣтникъ, — принужденно примолвилъ старый Астіанджи.

— О, будьте увѣрены, что я…

Капрелъ, протягивая руку, перебилъ его:

— Я никогда не сомнѣвался въ добромъ разположеніи вашемъ ко мнѣ… Покойной ночи, Г. совѣтникъ!

ХІѴ.

Дѣло приближается къ развязкѣ. Для большей ясности, необходимо бросить бѣглый взоръ на современныя отношенія Кафы, нѣкогда могучей, богатой и знаменитой въ той странѣ Европы.

Въ концѣ ХІІ и въ началѣ ХІІІ вѣка, стали появляться на берегахъ Тавриды предпріимчивые купцы Генуэзскіе, первенствовавшіе въ тѣ времена на моряхъ. Какъ торговля съ дикими племенами, обитавшими между Днѣпромъ и Каспійскимъ моремъ, и съ отдаленною Русскою Землею, обѣщала имъ значительныя выгоды, то они, подобію древнимъ Грекамъ, завели свои поселенія по пристанямъ Чернаго и Азовскаго Моря, удаляясь болѣе къ Востоку. Первенствующее поселеніе Генуэзцевъ была Кафа. Она быстро вознеслась и разпространилась.

Монголы, бурнымъ и сокрушительнымъ ураганомъ разлившись по Европѣ и Азіи, усугубили народонаселеніе возникавшей Кафы, не собою, но Азіятцами, побѣжденными ихъ оружіемъ, изгнанными изъ отечества ихъ свирѣпостью, которые стекались туда со всѣхъ сторонъ. Около половины ХІѴ вѣка, Армяне тысячами семействъ, переселились въ Кафу.

Почти вслѣдъ за прибытіемъ Генуэзцевъ, и Монголы вторглись въ Крымъ, находившійся тогда отчасти во владѣніи Византійскихъ Императоровъ. Около половины ХІѴ столѣтія Ханство Крымское сдѣлалось самобытнымъ. Генуэзцы мало по-малу завладѣли было всѣмъ южнымъ берегомъ: Греки были почти стерты, и колоніи ихъ разрушены Монголами; болѣе дѣятельные, болѣе отважные Италіянцы удержали свои права надъ юго-восточнымъ краемъ Таврическаго полуострова. Однако вліяніе Бахчи-Сарайскаго Двора на дѣла и внутреннее управленіе Кафы изподволь пускало свои корни, укрѣплялось и возростало. Ханы цѣнили торговлю Кафы, ихъ обогащавшую; они изрѣдка вмѣшивались въ ея управленіе, и ссоры ихъ съ Генуэзцами были недолговременны, незначительны.

Избалованные счастіемъ, обогащенные торговлею Кафскіе поселенцы, подобно другимъ, вдались въ роскошь, развратъ, въ буйныя распри съ сосѣдями. Кафа ругалась народными правами послѣднихъ, попирала ихъ при малѣйшемъ поводѣ, презирала полудикихъ обладателей Тавриды, упрекала ихъ въ грубости и бѣдности, и, въ теченіе почти двухъ вѣковъ, собирала надъ собою тучу, сокрушившую ее впослѣдствіи.

Кафа находилась въ непосредственной зависимости отъ Генуи, какъ ея колонія. Оттуда были ей присылаемы консулы и два совѣтника Правленія, ежегодно смѣняемые. Эти люди, большею частію чуждые Кафѣ, мало заботились о благосостояніи города, и думали только о средствахъ нажиться. Краткій срокъ ихъ воеводства вознаграждался чрезвычайными усиліями и натяжками. Правосудіе соблюдалось только въ формѣ судовъ, а дѣла шли по волѣ корыстолюбивыхъ правителей.

Префектъ, второе лице Кафскаго управленія, избираемый Ханомъ, и утверждаемый консуломъ, почти всегда былъ изъ Татаръ. Ему предоставлялась власть надъ округомъ. Вообще, онъ былъ блюститель нерушимости правъ туземцевъ. Но такъ какъ и понынѣ дальновидные умы рѣдко являются между Татарами, то префекты были истинные защитники самовластныхъ консуловъ. На нихъ же обрушивалось и народное негодованіе на злоупотребленія. Консулы почти всегда устранялись.

Появленіе Турокъ на берегахъ Геллеспонта, покореніе Царяграда Магометомъ ІІ, раздоръ и войны его съ Генуэзцами, ускорили паденіе Кафы. Магометъ ІІ, ревнитель славы и величія созданной имъ Имперіи, не могъ равнодушно сносить присутствія Генуэзцевъ на Черномъ Морѣ: однѣ продолжительныя войны удерживали его простертую руку. Дѣло завоеванія Кафы пребыло двадцать лѣтъ нерѣшеннымъ. Генуа дрожала за свою колонію, покупала милость Султана, ругалась ею и наконецъ уступила силѣ.

Правда, Кафа могла бы и собственными силами противостать оружію Турокъ; но Кафа тогда изнемогала въ развратѣ и несогласіяхъ. Междоусобія терзали ее.

Менгли-Гирей, Ханъ современный ея паденію, наскучивъ ея раздорами, пронырствами, и оскорбленный изгнаніемъ префекта Эминека, имъ уважаемаго, отказался отъ безполезной славы участвовать въ сомнительной войнѣ съ Турками. Измѣна и корыстолюбіе властей — плоды народнаго развращенія.

ХѴ.

Консулъ всталъ очень рано, почти съ восходомъ солнца. Въ пріемной залѣ уже собрались главнѣйшіе сановники, въ числѣ которыхъ, по крайней мѣрѣ по званію своему, былъ непослѣднимъ Скварчіафико, по обыкновенію наблюдательный и лукавый. Пасмурныя, озабоченныя лица собранія не обѣщали ничего добраго. Умы погружены были въ себя; уста открывались только для сухихъ, отрывистыхъ привѣтствій; взоры большею частію были потуплены въ землю. Неподалеку отъ дверей консульскаго кабинета, у мраморной колонны, стоялъ покрытый потомъ и пылью латникъ, только что прискакавшій изъ Солдая. Онъ былъ молчаливъ, угрюмъ, сухо отвѣчалъ на разспросы, и требовалъ немедленнаго свиданія съ консуломъ. Всѣ глаза, исполненные подозрѣнія, устремлялись на недоступнаго посланца. Всѣ головы ломались и терялись въ догадкахъ. Его скоро потребовалъ консулъ къ себѣ въ кабинетъ, а вслѣдъ за нимъ позванъ былъ и Скварчіафико.

Не безъ опасенія, не безъ тайнаго трепета переступалъ совѣтникъ черезъ порогъ консульскаго кабинета. Но дерзость его, но наглость его не имѣли предѣловъ. Какъ ни въ чемъ небывалый, онъ смѣло вошелъ въ кабинетъ, низко поклонился Графу и, выступивъ шага на два впередъ, спокойно ожидалъ повелѣній. Графъ не обращалъ на него вниманія: онъ былъ уже одѣтъ и внимательно читалъ какую-то бумагу. По движеніямъ лица, совѣтникъ напросторѣ разгадывалъ ощущенія Графа: консулъ морщился, хмурился и почесывалъ затылокъ; бумага замѣтно дрожала въ его рукѣ.

— Много ли галеръ видно было? — спросилъ онъ у всадника, свертывая бумагу, и не глядя на вторичный поклонъ совѣтника.

— По отдаленію, ихъ трудно было пересчитать, — почтительно отвѣчалъ посланецъ.

Графъ въ раздумьѣ потеръ лобъ.

— Садитесь, Г. Скварчіафико; напишите ему, отъ моего имени, къ Солдайскому коменданту, удостовѣреніе въ точномъ доставленіи бумагъ.

Отвѣсивъ третіи поклонъ, совѣтникъ усѣлся за столъ. Онъ съ важностью взялъ бумагу, перо, и придвинулъ раззолоченую чернильницу.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ онъ посланца, спѣсиво взглянувъ на него.

— Лейтенантъ Вендетти, сынъ того Вендстти, у котораго ваша милость когда-то служили при поварнѣ, — отвѣчалъ оскорбившійся офицеръ.

Консулъ, несмотря на непріятныя извѣстія, захохоталъ отъ души. Скварчіафико покраснѣлъ по уши, и сидѣлъ какъ на иголкахъ. Перо чуть не выпало изъ его рукъ.

— Впередъ будьте осмотрительнѣе, Г. совѣтникъ, — сказалъ консулъ.

Посрамленный совѣтникъ писалъ въ молчаніи.

— Извольте, Г. Лейтенантъ!

Лейтенантъ принялъ бумагу изъ дрожащей руки совѣтника, спряталъ ее за желѣзный нагрудникъ, и снова сталъ у двери. Бѣдный Скварчіафико терялся и не зналъ что дѣлать, сидѣть или встать.

— Ступайте, молодой человѣкъ! — важно произнесъ консулъ: — пока, ни какихъ особенныхъ приказаній не будетъ.

Лейтенантъ вышелъ. Скварчіафико, какъ будто сваливъ съ себя гору, оправился и всталъ. Графъ, большими шагами, нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Досада и нерѣшимость отражались въ его безпокойныхъ взорахъ, изрѣдка устремлявшихся на совѣтника.

— Видѣли ли вы молодаго Астіанджи? — спросилъ онъ, остановись противъ Скварчіафико.

— Видѣлъ, благородный Графъ!

Графъ опять прошелся по комнатѣ; опять остановился.

— Гдѣ вы его видѣли? Въ какомъ положеніи?

— Въ лавкѣ отца его, вчера вечеромъ… Онъ, по-обыкновенію, былъ разсѣянъ и ни къ чему невнимателенъ.

— Вчера, послѣ васъ, онъ былъ у меня…

Притворное спокойствіе измѣнило Графу: онъ остановился.

— Да! — подхватилъ ободренный совѣтникъ: — онъ сказывалъ мнѣ про свою неудачу.

— Про какую? — живо спросилъ Графъ.

— Что не имѣлъ чести и счастія говорить съ вами. Съ вами, въ то время, сидѣла ваша воспитанница, и онъ не осмѣлился васъ обезпокоивать долѣе своимъ присутствіемъ.

Графъ не отвѣчалъ ни слова. Прошедшись мѣрными шагами по комнатѣ, онъ спросилъ еще, какъ бы мимоходомъ:

— Не говорилъ ли онъ вамъ еще чего?

— Нѣтъ, благородный Графъ! Онъ торопился домой и неохотно разговаривалъ со мною.

— Я вами былъ недоволенъ. Вы, не понявъ меня, отдали фальшивый приказъ. Ступайте, велите сейчасъ освободить офицера, арестованнаго по вашей глупости, и попросите у него извиненія. Да, непремѣнно!

Совѣтникъ хотѣлъ что-то сказать, но консулъ, махнувъ рукою на двери, обернулся къ нему спиной.

ХѴІ.

Тѣмъ между собрались Вожди на Совѣтъ всѣ Военный ……… Ежели сами разторгнете узелъ единственный токмо Общества и Надежды всея, кой есть Добрая Вѣрность? ……… Онъ узрѣлъ глубоку во всемъ молчаливость Соборѣ. Но, наконецъ, услышать глухій враскъ, мало-по малу. Тилемахіда.

Въ десятомъ часу утра, народъ столпился у дверей ратуши. Многочисленная стража, въ блестящихъ парадныхъ доспѣхахъ, разположена была по обѣимъ сторонамъ высокаго крыльца. Впуская почетнѣйшихъ, она отгоняла бѣдныхъ и убогихъ отъ дверей палаты, гдѣ рѣшалась ихъ участь. Шумъ и крики отгоняющихъ и отталкивающихъ сливалися съ ропотомъ и бранью отгоняемыхъ и отталкиваемыхъ.

Прибытіе консула съ многочисленною свитою перемѣнило видъ сцены. Волнуяся, разхлынулся народъ, какъ нѣкогда море предъ Моисеемъ. Живыя волны, разступившись, очистили широкій путь правителю. Надменно, какъ древній Фараонъ, пустился онъ между двумя непріязненными стѣнами безмолвнаго, на мигъ успокоившагося народа. Арабскій конь его мѣрною поступью красовался подъ всадникомъ. Онъ подъѣхалъ къ крыльцу. Стража выстроилась, двери разтворились настежь; онъ со свитой вошелъ въ ратушу, и за нимъ хлынула любопытная толпа. Воины были смяты; ратуша наполнилась наглыми зрителями. Очистить ее уже не было возможности.

Консулъ, размѣнявшись съ собраніемъ привѣтствіями, помѣстился въ огромныхъ, возвышенныхъ креслахъ. Стражи и вожди оступили его сзади. По правую руку у него, за столомъ сидѣлъ старшій совѣтникъ Правленія, Ріалетто; по лѣвую, нашъ знакомецъ, Скварчіафико; возлѣ старшаго совѣтника, Іованесъ Астіанджи, какъ заслуженнѣйшій и почетнѣйшій гражданинъ Кафы; далѣе остальные члены, болѣе или менѣе важные, числомъ до шестидесяти.

Послѣ вторичныхъ, торжественныхъ привѣтствій, консулъ потребовалъ молчанія у набившейся толпы. Онъ поднялъ руку, и все затихло.

Одинъ голосъ консула, звонкій и пріятный, переливался по сводамъ храмины. Съ глубочайшимъ вниманіемъ всѣ внимали каждому звуку, каждому слову. Злополучный народъ слушалъ лебединую пѣснь своей Кафѣ, своей независимости.

— Граждане! — сказалъ консулъ. — Я не скрываю отъ васъ ничего. Со дня покоренія Магометомъ Царяграда, судьба высказала намъ грядущія бѣдствія. Двадцать лѣтъ безполезныхъ уступокъ и переговоровъ не разогнали грозы. Она должна была разразиться. Магометъ не умретъ, не состязавшись кровавой войной съ нами, съ Республикой. Сомнительная и тяжкая борьба предстоитъ намъ, послѣдствія ея неизвѣстны… Не впервые подобная туча скопляется надъ Кафой. Поколѣнія завоевателей перешли въ виду стѣнъ ея, и не стерли ихъ. Мужество предковъ нашихъ отразило побѣдоносныя толпы, извергнувшіяся на насъ изъ нѣдръ Азіи. Да воскреснетъ примѣръ ихъ въ насъ! Генуа не замедлитъ помощію; Іерусалимскіе Рыцари подадутъ намъ руку. Мы должны защищаться, до послѣдней крайности должны защищаться… Граждане Магометане, да не ослѣпятся ваши умы обманчивой надеждой на единовѣріе! Еще памятна у насъ кровавая битва Тимурхана съ Баязетомъ. Оба единовѣрцы: щадили ли они другъ друга? Разхищеніе имуществъ, позоръ женамъ и дочерямъ вашимъ, а не дружелюбное участіе, готовятъ вамъ Турки…

Говоръ одобренія, тихій, но внятный, раздавшись въ толпѣ народа, прервалъ рѣчь Графа; въ то же самое время, на противоположномъ концѣ залы недовѣріе зашипѣло подобно змѣю. Имя Эминека отозвалось во многихъ устахъ. Консулъ, отъ вниманія котораго ничто не ускользало, поднялъ руку и продолжалъ:

— Понимаю ваши чувства: вы принимаете участіе въ измѣнникъ: Вы почитаете несправедливымъ поступокъ мой съ нимъ? Я не отвергаю высокихъ достоинствъ вашего любимца, но, скажите чистосердечно, граждане Кафы: достоинъ ли онъ любви вашей? Чѣмъ оправдалъ онъ довѣріе города? Когда бы даже я былъ несправедливъ въ отношеніи къ нему, изгналъ его, то развѣ, кромѣ Магомета, онъ нигдѣ болѣе не могъ найти себѣ защиты и удовлетворенія?… Почему онъ не обратился съ жалобою къ Хану или къ Генуэзскому Сенату? Я обидѣлъ его: для чего же онъ обратился къ Султану?… Нѣтъ, граждане! предатель не достоинъ любви и заступленія вашего; онъ посягнулъ на вашу свободу, на ваше благоденствіе. Мучимый корыстолюбіемъ, онъ только выискивалъ случая для оправданія своего предательства; онъ, для этого единственно, искалъ со мною ссоры, и успѣлъ. Хватаясь за оружіе, онъ возмутился противъ своего начальника, и никѣмъ не преслѣдуемый, бѣжалъ къ врагу. Онъ возстановилъ Магомета противу васъ; указалъ ему путь на вашу погибель, — и вы же вступаетесь за него! Но да обманется вѣроломный Эминекъ въ своихъ надеждахъ! Граждане Кафы, предадимъ забвенію домашнія распри, ополчимся, и единодушно отразимъ предательство и злобу.

Рѣчь Графа имѣла полный успѣхъ. Энтузіазмъ черни разразился громомъ и рукоплесканіями консулу, и проклятіями на главу Эминека. Тяжелые своды ратуши трепетали и стонали отъ изступленныхъ восклицаній. Консулъ воспользовался общимъ восторгомъ.

— Вижу благородное негодованіе ваше, и горжусь вашими чувствами, — сказалъ онъ. — Души ваши пробудились на кличъ славы и побѣды. Предвижу торжество и оправданіе Кафы. Честь и хвала вамъ! По обычаю и по силъ закона, мы должны теперь избрать коменданта, верховнаго полководца, оберегателя знамени и ключей города; должны избрать лице, которому ввѣрится наша честь, наше отечество, имущество и благоденствіе… Мнѣніе ваше укажетъ мнѣ его.

Толпа пришла въ движеніе.

— Астіанджи! Кто достойнѣе Капрела Астіанджи? — раздались тысячи голосовъ.

— Капрелъ Астіанджи! — закричала чернь.

Іованесъ затрепеталъ.

— Г. Капрелъ Астіанджи! — воскликнулъ консулъ, взорами ища его въ собраніи.

Капрелъ, стоявшій у окна, началъ пробираться сквозь толпу. Ему почтительно давали дорогу и провожали рукоплесканіями.

— Что прикажете, благородный Графъ?

— Г. Капрелъ Астіанджи! пріемлете ли вы избраніе народа?

— Гласъ народа — гласъ Божій! Отрицать не смѣю.

Крикъ радости и одобренія раздался въ народѣ. Привѣтствуя новаго коменданта, всѣ лица прояснились. Одинъ Іованесъ былъ мраченъ, какъ осенній вечеръ.

Смѣтливый Скварчіафико въ одно мгновеніе ока уступилъ мѣсто Капрелу. Отецъ боязливо посматривалъ на своего сына.

— Вождя отъ округа слѣдовало бы еще избрать, но эта должность искони предоставлялась префекту, — сказалъ консулъ, взглянувъ на Сейтака.

— Вонъ Сейтака! Не хотимъ Сейтака! — возопила мятежная толпа.

— Вонъ Сейтака! — повторяли несмѣтные голоса передъ ратушей.

Сейтакъ не вытерпѣлъ. Онъ вскочилъ со стула, опрометью выбѣжалъ изъ ратуши. Свистъ и насмѣшки преслѣдовали его. Консулъ смутился.

— Кого же хотите вы? — нахмурившись, спросилъ онъ.

— Хаджи-Ибраима! Мудраго Хаджи-Ибраима! — единодушно воскликнула толпа.

— Быть такъ! — сказалъ консулъ.

— Быть такъ! — повторила толпа, и Хаджи-Ибраимъ, недовольный выборомъ, лъниво занялъ упразднившееся мѣсто префекта.

Выборы другихъ вождей были не такъ шумны.

Внезапный пушечный выстрѣлъ, рѣзко откликнувшійся въ стѣнахъ ратуши, и крикъ на улицѣ прервали засѣданіе, знаменитое по своимъ послѣдствіямъ.

— Къ оружію! — раздалось на улицѣ.

— Турки, Турки! — кричали толпы, стоявшія у оконъ.

Смятеніе сдѣлалось общимъ. Тѣснясь и давя другъ друга, толпа высыпала на улицу. Члены Совѣта оцѣпенѣли.

Когда зала опустѣла, консулъ всталъ и подошелъ къ окну; за нимъ послѣдовали и прочіе члены. Сквозь цвѣтныя стекла ратуши увидѣли они Турецкій флотъ, стройно выдвигавшійся изъ-за юго-восточнаго мыса. Корабли становились на якоряхъ.

ХѴІІ.

— Не медли, батюшка! Забирай что полегче, да и съ Богомъ! Спасай Бедроса, а обо мнѣ не думай!…

Старикъ плакалъ, и собирался въ дорогу. Ему горько было разставаться съ родною Кафою.

— Не торопи меня, сынъ! Быть-можетъ, Богъ умилосердится и благословитъ правое дѣло Кафы.

— Правое дѣло! Развѣ правда когда-нибудь заглядывала въ вертепъ разврата и беззаконій? Нѣтъ, батюшка: рука Божія на насъ, а не за насъ.

Старикъ не отвѣчалъ ни слова: онъ плакалъ и печально смотрѣлъ на сына.

— Развратъ Кафы переросъ не только тѣнь, но и самыя башни наши. Слышишь ли, какъ бушуетъ народъ? Отечество для него не существуетъ: онъ трепещетъ за свои личныя выгоды. Такой народъ заслуживаетъ ли заступленія неба? Онъ самъ обрекаетъ на себя жертву… Прощай, батюшка!

Опустивъ наличникъ шлема, Капрелъ хотѣлъ удалиться, но отецъ удержалъ его.

— Ты не просишь моего благословенія?…

— Батюшка! оно уже не поможетъ. Капрелъ его недостоинъ… Лучше помолись за твоего погибающаго сына!

— Такъ ты твердо рѣшился?…

Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ. Старикъ зарыдалъ.

— Не оплакивай меня, батюшка. Слезы твои прожгутъ мое сердце. Забудь меня; скажи себѣ: у меня нѣтъ и не было другаго сына, кромѣ Бедроса… Прощай!

Капрелъ поспѣшно вышелъ изъ родительскаго дома.

Старый Астіанджи, въ отчаяніи, рыдая, цѣловалъ невиннаго Бедроса.

— Ты у меня одинъ остался! У меня нѣтъ болѣе никого, кромѣ тебя!…

И языкъ его онѣмѣлъ.

Поздно вечеромъ, Скварчіафико проходилъ мимо Іованесова дома. Въ окнахъ не видно было огня; двери стояли полуотворены, и одинокая собака, печально выла на опустѣломъ дворѣ.

— Старая лисица благовременно убралась изъ норы! — съ досадою сказалъ совѣтникъ, заглянувъ на дворъ.

Старика уже тамъ не было.

Развалины вышгорода древней Кафы и донынѣ еще сохранились. Почти на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нынѣ находится карантинъ, былъ замокъ. Часть стѣнъ, ограждавшихъ городъ отъ непріятеля, получили новое назначеніе, ограждать отъ чумы. Эта часть довольно высока, толста, обведена глубокимъ и широкимъ рвомъ, выдолбленнымъ въ каменной горъ. За́мокъ господствовалъ надъ городомъ и заливомъ: въ немъ находились арсеналъ и помѣщенія для гарнизона.

На стѣнъ, возлѣ сѣверо-восточной угольной башни, стоялъ Капрелъ съ Хаджи-Ибраимомъ. Оба они смотрѣли на заливъ, на Турецкій флотъ и на быстро возникающій лагерь на берегу моря.

Турки не безъ страха взирали на Кафу. Они видѣли множество сторожевыхъ воиновъ, мелькавшихъ по всему протяженію стѣнъ, между зубцами, и, боясь засады или ночной вылазки, принимали дѣятельныя мѣры. Ахмедъ-Паша не осмѣливался выйти на берегъ.

— Что изъ этого будетъ? — спросилъ Ибраимъ, указывая на Турокъ.

— Увидимъ послѣ! — равнодушно отвѣчалъ ему Капрелъ.

Ибраимъ пожалъ плечами.

— Не доброе ты что-то затѣялъ. Но быть такъ! Мнѣ нечего опасаться; подумай о самомъ себѣ, о своихъ единовѣрцахъ.

— Что мнѣ до нихъ! — съ живостью подхватилъ комендантъ: — они… Впрочемъ, неужели Турки хуже Генуэзцевъ?

Хаджи взглянулъ на него пристально.

— Ты такъ думаешь? Однако…

— Что, однако? по крайней мѣрѣ для меня все равно!

— Комендантъ! — сказалъ подошедшій воинъ: — сейчасъ привели переметчика, хотѣвшаго бѣжать къ Туркамъ.

— Въ тюрьму! — отвѣчалъ Капрелъ, не обращая вниманія.

Воинъ хотѣлъ удалиться, но префектъ его остановилъ.

— А кто онъ таковъ?

— Сейтакъ!

— Въ тюрьму его! — повторилъ комендантъ.

Воинъ удалился.

— Жаль бѣднаго! Консулъ погубилъ его, — сказалъ Хаджи-Ибраимъ.

— И Кафу! — быстро подхватилъ Капрелъ.

— Мое почтеніе, Г. комендантъ! мое глубочайшее почтеніе, Г. префектъ! Добрый вечеръ, господа!

— А! Г. совѣтникъ! милости просимъ!…

Капрелъ едва кивнулъ ему головою. Хаджи-Ибраимъ не удостоилъ совѣтника не только отвѣтомъ, но даже и взглядомъ. Обернувшись къ нему спиною, онъ простился съ Капреломъ, и сошелъ со стѣны.

Скварчіафико какъ будто ничего не замѣтилъ. Онъ привыкъ къ подобнымъ ласкамъ.

ХѴІІІ.

— Послушайте, Г. совѣтникъ! — сказалъ Капрелъ по уходѣ Ибраима: — вы какъ-то мнѣ говорили о воспитанницѣ у консула?

— Да-съ! имѣлъ честь докладывать.

— Армянка она?

— Точно такъ-съ!

— Ея имя Сусанна?

— Истинно такъ-съ!

— Могу ли знать, откуда почерпнули вы эти свѣдѣнія?

— Изъ источника глупостей: все это я узналъ отъ Сейтака.

— А онъ почему узналъ?

— Не умѣю доложить!

— Очень благодаренъ за извѣстіе: я давно желалъ васъ разспросить объ этомъ, но все забывалъ.

— Позвольте и мнѣ имѣть честь, Г. комендантъ: что изъ этого будетъ? — сказалъ совѣтникъ, значительно взглянувъ на Турецкій флотъ и на лагерь.

— Надѣюсь, что ничего! Что слышно въ городѣ?

— По обыкновенію, Г. комендантъ, по обыкновенію: крикъ, шумъ, неустройство и тому подобное.

— А у консула?

— Наоборотъ.

— Какъ наоборотъ?

— То есть, съ позволенія вашего, тихо, скромно и что-то черезъ чуръ таинственно. Стража обставлена кругомъ. Никого не принимаютъ. Но, судя по движенію людей на дворѣ, по тънямъ, мелькающимъ на занавѣсахъ оконъ, можно смъло заключить, что тамъ еще не дремлютъ.

Комендантъ призадумался.

— Точно ли это правда?

— Непреложная истина!

— Быть можетъ консулъ хочетъ изумить свѣтъ и выйти въ поле? Не худо!

— Особенно для спасенія его души такое самоотверженіе будетъ преполезно. Только напрасно, кажется, совѣтуется онъ съ старухой Фатиме.

— Какъ это?

— Да, я своими глазами видълъ, какъ она прошла во дворецъ, съ преогромнымъ узломъ и съ двумя старшими сыновьями Сейтака, несшими также по узлу.

— Право?

— Божусь вамъ! Что вы задумались, Г. комендантъ?

— Я думаю, что утро мудренѣе вечера. Вы тоже моего мнѣнія?

Скварчіафико, приблизясь къ Капрелу, схватилъ его за руку. Они долго разговаривали между собою и разстались истинными друзьями. Кафа! Кафа! Подлость и личное мщеніе дружески разсуждали о твоей участи. Судьба твоя свершилась!

Сошедъ со стѣны и входя въ комендантскіе покои, Капрелъ приказалъ тотчасъ позвать къ себѣ двухъ старшихъ лейтенантовъ.

— Господа! — сказалъ онъ вошедшимъ: — дошло до моего свѣдѣнія, что многіе, вопреки долгу и чести, хотятъ передаться къ непріятелю. Я приказываю вамъ строжайше наблюдать за всѣми городскими воротами и, не взирая ни на какое лице, задерживать бѣгущихъ. Въ противномъ случаѣ, вы головами вашими будете отвѣчать городу и Республикѣ.

— Слушаемъ! — отвѣчали лейтенанты, удаляясь.

— Еще одно слово, господа! Ежели префекту нужно будетъ посылать нарочныхъ въ округъ, то они должны представить вамъ отъ меня пропускную записку. Безъ записки, задерживайте всѣхъ, хотя бы былъ самъ консулъ, берите и представляйте ко мнѣ вѣ ту же минуту.

Лейтенанты удалились. Капрелъ задумался, но не надолго. Онъ что-то вспомнилъ, и велѣлъ позвать тюремщика.

— Эммануилъ! ты принялъ переметчика?

— Имѣлъ честь.

— Я хочу его видѣть! Проводи меня къ нему!

ХІХ.

Глубокая тьма царствовала въ душномъ, сыромъ погребѣ, служившемъ темницею для Сейтака. Онъ лежалъ, разпростершись на полу. Сонъ впервые измѣнилъ ему; темныя, неопредѣленныя мысли впервые заронились въ его голову, и усугубили тяжесть его положенія. Не умѣя разсуждать, ни слагать своихъ мыслей, подобно тому животному, съ которымъ отталкивался онъ по закону однополярности, и которое также попадаетъ въ подобныя тѣсныя обстоятельства, хотя и съ лучшею цѣлью, онъ только машинально ворочался съ боку на бокъ, почесывался и зѣвалъ.

Стукъ отворившейся двери и внезапный блескъ фонаря привели его въ замѣшательство. Сгоряча ему вообразилось, что ударилъ уже послѣдній часъ его жизни и что отверженный человѣчествомъ подмастерье парки приходить обрубить нить его жизни. Узнавъ въ предметѣ своего страха неумолимаго къ нему Капрела, онъ потерялся еще сильнѣе, бросился ему въ ноги, и торопливо сказалъ:

— Пощадите, не погубите меня, Капрелъ-бей! Я вовсе не виноватъ; я вамъ все разскажу… —

— Эммануилъ, ступай, спи, пока ты мнѣ не нуженъ, — произнесъ Капрелъ, обращаясь къ тюремщику, который поставилъ на полъ фонарь, и вышелъ.

— Ну, что вы хотѣли мнѣ разсказать?

— Ахъ, Г. комендантъ, умилосердитесь, помилуйте меня! — говорилъ Сейтакъ умоляющимъ голосомъ, стоя на колѣняхъ и въ раболѣпномъ трепетѣ цѣіуя полу его платья.

— Только-то? не знаете ли чего-нибудь поважнѣе?

— Я-съ?… ничего!…

— Безъ околичностей, Сейтакъ! говори прямо! Веревка на твою толстую шею давно свита. Одна правда можетъ спасти тебя.

Трепещущій отъ страха, Сейтакъ не въ силахъ былъ произнести ни одного слова.

— Что же ты молчишь на свою погибель?

— Пощадите меня, ради вашего Бога! Пощадите, меня, комендантъ-бей! Я ничего не знаю. Мать моя всему злу причина. Она обольстилась предложеніями консула, и похитила вашу розу…

Капрелъ надвинулъ на глаза шапку, и, стоя неподвижно, слушалъ его.

— Да, благородный Капрелъ-бей! мать во всемъ виновата передъ вами. Она заслужила вашъ справедливый гнѣвъ. Молю васъ, пощадите меня: я совершенно невиненъ.

Презрѣніе отразилось въ раздраженныхъ очахъ коменданта, и онъ сказалъ, какъ бы цѣдя сквозь зубы:

— Да! я пощажу тебя, Сейтакъ, если ты мнѣ все разскажешь…

Сейтакъ радостно поцѣловалъ полу своего милостиваго судьи, всталъ, и разгладилъ усы; глаза его оживились надеждою.

— Не знаю, когда и гдѣ въ первый разъ консулъ увидѣлъ вашу Сусанну.

— Не называй ее моею; она уже не моя.

— Виноватъ! Глаза нечестиваго консула разгорѣлись на чужое добро. Онъ призвалъ мою мать, предложилъ ей постыдное дѣло, сулилъ большія милости, обѣщалъ, во что бы то ни стало, сдѣлать меня префектомъ… Мать моя не устояла противъ такихъ искушеній, дала слово. Долго увивалась она около… Наконецъ старанія ея все уладили: обманутая согласилась… Мать моя хотѣла еще во время байрама увести ее къ консулу, но Графъ воспротивился. Онъ не хотѣлъ скорой гласности, выжидалъ вашего отсутствія. Ахъ, Капрелъ-бей! передъ отъѣздомъ вашимъ въ Старый Крымъ Сусанна уже принадлежала вашему злодѣю, и видѣлась съ нимъ у моей матери! Она слезами обманывала васъ…

— Молчи, довольно! — громовымъ голосомъ возопилъ обиженный мужъ. — Скажи лучше, счастлива ли она своимъ выборомъ?

— Счастлива?… Развѣ бываетъ счастіе шестнадцатилѣтней женѣ у пятидесятилѣтняго любовника? Она погибаетъ, она погибла… Мсти за нее, благородный Капрелъ-бей! Бѣдняжка, съ тоски зачахла, изсохла съ горя; послушали бы вы ея пѣсни?…

— Что же консулъ? доволенъ ли онъ?…

— Былъ доволенъ сначала… а нынѣ поутру, говорилъ моей матери, какъ сбыть ее съ рукъ. Она ему надоѣла.

— Довольно! ты свободенъ. Возми фонарь и слѣдуй за мною.

Обрадованный Сейтакъ запрыгалъ въ глупомъ возторгѣ и цѣловалъ руки великодушнаго врага.

— Сколько дано консулу за твое префектство? — доро́гою спросилъ Капрелъ.

— Ровно двѣ тысячи червонцевъ! — со вздохомъ отвѣчалъ Сейтакъ.

ХХ.

Пушечный выстрѣлъ, раздавшійся въ Турецкомъ лагерѣ, возвѣстилъ восходъ солнца и послѣдній день Кафы. Тяжелое, огромное ядро достигло своего назначенія. Оно ударило въ стѣну, потрясло ее, и безчисленные осколки камня лучеобразно брызгнули во всѣ стороны.

Страхъ, наводимый дѣйствіемъ пушекъ, еще рѣдкимъ въ тѣ времена, опуталъ умы, оковалъ руки жителей Кафы. Въ малодушномъ изступленіи Генуэзцы, проповѣдуя о наступающей кончинѣ вѣка, бросали оружіе; Татары почти и не брались за него; Армяне, глядя на тѣхъ и на другихъ, также оставляли стѣны города, и разходились по домамъ.

Часу въ третьемъ по восхожденіи солнца, послѣ многократныхъ, усиленныхъ выстрѣловъ, Турецкій флотъ примкнулъ ближе къ городу. Турки, видя нерѣшительность осаждаемыхъ, смѣло высыпали на берегъ. Десятитысячный Янычарскій отрядъ сталъ на Карасу-базарской дорогѣ, выстроилъ свои длинныя пушки, и началъ сбивать главныя ворота города. Безчисленное множество конныхъ Арабовъ, разсыпавшись по Курбашу, ристали подъ самыми стѣнами, тщетно вызывая смѣльчаковъ на единоборство: ихъ не было въКафѣ.

Въ это время, на стѣнѣ за́мка, собрались почти всѣ важнѣйшіе сановники и граждане. Съ содроганіемъ взирали они на сокрушителей Византіи, громившихъ ихъ укрѣпленія, но никто не думалъ о противодѣйствіи, о патріотическомъ самоотверженіи. Они были богаты, и въ богатствахъ искали средства къ сохраненію личной своей безопасности, — жалкая защита, достойная только обществъ, зарытыхъ въ розкоши.

Комендантъ, префектъ и совѣтникъ Скварчіафико, отдѣлясь отъ прочихъ, съ жаромъ совѣтовались между собою. Капрелъ былъ пасмуренъ, Ибраимъ явно раздраженъ и недоволенъ; Скварчіафико, по обыкновенію, вкрадчивъ, озабоченъ, наблюдателенъ и словоохотливъ. Всѣ они были того мнѣнія, что городъ не можетъ сопротивляться Турецкой силѣ, но никто изъ нихъ не хотѣлъ открыть другому, что думаетъ дѣлать.

— Посмотрите! что это чернѣетъ на водѣ? — вдругъ возкликнулъ совѣтникъ, указывая на огромный баркасъ, шедшій подъ бѣлымъ флагомъ прямо къ за́мку.

Всѣ взоры устремились на баркасъ. По остроконечной, высокой шапкѣ, по красному плащу и богатому вооруженію, нельзя было не узнать Янычарскаго Аги. Почти рядомъ съ нимъ сидѣлъ толстый Эминекъ, нѣсколько похудѣвшій. Увидѣвъ его, многіе натянули луки и уставили свои неуклюжія пищали; но руки малодушныхъ измѣнили первому порыву сердца. Баркасъ благополучно присталъ къ берегу.

Янычарскій Ага́, исчисляя всѣ титулы своего Падишаха, нелѣпые даже для Турокъ, потребовалъ безусловной сдачи города. Онъ обѣщалъ помилованіе именемъ Ахмеда-паши.

И въ это мгновеніе, чья-то рука придвинула фитиль къ запалу пищали. Выстрѣлъ загрохоталъ, пуля сбила колпакъ съ испуганнаго Аги и раздробила голову Эминеку. Все пришло въ смятеніе.

— Негодяи! — закричали Турки: — кто смѣлъ поругать бѣлый флагъ?

— Я! — твердо отвѣчалъ престарѣлый Ріалетто, держа въ рукѣ еще дымившуюся пищаль и пламенѣвшій фитиль. — Не оскорбися неловкостью старика, Ага́! Руки у меня дряхлыя, но пуля нашла виноватаго: я убилъ подлеца!

Турка и горожане съ недоумѣніемъ взирали, то на трепетавшій трупъ Эминека, то на непоколебимаго его убійцу. Но Ага́ тотчасъ образумился; раненымъ колпакомъ прикрылъ онъ свою бритую голову, и потребовалъ немедленно выдачи наглеца, угрожая разорить Кафу до основанія. Граждане колебались. Наконецъ послѣдній отблескъ народной гордости отразился въ ихъ душахъ.

— Мы наказали нашего злодѣя! — возкликнулъ одинъ изъ военачальниковъ, положивъ руку на мечь: — мы убили Эминека, и никому не обязаны отчетомъ! У благороднаго Аги просимъ извиненія за неумышленное оскорбленіе; въ противномъ случаѣ, мы на все готовы.

Ага́ не ожидалъ подобнаго отвѣта. Глаза у него засверкали какъ у тигра.

— Вы мнѣ выдадите его! — заревѣлъ онъ, скрежеща отъ ярости. — Я возьму его, во что бы то ни стало. Но го́ре вамъ!…

Быстро отчаливъ отъ берега, онъ оставилъ на пескѣ, у самой стѣны, трупъ Эминека, который волна вслѣдъ за нимъ увлекла въ глубину; другая волна прибѣжала смыть кровь измѣнника съ отечественной почвы.

Астіанджи объявилъ, что нужно тотчасъ собрать ратушу и пригласить туда консула. Ибраимъ, опершись на зубецъ стѣны, пристально смотрѣлъ на волновавшееся море, и, казалось, отыскивалъ въ его пучинахъ могилу Эминека. Потомъ, вдругъ приподнялъ голову, и посмотрѣлъ въ глаза задумчивому Ріалетго.

— Вы погибли! — глухо произнесъ онъ.

— Я знаю мой жребій, — отвѣчалъ пылкій старецъ.

— Спасайтесь! — живо присовокупилъ Капрелъ.

— Для чего мнѣ спасаться? Вы могли бы спасти и меня и Кафу, но…Богъ вамъ судья!

Капрелъ потупилъ взоры.

— Г. Астіанджи, спасете ли вы городъ?

— Богъ намъ судья!

— Проклятіе на день и часъ вашего рожденья! Вы предаете Кафу!

— Аминь! — проворчалъ Капрелъ, и сошелъ со стѣны.

— Г. префектъ, вы будете свидѣтельствовать на коменданта!

— Я ѣлъ хлѣбъ отца его, — грубо отвѣчалъ Ибраимъ, и сошелъ со стѣны.

Ріалетто повѣсилъ голову на грудь, и вѣтеръ заигралъ въ его серебряныхъ локонахъ.

ХХІ.

Площадь передъ ратушей кипѣла народомъ; буйные клики сливались въ протяжный гулъ; нетерпѣніе видѣть и слышать конечное рѣшеніе своей участи равнялось только страху осажденныхъ. Всѣ отчаянно лѣзли на крыльцо. Въ самой ратушѣ уже негдѣ было помѣститься; чернь овладѣла окнами, карнизами колоннъ, всѣмъ, гдѣ только могла держаться нога человѣческая. Стражи не было при дверяхъ Совѣта. Члены сидѣли около стола, но многія мѣста были незаняты: въ томъ числѣ консульское и комендантское.

Ріалето, какъ осужденный, стоялъ у консульскихъ креселъ, впереди вождей. Видъ неустрашимаго старца, его великодушное спокойствіе и твердость воли, изумляли волновавшуюся толпу, приводили многихъ въ благоговѣніе, тогда какъ другіе, страшась за слѣдствія его поступка, негодовали на своего мстителя. Ропотъ усиливался по мѣрѣ отдаленія отъ стола. Народъ видимо не довѣрялъ малодушному совѣту и, внутренно ненавидя Генуэзское владычество, казалось, въ тайнѣ желалъ перемѣны. Замѣчательно, что, кромѣ военачальниковъ, почти всѣ были безъ оружія, несмотря на то, что пушечныя выстрѣлы примѣтно учащались, что стекла ратуши дребезжали при каждомъ выстрѣлѣ.

— Гдѣ же консулъ? — съ неудовольствіемъ, возклицали многіе.

— Консула! Гдѣ консулъ? Давайте его сюда! Онъ накликалъ на насъ бѣду! Давайте консула! — вопіяли тысячи головъ внутри и внѣ ратуши. Вышедшая изъ предѣловъ чернь свирѣпѣла какъ осеннее море.

Посреди крика и шума, въ залѣ собранія показался Скварчіафико. Онъ торопливо подошелъ къ столу, и объявилъ, что консулъ ушелъ изъ города.

— Я это предвидѣлъ! — возкликнулъ Ріалетто, сдѣлавъ горестное движеніе.

Совѣтъ опустилъ руки; предстоящіе были поражены, какъ громомъ; военачальники измѣнились въ лицѣ. Одинъ Скварчіафико казался спокойнымъ.

— Гдѣ же комендантъ? — возкликнули нѣкоторые члены.

— Изволитъ прогуливаться по стѣнѣ замка, — сухо отвѣчалъ совѣтникъ.

— И любуется на Турокъ! — подхватилъ Ріалетто.

— Мы погибли! Мы погибли! — взкричали всѣ въ отчаяніи.

Скварчіафико, какъ будто обиженный замѣчаніемъ Ріалетто, возвысилъ голосъ и принялся жарко защищать Капрела. Онъ утверждалъ, что комендантъ изтощилъ всѣ средства защиты, что онъ вѣренъ своему долгу, и что во всякомъ другомъ случаѣ рука его спасла бы Кафу, но въ настоящемъ одинъ только Богъ и благоразуміе могутъ изторгнуть ее изъ погибели. Онъ краснорѣчиво изобразилъ слабость города и превозмогающія силы непріятеля, кротость и великодушіе Ахмеда-Паши, опасность, угрожающую всему народонаселенію за измѣнническое убійство Эминека, котораго особа была неприкосновенна подъ мирнымъ флагомъ, наконецъ надежду, которую питаетъ онъ, Скварчіафико, на заключеніе выгодныхъ условій съ осаждающими, если городъ не станетъ раздражать ихъ безполезнымъ упорствомъ. Онъ отвѣчалъ своей головою, что, если дѣло будетъ предоставлено ему и коменданту, они изходатайствуютъ у Турецкаго вождя безопасность лицъ и имѣнія всѣхъ гражданъ; что впрочемъ занятіе Кафы будетъ только временное, и что Республика не замедлитъ или освободить ее силою, или возвратить къ прежнему быту вслѣдствіе трактата.

И пушечный выстрѣлъ, громкій и протяжный, соединившійся съ грохотомъ упавшей башни, поколебавъ своды ратуши какъ бы нарочно для того, чтобъ споспѣшествовать торжеству коварнаго оратора, заключилъ предательскую рѣчь его. Онъ остановился и, довольный впечатлѣніемъ, ожидалъ рѣшенія Совѣта и народа.

— Быть миру! — было почти единодушнымъ приговоромъ испуганнаго собранія.

— Сдаться! сдаться скорѣе!

— Миръ лучше смерти!

— Еще не ложимся въ землю!

— И скоро уляжетесь! — взкричалъ Ріалетто въ пылу негодованія, и вышелъ изъ совѣта.

Народъ и члены не обратили вниманія на его пророческія слова. Черезъ часъ видѣли безстрашнаго старца уже за городскими стѣнами: онъ уѣхалъ въ Салдай, и спустя годъ, умеръ тамъ вожделѣнною, славною смертью, подъ мечами Турокъ.

Скварчіафико на сей разъ сіялъ всѣмъ блескомъ и владычествовалъ надъ умами. Онъ такъ умѣлъ все уладить, что его же, съ восемью товарищами, отправили съ мирными предложеніями къ Ахмету-Пашѣ.

Собраніе разошлось, въ полной надеждѣ на успѣхъ предначертанныхъ условій сдачи.

ХХІІ.

Какая слѣпота васъ къ гибели ведетъ? Озеровъ.

Скварчіафико съ товарищами, избранными имъ самимъ большею частію изъ Армянъ, прямо изъ ратуши отправился въ замокъ.

Комендантъ принялъ ихъ на стѣнъ. Онъ, какъ и прежде, беззаботно смотрѣлъ на работы непріятелей, невозбранно разорявшихъ Кафу. Сѣверо-восточная башня была уже до половины сбита. Засыпавъ ровъ, обломки ея открывали вожделѣнную дорогу непріятелю. Граждане, съ возрастающимъ ужасомъ, изъ-за угловъ смотрѣли на проломъ.

Скварчіафико съ гадкою улыбкою протянулъ руку къ Капрелу.

— Все по-нашему, Г. комендантъ!

— Старайтесь только продлить переговоры до завтра.

— Постараемся. Ну, что: гдѣ онъ?

— Въ безопасномъ мѣстѣ. Спѣшите! До свиданія!

ХХІІІ.

Проводивъ глазами Кафское посольство въ непріятельскій лагерь, комендантъ сошелъ со стѣны.

— Будьте осторожны, господа! — мимоходомъ сказалъ онъ двумъ лейтенантамъ: — наблюдайте за движеніями непріятеля, и не впускайте никого въ за́мокъ. Я займусь дѣлами. Прикажите послать ко мнѣ Эммануила.

Тюремщикъ догналъ его на дворѣ.

— Все ли готово? — поспѣшно спросилъ его Капрелъ.

— Все, — отвѣчалъ Эммануилъ.

— Кто рабочіе?

— Четыре Армянина и два Анатольца: всѣ преданы вамъ душою и тѣломъ.

— Благодарю; я не забуду тебя, Эммануилъ!… пора кончить проклятое дѣло!

Эммануилъ вздрогнулъ. Печально взглянулъ онъ на Капрела.

— Ради спасенія души вашей, лучше не кончайте!

— Молчи, старикъ! Я знаю что мнѣ дѣлать.

— «Любите враги ваши»…

— Знаю, знаю! Молчи!

— Я молчу. Но совѣсть…

— Задави ее. Вотъ золото!

Тюремщикъ угрюмо поглядѣлъ на коменданта, и дрожащею рукою принялъ безчестный подарокъ.

Они вошли въ маленькую угольную башню, обращенную къ морю, и тщательно затворили за собою дверь. Эммануилъ засвѣтилъ фонарь и пошелъ впереди, освѣщая дорогу.

Прошедши довольно длинный, подземный корридоръ, Эммануилъ остановился, указавъ на низенькую дверь, окованную желѣзомъ.

— Вотъ его комната! — въ полголоса сказалъ онъ, превозмогая тайный страхъ.

Неподалеку отъ двери сидѣло человѣкъ съ шесть угрюмыхъ Азіятцевъ, съ заступами въ рукахъ. Они почтительно привстали и поклонились угрюмому коменданту.

— Подожди меня здѣсь; я хочу наединѣ поговорить съ нимъ! — шепнулъ онъ тюремщику и взялъ у него фонарь.

Дверь со скрипомъ отворилась; комендантъ вошелъ одинъ. Мутный свѣтъ фонаря таинственно озарилъ подземную комнату. Въ ней, на связкѣ соломы, лежалъ блѣдный, какъ полотно, консулъ. Лѣвая рука его, перевязанная платкомъ около ручной кисти, лежала на землѣ. Локоны въ безпорядкѣ вились по его сморщенному челу; взоры были унылы. Легкая и щеголеватая одежда не защищала его отъ холодной сырости: онъ дрожалъ; ногти на рукахъ его посинѣли. Напротивъ двери, на карнизѣ стояла угасшая лампа, единственная мебель тѣсной темницы графа.

Молодой Астіанджи, молча, подошелъ къ нему, наклонился, освѣтилъ его лице, и съ дикою радостью, съ ядовитою усмѣшкой, заглянулъ въ мертвѣющія очи графа… Глаза, уже свыкшіеся со тьмою, не вынесли яркаго свѣта, — закрылись, и глухой стонъ раздался въ подземельѣ.

— Графъ Бокка-Неро! хорошо ли вамъ здѣсь?…

Графъ содрогнулся и силился открыть глаза.

— Синьоръ Астіанджи?…

— Я. Я къ вашимъ услугамъ, Г. консулъ!

Графъ сдѣлалъ усиліе и приподнялъ голову, всматриваясь въ лице изступленнаго Астіанджи.

— Какія вѣсти вы мнѣ принесли? — медленно проговорилъ онъ.

— Я принесъ вамъ единодушный приговоръ Кафы: за предательскій побѣгъ вашъ, вы осуждены на вѣчное заключеніе.

Консулъ изпустилъ болѣзненный вздохъ, затрепеталъ и какъ мертвый упалъ на солому; холодный потъ выступилъ на его челѣ.

— Я осужденъ! — возкликнулъ онъ съ величайшимъ напряженіемъ.

Отчаяніе отразилось во всѣхъ его чертахъ.

— Это верхъ беззаконія Кафы! — присовокупилъ онъ съ гнѣвомъ.

— Кафа воспользовалась вашими уроками! — возразилъ Капрелъ.

— Моими уроками?

— Да, твоими уроками. Ты не умѣлъ уважать, ты попиралъ наши права, всѣ святѣйшія права человѣчества — и Кафа тебя отвергаетъ…

— Астіанджи! — отчаянно воскликнулъ консулъ.

— Да, я Астіанджи!

— Синьоръ Астіанджи, спасите меня!

Ожесточенный Капрелъ самодовольно взиралъ на отчаяніе консула. Съ звѣрскимъ наслажденіемъ ловилъ онъ каждый взоръ, преслѣдовалъ онъ каждое движеніе несчастнаго узника. Состраданіе чуждалось души его, обуреваемой неистовствомъ мщенія. Онъ пристально глядѣлъ на свою жертву; потомъ взялъ холодную руку консула, и судорожно пожалъ ее.

— Я люблю быть великодушнымъ, графъ! Я забываю прошедшее… забываю все!

Искра жизни, возженная надеждою, блеснула въ очахъ графа. Онъ снова приподнялъ голову, снова открылъ глаза, и радостная слеза скатилась на блѣдныя щеки.

— О, спасите, спасите меня, благородный Астіанджи! — возкликнулъ онъ, схвативъ руку своего мстителя.

— Не спѣшите, Графъ! — отвѣчалъ онъ. — Пока, я ничего не въ состояніи сдѣлать: за мною наблюдаютъ.

— Не можете? — уныло возкликнулъ консулъ.

— Да! я не могу спасти васъ, теперь не могу; но я могу облегчить вашу участь.

— О, поспѣшите! Я задыхаюсь, я съ каждымъ мгновеніемъ изнемогаю въ этомъ душномъ погребѣ…

— Многія особы осуждены, подобно вамъ, на вѣчное заточеніе; хотите ли до времени, раздѣлить его съ ними? Заточеніе ваше едва ли будетъ продолжительно: Кафа сдается.

— Боже праведный! Но быть такъ: ведите меня къ другимъ…

— Слѣдуйте за мною.

Графъ приподнялся, хотѣлъ стать на ноги, но силы ему измѣнили. Комендантъ позвалъ Эммануила и двухъ Армянъ. Они почти на рукахъ вынесли графа. Воздухъ, менѣе изпорченный, нѣсколько оживилъ его. Поддерживаемый двумя сильными спутниками, онъ съ трудомъ передвигалъ ноги.

ХХІѴ.

— Куда вы меня ведете? — спрашивалъ несчастный узникъ, недовѣрчиво поглядывая то на своихъ проводниковъ, то на почернѣвшія стѣны подземнаго корридора.

Капрелъ какъ бы не слыхалъ его вопросовъ.

Шествіе его уподоблялось ночному погребенію. Впереди шелъ тюремщикъ, съ ключами и фонаремъ. Подавляемый сыростью и густотою воздуха, свѣтъ фонаря разливался блѣднымъ мерцаніемъ подъ безотвѣтнымъ и мрачнымъ сводомъ. Подземный гулъ глухо отвѣчалъ на шаги. За тюремщикомъ два рослые клеврета ввели консула, походившаго болѣе на мертвеца, нежели на живаго. Голова его, нѣкогда возвышенная и гордая, печально опускалась на грудь; лице было обезображено страхомъ; разтрепанные волосы, глубокія морщины и дрожащія, посинѣлыя уста придавали ему страшный видъ. Онъ стоналъ и задыхался на каждомъ шагу. Нахмуривъ брови и закусивъ губы, злобный, безотвѣтный Астіанджи, слѣдовалъ за нимъ въ безмолвіи. Шествіе заключалось четырьмя работниками: они были вооружены заступами.

На каждомъ шагу болѣе и болѣе дыханіе несчастнаго затруднялось. Онъ жаловался: ему не отвѣчали. Онъ хотѣлъ отдыхать: его тащили. Наконецъ, спустившись, они дошли до конца подземелья. Тюремщикъ поставилъ фонарь на землю, и сталъ выбирать ключъ.

Графъ бросилъ взоръ на окружавшіе предметы. Куча мусору лежала передъ нимъ; влѣво былъ узкій поворотъ; возлѣ коего находился плитный камень и растворенная глина. Изъ глубины поворота слышалось по временамъ стенаніе, выходившее изъ-подъ земли. Графъ ужаснулся.

— Куда вы меня привели? — спросилъ онъ, боязливо поглядывая на необыкновенныя приготовленія, на людей съ заступами, на мрачнаго Капрела.

— Къ вашимъ друзьямъ! — сурово отвѣчалъ послѣдній. — Вы ихъ сейчасъ увидите…

Тюремщикъ, выбравъ ключъ, вступилъ въ тѣсный корридоръ. Всѣ двинулись за нимъ.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, шествіе снова остановилось. Тюремщикъ, наклонившись, началъ отпирать замокъ двери, лежавшей на землѣ.

— Теплая и покойная комната назначена къ вашимъ услугамъ, — сказалъ Капрелъ консулу, страшно улыбаясь. — Къ тому жъ и пріятное общество. Милости просимъ на веселый пиръ!

Ноги подломились у Графа. Онъ совершенно изнемогъ; его снесли на рукахъ по крутой лѣстницѣ. На днѣ погреба увидѣлъ онъ двухъ женщинъ. Одна изъ нихъ, старая, дряхлая, безобразная, сидѣла на землѣ и въ отчаяніи ломала руки; кровь со слезами струились по исцарапаннымъ щекамъ; длинные, сѣдые волосы въ безпорядкѣ упадали по плечамъ; изорванная одежда едва прикрывала желтое, морщиноватое тѣло; взоры ея были неистовы. Старуха вопила безъ умолка, проклиная міръ, себя и своихъ дѣтей. Другая женщина лежала у ногъ ея, лицемъ къ землѣ: движенія ея были тихи, стоны едва внятны.

— Фатиме! — возкликнулъ трепещущій консулъ.

Женщина, лежавшая на землѣ, какъ бы пробужденная его голосомъ, приподняла голову. Она открыла блѣдное, помятое скорбію, но все еще прекрасное лице и большіе, черные глаза, увидѣла графа, и зарыдала.

— Зажгите факелы! — изступленно закричалъ Капрелъ. — Освѣтите, освѣтите радостную картину! Пусть нарадуется душа моя!

Три факела мгновенно запылали. Кровавый свѣтъ озарилъ обитель ужаса, вертепъ адскаго мщенія. Стада сороконожекъ, изпуганныхъ свѣтомъ огня, извиваясь по сырой стѣнѣ, спѣшили въ глубокія щели; многія изъ нихъ перебѣгали по головѣ молодой женщины, по графу, по рукамъ старой Фатиме, и прятались подъ ихъ платьемъ. Несчастные даже не примѣчали ядовитыхъ гадовъ.

Въ сильныхъ корчахъ молодая женщина вдругъ обернулась на бокъ, лицемъ прямо къ графу и Капрелу. Губы и щеки ея посинѣли; выпученные глаза сверкали тусклымъ блескомъ, какъ глаза утопленника, и только судорожныя движенія изрѣдка оживляли помертвѣлое ея лице.

— Ипполитъ! — возкликнула она, и покатилась къ ногамъ его безъ чувствъ.

Капрелъ смотрѣлъ на нее съ остервенѣніемъ, какъ отверженный Каинъ на первый человѣческій трупъ. Онъ явственно наслаждался ея муками, и не говорилъ ни слова.

Оцѣпенѣвшій Графъ безчувственно сидѣлъ на землѣ, и не сводилъ глазъ съ Сусанны.

— Астіанджи! — тяжело простоналъ онъ: — Богъ разсудитъ наше дѣло!

— Да! — неистово возразилъ Капрелъ: — Богъ и разсудилъ насъ! Ты отнялъ у меня мое счастіе; завистливый, ты разрушилъ мое блаженство, возставилъ меня противъ отечества, отторгъ отъ меня единственное сокровище: владѣй имъ навѣки! Пускай проклятіе человѣчества падетъ на мою голову: я отомстилъ!

Онъ бросился къ дверямъ. Фатиме, не принимавшая ни какой пищи цѣлыя сутки, съ голоду закричала удаляющимся: — хлѣба! Бога ради, пришлите кусокъ хлѣба!…

— Хлѣба вамъ? — произнесъ Капрелъ, пѣнясь отъ ярости и оборотившись къ нимъ на лѣстницѣ. — Хлѣба вамъ?… Пожирайте другъ друга.

И съ этими словами онъ выскочилъ изъ погреба.

— Закидывайте щебнемъ! Закидывайте дверь скорѣе! — взкричалъ онъ рабочимъ.

Эммануилъ, блѣдный и дрожащій, стоялъ въ углу корридора: онъ читалъ молитву.

При свѣтъ факеловъ и подъ надзоромъ страшнаго коменданта, люди работали съ удивительною поспѣшностью: они погребали живыхъ. Большіе куски камня, съ грохотомъ упадая на желѣзную дверь, стукомъ своимъ заглушали вопли Фатиме и стенанія графа. Мало по-малу стоны совершенно потерялись для робкаго слуха тюремщика и рабочихъ, и для ненасытнаго, безчеловѣчнаго Астіанджи.

Приготовленные адскою предусмотрительностію камни и глина, пошли въ дѣло. Въ нѣсколько минуть возникшая стѣна, заградивъ самый проходъ, увѣковѣчила тайну Капрелова злодѣянія. Оскорбленный мужъ приказалъ еще затереть ее землею, чтобы она ничѣмъ не отличалась отъ остальной стѣны.

— «И сотвори о нихъ вѣчную память!» — набожно перекрестясь, произнесъ старый Эммануилъ, когда Капрелъ приказалъ ему вывести себя изъ корридора.

На другой день жители Кафы сложили оружіе въ ратушѣ. Ахмедъ-Паша вступилъ въ городъ, и, безъ малѣйшаго прекословія со стороны коменданта, занялъ за́мокъ.

Скоро познала Кафа вѣроломство совѣтника Скварчіафико и его товарищей: но уже было поздно. Иго Турецкаго владычества, принятое ими навсегда и безусловно, подавило древнюю Кафу.

•••

Они обломками покрыты; Во тмѣ вѣковъ погребены! — Ихъ гробы — алчностью разрыты. Ихъ кости — зноемъ сожжены!…

Въ 1828 году, при копаніи фундамента для одного дома, неподалеку отъ карантинной конторы, въ Ѳеодосіи, найденъ былъ сводъ.

Любопытство и надежда найти кладъ заставили открыть его. Народъ всѣхъ состояній собрался около ямы и съ нетерпѣніемъ ожидалъ: что найдутъ!

Когда выкинули муссоръ и обломки свода, въ погребѣ, имѣвшемъ въ основаніи не болѣе одной квадратной сажени, что-то забѣлѣлось. Толпа удвоила вниманіе, и вотъ работники выкидываютъ сперва одинъ человѣческій черепъ, потомъ другой, третій, — и такъ далѣе. Выкинули ихъ девять; больше ничего не нашли.

Обманутые несбывшеюся надеждою зрители начали разходиться. Остались только образованнѣйшіе, и потому болѣе пытливые, и долго еще ломали головы надъ найденными черепами: никто не разгадалъ, кому они принадлежали, и какимъ случаемъ попали туда безъ остововъ? Когда и тѣ хотѣли уже удалиться, подошелъ престарѣлый Татаринъ, и, узнавъ, въ чемъ состоитъ дѣло, призадумался.

Онъ сталъ соображать мѣстоположеніе: наконецъ возкликнулъ:

— Мы стоимъ на мѣстѣ древняго Франкъ-Азури, — сказалъ онъ: — тутъ жилъ, по завоеваніи города, блаженной памяти Ахметъ-Паша. По этому очень легко угадать, кому принадлежатъ кости.

Возбудивъ такимъ вступленіемъ общее любопытство, старикъ на минуту остановился, перевелъ дыханіе, и продолжалъ:

— У моего дѣда была старинная рукопись, сочиненная однимъ мудрымъ муллою черезъ годъ послѣ паденія Кафы. Я нѣсколько разъ читалъ ее: не мечемъ, а измѣною достался нашъ городъ Туркамъ. Достойный памяти Ахметъ-Паша не любилъ однако жъ потакать измѣнникамъ. Примѣрно наказалъ онъ вѣроломное посольство, сдавшее городъ, и вмѣстѣ съ ними наказалъ коменданта, сдавшаго ему замокъ. Онъ сдѣлалъ имъ пиръ въ Франкъ-Азури; роскошно угостилъ ихъ, богато одарилъ, и по окончаніи пиршества, приказалъ имъ поодиночкѣ сходить съ лѣстницы. Измѣнники принуждены были повиноваться: первый сошелъ душегубецъ Капрелъ Астіанджи, комендантъ замка, и положилъ свою голову къ ногамъ ожидавшаго внизу палача. За нимъ шли, по старшинству, члены посольства, и вкусили ту же участь. Это ихъ головы! Трупы ихъ были преданы на поруганіе черни, а богатства поступили въ казну Паши.

— Какъ? — возразилъ одинъ изъ присутствовавшихъ: — не можетъ быть! По твоему было десять, а здѣсь только девять череповъ…

Татаринъ усмѣхнулся.

— Совѣтникъ Скварчіафико, — сказалъ онъ, — главнѣйшій изъ предателей, хотѣлъ было ускользнуть изъ рукъ Ахмеда-Паши, но Аллахъ Всевышній не судилъ ему радоваться гибели города. Онъ условился съ Пашею, чтобы его, по сдачѣ города, со всѣмъ имуществомъ безопасно отослали въ Стамбулъ. Ахметъ-Паша далъ слово, и свято сдержалъ оное. Скварчіафико всенародно казненъ въ Стамбулѣ, и сокровищами, пріобрѣтенными отъ взятокъ и отъ измѣны, обогатилъ Капыджи-башу.

Слова стараго Татарина оправдала Исторія: какъ дѣйствовали, такъ и погибли измѣнники.

Я видѣлъ эти черепы, слышалъ разсказъ старика, и узналъ отъ него обо всѣхъ подробностяхъ событія, оставшихся въ его памяти изъ повѣсти Кафскаго лѣтописца. Я тщетно усиливался открыть, который именно изъ найденныхъ череповъ, принадлежалъ мстительному Капрелу Астіанджи: всѣ они, какъ Негры для Европейца, казались мнѣ на одно лице.

☆☆☆

↑