Страданія молодаго Вертера
Скорбящій, какъ онъ скорбѣлъ, почерпни утѣшеніе въ его страданіяхъ, въ его борьбахъ, и пусть будетъ эта книжечка твоимъ другомъ, если по прихоти судьбы или но своей винѣ, не имѣешь лучшаго!
Содержаніе:
КНИГА ПЕРВАЯ.
4 Мая.
Какъ я радъ, что я уѣхалъ! скажи, мой милый, что же послѣ этого сердце человѣка? оставить тебя, котораго такъ люблю, съ кѣмъ не разставался еще, и радоваться! но мнѣ ты простишь: развѣ всѣ мои прочія связи не были враждебны мнѣ? онѣ запугали мое сердце. Бѣдная Элеонора! а можно-ли обвинять меня? виноватъ ли я, что въ ней развивалась пагубная страсть, между тѣмъ какъ игривая прелесть ея сестры доставляла мнѣ пріятное развлеченіе? и однако, совершенно ли безукоризненъ я? не питалъ я развѣ ея ощущеній? не я ли восхищался малюткою? не я ли радовался живымъ, непритворнымъ проявленіямъ ея натуры, заставлявшимъ насъ часто смѣяться, тогда какъ онѣ вовсе не были смѣшны? не я ли, — но что же за созданье человѣкъ, если самъ же можетъ обвинять себя во всемъ!
Обѣщаю тебѣ, добрый другъ, исправиться; не буду такъ часто тревожить себя укоризнами, какъ я это дѣлалъ прежде; буду пользоваться настоящимъ, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты правъ, люди были бы менѣе несчастливы, если бъ — и зачѣмъ они такъ созданы! — не насиловали своихъ мрачныхъ мыслей о прошедшемъ, а лучше были бы менѣе равнодушны къ настоящему.
Будь такъ добръ, скажи матушкѣ, что дѣломъ ея займусь какъ слѣдуетъ и что скоро отдамъ въ немъ отчетъ; я говорилъ съ теткой и вовсе не нашелъ той злой бабы въ ней, какою она слыветъ у насъ; она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина; я объяснилъ ей сѣтованія матушки за невыдѣленную часть наслѣдства; она изложила мнѣ свои основанія, причины и условія на раздѣлъ, даже болѣе для насъ выгодный; словомъ, прошу сказать, что все будетъ улажено. И на этомъ, дружокъ, не большомъ дѣлѣ убѣдился я, что вся путаница на бѣломъ свѣтѣ происходитъ не столько отъ злобы и коварства, сколько отъ недоразумѣній и безпечности; первыя встрѣчаются, по крайней мѣръ, гораздо рѣже.
Вообще мнѣ здѣсь очень хорошо. У единеніе въ этой чудной сторонѣ — драгоцѣнный бальзамъ для меня! и весна, въ весну жизни, согрѣваетъ всею своей полнотой мое запуганное сердце. Каждый кустъ, каждое деревцо въ цвѣту, и тонуть бы мнѣ, какъ тонетъ майскій жукъ въ морѣ благоуханій, и питаться бы мнѣ только ими!
Самый городъ непріятенъ, но его окрестности очаровательны; это побудило покойнаго графа М* разбить садъ на одномъ изъ холмовъ, разнообразно волнующихъ мѣстность въ виду прелестнѣйшихъ долинъ. Садикъ простъ, и при входѣ въ него чувствуешь тотчасъ, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его планъ; въ полуразвалившейся бесѣдкѣ, бывшей любимымъ мѣстомъ умершаго и ставшей теперь моимъ уголкомъ, пролилъ я не одну слезу въ его память. Скоро сдѣлаюсь хозяиномъ сада; садовникъ мнѣ преданъ, и вотъ уже нѣсколько дней къ моимъ услугамъ; не ошибется и онъ во мнѣ!
10 Мая.
Чудная веселость овладѣла моимъ сердцемъ! ее могу сравнить только съ майскимъ утромъ, которымъ наслаждаюсь теперь. Я одинокъ, и счастливъ моимъ одиночествомъ въ этихъ мѣстахъ, какъ будто нарочно созданныхъ для такихъ душъ какъ моя! я такъ счастливъ, мой другъ, такъ весь погруженъ въ чувство спокойнаго бытія, что искусство мое отъ этого страждетъ; не могу рисовать, не могу взять карандаша въ руки, а между тѣмъ никогда не былъ такимъ живописцемъ какъ теперь.
Когда надъ благоуханной долиной стелется паръ, надъ непроницаемой мглой сосѣдняго лѣса горитъ солнце, и только украдкой иной лучъ прорывается сквозь чащу, святыню его, а я подъ голубымъ сводомъ, погруженный въ высокую траву, дышу прохладой студенаго ручья, и вокругъ меня копошится въ разнообразіи несмѣтныхъ травъ несмѣтный рой разнообразнѣйшихъ насѣкомыхъ и мушекъ, и весь этотъ безчисленный хоръ чудныхъ явленій снуется, тѣснится къ моему сердцу — о, тогда невольно сознаешь присутствіе Того, по подобію котораго мы созданы, чувствуешь дыханіе его божественной любви; она паритъ въ вѣчной радости, поддерживаетъ, питаетъ насъ!
Другъ мой, въ такія минуты глаза мои смыкаются и небо съ окружающимъ его міромъ, какъ образъ той любви, отражается на глубинѣ моей души! тогда стремлюсь и думаю: если бъ ты могъ вдохнуть въ полотно, что такъ согрѣваетъ, что во всей своей полнотѣ живетъ въ тебѣ! чтобъ оно было зеркаломъ твоей души, какъ она — зеркало безконечнаго! въ такія минуты, другъ, изнемогаю передъ величіемъ окружающихъ меня явленій!
12 Мая.
Не знаю, теплота ли фантазіи, моей небесной спутницы, иль обаяніе чарующихъ геніевъ обращаютъ пепелище мое въ какой-то рай? этотъ сосѣдній колодезь, напримѣръ? я прикованъ къ нему какъ Мелузина съ сестрами. Спускаешься съ небольшаго холма и стоишь передъ сводомъ, къ сѣнямъ котораго ведутъ нѣсколько ступеней въ низъ; тутъ, изъ каменистаго утеса, бьетъ ключъ чистѣйшей воды: повыше, невысокая стѣнка служитъ оградой; со всѣхъ сторонъ деревья, защита отъ вѣтра. Прохлада, журчанье струи, все это имѣетъ нѣчто заманчивое, таинственное: нѣтъ дня, чтобъ я здѣсь часу не провелъ.
Городскія дѣвушки приходятъ сюда съ кружками, для занятія самаго простого, самаго невиннаго и, какъ некогда царскія дочери, запасаются здѣсь водой. Патріархальная жизнь олицетворяется: вотъ они, праотцы наши; они узнаютъ суженыхъ, знакомятся, сватаются, и благодѣтельные геніи, покровители ключей и источниковъ, осѣняютъ ихъ. Кому это чуждо здѣсь, тотъ никогда въ знойный часъ, послѣ долгаго странствія, не зналъ упоеній студенаго ручья.
13 Мая.
Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? другъ, ради Бога, избавь отъ нихъ! не нуждаюсь я больше ни въ руководствахъ, ни въ возбужденіяхъ; это сердце, развѣ не бьетъ оно черезъ край! мнѣ скорѣе нужна колыбельная пѣснь, и я нахожу ее цѣликомъ въ моемъ Гомерѣ; онъ часто убаюкиваетъ бушующую кровь мою. О, какъ порывисто, какъ неровно бьется оно, это сердце! и тебѣ ли мнѣ это говорить, любезный мой? тебѣ ли, который столько разъ бывалъ грустнымъ свидѣтелемъ моихъ порывовъ, моихъ внезапныхъ переходовъ отъ глубокой скорби къ необузданному веселью, отъ тихой меланхоліи къ пагубной страсти? за то и обращаюсь я съ моимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребенкомъ; нѣтъ ему отказу ни въ чемъ.
Не разсказывай объ этомъ; найдутся люди, которые насъ не поймутъ, и все перетолкуютъ по-своему.
15 Мая.
Простолюдины околотка уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности ихъ дѣти. Когда я присосѣдился къ нимъ, началъ разспрашивать о томъ, о семъ, нѣкоторые приняли это за насмѣшку и мнѣ на дверь указали; я не огорчился и только тверже созналъ, почему они со мной такъ обошлись; люди извѣстныхъ положеній обыкновенно чуждаются такъ называемаго простонародья; а если иной франтъ или повѣса и побратается съ нимъ иногда, такъ развѣ, чтобъ только тѣмъ больше выказать свое превосходство! Знаю что мы не ровня, что мы не можемъ, если бъ и желали быть равны; я все же тотъ, кто для поддержанія своего достоинства щетинится передъ низшимъ, тотъ также по-моему жалокъ какъ и трусъ, бѣгущій отъ непріятеля изъ страха быть побитымъ.
Недавно встрѣтился я у колодезя съ одною изъ городскихъ служанокъ; кружку съ водой она только что поставила на нижнюю ступень и ждала, не подойдетъ ли подруга подсобить; я спустился съ лѣстницы и, посмотрѣвъ ей въ глаза, — не помочь ли? спрашиваю; она раскраснѣлась. — О, сударь… Безъ церемоніи! — Она приноровилась; а поднять на голову сосудъ — я помогъ; поблагодаривъ меня, она поднялась на лѣстницу.
17 Мая.
Я перезнакомился со многими; но общества еще не нашелъ. Не понимаю, что́ люди находятъ во мнѣ? многіе ищутъ моего знакомства; ихъ привязанность меня трогаетъ, и мнѣ всегда тяжело, когда вынужденъ бываю разстаться съ ними.
Если спросишь: каковы здѣсь люди? — я отвѣчу: какъ и вездѣ! — родъ человѣческій вообще вещица довольно однообразная; большую часть времени они употребляютъ на заработку хлѣба, а остальная малая доля свободы ихъ такъ пугаетъ, что они дѣлаютъ все, чтобъ избавиться отъ нее; о, назначенье человѣка!
И что за простые, но добрые люди! ничѣмъ не бываю я такъ доволенъ, какъ если мнѣ удастся повеселиться съ ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, бесѣда самая откровенная, душа на распашку, какъ это все веселитъ меня! и если бъ только меня не тревожила мысль, о моихъ напрасно — ты знаешь ихъ — пропадающихъ силахъ! превозмогаешь себя; скрываешь свои средства; а это сердце щемитъ. И быть все-таки не понятымъ — наша участь!
Ахъ, зачѣмъ было мнѣ знать ее, друга моей молодости! гдѣ она? слѣпецъ, сказалъ бы я, ты ищешь невозможнаго на землѣ! и однако я зналъ ее, я зналъ ту великую душу, въ союзѣ съ которой я больше быль, нежели могу быть теперь, потому что былъ всѣмъ, чѣмъ могъ только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которымъ всю природу объемлю, оно было раскрыто передъ ней. Тихія движенія сердца, перлы остроумія, все, отъ отчетливой мысли до игривой мечты, — на всемъ была печать генія, и все на снѣдь времени ушло! никогда не забуду и ея твердости духа, и ея божественной терпимости!
Нѣсколько дней тому, встрѣтилъ я молодаго О*. Открытая, счастливая наружность и свѣжія знанія — онъ только что изъ университета — говорятъ въ его пользу. Не выдавая себя мудрецомъ, онъ однако не безъ претензіи, что свѣдѣніями богаче другихъ, и частью это такъ. Замѣтивъ что я хорошо рисую и знаю греческій языкъ, (два феномена здѣсь) онъ выказалъ много литературныхъ познаній, съ Батё до Воода и съ де-Пиля до Винкельмана; при чемъ далъ замѣтить, что знаетъ всю первую часть теоріи Зульцера и владѣетъ манускриптомъ Гейне объ изученіи антиковъ. — Ладно, подумалъ я.
Да еще познакомился я съ славнымъ, прямодушнымъ и сердечнымъ человѣкомъ, со здѣшнимъ городскимъ совѣтникомъ. У него девятеро дѣтей, и говорятъ, надо видѣть его между ними; въ особенности превозносятъ его старшую дочь; онъ пригласилъ меня къ се бъ и на дняхъ я отправлюсь къ нему; живетъ онъ, въ полутора часахъ отсюда, на герцогскомъ охотничьемъ дворѣ. Городская ратуша, видишь, гдѣ умерла его жена, стала невыносима ему.
Кромѣ того, встрѣтилъ я еще нѣсколько блѣдныхъ оригиналовъ; скучные люди, и что въ нихъ несноснѣе всего, это ихъ увѣренія въ дружбѣ.
Будь здоровъ! письмо будетъ по тебѣ; оно историческое.
22 Мая.
Что жизнь человѣка только сонъ, это не мнѣ одному, многимъ приходило въ голову. Когда поймешь, какъ тѣсны границы нашихъ пытливыхъ, дѣятельныхъ силъ, когда увидишь къ чему ведутъ онѣ, — а ведутъ онѣ къ удовлетворенію потребностей, которыя въ свою очередь не имѣютъ другой цѣли какъ продленіе жизни — когда поймешь, наконецъ, что плоды извѣстныхъ нашихъ изслѣдованій не болѣе какъ пестрыя пятна на стѣнахъ арестантской нашей, все это, Вильгельмъ, притупляетъ языкъ; уходишь въ себя, и находишь цѣлый міръ! но и тотъ болѣе въ чаяніяхъ и смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой силѣ и ясныхъ представленіяхъ; послѣднія смѣшиваются, и мы, покорные слуги нашихъ грезъ, бредемъ и вкривь и вкось за ними.
Что дѣти не знаютъ, почему чего хотятъ, на счетъ этого всѣ достопочтенные господа, отъ гофмейстера до школьнаго учителя, согласны; но того, что и взрослые подобно дѣтямъ плутаются здѣсь какъ шальные, и какъ тѣ не знаютъ откуда, куда, зачѣмъ идутъ, и точно такъ же къ обманчивымъ цѣлямъ спѣшатъ, точно такъ же пирожками, бисквитами и розгами управляются — этого никто не хочетъ понять; а для меня оно ясно какъ день!
Напередъ съ тобой согласенъ, что счастливѣе всѣхъ тѣ, которые какъ дѣти со своими куклами возятся, туалетами ихъ занимаются и почтительно около комода съ конфектами похаживаютъ; дадутъ имъ, орутъ: еще! — и какъ довольны! да хорошо еще тѣмъ, что своимъ грошовымъ занятіямъ, своимъ страстишкамъ громкія названья даютъ и ихъ на весь крещеный міръ важными общественными улучшеніями называютъ. Хорошо слѣпцамъ! а кто понялъ, куда въ потемкахъ мѣтятъ эти господа, кто смирился и видитъ въ простой долѣ честнаго простолюдина больше смысла, и въ его саду, въ его огородѣ, даже въ ношѣ батрака сознаетъ вѣрнѣйшіе задатки счастья, тотъ молчитъ, уходитъ въ себя, и зная что каждому милъ свѣтъ дневной, счастливъ уже тѣмъ, что онъ человѣку сочувствуетъ и сознаетъ себя человѣкомъ. И какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, онъ носитъ въ своемъ сердцѣ ничѣмъ не замѣнимый залогъ свободы, волю бѣжать, по первому желанью, изъ темницы своей!
26 Мая.
Гуляешь, бродишь, и натыкаешься наконецъ на уголокъ, который тебя привязываетъ и становится цѣлью твоихъ прогулокъ; такъ моя давнишняя, тебѣ извѣстная привычка пріютиться гдѣ-нибудь, нашла себѣ пищу и здѣсь; это Вальгеймъ, мѣстечко въ часовомъ разстояніи отъ города. Оно расположено на холмѣ и сообщается съ деревней тропинкой вьющейся по пригоркамъ, съ которыхъ виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостинницы, женщина привѣтливая и для своихъ лѣтѣ еще бойкая, разливаетъ вино, пиво, кофе; но что всего привлекательнѣе здѣсь, это двѣ старыя липы, раскинувшія свою тѣнь изъ-за ограды на площадку, передъ папертью деревенской церкви. Крестьянскіе дома, сараи, кладовыя окружаютъ и совершенно, такъ сказать, замыкаютъ этотъ прелестный дворикъ: сюда-то выносятъ мнѣ изъ гостинницы стулъ со столомъ; тутъ пью мой кофе и читаю моего Гомера.
Когда я въ первый разъ пришелъ сюда, — это было вчера, послѣ полудня, — здѣсь не было почти никого: всѣ были въ полѣ; только мальчикъ лѣтъ четырехъ сидѣлъ на травъ, обнявъ обѣими ручонками другаго, лѣтъ полутора, усаженнаго къ нему спиной; такимъ образомъ, онъ служилъ ему какъ бы кресломъ; меньшой бойко посматривалъ во всѣ стороны, но также сидѣлъ спокойно. Мнѣ понравилась эта группа, и я расположился поотдаль на сохѣ, чтобы срисовать малютокъ. Сосѣдніе заборы, сараи и нѣсколько поломанныхъ колесъ не были забыты, и черезъ часъ, не прибавивъ ничего отъ себя къ рисунку, я былъ доволенъ имъ; это укрѣпило меня въ мысли — держаться впередъ одной натуры; она одна образуетъ великаго художника.
Въ пользу усилій и правилъ искусства можно сказать столько же, сколько и въ пользу приличій общежитія; художникъ, руководимый правилами, не дастъ ничего слишкомъ грубаго, отвратительнаго, какъ изъ человѣка воспитаннаго въ духѣ законовъ и общественныхъ требованій не выйдетъ никогда несносный сосѣдъ или злодѣй на славу; но за то, что бы ни говорили, всякое правило притупляетъ чувство естественное и стѣсняетъ живыя проявленія природы.
Говори, что приговоръ мой слишкомъ рѣзокъ, что она сама стѣсняетъ насъ, обрѣзывая грозды жизни, — остаюсь при своемъ; съ нею, какъ съ нашею любовью. Юноша, напримѣръ, жертвуетъ всѣмъ своимъ временемъ, состояніемъ, силами, чтобы по десяти разъ на день доказать своей возлюбленной, что онъ всецѣло отдается ей, и это чувство самопожертвованія ему выше всего. Приходитъ господинъ занимающій въ государственной службѣ важное мѣсто, и говоритъ: молодой человѣкъ! любить можно, но надо любить по-человѣчески; распредѣлите ваши дни; утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной; составьте смѣту вашему состоянію, вашимъ расходамъ, и изъ остатковъ дѣлайте ей подарки въ ея имянины и по большимъ праздникамъ; вотъ какъ надо любить! — Послушается онъ, изъ него выйдетъ дѣльный молодой человѣкъ, дѣльный чиновникъ, и я первый готовъ буду рекомендовать его; но о его любви уже не спрашивайте! и если онъ художникъ, не ждите отъ него образца!
И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль генія, молнія ваша, такъ рѣдко озаряетъ васъ, почему потоки такъ рѣдко выступаютъ изъ береговъ, чтобъ освѣжать вашу душу? а вотъ, два друга, два пріятеля расположились на право и на лѣво, вдоль рѣки; ихъ огороды, садики, цвѣтнички такъ разрослись! и вы хотите, чтобы тѣ два счастливца не обезпечили себя громоотводами и плотинами? да полноте, любезные друзья!
27 Мая.
Я кажется пришелъ въ восторгъ, впалъ въ метафоры и сравненія, а между тѣмъ забылъ разсказать тебѣ, что было дальше съ дѣтьми.
Погруженный въ художественное созерцаніе, о которомъ дастъ тебѣ понятіе вчерашній рисунокъ, я просидѣлъ на моей сохѣ часа съ два; вечерѣло; а дѣти все еще сидѣли неподвижно; вотъ слышу, молодая женщина издали говоритъ: спасибо тебѣ Филипсъ, ты молодецъ! — она подошла ближе и поклонилась мнѣ; я всталъ, подошелъ къ ней и спросилъ; не мать ли она дѣтямъ? — Да, — отвѣчаетъ она; даетъ старшему половину булки, подымаетъ младшаго и нѣсколько разъ горячо цѣлуетъ его, — да, я поручила Филипсу подержатъ малютку, а сама со старшимъ въ городъ пошла, имъ крупы и сахару купить, да вотъ эту глиняную посудину. — Все это было у ней въ корзиночкѣ, которая была безъ крышки. — Вечеромъ будетъ супъ Гансу (такъ называла она младшаго); мой пострѣлъ, старшій, разбилъ такую же посудину вчера, когда съ братомъ изъ-за кашицы заспорилъ, — Я спросилъ ее о старшемъ сынѣ, и не успѣла она сказать, что онъ въ полѣ гусей гоняетъ, какъ онъ подскочилъ и подарилъ брата вѣткой орѣшника. Я разговорился съ этой женщиной и узналъ, что она дочь деревенскаго учителя, что мужъ ея уѣхалъ въ Швейцарію за маленькимъ наслѣдствомъ, которымъ родственники хотѣли его обойти, не отвѣчая даже на письма. — Не имѣю извѣстій отъ него, и если бъ только съ нимъ несчастья не случилось на дорогѣ! — прибавила она; я подарилъ дѣтямъ по крейцеру; далъ и ей одинъ на кашицу малюткѣ, и мы разошлись.
Другъ, когда мнѣ тяжело на душѣ, подобныя сцены убаюкиваютъ меня; мнѣ становится легче при взглядѣ на созданье покорное тѣсному кружку своею бытія; живетъ оно изо дня въ день, видитъ какъ осенью листья падаютъ, и при этомъ думаетъ только, что вотъ, молъ, скоро выпадетъ и снѣгъ!
Съ той поры я часто тамъ; дѣти привыкли ко мнѣ; я кормлю ихъ булками и сахаромъ, когда кофе пью; а по вечерамъ дѣлюся съ ними простоквашей; въ воскресные дни они получаютъ отъ меня по крейцеру, и въ мое отсутствіе хозяйка знаетъ что ей дѣлать. За это они платятъ мнѣ откровенностью, и когда соберется много дѣтей, ихъ маленькія страсти, вспышки, ссоры, какъ это все занимаетъ меня! мнѣ стоило труда увѣрить мать, что дѣти вовсе меня не безпокоятъ.
30 Мая.
Что́ я намедни сказалъ о живописи, то можно сказать и о поэзіи: все дѣло въ умѣньѣ схватить прекрасное, и въ отвагѣ его передать; конечно это не бездѣлица. У меня была сцена сегодня, которая, если бъ списать ее, составила бы прекрасную идиллію; но къ чему поэмы и идилліи? неужели нельзя безъ нихъ? живое участіе въ живыхъ явленіяхъ природы, развѣ оно должно быть всегда взнуздано?
Если послѣ такаго предисловія ждешь чего-нибудь особеннаго, необыкновеннаго, — ошибешься; я просто заинтересованъ простымъ крестьянскимъ парнемъ. Мой разсказъ будетъ, какъ и всегда, нѣсколько жиденекъ, и ты по обыкновенію скажешь, что я преувеличиваю; а что наводитъ меня на такіе куріозы, это все тотъ же, все тотъ же Вальгеймъ!
Общество, которое было какъ-то не по мнѣ, собралось вчера подъ тѣнь моихъ липокъ — кофе пить; я нашелъ предлогъ уклониться.
Подъ вечеръ приходитъ изъ сосѣдняго дома красивый парень и начинаетъ возиться съ сохой, извѣстной тебѣ по моему рисунку; наружность его мнѣ понравилась; я разговорился съ нимъ и, какъ это часто со мной бываетъ, мы сошлись, пустились въ откровенности. Сначала онъ мнѣ сказалъ, что служитъ у вдовы, обращеньемъ которой весьма доволенъ; потомъ началъ говорить о ней въ выраженьяхъ, изъ которыхъ нельзя было не замѣтить, что онъ ей преданъ всей душой.
— Она же немолода, — сказалъ онъ — была несчастлива съ мужемъ и не хочетъ снова выходить замужъ. —
Изъ его словъ, движеній было видно, какъ прекрасна, какъ привлекательна она въ его глазахъ, какъ бы желалъ онъ, чтобъ она взыскала его и тѣмъ подала ему поводъ изгладить тяжелое впечатлѣнье, оставленное въ ней первымъ мужемъ. Пришлось бы повторить все, слово за́ слово, чтобы дать вѣрное понятіе о привязанности, о любви этого человѣка; только талантъ великаго мастера изобразитъ огонь его движеній, гармонію его рѣчи, чудный отблескъ его глазъ; никакое слово не выразитъ нѣжности, проявлявшейся въ его манерахъ, въ звукахъ его голоса, въ его цѣломъ, и все что я тутъ нагородилъ тебѣ, все это такъ безцвѣтно и вяло! не даетъ никакого понятія о томъ, что еще такъ живо передо мной! въ особенности тронули меня его опасенья, чтобъ я не подумалъ дурно объ его отношеніяхъ къ ней, объ ея поведеніи.
Съ какимъ жаромъ, съ какимъ чувствомъ говорилъ онъ объ ея наружности, объ ея особѣ; говорилъ о томъ, какъ неодолимо онъ привязанъ къ ней, какъ эта привязанность не есть увлеченье ея прелестями, потому что для нихъ уже отцвѣла она. — Въ жизни моей не встрѣчалъ я желаній, вожделѣній въ такой откровенной, первобытной чистотѣ; да, въ такой чистотѣ, повторяю, онѣ не являлись, не снились мнѣ никогда! и вѣрь если скажу, что при одномъ воспоминаніи той наивности въ его лицѣ, той трогательной правды въ его голосѣ, вся грудь моя горитъ! что образъ этого идеала вѣрности, нѣжности даже преслѣдуетъ меня, и что самъ я, какъ бы застигнутый тѣмъ огнемъ, томлюся имъ и алчу его!
Найду случай увидѣть ее, или лучше, если подумаю, уклонюсь отъ этого; пусть вижу ее глазами ея обожателя, мнѣ можетъ она показаться иною, и зачѣмъ же испорчу тогда то прекрасное впечатлѣніе?
16 Мая.
Почему не пишу? — самъ изъ ученыхъ, а спрашиваешь? тебѣ бы догадаться, что мнѣ хорошо! — что — коротко и ясно, — я познакомился, — я, — я не знаю.
Разсказать тебѣ по порядку какъ я встрѣтился, какъ я познакомился съ прелестнѣйшимъ изъ созданій, будетъ не легко; я доволенъ, я счастливъ, и стало быть плохой исторіографъ.
Ангелъ! — фи, — такъ называетъ каждый свою. Какое она совершенство, почему она совершенна, этого не умѣю объяснить; довольно, если скажу, что она овладѣла всѣми силами моей души!
Столько простоты, при такой разумности! столько доброты, при такой твердости! живость, дѣятельность, и при этомъ спокойствіе прекрасной души!
Не вѣрь, не вѣрь этой болтовнѣ, этимъ пустымъ отвлеченностямъ! во всемъ этомъ нѣтъ ни одной вѣрной черты. Въ другой разъ, — нѣтъ, не въ другой, а теперь же, сейчасъ: не разскажу теперь, — не разскажу никогда; потому что — это пожалуйста между нами — съ той минуты какъ началъ писать, я нѣсколько разъ бросалъ перо, готовъ былъ сѣдлать лошадь и ѣхать къ ней; видишь ли, я еще утромъ давалъ себѣ зарокъ — не выѣзжать со двора, — а вотъ, то и дѣло подхожу къ окну — взглянуть какъ высоко солнце…
Того же дня.
Нѣтъ, я не могъ побѣдить себя; я долженъ былъ ѣхать къ ней! вотъ я снова здѣсь; съѣмъ чего-нибудь, и напишу тебѣ; покуда скажу только, — видѣть, видѣть надо ее старшую, между восьмерыми братьями-сестрами!
Однако, если буду такъ продолжать, ты подъ конецъ узнаешь столько же, сколько и сначала; слушай же, я съумѣю принудить себя!
Я уже писалъ тебѣ, какъ познакомился я съ совѣтникомъ С* и какъ обѣщалъ его извѣстить въ его затворничествѣ или, вѣрнѣе, въ его маленькомъ королевствѣ; потомъ я забылъ объ этомъ и быть можетъ никогда бы не попалъ къ нему, если бъ не случай.
Наша молодежь, и я въ томъ числѣ, затѣяли сельскій балъ. Я предложилъ одной изъ здѣшнихъ дѣвицъ — хорошенькой, но незначительной — быть ея кавалеромъ; по условію, я долженъ былъ взять экипажъ, и съ него и ея теткой заѣхать по дорогѣ за Шарлотою С*; такъ это и было.
— Вы увидите прекрасную особу, — сказала моя молодая спутница, когда мы проѣхали лѣсные порубки и направились къ охотничьему дому. — Берегитесь, прибавила тетка, не влюбитесь! — А если бъ и такъ? — Она уже почти помолвлена, — отвѣчала старуха — за отличнаго человѣка; теперь онъ въ отъѣздѣ, привести только дѣла въ порядокъ по смерти отца. — Я принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.
Солнце не скрылось еще за вершинами горъ, когда мы подъѣхали къ воротамъ; между тѣмъ воздухъ сталъ удушливъ и мои собесѣдницы начали не безъ основанія опасаться грозы, которая обозначилась на горизонтѣ маленькими бѣловато-сѣрыми тучками. Я старался разсѣять ихъ опасенія, хотя и мнѣ сдавалось, что прогулка наша не обойдется даромъ.
Я вышелъ изъ кареты. Въ воротахъ показалась горничная съ просьбой къ дамамъ — обождать минутку, — мамзель Лоттхенъ выйдутъ сейчасъ! — Я прошелъ черезъ дворъ въ красиво выстроенный домикъ, и когда взошелъ на лѣстницу и растворилъ двери, меня встрѣтила миловиднѣйшая сцена изо всѣхъ, когда либо мною видѣнныхъ! въ передней залѣ толпилось шестеро дѣтей, отъ одиннадцати до двухъ лѣтъ, вокругъ взрослой дѣвушки средняго роста, прекрасной наружности. На ней было бѣлое платье съ свѣтло-пунцовыми бантами на рукавахъ и на груди; она держала въ рукахъ ситный хлѣбъ, рѣзала его ломтями и надѣляла ими дѣтей, смотря по ихъ возрасту; она это дѣлала съ такимъ привѣтливымъ радушіемъ, дѣти такъ непринужденно говорили по очереди свое благодарствуй! что я какъ будто еще вижу ихъ протянутыя къ ней ручонки, вижу, какъ одни тихо и спокойно, другіе бойко и въ одинъ прыжокъ, смотря по характеру, отходили въ сторону или выбѣгали на дворъ — взглянуть на карету, которая должна была увезти ихъ Лотту. — Прошу извинить меня, — сказала она — что затруднила васъ и заставила дамъ ждать; съ одѣваньемъ и кое-какими распоряженьями, я опоздала накормить дѣтей ужиномъ; а они такъ привыкли чтобъ это дѣлала я, что готовы хоть отказаться, и вотъ причина моей вины. —
Я отвѣчалъ обыкновеннымъ привѣтствіемъ. Ея станъ, ея тонъ, ея манеры поглотили все мое вниманіе, и я не успѣлъ опомниться, какъ она порхнула въ сосѣднюю комнату, чтобъ захватить перчатки и вѣеръ.
Между тѣмъ малютки посматривали на меня въ нѣкоторомъ отдаленіи, и не успѣлъ я подойти къ самому младшему, — миловидный малютка попятился — какъ Шарлотта вошла и сказала: Люи, дай же дядюшкѣ ручку! — ребенокъ тотъ-часъ послушался, и я, не смотря на его сопливый носикъ, поднялъ и поцѣловалъ его.
— Дядюшка? — сказалъ я, предлагая ей руку — вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть съ вами въ родствѣ? — О, — отвѣчала она съ легкой улыбкой — наше общее родство такъ многочисленно, что, право, было бы жаль, если бъ вы были послѣдній изъ множества. —
Проходя дворомъ, она поручила Софьѣ, старшей послѣ нея, дѣвочкѣ лѣтъ одиннадцати, смотрѣть за дѣтьми и поклониться отцу, когда онъ вернется съ прогулки. Обратясь къ малюткамъ она сказала, чтобъ они были послушны Софьѣ, какъ бы ей самой. Дѣти почти въ одинъ голосъ отвѣчали: будемъ! и только одна бѣлобрысенькая вострушка, лѣтъ шести, проворчала сквозь слезы: да все же, Лотточка, это будешь не ты! сама знаешь. —
Двое старшихъ братьевъ вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила имъ, по моей просьбъ, доѣхать до порубковъ, но съ тѣмъ, чтобы другъ друга не дразнить и держаться крѣпче.
Едва успѣли дамы поздороваться и помѣняться замѣчаньями на счетъ своихъ туалетовъ, въ особенности шляпокъ, да пустить въ ожидавшее насъ общество нѣсколько шпилекъ, какъ Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьевъ; оба подбѣжали къ ней поцѣловать ея руку: старшій, лѣтъ пятнадцати, сдѣлалъ это почтительно, даже съ нѣжностью; младшій, какъ и слѣдовало ожидать, — кое-какъ. Она еще разъ поручила имъ поклониться дѣтямъ, и мы отправились.
Тетка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? — Нѣтъ, — отвѣчала она — эта книга мнѣ не нравится; можете ее обратно получить; да и прежнія были не лучше. — Я удивился, когда она сдѣлала нѣсколько замѣчаній и когда я узналъ, какія это книги. Сколько характера было во всемъ, что говорила она! каждое слово имѣло свою прелесть! то были перлы одушевленія, ума, отражавшагося въ чертахъ ея лица, по мѣръ какъ она сознавала, что я понимаю ее:
— Когда я была помоложе, романы я очень любила, и Богъ вѣсть, какъ я была счастлива, когда по воскресеньямъ, бывало въ уголокъ усядусь и начну дѣлиться участью съ какой-нибудь миссъ Дженни. Не скрою, что и теперь такія книги имѣютъ нѣкоторую прелесть для меня; но время мнѣ дорого, а потому надо, чтобы книга была мнѣ совершенно по вкусу; и авторъ, въ которомъ нахожу свой міръ, который мыслитъ по́ сердцу мнѣ, въ книгѣ котораго читаю какъ въ собственной жизни, тотъ авторъ мнѣ дороже другихъ, — потому что, хоть жизнь моя и не рай, а все же она мнѣ источникъ радостей невыразимыхъ! —
Не безъ труда скрылъ я чувство, вызванное во мнѣ послѣдними словами; но это продолжалось не долго. Когда она, мимоходомъ, сдѣлала нѣсколько мѣткихъ замѣчаній на Вакефильдскаго священника, на *** и на другія книги, — я заговорилъ съ жаромъ, и увлекся до того, что совершенно забылъ о нашихъ спутницахъ. Къ сожалѣнію, тутъ только я замѣтилъ, что онѣ оставались не причемъ, какъ бы ихъ вовсе не было; тетка даже нѣсколько разъ иронически улыбнулась; но особеннаго вниманія я на это не обратилъ.
Рѣчь зашла о развлеченьяхъ, о танцахъ. — Если танцы грѣхъ, — сказала Лотта — я должна буду сознаться, что очень грѣшна. Если я не въ духѣ, мнѣ стоитъ только сѣсть за фортепіано, да пробренчать какой-нибудь контрдансъ, и все пройдетъ! —
Какъ упивался я во время разговора выраженьемъ ея черныхъ глазъ! какъ любовался я свѣжими щечками, оживленнымъ алымъ ротикомъ! весь погруженный въ смыслъ ея рѣчи, я не слушалъ даже словъ, которыми выражалась она. Ты это поймешь, потому что знаешь меня. Словомъ, когда мы остановились у подъѣзда, я вышелъ изъ кареты какъ шальной; не замѣчая, что дѣлается вокругъ меня, я не обратилъ бы даже вниманія на музыку, гремѣвшую изъ оконъ освѣщенной залы, — не сдѣлай этого другіе.
Два Одрана и нѣкто N. N., — кто запомнитъ всѣ эти имена? — кавалеры Лотты и тетки моей дамы, встрѣтили насъ у самой кареты; они взяли подъ руку своихъ дамъ; я повелъ свою.
Мы начали, какъ водится, съ менуэтовъ. Я переходилъ отъ одной дамы къ другой, и отъ самыхъ невзрачныхъ, отъ нихъ-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конецъ скучному танцу. Лотта и ея кавалеръ рѣшились первые начать англезъ, и какъ я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себѣ представить!
Надо видѣть ее въ танцахъ; она тутъ вся, и душой и тѣломъ; такъ свободна, безпечна, гармонична, какъ будто она ни о чемъ больше не думаетъ, ничего больше повѣдаетъ, и я увѣренъ, что въ это время передъ ней изчезаетъ все!
Я просилъ ее на второй контрдансъ; она могла согласиться только на третій, и при этомъ простодушно призналась мнѣ, что въ танцахъ цѣнитъ вальсъ выше всего. — Здѣсь такой обычай, — сказала она — что въ котильонѣ каждый кавалеръ танцуетъ съ той дамой, съ которой пріѣхалъ; мой chapeau вальсируетъ плохо и будетъ очень радъ, если избавлю его отъ труда; ваша дама ему подъ пару, да и не любитъ вальса, а вы, какъ я замѣтила въ англезѣ, вальсируете хорошо; и такъ, если желаете чтобъ я была ваша въ котильонѣ, переговорите съ моимъ кавалеромъ, а я къ вашей дамѣ пойду. — Я разумѣется согласился; дѣло уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только съумѣть — занять мою спутницу.
Мы пустились. Какъ граціозно, какъ легко танцуетъ она! когда дѣло дошло до вальса, и пары словно сферы закружились, намъ на первыхъ порахъ было не ловко; вѣдь мастерство бо́льшей части танцующихъ проявляется тутъ не проворствомъ, а толчками; мы были себѣ на умѣ, обождали нѣсколько, и когда наименѣе уклюжія пары очистили сцену, мы снова пустились, и съ другой парой, — то былъ Одранъ съ *** — дѣло свое смастерили отлично; я былъ въ ударѣ, и казалось, сталъ инымъ существомъ. Обнимать прелестнѣйшее созданье и кружиться съ нимъ какъ вихрь, когда все вихремъ и кругомъ идетъ, — знаешь что я тебѣ скажу? — въ это время я далъ себѣ клятву, что той дѣвушкѣ, которую буду любить, къ которой буду имѣть какія-нибудь притязанья, той дѣвушкѣ — и умри я на мѣстѣ! — не позволю вальсировать ни съ кѣмъ; ты понимаешь меня!
Надо было прохладиться. Мы прошлись нѣсколько разъ въ смежной залѣ; Лотта присѣла, и отложенные въ сторону апельсины, пришлись теперь кстати; жаль только, что ея нескромная сосѣдка воспользовалась тѣмъ, что изъ рукъ Лотты было бы по́ сердцу и мнѣ!
Въ третьемъ экосезѣ составляли мы вторую пару. И вотъ, въ то время мы какъ переплетаемся въ ряду танцующихъ, въ то время, какъ я Богъ вѣсть съ какимъ восторгомъ упиваюсь глазами Лотты, полными самаго чистаго, самаго невиннаго удовольствія, одна не молодая уже, по пріятной наружности дама бросается мнѣ въ глаза. При встрѣчѣ съ Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымаетъ указательный палецъ, грозитъ, и произноситъ имя: Альбертъ!
— Кто это, — если смѣю спросить — кто это Альбертъ? — Лотта уже готова была отвѣтить, какъ мы должны были разстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякій разъ, какъ мы тутъ сходились, я замѣчалъ на ея лицѣ раздумьѣ, котораго не было передъ тѣмъ и слѣда.
— Что скрывать? — сказала она, подавая мнѣ руку на полонезъ, — Альбертъ прекрасный человѣкъ, съ которымъ я почти что обручена. — Это не было новостью для меня; спутницы говорили уже объ этомъ дорогой, и не смотря на то, извѣстіе показалось мнѣ совершенно новымъ, потому что относилось къ особѣ, которая между тѣмъ стала мнѣ дорога́; словомъ, я задумался, впалъ въ разсѣянность, и очутился не въ своей парѣ; это спутало другихъ и произвело такой безпорядокъ, что нужно было все досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опятъ все въ порядокъ.
Далеко еще было до конца танцевъ, какъ молніи, которыя выдавалъ я за зарницу, участились до того, что громовые удары заглушили наконецъ оркестръ; три дамы вышли изъ ряда танцующихъ; за ними послѣдовали ихъ кавалеры; безпорядокъ сдѣлался общимъ, и музыка умолкла.
Несчастье, испугъ въ минуту общаго веселья, дѣйствуютъ сильнѣе обыкновеннаго, и это не столько въ силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится въ такія минуты воспріимчивѣе, и стало быть, способнѣе на сильныя потрясенія. Этимъ только и могу объяснить себѣ порывистыя движенья, забавныя сцены, ужимки, гримасы, дававшія тутъ обильную пищу для наблюденій. Дамы и дѣвицы посмѣлѣе садились спиною къ окну и зажимали уши; другія, на колѣняхъ передъ ними, прятали лица въ складкахъ ихъ платья; третьи, заливаясь слезами, обнимали своихъ бѣдныхъ сестрицъ; однѣ спѣшили домой, другія, наиболѣе испуганныя, растерянныя, прятались по уголкамъ, давая нашей не очень-то цѣломудренной молодежи удобный случай для поживы. Непрошенныя утѣшенья оплачивались тутъ въ три-дорога, и часто цѣною къ небу обращенныхъ, но до него не доходившихъ восклицаній; живыя, алыя губки кающихся грѣшницъ такъ обольстительны! лепетъ ихъ теплыхъ молитвъ такъ обаятеленъ!
Люди постарше, покурить охотники, спустились въ подвалъ и за трубочкой все забыли. Между тѣмъ заботливая хозяйка очистила особую комнату съ закрытыми ставнями и опущенными шторами; остававшееся общество не замедлило этимъ воспользоваться, и едва мы вошли туда, какъ счастливая мысль Лотты — заняться фантами — была тотъ часъ же пущена въ ходъ; живо размѣстила она стулья въ кружокъ и взялась, къ общему удовольствію, быть распорядительницей.
Я замѣтилъ, что у многихъ въ надеждѣ на лакомый фантъ, слюнки текутъ. — Мы играемъ въ счетъ; — сказала она, — теперь слушайте! я пойду кругомъ, справа на лѣво, считая: разъ, два! и такъ далѣе; вмѣстѣ со мной, каждый по порядку будетъ называть очередное число; кто запнется или ошибется, получаетъ шлепка, и такъ до тысячи. —
Надо было видѣть! поднявъ руку, она начала обходить кругъ, — Разъ, — началъ первый, — два, — продолжалъ второй, и такъ далѣе. Она ускорила шагъ, и еще, и еще, — вотъ кто-то зазѣвался, — бацъ! раздался хохотъ, а изъ подъ него, и второму — тоже! и чѣмъ скорѣй она шла, тѣмъ больше сыпалось пощечинъ; я самъ получилъ двѣ, и мнѣ даже показалось, что онѣ были тяжелѣе другихъ. Всеобщій хохотъ и гвалтъ положили конецъ шуткѣ, прежде чѣмъ Лотта дочла до тысячи; повеселѣвшее общество разбрелось; гроза между тѣмъ миновала.
Я вышелъ съ Лоттой въ боковую залу; на ходу она сказала мнѣ: за шлепками, они и непогоду и все забыли. — Я не могъ отвѣчать. — Вотъ и я была изъ трусихъ, — прибавила она — а рѣшилась похрабриться, и куда страхъ дѣвался? —
Мы подошли къ открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались еще въ сторонъ; обильный грибной дождь, пробивая землю шумѣлъ, звучалъ о траву, и благоуханіе въ теплотѣ свѣжаго воздуха обдавало насъ. Она оперлась правымъ локтемъ на лѣвую руку и устремила взоръ въ пространство; потомъ подняла глаза къ небу, на меня опустила, и прослезилась; тутъ, какъ бы безсознательно, коснулась она правой рукой моего плеча, и произнесла: Клопштокъ! — мгновенно вспомнилъ я чудную оду, и полный ощущеній пробужденныхъ ея намекомъ, я не выдержалъ, наклонился, поцѣловалъ ея руку, и снова утонулъ взглядомъ въ ея черныхъ глазахъ! — Поэтъ Мессіады, видѣть бы тебѣ въ нихъ отраженіе твоего божества, и не услышать бы мнѣ болѣе о развѣнчанномъ имени твоемъ, — благородный!
19 Іюня.
На чемъ я остановился, право не помню; знаю только, что было два часа, когда я легъ въ постель, и что если бъ вмѣсто письма мнѣ пришлось разсказывать, я продержалъ бы тебя до утра. Что было на возвратномъ пути, объ этомъ я не сказалъ еще ни слова, да и сегодня не станетъ время на то.
Мы возвращались съ восходомъ солнца. Пробужденная, жизнь! надъ лѣсомъ паръ! освѣженное поле!
Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила — не послѣдую ли примѣру, не заботясь о ней? — Покуда бодрствуютъ эти глаза, — отвѣчалъ я, взглянувъ на нее пристально — опасности нѣтъ! — и мы проговорили до самыхъ воротъ. Служанка, ихъ отворившая, отвѣчала на вопросъ, что отецъ и дѣти здоровы, и спятъ. Тутъ я съ Лоттой простился, съ просьбой позволить навѣстить ее въ тотъ же день; она согласилась; я возвратился домой, и съ той поры могутъ звѣзды, луна и солнце спокойно хозяйствомъ своимъ заправлять; для меня и дни и ночи, и все и вся въ этомъ міръ слились въ одно одно!
21 Іюня.
Дни сберегаемые Богомъ для счастливцевъ, вотъ какіе дни переживаю я! и чтобы ни случилось со мной, я не вправѣ буду сказать, что не зналъ счастія самаго высокаго, самаго чистаго. Ты уже знакомъ съ моимъ Вальгеймомъ; оттуда только полъ-часа до Шарлотты; тамъ я совершенно какъ дома; наслаждаюсь всѣмъ возможнымъ на землѣ счастіемъ, и совершенно принадлежу себѣ.
Могъ ли я думать, когда я избралъ Вальгеймъ цѣлью моихъ прогулокъ, что отъ него до небесъ — рукой подать; и охотничій домикъ, что часто виднѣлся мнѣ, то съ холма, то съ долины за рѣкой, — могъ-ли я думать тогда, что въ немъ соединятся всѣ мои желанья?
Перечувствовалъ я, — ты это знаешь Вильгельмъ, — многое. Жажда выработаться, свои взгляды разширить, новыми открытіями братій обогатить — а потомъ опять, скрытое побужденье уйти въ себя, ограничить свои стремленья, да съ обыденной колеи не рукой ли на все махнуть! — обо всемъ передумано.
Странно, когда я пріѣхалъ сюда и здѣшнія окрестности обозрѣлъ, — какъ все манило меня! Вотъ лѣсокъ; скрыться бы въ тѣни его! вотъ вершина горы; обозрѣть бы мѣстность оттуда! — вонъ цѣпи холмистыхъ, пригорками усѣянныхъ полянъ; потеряться бы въ нихъ! — я всюду спѣшилъ, и отовсюду возвращался, не находя чего искалъ, на что надѣялся. О, съ далью какъ съ будущностью! великое цѣлое стелется передъ нашей душой, и желанья расплываются въ немъ, какъ взоръ въ далекѣ; ради великаго, мы готовы всецѣло отдать себя, лишь бы постигнуть его, и мы спѣшимъ, но увы! когда тамъ обращается въ здѣсь, когда что́ дальше, все то же, и оскудѣлый желаньями, ты голову понуришь наконецъ, — твой кругъ ограниченъ! и знаетъ душа что алчетъ напрасно, но алчетъ!
Такъ тревожный бродяга опять на родинѣ, и у очага своего, на груди бѣдной жены, въ кругу оставленныхъ дѣтей, среди занятій къ ихъ сохраненію, находитъ то, чего напрасно искалъ въ дали.
Когда съ восходомъ солнца въ мой Вальгеймъ приду; да начну въ огородѣ хозяйничать, за чтеніемъ Гомера сладкій горошекъ шелушить, — а надобно тебѣ сказать, что это привычное мое развлеченье — когда потомъ въ маленькую кухню отправлюсь, его масломъ приправлю, да самъ же поставлю горшокъ на плиту и крышкой накрою, прошедшее оживаетъ: передо мной женихи Пенелопы! вижу ихъ тучныхъ свиней, ихъ быковъ откормленныхъ.
Я совершенно счастливъ, и это потому, что хочу и могу располагалъ моими днями такъ, какъ мнѣ рисуются черты жизни простой, патріархальной.
Ты не можешь себѣ представить, какъ уже одно сознаніе, что сочувствуешь радостямъ простаго человѣка — душу веселитъ! — Огородникъ поставилъ себѣ на столъ кочанъ цвѣтной капусты; ты думаешь, и только? нѣтъ; всѣ раннія зорьки, свѣжія росы, весь разгулъ знойнаго дня, когда онъ ходилъ за ней, и тѣ тихіе вечера, когда поливалъ ее, ростомъ, цвѣтомъ ея любовался, вотъ что онъ разомъ ставитъ на столъ!
29 Іюня.
Третьяго дня пріѣзжаетъ къ нашему Совѣтнику городской медикъ; онъ засталъ меня на полу, между ребятами Шарлотты; одни карабкались на меня, другіе дразнили меня; пощекочу одного, — всѣ благимъ матомъ орутъ! Господинъ докторъ, фигура догматическая, съ претензіями, находитъ мое поведеніе неприличнымъ; сказать, онъ не сказалъ; но его носъ мнѣ объ этомъ доложилъ, когда онъ свои манжеты немилосердно вытягивалъ, и о чемъ-то разсуждалъ преважно. Я, будто ни въ чемъ не бывало, продолжаю домики строить изъ картъ, и между тѣмъ какъ дѣти ихъ ломаютъ и я снова строюсь, — Господи Боже мой, — сколько онъ разумныхъ вещей наговорилъ! на другой день оказалось, что въ городѣ онъ такую рѣчь держалъ: дѣти Совѣтника ужъ и такъ избалованы, а Вертеръ ихъ совсѣмъ перепортитъ. —
Да, любезный Вильгельмъ, дѣти ближе всего моему сердцу; вотъ замѣчай въ маленькомъ созданьѣ зародыши его будущихъ качествъ; оно заупрямилось: косность это будетъ или самостоятельность? насупилось: лукавство или наблюдательность? лѣзетъ сломя шею на столъ: легкомысліе или отвага? все такъ нетронуто, такъ цѣльно! — и часто повторяю я слова божественнаго учителя: «Если не будете походить на одного изъ малыхъ сихъ!» — И вотъ съ тѣми-то, что́ намъ въ образецъ даны, обращаемся мы какъ съ подданными. — Своей воли имѣть не должны! — а у насъ нѣтъ ее? и по какому праву? — Мы старше и разумнѣе! — Господи воля твоя! — видишь старыхъ дѣтей, видишь малыхъ дѣтей, и, право, больше никого не видишь; а которые тебѣ больше по́ сердцу, это тебѣ даннымъ давно твой сынъ возвѣстилъ. — Люди вѣруютъ въ божественнаго учителя, люди не слушаются его, и — дѣло также давно извѣстное — выращиваютъ дѣтей такими же какъ сами они, и — доброй ночи Вильгельмъ! надоѣстъ болтовня.
4 Іюля.
Чѣмъ должна быть Лотта для больнаго, объ этомъ знаетъ мое бѣдное сердце! подъ часъ ему хуже, чѣмъ иному труженику на смертномъ одрѣ. Она проведетъ нѣсколько дней у знакомой, которая по приговору медиковъ близка къ своему концу и желаетъ видѣть ее при себѣ; отличная женщина; я знаю ее.
На прошедшей недѣлѣ отправился я съ Лоттой и ея второй сестрой навѣстить пастора Ст*, въ мѣстечко, что въ нагорной сторонѣ съ часъ разстоянія отъ сюда; мы пришли туда къ четыремъ; когда мы вошли на дворъ проповѣдника, добрый старикъ сидѣлъ на скамьѣ при входѣ въ домъ, подъ тѣнью двухъ развѣсистыхъ орѣшниковъ. Увидѣвъ Лотту, онъ на радостяхъ забылъ о своемъ костылѣ, пытался встать, и заковылялъ бы ей на встрѣчу, если бъ она къ нему не подбѣжала, и усадивъ его, сама бы не подсѣла къ нему; тутъ она передала ему поклонъ отъ отца и обласкала его невзрачнаго мальчугана, слабую опору его старости. Но какимъ перомъ опишу тебѣ ея добродушіе, ея сердечную теплоту, помогавшія ей занять и ублажить старика? послушалъ бы ты, какъ возвышая голосъ ради его глухоты, она незамѣтно умѣла коснуться нѣсколькихъ случаевъ скоропостижной смерти молодыхъ, цвѣтущихъ людей; нѣсколькихъ примѣровъ цѣлебной силы Карлсбада, куда онъ намѣревался ѣхать весной; какъ умѣла намекнуть при этомъ на его бодрость, цвѣтъ его лица, сравнительно съ его здоровьемъ въ прошломъ году. Я между тѣмъ занималъ пасторшу, его жену. Старикъ ожилъ, и не успѣлъ я обратить вниманіе на осѣнявшіе насъ орѣшники, какъ онъ пустился въ ихъ подробную исторію. — Этого старика, — сказалъ онъ — мы не знаемъ кто его ростилъ; одни называютъ одного, другіе другаго пастора; а вотъ этому молодцу столько же лѣтъ, сколько и женѣ; въ октябрѣ стукнетъ пятьдесятъ. — Онъ покашлялъ и продолжалъ: ея отецъ посадилъ его утромъ, а она родилась вечеромъ того же дня; онъ былъ моимъ предмѣстникомъ; трудно сказать, какъ онъ любилъ это деревцо; да и я люблю его не меньше; она вотъ сидѣла на скамьѣ въ тѣни его и чулокъ вязала, когда я, бѣдный студентъ, сюда въ первый разъ во дворъ вошелъ, тому двадцать семь лѣтъ съ небольшимъ. —
Лотта освѣдомилась о его дочери; оказалось, что она ушла съ господиномъ Шмидтомъ на сѣнокосъ. Проповѣдникъ продолжалъ разсказъ: какъ его сперва полюбилъ старикъ, а потомъ и его дочь; какъ онъ сперва сдѣлался его Викаріемъ, а потомъ и намѣстникомъ. Исторія была далеко еще не къ концу, когда отсутствовавшіе показались въ саду, и къ намъ подошли. При встрѣчѣ съ Лоттой дочери пастора, я замѣтилъ на лицѣ послѣдней искреннее удовольствіе и привѣтливость, и по правдѣ сказалъ, она приглянулась мнѣ: живая, стройная брюнетка, съ которой зимніе вечера не показались бы долгими. Ея возлюбленный (такимъ господинъ Шмидтъ выказалъ себя тотчасъ) сдавался человѣкомъ свѣтскимъ, но кроткимъ, и хотя Лотта безпрестанно вызывала его на разговоръ, онъ видимо уклонялся. При этомъ огорчало меня то, что необщительность его была не столько слѣдствіемъ ограниченности ума, сколько упрямства и дурнаго настроенія; такъ, по крайней мѣрѣ, заключилъ я, судя по чертамъ его лица, и это, къ сожалѣнію, оправдалось. Когда за тѣмъ на прогулкѣ приходилось Фридерикѣ идти съ Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось еще болѣе; при этомъ Лотта сочла даже нужнымъ дернуть меня раза два за рукавъ, — мнѣ дескать слѣдовало быть менѣе внимательнымъ къ Фридерикѣ. Ничто такъ не сердитъ меня, какъ если люди начнутъ, ни съ того ни съ сего, мучитъ себя; въ особенности когда молодые люди примутся своими капризами портить себѣ и тѣ немногіе дни, которыхъ всего два-три, да и обчелся, и которыхъ потомъ ничѣмъ воротитъ нельзя; это пилило меня, и когда мы къ вечеру на пасторскій дворъ вернулись, когда за круглымъ столомъ, за простоквашей, разговорились снова о житьѣ-бытьѣ, я не могъ не коснуться той же мысли и сказалъ: мы, люди, часто жалуемся, что въ жизни больше черныхъ дней нежели красныхъ, а кажется, это не такъ; если бъ мы съ радушіемъ встрѣчали всегда хорошее, въ насъ хватало бы силъ и на черный день! — Да доброе-то расположенье не всегда во власти нашей, — возразила пасторша — много зависитъ и отъ здоровья; кому нездоровится, тому вездѣ не ладно. — Я согласился, но продолжалъ: такъ посмотримъ, нѣтъ ли средствъ избавиться отъ такой болѣзни. — Вотъ это такъ, — прибавила Лотта — я, по крайней мѣрѣ, думаю, что многое зависитъ и отъ насъ; знаю по себѣ; что меня сердитъ, дразнитъ, оттого ухожу скорѣй; сажусь за фортепіано или въ садъ бѣгу; спою что или примусь за что, и все какъ съ рукой сниметъ! — Именно, — замѣтилъ я — съ дурнымъ расположеньемъ духа какъ съ безпечностью, потому что оно въ своемъ родъ та же безпечность; люди вообще склонны къ лѣни; но стоитъ только прибодриться, да скорѣй за дѣло, и оно само закипитъ! а сдѣлавъ первый шагъ, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обѣгали, и наконецъ находимъ истинное наслажденье въ трудѣ. — Фридерика, казалось, вся обратилась въ слухъ; а молодой человѣкъ возразилъ, что не всегда же владѣешь собой, и еще того менѣе своими чувствами. — Вопросъ не о чувствахъ, — отвѣчалъ я — вопросъ о непріятномъ ощущеньѣ, которому никто не радъ и отъ котораго каждый избавиться бы желалъ; за чѣмъ же дѣло? покуда не испытаешь своихъ силъ, до той поры не знаешь ихъ; больному всякая помощь по́ сердцу и онъ готовъ на всѣ лишенья, на всѣ горькія лѣкарства; пусть же и тутъ будетъ такъ! —
Замѣтивъ что почтенный старикъ напрягаетъ слухъ, и возвысилъ голосъ и обратясь къ нему сказалъ: проповѣдуютъ обо всемъ, а на тему капризовъ, дурнаго расположенья я не знаю ни одного наставленья съ церковной кафедры1. — Дѣло городскихъ проповѣдниковъ, — отвѣчалъ онъ — вѣдь селянинъ не знаетъ что значитъ быть не въ духѣ; впрочемъ, иногда-то не мѣшало бы дать урокъ, вотъ, напримѣръ, хоть ея мужу или господину совѣтнику. — Общество расхохоталось; а вмѣстѣ, довольный собой, и онъ самъ. Тутъ онъ раскашлялся, и разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ.
Молодой человѣкъ первый заговорилъ снова: вы назвали дурное расположенье порокомъ; мнѣ кажется, это преувеличено. — Ни чуть, — отвѣчалъ я — на сколько мы попускаемъ себя ко вреду ближняго и насъ самихъ. Развѣ мало, что не можемъ его осчастливить? надо еще лишать его и тѣхъ не многихъ радостей, которыми онъ обязанъ только себѣ, да настоящему дню? назовите же человѣка, что будучи не въ духѣ, умѣетъ и скрывать свое нерасположенье, и на столько честенъ, силенъ, что можетъ переваривать недоброе не нарушая веселости другихъ? сознайтесь-ка, не внутренній ли это голосъ недовольства собой? не простое ли это сознанье своихъ недостатковъ съ примѣсью зависти, подстрекаемой пустымъ тщеславіемъ? Мы видимъ довольныхъ, осчастливленныхъ не нами, и вотъ что намъ не по нутру! — Лотта, замѣтивъ что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась; но слезы въ глазахъ Фридерики подстрекнули меня. — Горе, — продолжалъ я — употребляющимъ во зло свое вліяніе на сердцѣ ближняго, отнимающимъ у него и тѣ немногія радости, которыми онъ только себѣ обязанъ; никакія вознагражденія, никакія услуги не замѣнятъ намъ рѣдкихъ минутъ заслуженнаго довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана можетъ посягать на эту лучшую нашу собственность! —
Въ ту минуту сердце мое было полно воспоминаніемъ подобныхъ впечатлѣній, и я прослезился. — По сту разъ на день — воскликнулъ я — твердить бы намъ себѣ; друга не лишай того, чего не можешь дать ему; раздѣлить съ нимъ его радость, и тѣмъ умножать ее, вѣдь вотъ и все, что́ можешь; попробуй-ка послать каплю утѣшенья тому, чье сердце истерзано или кѣмъ овладѣли ужасы страсти? и когда, наконецъ, послѣдняя, безъисходная болѣзнь овладѣла тѣмъ существомъ, которое было въ цвѣтѣ дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнываетъ, — на лбу поперемѣнно потъ холодный, глаза безсмысленно одно отчаяніе выражаютъ — передъ ея постелью ты тогда какъ осужденный! ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя бъ ты втрое былъ богаче и сильнѣй! и отдалъ бы ты все… а тутъ только страхъ подмываетъ, растетъ, и гложетъ тебя тупой укоръ: не можешь, ты не можешь ей каплю утѣшенья, искру надежды послать!
Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня изъ себя; я выскочилъ изъ-за стола, накрылъ глаза и скрылся въ кустахъ. Слова Шарлотты: намъ домой пора! заставили меня опомниться. Если бъ ты зналъ, какъ на обратномъ пути она журила меня, что слишкомъ принимаю все къ сердцу, какъ наводила на мысль объ опасности, гибели, какъ просила беречь себя! — о, ангелъ, для тебя бы только жить!
6 Іюля.
Она все еще у своей умирающей подруги; все та же добрая душа, все то же милое существо; куда ни посмотритъ — горе смягчаетъ, счастливцевъ творитъ!
Вчера отправилась она съ сестрами Мальхенъ и Маріанной на прогулку; я узналъ объ этомъ, и встрѣтилъ ихъ; послѣ полутора-часовой ходьбы, дошли мы почти до города и пришли къ колодезю, который мнѣ сталъ теперь еще дороже. Лотта присѣла на стѣнку, и я вспомнилъ то время, когда сердце мое было еще свободно; недавнопрошедшее ожило. — Съ той поры, колодезь, не знаю я твоей прохлады; я даже забылъ о тебѣ!
Я оглянулся, и увидѣлъ Мальхенъ съ полнымъ стаканомъ въ обѣихъ рукахъ; она медленно взбиралась на верхъ, и вся занята была одною мыслію, какъ бы не пролить воду! я взглянулъ на Шарлотту и разомъ созналъ все, чѣмъ она стала мнѣ! между тѣмъ подошла Мальхенъ; Маріанна протянула руку, но та повернулась — нѣтъ, — говоритъ съ выраженьемъ котораго описать не умѣю, — нѣтъ, Лотточка, ты будешь прежде пить! — это выраженье дѣтской доброты, дѣтской привязанности тронуло меня; я схватилъ дѣвочку, поднялъ ее и нѣсколько разъ крѣпко поцѣловалъ. Она начала кричать и плакать. — Вы поступили не хорошо, — сказала Шарлотта. Я былъ пораженъ. — Пойдемъ, Мальхенъ, — сказала она, и взявъ ее за руку, спустилась съ лѣстницы. — Умой себя въ свѣжемъ источникѣ; живо, живо, и борода не выростетъ! — Я только стоялъ и смотрѣлъ. Съ какимъ стараніемъ малютка терла себѣ щеки мокрыми рученками! съ какимъ вѣрованіемъ въ чудесную силу источника мылась она даже и послѣ того, какъ Лотта сказала — довольно! — какъ усердно, все крѣпче и крѣпче терла она свой подбородокъ, какъ будто тутъ много значило больше нежели мало! право, Вильгельмъ, я ни на какихъ крестинахъ не испытывалъ такого чувства. Когда Шарлотта поднялась на верхъ, я готовъ былъ упасть передъ ней какъ передъ пророкомъ, омывшимъ грѣхи народа!
Вечеромъ я не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать этого одному изъ знакомыхъ; я думалъ, что онъ имѣетъ свѣтлый взглядъ, потому что онъ разуменъ, и вотъ попался! представь, что онъ отвѣчалъ: Шарлотта — говоритъ — поступила не хорошо; дѣтямъ не надо внушать такихъ мыслей; это ведетъ къ заблужденіямъ и предразсудкамъ, отъ которыхъ надо ихъ съизмала оберегать. — Ну, знаеть же онъ! тутъ я вспомнилъ, что за недѣлю онъ у себя ребенка крестилъ, будемте же, подумалъ я, съ дѣтьми поступать такъ, какъ Богъ поступаетъ съ нами, когда оставляетъ насъ въ пріятномъ заблужденіи.
8 Іюля.
Какіе мы дѣти! какъ дорожимъ иногда однимъ взглядомъ! о, какіе мы дѣти!
Общество наше отправилось вчера въ Вальгеймъ. Во время прогулки, я думалъ прочесть въ черныхъ глазахъ Лотты — простакъ я — прости мнѣ это — зналъ бы ты эти глаза! — короче сказать, (глаза смыкаются отъ усталости) — домой возвращаясь, дамы снова усѣлись въ шарабанъ; а мы, братья Одраны, я, Зальстремъ и *** провожаемъ ихъ.
Товарищи мои болтали скоро и много; она отвѣчала всѣмъ; я ловлю взглядъ, которымъ она надѣляетъ каждаго кромѣ меня; онъ переходитъ отъ одного къ другому; на меня какъ нарочно не падаетъ; сердце мое шепчетъ ей тысячу прости! — напрасно! такъ-таки она и не взглянула на меня. Шарабанъ отъѣхалъ; смотрю вслѣдъ; у меня навернулись слезы; шляпка, головка ея свѣсилась, и вотъ она — оглянулась! не на меня ли? другъ! надежда, неувѣренность, — между ними-то колеблюсь я — и все утѣшенье мое: быть можетъ на меня? быть можетъ! — доброй ночи, Вильгельмъ, — о, какіе мы дѣти!
10 Іюля.
На нелѣпую фигуру мою, когда подъ-часъ заговорятъ о ней, посмотрѣлъ бы ты! и что забавнѣе — бываютъ же такіе люди! — когда спросятъ меня: какъ она нравится мнѣ? — вотъ бы ты посмотрѣлъ! — нравится? кто могъ выдумать это глупое слово? и что это за человѣкъ, хотѣлъ бы я знать, который знаетъ Лотту и которому она можетъ нравиться, котораго всей душой она не овладѣла? недавно кто-то спросилъ меня: какъ мнѣ нравится Оссіанъ?…
11 Іюля.
Госпожа М* очень плоха; боюсь за ея жизнь, потому что Лотта страждетъ за нее; иногда мы встрѣчаемся, и сегодня она разсказала мнѣ прекуріозный случай.
Ея мужъ М* — старый, протухлый грибъ, довольно на свой вѣкъ насолилъ женѣ и порядочно ее помучилъ. Нѣсколько дней тому, когда медики отказались отъ нее, она позвала мужа (Лотта была тутъ же) и сказала ему: я должна признаться тебѣ въ томъ, что можетъ быть причиной многихъ огорченій и надѣлать послѣ моей смерти большихъ хлопотъ; я вела хозяйство въ порядкѣ и съ бережливостью возможной; но ты извинишь меня если скажу, что я тридцать лѣтъ обманывала тебя. Въ началѣ твоей женитьбы, ты назначилъ мнѣ по семи гульденовъ въ недѣлю на кухню и вообще на содержаніе дома; когда торговля наша разширилась, хозяйство увеличилось, я и тогда не могла уговорить тебя улучшить мои средства; словомъ, когда дѣла наши были въ самомъ цвѣтущемъ положеніи, я и тогда должна была обходиться тѣми же семью гульденами въ недѣлю; я рѣшилась пополнять недостатокъ изъ выручки; не скажутъ же, думала я, — если бъ на то пошло — что жена обкрадываетъ мужа. Я ничего лишняго не истратила и безъ всякаго зазрѣнія совѣсти отошла бы въ вѣчность, если бъ меня не тревожила мысль, что та, которой придется послѣ меня хозяйничать, не догадается дѣлать того что дѣлала я, и что ты все-таки будешь настаивать на своемъ, да еще меня же приводить въ примѣръ!
Эта исторія подала мнѣ поводъ къ разговору съ Лоттой о невѣроятномъ иногда ослѣпленіи человѣческаго разсудка. — не сердись, принимай все къ лучшему, когда требуешь за семь гульденовъ того, чего нельзя имѣть и за четырнадцать! — и то сказать, не впервые было мнѣ видѣть человѣка, который и вѣчную кружку пророка охотно бы перетащилъ въ свой домъ…
15 Іюля.
Нѣтъ, я не обманываю себя; я читаю въ ея глазахъ участіе ко мнѣ и къ моей участи! да, я чувствую и вѣрю моему сердцу, что она — о, посмѣю ли выразить небо словомъ простымъ? — что она любитъ меня!
Любитъ меня! — какъ росту я въ своихъ глазахъ! — тебѣ могу это сказать; ты довольно развитъ, чтобы понять меня — какъ высоко цѣню себя съ той поры, какъ она любитъ меня!
Дерзость это или сознаніе настоящихъ отношеній? не знаю себѣ соперника въ сердцѣ Шарлотты, а все таки, когда она заговоритъ о своемъ суженомъ, заговоритъ съ такимъ жаромъ, съ такою любовью, — я не знаю, — со мною какъ съ человѣкомъ лишеннымъ чести и добраго имени, — я словно шпагу отдаю!
16 Іюля.
Случится-ли, что рука моя коснется ея руки, что ноги наши встрѣтятся подъ столомъ, — какая дрожь по мнѣ пробѣжитъ! спѣшишь отсторониться какъ отъ огня, а между тѣмъ невѣдомая, таинственная сила подмываетъ, и кружится голова, и какъ будто — о, ея невинность, ея довѣрчивость не знаетъ, какъ мучатъ меня иногда ея маленькія фамильярности! Бываетъ, что въ разговоръ она свою руку положитъ на мою, увлеченная разсказомъ станетъ ближе ко мнѣ и ея небесное дыханіе коснется моей щеки — тогда какъ громомъ пораженный, теряю всякое сознанье! — и если я когда нибудь! — ты понимаешь меня, Вильгельмъ — осмѣлюсь это небо, эту довѣрчивость — ты понимаешь меня, — нѣтъ! на столько сердце мое не испорчено; однако слабо, довольно слабо, и развѣ это уже не порча?
Она мнѣ свята. Вожделѣнія нѣмы при ней. Когда я съ нею, душа какъ будто совершаетъ свой тихій полетъ по нервамъ. Она знаетъ мелодію, которую исполняетъ на фортепіано съ силою ангела; такъ просто и такъ одушевленно! это ея задушевная пѣсенька, и ей стоитъ только взять первую ноту — куда дѣвались сомнѣнья, страхъ и тоска?
Вѣрю въ чары волшебной флейты; какъ трогаетъ меня простой напѣвъ Лотты! — и какъ онъ бываетъ впопадъ! иной разъ готовъ себѣ пулю въ лобъ… мгла рѣдѣетъ, туманъ разсѣялся — любишь! и я снова дышу свободно.
8 Іюля.
Чѣмъ, скажи, была бы жизнь безъ любви? безъ свѣту фонарь волшебный? гола, мертва бѣлая стѣна; но едва лампочка ее озаритъ — она ожила, запестрѣла картинками! — весело! — Призраки мимолѣтные? пусть такъ; да когда мы бывало свѣжіе, краснощекіе ребята ей радуемся, ея чудесамъ дивимся, — развѣ мы тогда менѣе счастливы?
Сегодня одно неотвратимое обстоятельство задержало меня; что́ было дѣлать? я придумалъ предлогъ и послалъ къ Лоттѣ слугу, чтобъ имѣть около себя живое существо съ которымъ бы видѣлась она. Съ какимъ нетерпѣньемъ я его ждалъ, и какъ обрадовался когда увидѣлъ его! схватилъ бы, разцѣловалъ бы его, если бъ не было стыдно при чужихъ.
Говорятъ, бононскій камень, полежавъ на солнце, имѣетъ свойство воспринимать его лучи и потомъ на мгновенье свѣтится ночью; съ моимъ малымъ, кажется, тоже случилось. Мысль, что взглядъ Лотты падалъ на его лицо, на воротникъ и пуговицы его камзола, эта мысль давала ему въ моихъ глазахъ какое-то особенное значеніе; въ ту минуту, за тысячу талеровъ не уступилъ бы его; словомъ, его присутствіе успокоило меня.
Избави тебя Богъ, Вильгельмъ, посмѣяться надъ этимъ! — Призраки? — чудакъ; да если я ими счастливъ!
19 Іюля.
Я увижу ее! — говорю себѣ ежедневно, просыпаясь утромъ, и бодро и весело я на солнце смотрю! — я увижу ее! — и нѣтъ для меня другаго желанья, другой мысли на цѣлый день; все, все, въ этомъ одномъ!
20 Іюля.
Съ вашимъ желаніемъ, — чтобъ я отправился съ посланникомъ въ *** — не могу согласиться; субординація не очень-то мнѣ понутру, да къ тому же мы всѣ знаемъ, что этотъ человѣкъ — противный человѣкъ! Ты говоришь, что матушка хлопочетъ о моей дѣятельности? это насмѣшило меня; развѣ я не дѣятеленъ? развѣ не все равно, горохъ чистить или чечевицу считать? вѣдь въ сущности-то на что́ всѣ мѣтятъ? — на тряпки! и тотъ, кто помимо призванія или собственной страсти, только въ угоду другимъ надѣваетъ хомутъ, и о богатствѣ, почестяхъ и тому подобныхъ пустякахъ хлопочетъ, тотъ по-моему какъ былъ, такъ и останется глупцомъ.
24 Іюля.
Ты заботишься о моихъ успѣхахъ въ живописи? съ нѣкотораго времени они такъ плохи, что лучше бы намъ не говорить объ этомъ.
Странно; никогда мои пониманія природы, никогда мое счастіе, способность читать ея явленія до послѣдняго камышка, до малѣйшей травки, не стояли на такой степени — и что же? не умѣю даже выразиться, — такъ ослабѣла моя представительная сила, такъ все расплывается и колеблется передо мной, — я простѣйшаго контура схватить не могу! но утѣшаю себя тѣмъ, что если скульпторомъ сдѣлаюсь — чудесъ натворю. И вотъ увидишь, непремѣнно глиной и воскомъ запасусь; лѣпить, лѣпить буду, и если бъ изъ этого вышли пироги!
Три раза начиналъ я портретъ Лотты, и три раза опростоволосился; это мнѣ тѣмъ обиднѣе, что съ нѣкотораго времени сходство давалось мнѣ. Я снялъ ея контуръ, и этого мнѣ покуда довольно.
26 Іюля.
Да, любезная Лотта, все будетъ заказано, все будетъ исполнено; давайте мнѣ только побольше порученій, и почаще; объ одномъ прошу; вашихъ писемъ не разсыпайте пескомъ! сегодня записочку вашу получаю, цѣлую, и вотъ хруститъ на зубахъ.
28 Іюля.
Сколько разъ твердилъ я себѣ — не видѣться бы съ ней такъ часто! да; если бъ это было возможно. Дня не проходитъ безъ искушенья; каждый разъ даю себѣ зарокъ: завтра ты не увидишь ее! наступаетъ утро, являются и причины неизбѣжныя, и не успѣешь опомниться, какъ я уже тамъ. Или она скажетъ съ вечера: завтра увидимся? — кто же откажетъ? или она порученье дастъ, по которому, думаешь, нуженъ личный отвѣтъ; не то день слишкомъ хорошъ; нельзя же не пойти въ Вальгеймъ! — а тутъ только полчаса до нее. И то сказать, — въ самой атмосферѣ есть что-то. Бабушка разсказывала мнѣ сказку о магнитной горѣ: на корабляхъ подходившихъ къ ней близко, пропадало вдругъ все желѣзо; связи, гвозди, все летѣло туда, и несчастные мореходы погибали въ развалинахъ досокъ и брусьевъ!
30 Іюля.
Пріѣхалъ Альбертъ, и я уѣзжаю. И будь онъ благороднѣйшій, добрѣйшій, самый уживчивый человѣкъ на свѣтѣ, не могу его видѣть обладателемъ столькихъ совершенствъ! — обладатель? — назови чемъ хочешь; женихъ здѣсь! прямодушный, милый человѣкъ, котораго нельзя не любить. По счастью, я не былъ при встрѣчѣ; ударомъ бы больше моему разбитому сердцу! Онъ честенъ; онъ ни разу при мнѣ Лотту не поцѣловалъ; Богъ награди его! люблю его и за то, что онъ такъ примѣрно уважаетъ ее. Его расположеньемъ ко мнѣ я, кажется, больше Лоттѣ обязанъ, нежели его симпатіи; на счетъ этого женщины весьма тонки, и онѣ правы; согласить двухъ обожателей дѣло очень трудное; но если удастся, выгода всегда на ихъ сторонѣ.
Не могу, стало быть, не уважать Альберта. Его наружное спокойствіе въ совершенномъ противорѣчіи съ моимъ безпокойствомъ, котораго даже скрывать не умѣю; что нужды? у него много чувства и онъ знаетъ цѣну Лоттѣ; онъ же и не капризенъ; а ты знаешь, что я ненавижу въ людяхъ этотъ грѣхъ пуще всего!
Онъ видитъ во мнѣ человѣка съ толкомъ, и моя привязанность къ Лоттѣ, мое сочувствіе всѣмъ ея поступкамъ увеличиваетъ его торжество, и онъ только тѣмъ больше любитъ ее. Вотъ маленькія выходки ревности — иное дѣло; тутъ, можетъ быть, онъ ей кой-чѣмъ и солитъ; оно и естественно; на его мѣстѣ, я бы и самъ отъ этого дьявола не ушелъ!
Такъ или иначе, а съ моимъ счастьемъ — бывать у Лотты — я долженъ проститься. Счастье! ослѣпленье это или нелѣпость? какъ хочешь называй! объясняй себѣ какъ душѣ угодно. — Я зналъ, зналъ все что теперь знаю, еще до пріѣзда его; я зналъ, что не могу имѣть притязаній, и не имѣлъ, — разумѣется, на сколько было возможно не имѣть желаній; все зналъ, и вотъ удивляюсь что другой пріѣхалъ, что ее другой беретъ, — какой же я фофанъ!
Кусаю губы, и вдвойнѣ, и трижды смѣюся надъ тѣми, у которыхъ языкъ ворочается сказать, — я бы долженъ былъ отрѣчься, смириться, я бы долженъ былъ предвидѣть, и ужъ если на то пошло — къ чорту ихъ, этихъ дутыхъ умниковъ! — рыщу по полямъ, и если потомъ къ Лоттѣ приду, и окажется что она въ саду, въ бесѣдкѣ, съ женихомъ, и приличіе не позволяетъ, — я веселъ какъ сатана, дурачусь какъ отъявленный самодуръ, и весь домъ коромысломъ! дѣти смѣются, а я пуще! — Ради Бога, — сказала мнѣ Лотта сегодня — прошу васъ, не повторяйте вчерашнихъ сценъ! вы ужасны, когда веселы какъ были вчера.
Скажу тебѣ на ухо; я нашелъ другое средство; теперь выжидаю, когда онъ уйдетъ со двора; знаю часъ когда она бываетъ одна, и — какъ снѣгъ на голову! остальное мнѣ все равно; лишь бы побыть съ ней на единѣ…
8 Августа.
Не сердись, любезный Вильгельмъ! ужъ конечно я не въ тебя мѣтилъ, когда непроходимыми называлъ людей требующихъ полной покорности судьбѣ; могъ ли я думать, что думаешь какъ они? но, въ сущности, ты правъ; объ одномъ прошу, мой несравненный! согласись, что такъ или этакъ вещи на свѣтѣ рѣдко дѣлаются. Ощущенія и дѣйствія людскія также разнообразны, какъ многочисленны оттѣнки между носомъ курносымъ и клювомъ ястребинымъ; такъ ты извинишь меня, если доказательства твои подъ сукно положу и между твоими или или славирую.
Или, изволишь писать, имѣешь надежду на Лотту, или не имѣешь никакой; хорошо; въ первомъ случаѣ старайся осуществить надежду; во второмъ — ободрись, положи конецъ несчастной страсти; она же погубитъ тебя. — Дружище! хорошо сказать и — легко сказать.
А скажи-ка несчастному, котораго мучительная болѣзнь истощаетъ, который непримѣтно близится къ концу, скажи чтобъ онъ порѣшилъ разомъ, да ножъ въ себя всадилъ? зло-то, что съ силами и мужество отнимаетъ, о немъ-то и забылъ? суть-то забылъ?
Конечно, ты могъ бы подобнымъ же сравненьемъ отвѣчать: не лучше ли пожертвовать рукой, нежели думая, да раздумывая, рисковать жизнію? не знаю! грызться за сравненья не будемъ; довольно, если скажу, что и меня порой подмываетъ — на крышу вскочить или въ яму спрыгнуть; хорошо бы, если бъ знать куда; попробывалъ бы, куда ни шло!
Въ тотъ же день, вечеромъ.
Мой на нѣсколько дней забытый дневникъ попался мнѣ опять подъ руки. Самъ удивляюсь, какъ я могъ шагъ за шагомъ, и съ моего же вѣдома, такъ далеко зайти! какъ я постоянно сознавалъ что дѣлалъ, а между тѣмъ думалъ и дѣйствовалъ какъ ребенокъ! какъ теперь тоже сознаю, и не вижу даже надежды къ лучшему.
10 Августа.
Я могъ бы вести тихую, спокойную жизнь, если бъ не былъ такой простакъ. Какое счастливое стеченье обстоятельствъ, и какихъ обстоятельствъ! вѣрно же, стало быть, что счастье зависитъ отъ насъ самихъ. Другъ превосходнаго семейства; старикомъ любимъ какъ сынъ; дѣтьми — какъ отецъ; а Лоттой!… а этотъ честный Альбертъ, ни однимъ облачкомъ не помрачающій моего счастья, Альбертъ, котораго дружба тепла и искренна, которому послѣ Лотты я дороже всего. Ну право, Вильгельмъ, ты бы порадовался, если бъ видѣлъ насъ на прогулкахъ, да прислушалъ бы, что онъ тутъ о Лоттѣ говоритъ! увѣряю тебя, забавнѣе нашихъ отношеній не было ничего съ тѣхъ поръ какъ міръ существуетъ, — не знаю только отчего, лишь подумаю, у меня слезы на глазахъ…
Когда онъ объ ея покойной матери говоритъ: какая она была славная женщина, какъ умирая завѣщала Лоттѣ за дѣтьми и домомъ смотрѣть, какъ съ той поры Лотта словно возродилась, замѣнила имъ мать, хозяйство и домашнія дѣла въ руки взяла; всегда занятая, мелочами заваленная, какъ она вмѣстѣ съ тѣмъ весела, и безъ суетни, безъ озабоченнаго даже вида, думаетъ и дѣлаетъ все за всѣхъ! — я слушаю, да такъ себѣ возлѣ иду, дорогой цвѣточки собираю, пучечки дѣлаю, аккуратные букетики, — а тутъ рѣчка, а я ихъ въ рѣчку, да и смотрю, какъ они тихохонько, понимаешь, расплываясь по теченью колышутся — не помню, писалъ я тебѣ, что Альбертъ остается здѣсь, и при дворѣ, гдѣ его любятъ, видное мѣсто получаетъ съ жалованьемъ, съ хорошимъ жалованьемъ? въ аккуратности дѣлъ и счетовъ я встрѣчалъ мало ему подобныхъ!
13 Августа.
Ну, конечно, нѣтъ подъ луной человѣка лучше Альберта; вчера у меня съ нимъ была прекурьозная сцена.
Мнѣ вздумалось здѣшнюю гористую сторону осмотрѣть, откуда и пишу тебѣ теперь. Я отправился верхомъ, и когда заѣхалъ къ нему, мнѣ бросились въ глаза — не успѣлъ я по комнатѣ пройтись, — его пистолеты. — Одолжи, говорю, пистолеты на дорогу. — Пожалуй, отвѣчалъ онъ, если возьмешь на себя трудъ ихъ зарядить; вѣдь они у меня только pro forma висятъ; съ тѣхъ поръ, какъ моя осторожность съиграла такую штуку со мной, я съ этой дрянью знаться не хочу. — Ну, разсказывай, говорю, я послушаю. — «Жилъ я, началъ онъ, въ деревнѣ у пріятеля; со мной была пара незаряженныхъ револьверовъ и я спалъ спокойно; надо же, чтобы въ одинъ ненастный вечеръ мнѣ глупѣйшая мысль пришла, — что на насъ могутъ напасть, что пистолеты… ну, самъ знаешь. Я отдаю ихъ вычистить слугѣ и зарядить; тотъ съ горничной балагуритъ, стращаетъ ее, и какъ они тамъ, и Богъ вѣдаетъ какъ это случилось, только раздается выстрѣлъ, и остававшійся въ дулѣ шомполъ попадаетъ ей въ руку и разбиваетъ ей кость большаго пальца. Начались жалобы, слезы, лѣченья, — надо же было и доктору заплатить, — и съ той поры я не заряжаю ихъ. Вотъ тебѣ и осторожность! что осторожность? опасность не изучима; впрочемъ…» а надобно тебѣ, сказать, что я этого человѣка люблю только до его впрочемъ. Не понимается развѣ само собой, что гдѣ обобщенье, тамъ нельзя и безъ исключеній? но такова справедливость человѣка! не додумаетъ, скажетъ какой-нибудь софизмъ или общее мѣсто подсунетъ, да самъ же и начинаетъ свою полу-правду обусловливать, дополнять, да ощипывать, покуда изъ нея живаго слова не останется; такъ и онъ со своимъ впрочемъ, но ты меня знаешь, — я клалъ его слова въ карманъ, а самъ началъ сѣмянить, колобродить, дурачиться, принялъ трагическую позу и приставилъ себѣ дуло пистолета къ правому глазу. — Фи! говоритъ, и отнялъ у меня пистолетъ. — Да вѣдь не заряженъ — возразилъ я. — Хоть бы и такъ; зачѣмъ это? не могу равнодушно вспомнить, какъ иной глупецъ пускаетъ себѣ пулю въ лобъ! одна мысль уже претитъ. —
— Какъ это у васъ, у разумниковъ, — возразилъ я — о чемъ бы ни заговорили, сейчасъ готова сентенція: глупо, умно, дурно, хорошо! а много ли этимъ сказано? извѣстны вамъ скрытыя причины поступка? можете развить эти причины? если бъ знали, если бъ могли, желудокъ бы вашъ такъ скоро ихъ не варилъ, и приговоры ваши были бы осмотрительнѣе. —
— Однако, согласись, — сказалъ Альбертъ — что извѣстные поступки всегда будутъ порочны, какими бы обстоятельствами ни были вызваны. —
Пожавъ плечами, я возразилъ: однако, мой милый, ты долженъ какъ охотникъ до исключеній въ свою очередь сдѣлать уступку. Чего, напримѣръ, заслуживаетъ человѣкъ, который для спасенія своей семьи отъ голодной смерти рѣшается на воровство, — наказанія или сожалѣнія? мужъ, который въ минуту правѣднаго гнѣва къ чорту посылаетъ невѣрную жену и ея сообщника? дѣвушка, что въ недобрый часъ забывается въ объятіяхъ любезнаго? сами законы, эти хладнокровные педанты наши, и они понижаютъ иногда свой голосъ, смягчая наказаніе преступника. — Дѣло другое, продолжалъ Альбертъ, когда человѣкъ увлеченный страстью теряетъ присутствіе духа и дѣйствуетъ какъ шальной, какъ пьяный, какъ полуумный.
Ахъ, вы трезвые! ахъ, вы разумники! воскликнулъ я, — страсть! опьяненіе! помѣшательство! вмѣсто участія въ горькой долѣ, вы только ругаетесь надъ пьяницей, надъ неразумнымъ, или какъ попы проходите равнодушно мимо ихъ и благодарите Бога, какъ фарисеи, что Онъ не сдѣлалъ васъ такими же! я самъ, и не разъ, бывалъ пьянъ; я самъ въ порывахъ увлеченья дѣлалъ глупости какъ сумазбродъ, какъ полуумный, и однако не раскаиваюсь ни въ томъ, ни въ другомъ, потому что тутъ только понялъ я, въ силу чего не одни пьяницы, но и люди необычайные слывутъ въ глазахъ вашихъ мечтателями, да сумазбродами! стыдитесь! вы же столь многимъ обязаны имъ! Но оставимъ исключительныхъ людей; не случается развѣ намъ и въ обыкновенной жизни слышать зачастую, какъ шальными называютъ тѣхъ, что на полу-пути своихъ благородныхъ, свободныхъ стремленій, остановлены бываютъ вами же придуманными препятствіями? краснѣть бы вамъ трезвые, стыдиться бы вамъ разумники! — Ну, ты опять со своими причудами, возразилъ Альбертъ, — тебѣ, который все преувеличиваетъ, слѣдовало бы по крайней мѣрѣ согласиться, что самоубійство не можетъ стоять на одной доскѣ съ дѣлами необычайными, потому что все же оно не болѣе какъ слабость; конечно, легче умереть, нежели влачить плачевную жизнь. —
Ничто такъ не бѣситъ меня, какъ если въ то время какъ говоришь отъ сердца, съ увлеченьемъ, къ тебѣ подъѣдутъ съ замѣчаньицемъ, которое не стоить и словъ: но частію потому, что и не ждешь лучшаго, частію потому, что уже высердчалъ на этомъ, — я только живо возразилъ: по твоему это слабость? прошу, не увлекайся наружностью! оторопѣлый, что на пожаръ тяжести подымаетъ, которыхъ передъ тѣмъ и сдвинуть бы не могъ? обиженный, что въ пылу гнѣва съ полудюжиной справляется? это по твоему будутъ также люди одержимые слабостью? если же, мой милый, назовешь тѣлесное усиліе силой, такъ и нравственнаго напряженья слабостью не называй! — Альбертъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: извини, примѣры твои къ дѣлу нейдутъ. —
Можетъ быть, отвѣчалъ я, мнѣ не впервые слышать, что выводы мои граничатъ съ болтовней; въ такомъ случаѣ, посмотримъ, не подойдемъ ли къ истинѣ съ другой стороны; войдемъ въ душу человѣка готоваго сбросить съ себя ношу, нѣкогда ему любезную; вѣдь согласись, на сколько сочувствуемъ ему, на столько и чести заслуживаемъ говорить о немъ; не иначе, надѣюсь?
Натура человѣка, продолжалъ я, ограничена: радости, скорби, мученья переноситъ онъ только до извѣстной степени, и гибнетъ, когда переполняется мѣра; здѣсь, стало быть, вопросъ не о слабости, не о силѣ, а о крайней мѣръ испытаній, — будь она физическая или нравственная, все равно: и человѣка лишающаго себя жизни считать слабоумнымъ, по моему также нелѣпо, какъ называть умирающаго отъ злой горячки трусомъ. — Парадоксально! очень парадоксально! воскликнулъ Альбертъ.
Не столько, какъ думаешь, возразилъ я; вѣдь называемъ же ту болѣзнь смертельною, въ которой силы наши частью истощаются, частью поставлены бываютъ внѣ возможности помогать себѣ; примѣни это къ началу нравственному; посмотри на человѣка ограниченнаго въ средствахъ; посмотри, какъ въ немъ развиваются идеи, вкореняются впечатлѣнія, и какъ онѣ растутъ, пока страсть не лишитъ его присутствія духа, при которомъ только и возможна борьба; пока мукамъ своимъ онъ не положитъ конца. И напрасно спокойный, разумный братъ сталъ бы увѣщевать его! онъ будетъ то же, что здоровый у изголовья безнадежно больнаго; чтобы вдохнуть въ него хотя крупицу своихъ силъ, для этого и здоровеннѣйшій дѣтина также безсиленъ, какъ и самъ больной.
Мои слова были Альберту не по плечу; онъ туго понималъ, и я завелъ рѣчь о дѣвушкѣ, которая по сосѣдству утопилась недавно: ея несчастную исторію я изобразилъ такъ:
Доброе существо, вырощенное на поденныхъ работахъ, не знавшее другаго развлеченья, какъ въ воскресный день съ подругой по городу пройтись, чтобы прохожимъ свой многолѣтними трудами скопленный нарядъ показать, да развѣ послушать сосѣднихъ сплетенъ, на чужую свадьбу посмотрѣть, и много что лѣтомъ раза два за городомъ потанцовать, это существо приходить въ тотъ возрастъ, когда невѣдомое ей чувство начинаетъ говорить сильнѣй и переходитъ наконецъ въ потребность любить; ея пламенная натура и ласкательства мужчинъ усиливаютъ эту наклонность; къ подругамъ, къ прежнимъ привычкамъ, она постепенно охладѣваетъ; не достаетъ только случая, а онъ какъ сонъ въ руку! Встрѣчается человѣкъ, о которомъ ей какъ будто и прежде говорило чувство; она ищетъ сближенія съ нимъ, на него полагаетъ всѣ свои надежды; ничего ни видѣть, ни слышать не хочетъ; ни чему не сочувствуетъ, какъ только ему, единственному, и думаетъ только о немъ, все о немъ же, единственномъ! Не испорченная пустотою тщеславія, руководимая однимъ задушевнымъ желаніемъ, она идетъ прямо къ цѣли; хочетъ принадлежать ему, хочетъ въ вѣчномъ союзѣ съ нимъ обрѣсти все счастье, всѣ радости, о которыхъ мечтала когда-то. Сто разъ повторенныя обѣщанія, клятвы любезнаго, его смѣлыя ласки кладутъ печать на ея надежды, обуреваютъ ее страстными желаньями, овладѣваютъ всей ея душой; темное сознанье ей шепчетъ одно, предчувствіе невѣдомыхъ радостей говорить другое; она мечется, всѣ силы ея напряжены, и она раскрываетъ объятія, — надолго ли? тотъ единственный, которому она все отдала, тотъ единственный бросаетъ ее, исчезаетъ… Окоченѣла, обезумила, на краю пропасти! ночь кругомъ, выходу нѣтъ, даже помысла о спасеньѣ нѣтъ, и хоть бы зорька слабой надежды… нѣтъ! потому что ее оставилъ тотъ, кто былъ ей всѣмъ! А свѣтъ и широкъ, и далекъ, и тѣхъ-то, что́ могли бы утѣшить ее — множество; да не видитъ она ни шири земной, ни дали морской; она одна, — въ цѣломъ, безпредѣльномъ мірѣ одна! меркнетъ въ глазахъ; ущемленное сердце ноетъ безъисходно, и чтобъ облегчить его, дать вздохнуть ему, — она въ бездну летитъ… брось же ей камень въ слѣдъ!
Вотъ тебѣ, дружокъ, исторійка, изъ тысячей тысяча первая; не нашла натура выходу изъ лабиринта противорѣчивыхъ и спутанныхъ силъ, и умирай человѣкъ! и развѣ это не та же болѣзнь? и горе тому, кто бы видѣлъ ее и сказалъ: безумная, обождать бы ей, отлегло бы на́ сердцѣ, нашелся бы достойнѣе! — ужъ лучше этотъ умникъ скажи: оселъ, умираетъ отъ горячки; обождать бы ему, собрался бы съ силами, кровь бы улеглась, и жилъ бы онъ и по днесь!
Альбертъ и этого сравненья не принялъ; онъ возразилъ: глупенькая дѣвочка можетъ развѣ служить примѣромъ? рѣчь о человѣкѣ разумномъ, и оправдывать его, обнимающаго болѣе обширный кругъ отношеній, этого я рѣшительно не понимаю. —
И не поймешь! отвѣчалъ я, если не понимаешь, что капля даннаго намъ разсудка — капля въ морѣ, когда бушуетъ страсть и человѣческая грань трещитъ!… послѣ когда-нибудь поговоримъ, сказалъ я, и взялся за шляпу; о, сердце мое было такъ полно! и мы разстались не понявъ другъ друга. Какъ туго, подумаешь, вещи-то на этомъ свѣтѣ понимаются; не столкуешься съ инымъ, хоть ты что́!
15 Августа.
О, конечно, необходимость видѣть человѣка всего сильнѣе вызывается любовью; чувствую, что Лоттѣ было бы тяжело потерять меня; а дѣти и думать не хотятъ, чтобъ я не пришелъ завтра!
Я настроилъ утромъ фортепіано Лотты; послѣ этого малютки стали просить меня — разсказать имъ сказку; могъ ли я отказать, когда и Лотта пожелала, чтобъ я исполнилъ ихъ просьбу? я нарѣзалъ имъ хлѣба на ужинъ, который они теперь охотно принимаютъ и отъ меня; потомъ разсказать имъ сказку «о принцессѣ, прислуживающей себѣ собственными руками»; при этомъ я научился многому, увѣряю тебя: какъ это на нихъ дѣйствуетъ! когда придется изобрѣсти что-нибудь, чтобы пополнить забытое, они тотчасъ говорятъ: въ послѣдній разъ это было не такъ!
Теперь придерживаюсь въ разсказѣ тоническому ритму; это много помогаетъ; но хорошо только въ сказкѣ. Тутъ же убѣдился я, какъ много теряетъ поэтъ, исправляющій свое произведеніе, и хотя бы въ піитическомъ и риторическомъ отношеніяхъ оно стало отъ того вдвое лучше.
Первому порыву сочувствуютъ; а люди такъ созданы. что охотно вѣрятъ и въ чудеса, и горе тому, кто начнетъ выцарапывать эти свѣжія зернушки, эти перлы своихъ первыхъ впечатлѣній!
18 Августа.
Развѣ такъ суждено? Что̀ составляетъ блаженство человѣка, то должно быть источникомъ его бѣдъ?
Полнота пониманій, теплота чувствъ, любовь моя къ природѣ, не въ рай ли обращали все окружавшее меня? и онѣ же мнѣ теперь — безъисходная пытка, неотлучный мучитель мой!
Смотришь ли, бывало, съ утеса на тихую даль, по теченью ли рѣки слѣдишь за ея извилинами, заливами, и на тучныхъ пажитяхъ, и на тощихъ ложбинахъ, всюду сѣмяна жизни, ихъ всходы, листва, цвѣтъ, радость!… Темнымъ лѣсомъ одѣлась гора; къ подошвѣ кустарникъ, къ верху хвойная рѣдь: на долинахъ, полянахъ, пестрѣющихъ рощами, тварью, жильемъ человѣка, игра солнца, безчисленные переливы тѣней, и голубая глубь небесъ, съ ихъ облаками, перелетною птицей, въ озерѣ, ясномъ какъ день, и шелестъ его камышей и кличъ отдаленный кого-то, все такъ манило, ласкало глазъ и слухъ; вотъ алѣетъ западъ, и громче изъ темнаго бора безчисленныхъ пташекъ хоралъ! назойливо жужжитъ комаръ свою вѣчную пѣсню; въ морѣ цвѣтовъ, въ лучезарной дали, безъ устали стрекочетъ сверчокъ… оглянешься, — въ багровомъ заревѣ тучи снующихся мошекъ въ глаза! долу то же снованье, та же суетня; послѣдняя букашка на вечерній балъ ползетъ; схватишь клокъ мха, что ползкомъ оспорилъ у скареднаго гранита пищу; толкнешься на песокъ, ступишь на известнякъ сухой, всюду поросли, побѣги любви, — Вѣрной, вѣчной, святой! И жадно читалъ я книгу природы, и какъ божеству раскрывался мнѣ смыслъ ея таинственныхъ словъ, и явленія безконечной переполняли душу мою! выше вставали горы, шире разверзались бездны, и лѣсъ, и долъ, и потокъ звучали мнѣ! и внѣмля нѣдрамъ земли, внималъ я вѣчному обмѣну ея неисповѣдимыхъ силъ, непроследимой связи ея безчисленныхъ созданій, и вотъ, подъ облаками твой шалашъ, человѣкъ! безумецъ, я мнилъ, владычный надо всѣмъ, не оттого ли ты ничтоженъ, что самъ такъ мало цѣнишь все? не вѣдаешь, чьимъ духомъ ты согрѣтъ! — то Вѣчнаго духъ, и въ знойныхъ пустыняхъ, гдѣ ничья нога не была, и въ дальнихъ моряхъ, куда не залетала птица, — вѣчно вѣющій духъ! и часто, когда журавль высоко плылъ по поднебесью, я съ нимъ къ берегамъ океана стремился, чтобъ отъ края широкаго, изъ кубка пѣнистаго, вкусить той вѣчно-жизненной браги, мой скудный сосудъ согрѣть на мгновенье тою творческой силой, что̀ изъ себя созиждетъ собою все!
Братъ! мнѣ осталось одно воспоминанье о тѣхъ минутахъ, и только въ нихъ мое утѣшенье. Самое усиліе, возможность ихъ вызвать, бѣднымъ словомъ дать понятіе о нихъ, — вотъ отрада, вотъ крылья моей души, — чтобы глубже было паденье, чтобы горьше была чаша моя!
Упала завѣса, и сцену вѣчно-цвѣтущей жизни — смѣнила бездна вѣчно-раскрытаго гроба; скажешь ли: живетъ! когда все ураганомъ несется, дохну́ть не успѣетъ, какъ сгинуло на ледяныхъ сугробахъ или въ безднахъ морскихъ! мгновенья нѣтъ, когда бы ты себя и ближнихъ твоихъ не губилъ, когда бы ты вынужденъ не былъ ихъ губителемъ быть! невиннѣйшая прогулка твоя — смерть тысячамъ червячковъ! движенье ноги — и разрушено многотрудное зданье муравья! И меня ли обманетъ предлогъ необходимости великой? землетрясенье, ураганъ, наводненье, и ваши мирныя села, ваши людные города въ развалинахъ! необходимость? — о!… въ природѣ я не знаю ничего, чего бы сама же не губила она! Обижено, до глубины уязвлено мое сердце этой сокрытой въ ней силой разрушенья; оторопѣлому, мнѣ и небо и земля, и снующія, исконныя ихъ силы — нынѣ, всепожирающее, свою вѣчную жвачку жующее чудовище!
21 Августа.
Напрасно я утромъ возношу къ ней руки, напрасно ищу ее возлъ въ ночи! проснусь ли отъ грёзы тяжелой, приснится ли мнѣ сонъ блаженный, что мы сидимъ на пригоркѣ, я въ глаза ей смотрю, и горячо, и долго ея руку цѣлую, — съ полу-просонья зову ее! — за подушку схвачусь, — изъ ущемленнаго сердца слезы, — въ глазахъ черная ночь, безнадежная будущность.
22 Августа.
Несчастье, Вильгельмъ! мои дѣятельныя силы разстроены; ихъ смѣнило безпокойство, бездѣйствіе; не могу оставаться празднымъ, и ничего начать не могу! воображеніе сякнетъ; нѣтъ любви къ природѣ; книги противны мнѣ. Когда намъ себя недостаетъ, намъ всего недостаетъ; клянусь тебѣ, иной день пошелъ бы въ поденщики, чтобъ желанье имѣть, чтобы когда проснешься, имѣть хотя какую-нибудь цѣль. — Часто завидую Альберту, погруженному по-уши въ свои бумаги; и думаю иногда: и мнѣ бы такъ!
Мнѣ даже нѣсколько разъ приходила мысль писать къ тебѣ и къ министру о мѣстѣ при посольствѣ, въ которомъ, какъ вы увѣряете, мнѣ не будетъ отказано; и я такъ думаю; онъ знаетъ меня давно, и самъ не разъ уговаривалъ посвятить себя постояннымъ занятіямъ. Иногда, эта мысль съ часъ времени занимаетъ меня; потомъ, когда пораздумаю и вспомню сказку о конѣ, что̀ наскучивъ свободой, далъ себя осѣдлать и былъ до полу-смерти заѣзженъ… я не знаю, что дѣлать? милый мой, это желаніе перемѣны не есть ли сознаніе скрытаго безпокойства, которое будетъ меня преслѣдовать всюду? Полагаю, что такъ.
28 Августа,
Конечно, будь моя болѣзнь излѣчима, эти люди поставили бы меня на ноги. Сегодня день моего рожденія; ранехонько, получаю свертокъ отъ Альберта и первое что мнѣ бросилось въ глаза — свѣтло-пунцовая лента, что была на платьѣ Лотты, когда я познакомился съ ней, лента, о которой я столько разъ просилъ ее; кромѣ того, нахожу двѣ книжечки in duodez Гомера, ветштейнова изданія; я давно собирался ихъ купить, чтобы не таскать на прогулкахъ эрнестовъ экземпляръ.
Такъ-то они предупреждаютъ всѣ мои желанья; оказываютъ мнѣ всевозможные знаки вниманія, дружбы; не въ тысячу ли разъ они дороже богатыхъ подарковъ, унижающихъ насъ въ глазахъ тщеславнаго дарителя?
Эту ленту цѣлу́ю тысячу разъ! и каждый мой вздохъ — память того блаженства, тѣхъ немногихъ, невозвратныхъ дней!
Я не ропщу; цвѣты жизни, не правда ли, только призраки? одни проходятъ безъ слѣда; не многіе плодъ даютъ, а изъ этихъ, дозрѣваютъ многіе ли? но они есть, — и — другъ мой, намъ ли не дорожить ими?
Прощай! лѣто стоитъ чудесное; я часто въ огородѣ Лотты; взлѣзаю съ шестомъ на деревья и сбиваю съ верхушекъ плоды; она внизу — и подбираетъ ихъ.
30 Августа.
Несчастный! не слѣпецъ ли ты? не обманываешь ли себя? эта неистовая, бездоходная страсть, къ чему приведетъ она? нѣтъ у меня другихъ стремленій какъ къ ней; нѣтъ другихъ представленій какъ о ней, и на все въ мірѣ смотрю только по отношеніямъ къ ней! и на нѣсколько часовъ я счастливъ; но, отторгнутый отъ моей грезы, какимъ порывамъ, о Вильгельмъ, я снова отдаюсь! когда же часа два съ нею проведу, когда ея образъ, движенья, божественная простота ея рѣчи, и ублажатъ, и снова меня взволнуютъ, скажи, что тогда дѣлать мнѣ? когда стемнѣетъ въ глазахъ, въ ушахъ зашумитъ, и будто кто-то за горло схватитъ, и неистово забьется сердце, и мысли… и весь я, сдавленный, простора ищу, — Вильгельмъ, не знаю тогда, существую ли? и хорошо еще, если горе возьметъ верхъ и слезы польются, и Лотта позволитъ мнѣ, изъ состраданья, выплакаться на ея рукѣ, — на воздухъ, на воздухъ, въ полѣ бѣгу,… круче будь утесъ! непроходимѣй лѣсъ! репейникъ, осока, хворостина, какое развлеченье въ язвахъ отъ васъ! и, наконецъ, мнѣ нѣсколько легче… нѣсколько! жажда, усталость свое берутъ; сажусь на корягу, на пень, дать отдыхъ горящимъ пятамъ…
Ночь, безмолвіе, и глушь лѣсная, и одинокій, полный мѣсяцъ въ вышинѣ!
Изнеможенье — благодарю, — помогаетъ мнѣ уснуть до зари; о, другъ, шалашъ, власяница, верига терновая, были бы елеемъ моей уязвленной душѣ… прощай! одинъ гробъ успокоитъ меня.
3 Сентября.
Прочь отсюда, прочь! вотъ уже двѣ недѣли, какъ я съ мыслію борюсь — оставить ее. Благодарю тебя, Вильгельмъ, что установилъ мои колебанья. Уѣду! она опять въ городѣ, у своей подруги, и Альбертъ, — и — прочь отъ сюда, прочь!
10 Сентября.
Теперь, Вильгельмъ, перенесу все. Вотъ была ночь! о, если бъ я могъ припасть къ тебѣ; высказать мои восторги, выплакать слезы мои! я болѣе не увижу ее. Теперь я готовъ; жду утра, алчу воздуха, и съ восходомъ солнца кони у воротъ.
Сонъ ея спокоенъ; она не знаетъ, что больше не увидитъ меня! я отторгнулся; я преодолѣлъ себя; къ двухъ-часовой бесѣдѣ я не измѣнилъ себѣ, ни слова о разлукѣ не сказалъ, — и въ какой бесѣдѣ!
Утромъ Альбертъ обѣщалъ мнѣ придти съ Лоттой, тотчасъ послѣ ужина, въ садъ; въ ожиданіи, я смотрѣлъ съ террасы на закатъ солнца, которое нынѣ въ послѣдній разъ озарило столь знакомую мнѣ долину и рѣчку. Часто любовался я этимъ зрѣлищемъ съ Лоттой, отсюда же, изъ подъ каштановыхъ деревъ…
Я спустился съ лѣстницы и прошелся нѣсколько разъ по аллеѣ, которую полюбилъ еще до знакомства съ Лоттой; наши симпатіи къ этому мѣстечку встрѣтились, когда я какъ-то пришелъ сюда сперва одинъ, а потомъ вмѣстѣ съ нею, и конечно, это одинъ изъ самыхъ романическихъ уголковъ, когда-либо созданныхъ воображеніемъ влюбленнаго художника!
Широкая каштановая аллея открываетъ, въ одинъ конецъ, живописную мѣстность; когда обратишься къ другому — я уже кажется описывалъ тебѣ — она становится все сумрачнѣе, потомъ ведетъ на террасу и, съуживаясь, буковою изгородью заканчивается сквозною бесѣдкой; вокругъ нея — причудливая, густая листва образуетъ круглую площадку, осѣненную всѣми чарами любви, всѣми ужасами желаннаго уединенія. Помню, когда я впервые пришелъ сюда, мнѣ шепнуло что-то, какого блаженства, какихъ страданій будетъ свидѣтелемъ это очаровательное мѣстечко!
Прошло съ полчаса въ мысляхъ о вечернихъ здѣсь прогулкахъ, о первомъ трепетѣ свиданья, о содроганьяхъ разлуки,… какъ Альбертъ и Лотта показались на лѣстницѣ; я подбѣжалъ къ нимъ и горячо поцѣловалъ ея руку. Не успѣли мы взойти на террасу, какъ изъ подъ верхушекъ пригорка, поросшаго кустарникомъ, выглянулъ мѣсяцъ; въ разговорѣ, мы непримѣтно дошли до конца аллеи; Лотта вошла въ бесѣдку и сѣла на скамью; я и Альбертъ, одинъ съ одной, другой съ другой стороны, сдѣлали то же; но мнѣ не сидѣлось; я вставалъ, прохаживался и опять садился; желаніе скрыть волненье только усиливало его. Она обратила наше вниманіе на лунный свѣтъ, озарившій въ концѣ буковой аллеи всю террасу; картина была тѣмъ разительнѣе, что насъ окружала совершенная мгла.
Мы молчали. Она первая нарушила молчаніе и сказала: память о нашихъ усопшихъ, мысль о смерти, о будущности, мои всегдашніе спутники на всѣхъ прогулкахъ при лунѣ. — Мы будемъ! продолжала она съ невыразимымъ чувствомъ; но скажите, Вертеръ, встрѣтимся ли? узнаемъ ли другъ друга? какъ думаете? какъ сдается вамъ, Вертеръ?
— Лотта! — сказалъ я, протянувъ ей руку, — мы увидимся! здѣсь и тамъ увидимся! — я не могъ говорить. Другъ! зачѣмъ былъ этотъ вопросъ, въ минуту, когда разлука лежала камнемъ у меня на́-сердцѣ?
— Милыя тѣни! знаютъ ли онъ о насъ? сознаютъ ли, когда мы счастливы, когда чтимъ память ихъ, съ любовью вспоминаемъ о нихъ? моей покойной матери образъ, онъ всегда передо мной, когда я съ дѣтьми, съ ея дѣтьми, съ моими дѣтьми, и часто со слезою къ небу моя просьба къ ней, взглянуть и сказать: держу ли слово, данное въ минуту ея смерти, матерью имъ быть! — отъ глубины сердца тогда молю: тѣнь дорогая, прости, если я имъ не то, чѣмъ ты была! дѣлаю, что могу; они накормлены, одѣты, и что лучше, они призрѣны, любимы мной; взгляни же на цвѣтъ твоихъ благословеній и громко Бога прославь! его же молила ты въ смертный часъ, о счастьѣ твоихъ дѣтей!
Такъ говорила она; другъ! кто повторитъ сказанное? холодное, блѣдное слово выразитъ ли небесный цвѣтъ ея души? Альбертъ кротко прервалъ ее: это слишкомъ дѣйствуетъ на васъ, любезная Лотта; прошу васъ…
— Альбертъ! — продолжала она, — вспомните только вечера, которые проводили вы съ нами за маленькимъ круглымъ столомъ, когда отецъ бывало въ отсутствіи, а малютокъ мы спать уложимъ; принесешь и положишь на столъ не одну книгу; а много ли было прочитано? дивная женщина! не замѣняла ли она намъ все, всѣхъ — она одна? прекрасная, кроткая, всегда благодушная, всегда дѣятельная,… счастливое время! и благодарность моя — о, Богу извѣстны слезы, которыми была мокра моя подушка; онъ помнитъ одну мою молитву тогда: уподобь меня ей!
— Лотта! — воскликнулъ я и упалъ передъ ней, и облилъ ея руку слезами, — душа твоей матери и благословеніе Бога всегда съ тобой!
— Да, если бъ вы знали — сказала она — эту прекрасную душу? она стоила бы васъ, она была бы достойна вашей дружбы!
Я былъ внѣ себя; никогда слово болѣе гордое не раздавалось и не раздастся надо мной! она продолжала:
— И эта дивная женщина должна была разстаться съ нами въ цвѣтѣ лѣтъ! когда ея младшему было только полгода. Ея болѣзнь продолжалась не долго; она была спокойна, покорна, и только участь дѣтей тревожила ее, въ особенности малютки. Когда дѣло подошло къ концу и она пожелала видѣть ихъ, я привела къ ней всѣхъ: и крошекъ ничего не понимавшихъ, и старшихъ, обезумѣвшихъ отъ горя. Когда они постель окружили и она подняла надъ ними руки, помолилась, поцѣловала каждаго, и одинъ за другимъ уходить стали, она сказала мнѣ: будь матерью имъ! — я дала слово, — ты обѣщаешь много, дочь моя; ты обѣщаешь сердце матери, глазъ матери: благодарныя слезы твои порукой мнѣ, что ты понимаешь, что говоришь; завѣщаю тебѣ вѣрность жены, сердце матери; сохрани это для сестеръ, для братьевъ, для отца, и ты утѣшишь его! — тутъ она спросила о немъ; его не было дома; онъ былъ отъ скорби внѣ себя и уходилъ безпрестанно изъ дому, щадя насъ; она понимала это. — Альбертъ, ты былъ въ комнатѣ; она замѣтила, подозвала тебя, посмотрѣла на меня, на тебя, и однимъ взглядомъ, — и утѣшенье и надежду выразилъ тотъ взглядъ — она какъ бы сказала, что вмѣстѣ мы были бы счастливы… и, не дождавшись ея словъ, ты упалъ къ ней на грудь! ты сказалъ: мы вмѣстѣ! мы будемъ счастливы! — Если Альбертъ, спокойный Альбертъ былъ тронутъ, могла ли я тутъ что понимать и помнить?
— Вертеръ, — сказала она наконецъ: — и съ этой-то женщиной мы должны были разстаться! Боже! Подумаешь, какъ разлучаемся мы иногда съ тѣмъ, что намъ дороже жизни? И никто кромѣ дѣтей… Да, только дѣти еще иногда вспоминаютъ, да горько жалуются: „чорные люди унесли нашу маму!“
Она встала. Я былъ взволнованъ, пораженъ; оставался на мѣстѣ; держалъ ея руку.
— Пойдемте, — сказала она: — пора! — Она хотѣла освободить руку; я держалъ ее крѣпче.
— Мы свидимся, — сказалъ я: — мы свидимся, и какой бы образъ ни приняли мы — мы другъ друга узнаемъ! Я иду, — продолжалъ я, — иду; но чтобъ сказать — навсегда, недостаетъ силъ! Прощай, Лотта! Прощайте, Альбертъ! Мы увидимся!
— Завтра, надѣюсь, — прибавила она шутя.
Это завтра отозвалось у меня въ сердцѣ. Ахъ, она не знала, когда разставались наши руки!
Они шли аллеей къ террасѣ. Я стоялъ и смотрѣлъ имъ въ слѣдъ. Луна освѣтила ихъ на площадкѣ лѣстницы. Я кинулся на траву и зарыдалъ, какъ ребенокъ; затѣмъ опять вскочилъ и бросился на террасу. Въ сумракѣ послѣднихъ липъ мелькнулося бѣлое платье, мелькнуло передъ садовой калиткой… Я руки къ ней — она исчезла.
КНИГА ВТОРАЯ.
20 Октября 1771 г.
Мы пріѣхали вчера. Посланникъ захворалъ и стало быть останется здѣсь на нѣсколько дней. Не будь онъ такой увалень, все было бы хорошо. Да, да, судьба готовитъ мнѣ тяжкія испытанія; это я предвижу. Но бодрѣй! легкомысліе сноситъ все. Легкомысліе? мнѣ даже смѣшно, какъ сорвалось это слово съ пера. О, будь я хоть немножко хладнокровнѣе, я былъ бы счастливѣйшій человѣкъ на свѣтѣ! Какъ? когда другіе со своими крохотными способностями самодовольно разъѣзжаютъ на рысакахъ, я сомнѣваюсь въ моихъ силахъ, дарованіяхъ? Боже правый! зачѣмъ же не удержалъ ты половину ихъ, и взамѣну не взыскалъ меня самоувѣренностью и самодовольствіемъ?
Терпѣніе! терпѣніе! время все исправитъ; да, любезный, ты правъ! съ той поры какъ я вожусь съ этимъ народомъ, какъ вижу что люди дѣлаютъ и какъ они дѣлаютъ, — росту въ своихъ глазахъ. Конечно, ужъ если мы привыкли сравнивать все съ собой и себя со всѣмъ что окружаетъ насъ, такъ и счастье и бѣдствія наши должны зависѣть отъ отношеній въ которыя мы поставлены, и одиночество тутъ опаснѣе всего; оно разжигаетъ воображеніе, а фантазія, подстрекаемая вымыслами поэзіи и увлекающаяся по самой природѣ своей, образуетъ цѣлый рядъ существъ, болѣе насъ возвышенныхъ. И оно естественно: иногда мы думаемъ, что намъ недостаетъ именно того, чѣмъ обладаетъ другой; тутъ, какъ бы за одно, часто приписываемъ ему и то, чѣмъ сами одарены; да на придачу, надѣляемъ его и тѣмъ идеальнымъ довольствомъ, къ которому напрасно стремимся сами, и образецъ счастливца — продуктъ собственной же нашей фантазіи — передъ нами.
Напротивъ, если при всей нашей слабости, мы хотя и кропотливо, но неуклонно, не избѣгая людей идемъ прямо къ цѣли, то оказывается, что тотъ кто лавируетъ, выжидаетъ, тотъ иногда дальше уходить, нежели одинокій пловецъ на полномъ ходу, на всѣхъ парусахъ; а не отстать, да еще другаго опередить, какъ это ихъ подымаетъ въ собственныхъ глазахъ!
26 Ноября 1771 г.
Мало по-малу, начинаю привыкать къ здѣшней колеѣ; лучше всего то, что у меня дѣла много. Прибавь къ этому разнородныя личности, множество новыхъ физіогномій, непрерывную ихъ суетню, и картинка выйдетъ довольно пестрая.
Я познакомился съ графомъ К* и мое къ нему уваженіе ростетъ ежедневно; обширная, свѣтлая голова. Многосторонность его проявляется именно тѣмъ, что онъ не холоденъ къ чувствамъ дружбы и любви. На дняхъ я докладывалъ ему, и съ первыхъ же словъ онъ кажется смекнулъ, что мы сойдемся, что со мной можно говорить какъ не со всякимъ. При этомъ онъ весьма тонко выразилъ мнѣ свое участіе, и я не могу довольно нахвалиться его прямодушнымъ обращеніемъ.
Да, на свѣтѣ нѣтъ ничего дороже теплаго, открытаго сердца; какое благо, какая отрада въ изліяніяхъ высокой души!
24 Декабря 1771 г.
Посланникъ мнѣ крѣпко солитъ, и это я предвидѣлъ. Положительно, онъ положительнѣйшій дуракъ. — Шагъ, говоритъ, за шагомъ, — и щепетиленъ какъ старая кумушка. Всегда въ разладѣ съ собой, онъ не уживается ни съ кѣмъ. Я работаю довольно легко и пишу какъ пишется; дѣло какъ оно есть — на лицо; такъ нѣтъ; непремѣнно откопаетъ что-нибудь и возвратитъ бумагу, говоря: хорошо; но болѣе мѣткое словцо, почище фраза, поглаже періодецъ всегда найдутся. — Ко всѣмъ чертямъ бы его! никакое и, никакой союзикъ отъ него не ускользнутъ; все будь какъ по прописи; а новымъ оборотамъ, какъ бы хороши ни были, онъ смертельный врагъ; да представь, сочинилъ еще какую-то свою, канцелярскую мелодію, и если ей что не въ тактъ, онъ ужъ и пропалъ, ничего не понимаетъ. Фу, какое несчастіе имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ!
Одно, что еще спасаетъ меня, это довѣріе ко мнѣ графа К*. Въ послѣдній разъ, онъ съ полною откровенностью выразилъ мнѣ свое неудовольствіе на щепетильность и мелочную придирчивость посланника. — Такіе люди, сказалъ онъ, въ тягость себѣ и другимъ; но что же дѣлать? съ ними какъ съ косогоромъ; путешественнику конечно пріятнѣе было бы проѣхаться по гладкой дорогѣ; она же и короче; но горка легла поперекъ, и — дѣлать нечего — шагай черезъ нее!
Мой старикъ пронюхалъ, что графъ отдаетъ мнѣ преимущество передъ нимъ; это злитъ его, и онъ пользуется всякимъ случаемъ, чтобъ отзываться дурно о немъ; я, разумѣется, держу сторону графа, и тѣмъ еще болѣе порчу дѣло.
Вчера я былъ взбѣшенъ, потому что онъ и меня задѣлъ. — Графъ, говоритъ, для свѣтскихъ дѣлъ находка; работаетъ легко и владѣетъ перомъ; но основательныхъ научныхъ свѣдѣній ему, какъ не вообще беллетристамъ, не достаетъ. — Тутъ онъ прищурился, какъ бы говоря: попала булавка въ цѣль? но на меня это не подѣйствовало; я пренебрегъ человѣкомъ, который можетъ думать и обращаться такъ; не уступалъ ему, и заспорилъ довольно горячо. Графъ, сказалъ я, человѣкъ весьма замѣчательный, какъ по уму и многостороннимъ свѣдѣніямъ, такъ и по характеру; не знаю здѣсь никого, прибавилъ я, кто бы соединялъ съ такой широкой душой такое богатство познаній; кто бы вещи видѣлъ такъ ясно и имѣлъ столько житейской опытности. — Этого желудокъ его не могъ переварить, да и въ башку кой-что не лѣзло. Я воспользовался его одурѣніемъ, и чтобъ избавиться отъ лишней желчи, раскланялся.
А чьему краснобайству я этимъ хомутомъ обязанъ? кто мнѣ о дѣятельности уши прожужжалъ? вы же, мои милые. Хороша дѣятельность! ну право, десять лѣтъ готовъ я просидѣть еще на каторгѣ, въ которую вы втащили меня, если тотъ, кто садитъ картофель, да ѣздитъ въ городъ на продажу съ четвертью ржи — не дѣлаетъ больше насъ!
А эта мишурная нищета! а эта скука съ народомъ, что́ съ утра до вечера торчитъ въ пріемной и только глазами хлопаетъ! это чинобѣсіе! вѣдь спятъ и видятъ только, какъ бы другъ друга хоть на шагъ опередить. И что за крохотныя, что за жалкія страстишки; да и тѣ нагишемъ! Вотъ эта женщина, напримѣръ, что всѣмъ прожужжала уши о своей знатности, о своихъ владѣніяхъ; со стороны, подумаешь, — ну что жъ, замечталась дура; знаемъ мы эти знатные роды, знаемъ эти воздушные замки! — а на повѣрку вышло, что она просто дочь волостнаго писаря. Унизительно, глупо, по́шло; вотъ и пойми человѣчество!…
Въ тотъ же день.
И то сказать, нельзя мѣрить всѣхъ на свой аршинъ; къ тому же, у меня столько съ самимъ собой хлопотъ, сердце мое такъ еще бушуетъ порой, что я съ каждымъ днемъ хладнокровнѣе смотрю на глупости другихъ, и часто думаю, пусть бы ихъ шли своей дорогой, лишь бы мнѣ не мѣшали идти своей!
Что̀ меня въ особенности выводитъ изъ терпѣнья, это мелочь мѣщанскихъ отношеній, что слывутъ за гражданскія условія. Сознаю не хуже другаго необходимость нѣкотораго различія въ состояніяхъ, сознаю это и по тѣмъ преимуществамъ, которыми пользуюсь самъ; требую только, чтобъ онѣ поперегъ дороги не становились и не лишали другаго той малой доли радости, счастья, которыя и безъ того уже для большинства не больше какъ тѣнь!
Недавно познакомился я на гуляньѣ съ фрейлиной Б, съ милымъ созданьемъ, сохранившемъ много натуры среди жизни извращенной и натянутой. Бесѣда сблизила насъ, и на прощаньѣ, она позволила мнѣ навѣстить ее. Позволеніе было дано такъ привѣтливо, такъ радушно, что я насилу могъ дождаться удобной минуты. Б не здѣшняя и живетъ у своей тетки. Физіогномія старухи мнѣ не понравилась, но я оказалъ ей должное вниманіе и въ разговоръ обращался наиболѣе къ ней. Менѣе чѣмъ въ полъ-часа, я успѣлъ составить о ней довольно вѣрное понятіе, съ которымъ послѣ согласилась и Б*. Оказалось, что тетушка на старости лѣтъ терпитъ недостатокъ во всемъ; ни состоянія не имѣетъ, ни умомъ похвастать не можетъ; опирается только на свою родословную и видитъ въ генеалогіи предковъ единственную свою защиту. Вся ея отрада теперь — съ высоты своего чердака смотрѣть на головы простыхъ смертныхъ. Въ молодости она была хороша собой, но продурила жизнь; сначала, нѣсколькихъ молодыхъ людей помучила своими капризами, а въ зрѣлыхъ лѣтахъ подчинилась какому-то отставному офицеру, котораго содержала и съ которымъ прожила свой мѣдный вѣкъ. Теперь, когда насталъ желѣзный, она влачитъ жалкую жизнь въ одиночествѣ, и если бъ не любезная племянница, никто бы не обратилъ и вниманія на нее.
8 Января 1772 г.
Что̀ это за люди, которыхъ вся душа однимъ церемоніаломъ занята, которые по цѣлымъ днямъ хлопочутъ и добиваются только, какъ бы сѣсть повыше за столомъ? и не то, чтобъ у нихъ не было чѣмъ заняться; нѣтъ; работы накопляются потому именно, что изъ-за мелочей и дрязгъ, дѣла посерьёзнѣе не двигаются съ мѣста.
Съ недѣлю тому, на санномъ катаньѣ вышелъ скандалъ, и веселая затѣя обратилась въ скучную нелѣпость.
Глупцамъ не въ толкъ, что дѣло не въ мѣстахъ, и что занимающій первое мѣсто рѣдко играетъ первую роль. Кто первый? тотъ, полагаю, кто видитъ дальше и на столько хитеръ и ловокъ, что употребляетъ на свои замыслы способности и слабости другихъ.
20 Января.
Съ крестьянскаго постоялаго двора, куда я укрылся отъ непогоды, пишу вамъ, любезная Лотта!
Съ той норы, какъ судьба занесла меня въ Д*, въ это жалкое гнѣздо совершенно чуждыхъ моему сердцу людей, съ той поры даже побужденья не было у меня вамъ писать. Здѣсь же, въ тѣсной лачугѣ, въ уединеніи, здѣсь первая моя мысль — была о тебѣ! да, Лотта, живая память о тебѣ, образъ твой, — не успѣлъ я порога переступить, — встрѣтили меня здѣсь! — то же чувство, о Боже, такъ тепло, такъ свято! — Здѣсь, гдѣ мое окно снѣгомъ занесено; мятель, вьюга, непогода кругомъ, — здѣсь опятъ первая, блаженная моя минута!
Если бъ вы меня видѣли, моя добрая, въ городскомъ омутѣ! духъ сякнетъ; ни минуты полноты сердечной; ни часу отдыха обиженной душъ; такъ пусто, пусто все! Стоишь какъ передъ кунстъ-камерой; смотришь, какъ передвигаются куколки, и часто спрашиваешь себя: не оптическій ли это обманъ? Попробуешь вмѣшаться въ игру, — глядь, какъ маріонеткой, тобой играютъ… и задумаешься, и схватишь чью-нибудь руку; а рука-то деревянная, и ужасъ возьметъ!
Иногда, съ наступленіемъ ночи, думаешь освѣжить себя восходомъ солнца; настанетъ день, — на луну разсчитываешь. Нѣтъ тебѣ ни того, ни другаго! и не знаешь зачѣмъ встаешь, зачѣмъ идешь спать.
Дрожжей, подымавшихъ жизнь, ихъ нѣтъ! радости, что въ ночи убаюкивала, что до зари на пиръ пробуждала, — нѣтъ ее! нѣтъ!
Въ цѣломъ городѣ, встрѣтилъ я только одно женственное женское существо, — фрейлину Б; она походитъ на васъ, милая Лотта, — если можно походить на васъ! — Э, скажете вы, господинъ-то на комплименты пустился! — И что же? въ этомъ немножко и правды есть: съ нѣкоторыхъ поръ, сталъ я очень любезенъ, — потому что нельзя же иначе, — и острю, и женщины говорятъ: никто такъ тонко польстить не умѣетъ! (и лгать такъ безсовѣстно; потому что здѣсь и безъ этого нельзя; понимаете?). Я заговорилъ о фрейлинѣ Б. У нея много души; объ этомъ говорятъ ея голубые глаза. Ея свѣтское положеніе ей въ тягость; оно на перекоръ всѣмъ ея желаніямъ; она рвется изъ омута, и мы по цѣлымъ часамъ фантазируемъ о чистыхъ радостяхъ сельской жизни, и о васъ, моя несравненная! Какъ часто бываетъ она вынуждена платить вамъ дань удивленья; нѣтъ, не вынуждена; она это дѣлаетъ добровольно, и всегда слушаетъ съ удовольствіемъ, когда говорятъ о васъ; она любитъ васъ искренно.
О, быть бы мнѣ у ногъ вашихъ, а малюткамъ нашимъ — вокругъ бы насъ; какъ они рѣзвятся, — милыя! зашумятъ ли очень, — у меня сказка въ запасѣ; такая страшная… и прижались ко мнѣ, и притихли всѣ.
Буря миновала и снѣжное поле блеститъ въ лучахъ заходящаго солнца; а я — я долженъ опять въ свою трущобу? прощайте! Альбертъ — у васъ? и — какъ онъ? — Господь да проститъ мнѣ этотъ вопросъ!
8 Февраля.
Вотъ уже восемь дней, какъ у насъ погода отвратительная; а мнѣ легче. Что̀ пользы въ хорошемъ днѣ? испортятъ же люди, какой бы ни былъ день! Теперь, когда дождь, слякоть, изморозь на дворѣ, теперь имъ портить нечего; такъ скверно, и этакъ скверно; стало быть все равно, все хорошо. Въ солнечное утро мнѣ еще больнѣй за нихъ; день-то, думаешь, вѣдь сгубятъ себѣ! вѣдь нѣтъ ничего, чего бы они не портили себѣ, изъ-за чего бы не губили другъ друга! здоровье, доброе имя, рѣдкіе часы свободы, — все перепакостятъ; и все отъ узкости, тупости, неразвитости пониманій! а со стороны послушаешь, — все изъ участья, все съ лучшимъ намѣреніемъ. На колѣнахъ просилъ бы ихъ, иной разъ, не терзать такъ жестоко своихъ внутренностей!
17 Февраля.
Кажется, мы съ Посланникомъ долго не уживемся; человѣкъ этотъ черезчуръ невыносимъ. Его манера работать до того смѣшна, что нѣтъ возможности не противорѣчить ему, и я часто нахожусь вынужденнымъ дѣло дѣлать по-своему, что̀ конечно ему не по нутру. На дняхъ онъ жаловался на меня при дворѣ, и я получилъ отъ министра выговоръ; хотя и деликатный, но все же выговоръ. Я уже думалъ подать въ отставку, какъ получаю отъ него частное письмо1, предъ которымъ я стоялъ на колѣнахъ, сознавая въ немъ высокое, благородное и мудрое его наставленіе. Какъ тонко говорится въ немъ о моей чрезмѣрной раздражительности, о моихъ преувеличенныхъ понятіяхъ на счетъ служебныхъ обязанностей! Съ полнымъ уваженіемъ къ моему вліянію на дѣла, къ моей настойчивости въ проведеніи мысли, онъ смотритъ на нихъ, какъ на благородные порывы молодости и совѣтуетъ не искоренять, но сдерживать и направлять ихъ такъ, чтобъ они въ свое время, на своемъ мѣстѣ, могли принести пользу и достигнуть своей цѣли. Это на цѣлую недѣлю укрѣпило, примирило меня съ собою. Душевное спокойствіе, довольство собой, — благо великое, если бы только, любезный другъ, эта рѣдкая вещица не была столь же хрупка, какъ драгоцѣнна и прекрасна она!
20 Февраля.
Благослови васъ Богъ, друзья мои, и да пошлетъ онъ вамъ свѣтлые дни, въ которыхъ нынѣ отказываетъ мнѣ!
Благодарю тебя, Альбертъ, за то что ты обманулъ меня; я ожидалъ извѣщенія о днѣ вашей свадьбы и далъ себѣ торжественный обѣтъ — снять въ тотъ день силуэтъ Лотты со стѣны и сложить его вмѣстѣ съ другими бумагами. Теперь изъ васъ двухъ вышло одно, а силуэтъ Лотты остался у меня по-прежнему; такъ пусть же и остается онъ! да почему жъ и не такъ? вѣдь я же съ вами; я знаю это; знаю и то, что занимаю въ сердцѣ Лотты второе мѣсто, и не въ ущербъ тебѣ. Я хочу, и долженъ его сохранить! о, я бы сошелъ съ ума, если бъ она забыла… Альбертъ, въ этой мысли — адъ. Альбертъ, будь счастливъ! будь счастлива, ангелъ небесный, будь счастлива, Лотта!
15 Марта.
Я имѣлъ непріятность, отъ которой долженъ теперь бѣжать. Глотаю желчь, кусаю губы, и всѣхъ бы къ чорту послалъ! а все вы причиной; вы мнѣ не давали покоя, вы меня пилили, подстрекали взять мѣсто, которое мнѣ какъ къ коровѣ сѣдло. Вотъ и досталось намъ всѣмъ! вотъ и вамъ угощеньице! а чтобъ ты опять не сказалъ, что все натягиваю, и тѣмъ порчу все, вотъ тебѣ, сударикъ ты мой, разсказецъ вѣрный и точный, какъ хроника сѣдовласаго лѣтописца:
Что графъ К* любитъ и отличаетъ меня, объ этомъ знаешь; читалъ сто разъ. Вчера обѣдаю у него, и какъ нарочно, вчера же вечеромъ у него собранье, условное собранье, высшій придворный кругъ. Мнѣ и не въ толкъ что подчиненнымъ, что служащимъ при графѣ, словомъ, что нашему брату тутъ мѣста нѣтъ. Хорошо. Вотъ мы обѣдаемъ; послѣ обѣда расхаживаемъ съ графомъ но залѣ; подходитъ полковникъ Б, мы и съ нимъ пускаемся въ разговоръ; между тѣмъ приближается часъ съѣзда; я себѣ и въ усъ не дую. Вотъ входитъ сіятельнѣйшая фонъ С со своимъ сіятельнымъ супругомъ; съ ними ихъ дочка, сухопарая княжна; зашнурована въ рюмочку, грудь какъ дощечка; все какъ слѣдуетъ. И улыбка у нихъ, en passant, такая благосклонная, и скромно опущенный взглядъ, и ноздри при этомъ раздуты какъ слѣдуетъ; все какъ слѣдуетъ; противная нація; самъ знаешь. Я уже думалъ бѣжать, да хотѣлъ только сказать слово графу, какъ входитъ моя добрая знакомая, Фрейлина Б; а какъ у меня на́-сердцѣ всегда отляжетъ немного, словно наступитъ оттепель, когда я съ ней, такъ и тутъ. Становлюсь за ея стуломъ, разговариваю, и только по прошествіи нѣкотораго времени замѣчаю, что она смущена, что у нея какъ будто прикушенъ языкъ. Странно, думаю, неужели она, какъ и вся остальная шваль? да какъ бы не заразиться, и хочу уйдти; но мысль о ней удерживаетъ меня; давай, думаю, еще разъ попытаюсь; авось, заговоритъ какъ слѣдуетъ. Между тѣмъ гостей понабралось уже порядочно. Вотъ и баронъ фонъ Ф со всѣмъ своимъ гардеробомъ, словно сейчасъ съ коронаціи Франца І; вотъ со своей глухой супругой и надворный только совѣтникъ Р, который поэтому здѣсь именуется не иначе какъ in qualitate, господинъ фонъ Р. Да не забыть бы и истасканнаго фонъ М? его полинялый французскій кафтанъ, прикрашенный новомодными кружевами, сдается на немъ какъ съ иголочки; не умудришься такъ. Встрѣчаю и знакомыхъ; но странно; откуда вдругъ лаконизмъ такой? смотрю на Б; она на меня; другъ друга не понимаемъ. Началось шептанье, перемигиванье, княгиня С* отходитъ съ графомъ въ сторону (объ этомъ я послѣ отъ Б* узналъ); чувствую, что-то не ловко, и я уже поближе къ двери. Тутъ графъ подходитъ ко мнѣ, беретъ съ участіемъ за руку и подводитъ къ окну. — Вы знаете, говоритъ, наши странныя приличія; общество, какъ я замѣчаю, недовольно, что вы здѣсь. — Ни за что бы на свѣтѣ! — тысячу извиненій, ваше Сіятельство; въ голову не пришло; мнѣ бы самому подумать; но я знаю… потому что… право, словно нечистый попуталъ! прибавилъ я, раскланиваясь. Графъ жметъ мнѣ руки съ чувствомъ, выразившимъ все; я ухожу; сажусь въ кабріолетъ и ѣду — лучшаго я придумать не могъ — за городъ, посмотрѣть на закатъ солнца, да въ Гомерѣ почитать то мѣсто, гдѣ свинопасы такъ славно угощаютъ Улиса. Хорошо; ничего.
Поздно вечеромъ, когда общество разъѣхалось, возвращаюсь къ ужину, чтобы — понимаешь — какъ будто ни въ чемъ ни бывало. Однако, чортъ возьми! кое-кто еще тутъ; скатерть съ одного конца откинута; т. е. забавляются въ косточки. Входитъ нашъ почтенный Аделинъ, — шляпу въ сторону, — и прямо ко мнѣ. — Ты, говоритъ шопотомъ, непріятность имѣлъ? — Я? спрашиваю я. — Да, ты; графъ тебѣ на двери указалъ? — Ну ихъ, говорю, — я радъ, что попалъ на воздухъ. — Хорошо, что у тебя желудокъ такой; другой бы… жаль только, что знаютъ всѣ, что въ городѣ говорятъ! — Меня какъ ножомъ царапнуло — и, — ну, словно сосетъ червь. Кто ни придетъ къ столу, кто ни взглянетъ, — а, вотъ почему такъ взглянулъ! — кровь, понимаешь, начала портиться.
Вотъ и сегодня, съ кѣмъ ни встрѣчусь, всѣ съ участьемъ къ тебѣ. Знаемъ мы это участье! завистники торжествуютъ и говорятъ, — знаю я, что они говорятъ — они говорятъ: нутка, посмотримъ, какъ вылѣзетъ изъ петли; ничто ему; немножко поумнѣй, такъ и думаетъ что можетъ стать выше всѣхъ отношеній; думаетъ, что… да кто ихъ собакъ знаетъ, какъ они тамъ лаютъ… ножъ бы въ себя всадилъ! Толкуй себѣ о самостоятельности; знаемъ мы; посмотрѣлъ бы я, какую бы ты скорчилъ рожу, если бъ мошенники оперлись на дѣло, да начали бы ругать тебя? тутъ не скажешь — врутъ; тутъ дѣло; фактъ на лицо; ножъ бы всадилъ въ себя!
16 Марта.
Все меня бѣситъ. Сегодня встрѣчаюсь въ аллеѣ съ фрейлиной Б; я не могъ воздержаться, чтобъ съ ней не заговорить, — и когда мы нѣсколько поотстали отъ другихъ, — чтобъ не намекнуть на ея загадочное обращенье со мной въ послѣдній разъ.
Вертеръ, сказала она голосомъ искреннимъ, можете ли такъ объяснять мое замѣшательство зная меня? мнѣ было за васъ больно съ той самой минуты, какъ я вошла въ залъ! я все предвидѣла, и сто разъ вертѣлось у меня на языкѣ — предупредить васъ; я знала, что С* и Т* со своими мужьями скорѣе оставятъ собранье, нежели останутся съ нами; я знала также, что графу нельзя съ ними разойтись, — и теперь эти толки, этотъ шумъ! — Какъ? — спросилъ я, скрывая свой испугъ.
Все сказанное мнѣ третьяго дня Аделиномъ тутъ сильнѣе высказалось, и меня словно обдало кипяткомъ! — если бъ вы знали, чего мнѣ это стоило? — продолжала она, и слезы блеснули въ ея глазахъ! Я былъ внѣ себя, я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. — Объяснитесь! сказалъ я. По ея щекамъ покатились слезы; но, не скрывая ихъ, она отерлась платкомъ и сказала: вы знаете тетушку; она была всему свидѣтельницей, — о, какими глазами она смотрѣла на это все! Вертеръ, цѣлую ночь вчера, цѣлое утро сегодня, должна я была выслушивать отповѣдь за мое обращенье съ вами! васъ бранили, насъ унижали; а я, — могла ли, смѣла ли я защищать васъ такъ, какъ бы желала; только въ половину могла я…
Каждое ея слово было мнѣ какъ острый ножъ! она не знала какое бы благо оказала мнѣ, если бъ умолчала о многомъ; а тутъ она еще замѣтила, какимъ пересудамъ подвергаюсь я, какіе люди будутъ торжествовать, какъ будутъ радоваться моему уничиженью тѣ, которымъ холодное и небрежное мое обращенье давно уже кололо глаза…
Вильгельмъ, слышать все это отъ нее, слышать голосъ участія искренняго… я былъ растерянъ, взбѣшенъ, да и теперь еще не могу прійдти въ себя; хотѣлось бы, чтобъ кто-нибудь упрекнулъ въ глаза, чтобъ шпагу въ того всадить! впечатлѣніе крови, кажется, облегчило бы меня. Ахъ, сто разъ уже хватался я за ножъ, чтобы дать просторъ этому сердцу!
Разсказываютъ о славной породѣ арабскихъ лошадей: когда ихъ слишкомъ разгорячатъ, загонятъ, онѣ по инстинкту — чтобы вздохнуть — прокусываютъ себѣ жилу. — Со мною то же; ради вѣчной свободы, отворилъ бы кровь себѣ!
24 Марта.
Я подалъ въ отставку и надѣюсь скоро получить ее. Не прогнѣвайтесь, если не испросилъ на это вашего позволенья; рѣшено; здѣсь не останусь, и все что вы имѣете мнѣ сказать, все это знаю напередъ. Подсласти, разсыропь и поднеси это матушкѣ. Скажи, что если я себѣ не могу помочь, такъ пусть извинитъ, если и ей пособить не въ силахъ. Конечно, это ей будетъ тяжело. — Сынокъ на такой славной дорогѣ; карьера ему такая блестящая впереди; тайное совѣтничество, посольство, и вдругъ… стой, лошадка! маршъ въ свое стойло. — Судите, рядите, какъ вашей душъ угодно; придумывайте всевозможные казусы, при которыхъ бы я могъ оставаться; я рѣшительно ухожу, и могу даже сказать куда.
Нѣкто князь *, съ которымъ я сошелся, узнавъ о моемъ намѣреніи, пригласилъ меня въ свое помѣстье провести съ нимъ нынѣшнюю весну. По его словамъ, я не буду стѣсненъ ни въ чемъ и буду совершенно предоставленъ себѣ. А какъ мы до извѣстной степени поняли другъ друга, то куда ни шло, думаю, попытаю счастье и поѣду съ нимъ!
19 Апрѣля.
Спасибо разомъ за два письма! Я не отвѣчалъ до полученія отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась къ министру и не затруднила моего намѣренія. Теперь все кончено; отставка получена. Не буду розписывать вамъ, какъ не охотно мнѣ дали ее и что мнѣ пишетъ министръ; вы подняли бы плачь Іеремія! Наслѣдный принцъ прислалъ мнѣ на подъемъ 25 червонныхъ, при письмѣ тронувшемъ меня до слезъ; такимъ образомъ деньги, о которыхъ я недавно писалъ тебѣ, могутъ оставаться въ экономіи матушки.
5 Мая.
Завтра выѣзжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль отъ дороги въ сторону; навѣщу ее. Хочу вспомнить былые годы, припомнить, какъ сладко мечталось когда-то. Въѣду въ тѣ же ворота, изъ которыхъ выѣхалъ вмѣстѣ съ матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное мѣстечко, чтобы запереться въ скучномъ городѣ. Прощай, Вильгельмъ! о подробностяхъ поѣздки увѣдомлю.
9 Мая.
Съ благочестіемъ пилигрима совершилъ я поѣздку на родину и испыталъ при этомъ чувства еще неизвѣданныя.
У старой большой липы, въ четверти часахъ отъ города къ мѣстечку С*, я остановился, вышелъ изъ экипажа и отпустилъ лошадей впередъ, чтобы пѣшкомъ, на свободѣ, вкусить отъ каждаго плода живыхъ воспоминаній. И всталъ я подъ эту липу, бывшую когда-то предѣломъ и цѣлію моихъ дѣтскихъ прогулокъ. Какая разница во впечатлѣньяхъ! стремленьямъ юнаго сердца, сколько надеждъ предстояло имъ, сколько пищи они обѣщали ему! какъ рвалось оно въ своемъ блаженномъ невѣденіи къ міру неизвѣстному, полному невыразимыхъ обаяній! Гористая окрестность, когда-то предметъ моихъ пытливыхъ чаяній, — по цѣлымъ часамъ я могъ уноситься къ ней, улетать въ лѣса, въ долины, являвшіяся мнѣ въ какой-то смутной и чарующей красѣ! и когда, бывало, наступитъ урочный часъ, какъ неохотно разставался я съ этимъ завѣтнымъ мѣстечкомъ!
Когда я подошелъ къ городу, мнѣ всѣ старые, знакомые домики, бесѣдки — улыбнулись; всѣ новыя постройки были противны мнѣ. Едва я перешагнулъ за городскія ворота, прошедшее ожило, стало настоящимъ. Оставляю подробности; все, что имѣетъ такую прелесть для меня, могло бы показаться тебѣ скучнымъ.
Я остановился на площади, возлѣ бывшаго нашего дома; мимоходомъ я замѣтилъ, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня къ ученью собирала насъ, превращена въ мелочную лавку. Сколько тутъ пролито слезъ, сколько притуплено чувствъ, сколько одуряющихъ ощущеній пережито здѣсь! все живо, словно воочію, и въ душѣ моей, какъ въ душѣ путника ко святымъ мѣстамъ! а эта рѣчка, а тотъ пригорокъ, съ котораго мы ребята, бывало, забавлялись рикошетами, запасаяся силами мышцъ! и слѣдишь за теченьемъ рѣки, и думаешь, Богъ вѣсть какъ далеко съ нею уплылъ! молодыя-то крылья фантазіи только учились летать, и какъ недалекъ былъ ихъ полетъ! Другъ мой, не так же ли думали, не так же ли чувствовали и наши праотцы? сколько дѣтскаго, сколько простодушнаго въ поэзіи ихъ! Когда Улисъ говоритъ о безконечной землѣ, о необозримомъ морѣ, какъ человѣчно, какъ естественно, ограниченно, сказочно онъ говоритъ! что толку мнѣ, если я знаю теперь со всякимъ школьникомъ, что земля кругла? человѣку довольно нѣсколькихъ саженей, чтобы быть счастливымъ, и еще того менѣе, чтобы въ ней сложить свои кости!
Вотъ я въ княжескомъ, охотничьемъ замкѣ. Съ княземъ можно жить; онъ прямодушенъ и простъ; но что за странные люди окружаютъ его? я даже ихъ въ толкъ не возьму; и бездѣльниками ихъ не назовешь, и на честныхъ людей они не походятъ; иногда они сдаются такими, а все какъ-то не довѣряешь имъ. Одно мнѣ не нравится въ князѣ: онъ часто говоритъ о вещахъ, о которыхъ только слышалъ или читалъ; отъ этого у него и своихъ взглядовъ нѣтъ, а стало быть нѣтъ и своихъ убѣжденій; бездѣлицы нѣтъ!
Онъ цѣнитъ мой умъ, мои таланты; о моемъ сердцѣ онъ и не думаетъ; а оно-то и составляетъ мою единственную гордость; оно же источникъ всѣхъ моихъ силъ, всѣхъ моихъ радостей и страданій. Какъ я мыслю, что я знаю, такъ можетъ мыслить, то можетъ знать и другой; такимъ сердцемъ какъ мое — владѣю я одинъ.
25 Мая.
У меня была мысль, о которой я не хотѣлъ говорить, прежде чѣмъ осуществится она. Теперь, когда изъ нее ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и признаюсь, это предпріятіе было главной причиной моей поѣздки съ княземъ, который служитъ генераломъ въ войскахъ. Недавно, на прогулкѣ, я сообщилъ ему мое намѣреніе; онъ отсовѣтовалъ, отклонилъ его, и я согласился съ нимъ; это доказываетъ, что истиннаго влеченья тутъ не было; что и это была не болѣе, какъ мимолетная причуда.
11 Іюня.
Говори и думай что хочешь обо мнѣ; я долго тутъ не останусь; что̀ мнѣ здѣсь? Правда, князь со мною такъ хорошъ, какъ только возможно; а все же я не въ своей тарелкѣ; въ сущности, у насъ съ нимъ ничего нѣтъ общаго. Человѣкъ онъ съ умомъ, но съ умомъ обыкновеннымъ; бесѣда его, какъ книга хорошаго слога, какъ чистенькое изданьице. Съ недѣлю пробуду еще здѣсь; а тамъ опять — куда глаза глядятъ! — У него есть чувство изящнаго, есть вкусъ въ живописи; но этотъ проклятый тонъ знатока, эта казенная терминологія — все портятъ! иногда въ тебѣ разыграется и фантазія, и проснется, разгорится чувство къ природѣ, къ искусству, а онъ думаетъ что дѣло сдѣлалъ, если подсунетъ клейменое словцо, угодитъ торнымъ, избитымъ терминомъ, — словно водой обольетъ!
16 Іюля.
Ну, конечно, я только странникъ, путникъ на землѣ! а вы-то, развѣ больше?
18 Іюля.
Куда отправлюсь? объ этомъ позволь тебѣ сказать на ухо; недѣли двѣ придется все-таки пробыть еще здѣсь; а потомъ — признаться, мнѣ не малаго стоило труда увѣритъ себя въ этомъ — потомъ желаю осмотрѣть сосѣдніе, горные кряжи. Въ сущности-то, — понимаешь — хотѣлось бы поближе къ Лоттѣ, такъ, хоть немножко поближе… я и самъ смѣюсь надъ своимъ сердцемъ, да не могу отказать ему.
Хорошо, превосходно, отлично! — я, — представь, — ея мужъ! О, мой создатель! если бъ ты взыскалъ меня этимъ блаженствомъ, вся моя жизнь была бы одной молитвой. Пенять не буду; прощаю и себѣ эти слезы, эти напрасныя желанья. Она — жена моя! да, если бъ я могъ ее заключить въ объятія? — говорю тебѣ, Вильгельмъ, — содрогаюсь при одной мысли, что Альбертъ обнимаетъ ея стройный станъ!
И, — скажу ли? почему же и нѣтъ? — она была бы счастливѣе со мной. Нѣтъ! онъ не можетъ исполнить всѣхъ желаній этого сердца; недостатокъ симпатіи, недостатокъ чего-то, — самъ себѣ объясни! сердце его не забьется, — о, — не забьется какъ наше, вотъ хоть бы при извѣстныхъ строкахъ извѣстной книги; не забьется такъ и во многихъ случаяхъ, когда рѣчь, напримѣръ, зайдетъ о томъ, о другомъ… И то сказать, мой милый, онъ любитъ ее отъ всей души, а такая любовь, чего не заслуживаетъ она?
Скучный посѣтитель прервалъ меня; слезы обсохли; я разсѣянъ. Милый, прощай!
4 Августа.
Не со мной однимъ; то же и съ другими; и они обмануты въ своихъ надеждахъ, въ своихъ ожиданіяхъ. Я далеко зашелъ на прогулкѣ и навѣстилъ сегодня ту добрую женщину подъ липами, о которой уже писалъ тебѣ. Ея старшій сынъ бросился мнѣ на встрѣчу; на его радостный крикъ пришла и она. Словно убитая, какъ измѣнилась она! Первымъ ея словомъ было: ахъ, сударь, Гансъ-то мой — это былъ ея младшій, — Гансъ-то мой, вѣдь умеръ! — Я ни слова. — А мужъ-то мой, изъ Швейцаріи вернулся ни съ чѣмъ; безъ добрыхъ людей пошелъ бы по міру; только лихорадку дорогой схватилъ! — Я ни слова; я только дѣтямъ далъ немного денегъ… она мнѣ нѣсколько яблоковъ, — въ знакъ, говоритъ… я разложилъ ихъ по карманамъ и… оставилъ мѣсто печальнаго воспоминанья.
21 Августа.
Куда ни оглянешься, все не то. Иногда, какъ будто блеснетъ заря радости, улыбнется жизнь… мгновенье одно! Начнется возня съ мыслями, съ мечтами, — что̀ мудренаго, если тутъ придетъ въ голову: если бъ умеръ Альбертъ? — ты бы! — да, — она бы! и погонишься за привидѣньемъ… ты за нимъ, а кощей отъ тебя, покуда… бездна! и содрогнешься.
Намедни я какъ-то попалъ на ту дорогу, по которой, когда я познакомился съ Лоттой, мы ѣхали на сельскій балъ. Я даже не узналъ окрестностей; такъ измѣнилось все; да, все не то, все прошло; ни одного мгновенья той жизни, ни одного удара того пульса, чувства того!
Со мною, какъ съ духомъ владыки надъ пепелищемъ его прежняго величія. Чудный онъ воздвигнулъ замокъ; блескомъ, великолѣпіемъ украсилъ его; все — сыну, цвѣтущему юношѣ… замокъ расхищенъ, вызженъ до тла!
3 Сентября.
Я не понимаю иногда, какъ другой можетъ ее любить, смѣетъ ее любить, когда только я одинъ люблю ее такъ искренно, такъ свято, и ничего другаго не вѣдаю, не знаю и знать не хочу, какъ только ее одну!
4 Сентября.
Да; это такъ; со мною, какъ съ природой; она клонится къ осени, и во мнѣ бушуетъ осень; мои листья желтѣютъ, и падаетъ уже съ деревьевъ желтый листъ.
Я кажется писалъ тебѣ, еще въ началѣ моего пребыванья здѣсь, о влюбленномъ крестьянскомъ парнѣ. Теперь я освѣдомился о немъ; оказалось, что ему отъ мѣста отказано, что о немъ никто слышать не хочетъ. Вчера я встрѣтилъ его и разговорился съ нимъ. Вотъ его исторія; изъ нее поймешь, какъ глубоко онъ тронулъ меня!
Зачѣмъ это все? зачѣмъ дѣлюся съ тобой только тѣмъ, что пугаетъ и огорчаетъ меня? зачѣмъ къ моей горечи примѣшивать еще твою? зачѣмъ тебѣ подавать новый поводъ — бранить меня, сострадать обо мнѣ? но, стало быть, и это принадлежность моей судьбы; слушай же!
Робко и съ тихою грустью, онъ отвѣчалъ мнѣ сначала только на вопросы; потомъ, какъ бы узнавъ стараго знакомаго, сталъ откровеннѣе, признался мнѣ въ своей винѣ, жаловался на свое несчастье; но едва заговорилъ о томъ времени, когда неодолимая его страсть росла съ каждымъ днемъ, когда онъ не зналъ что̀ дѣлать, куда преклонить голову, лицо его одушевилось и онъ сь наслажденіемъ, даже съ восторгомъ, какъ бы упиваясь воспоминаніемъ, говорилъ что ни ѣсть, ни пить не могъ, что часто дѣлалъ то, чего не слѣдовало, забывалъ о томъ что̀ приказывали; что его какъ будто духъ нечистый погонялъ, и что разъ, когда хозяйка ушла въ свою свѣтелку, онъ пошелъ за ней или, вѣрнѣе, быль кѣмъ-то увлеченъ туда. — Когда она осталась равнодушна къ моимъ просьбамъ, я рѣшился ею овладѣть силой, — сказалъ онъ — но призываю Бога въ свидѣтели, что не помнилъ что̀ дѣлалъ, что въ этомъ самъ не узнаю себя, что мои намѣренія были всегда честны, и что, говоря искренно, я желалъ только составить ея счастье и ей посвятить свой вѣкъ.
Разсказывая далѣе, онъ вдругъ задумался, сталъ запинаться, какъ человѣкъ, который хочетъ что-то сказать, и не рѣшается. Тутъ онъ съ робостью разсказалъ мнѣ, какія передъ тѣмъ откровенности, какія маленькія вольности она позволяла ему; раза два онъ останавливался и разразился наконецъ потокомъ живѣйшихъ увѣреній, что въ первый разъ рѣшается это вымолвить, что говоритъ это не для того, чтобы чернить ее, а только въ доказательство, въ смягченіе своей вины, чтобъ убѣдить меня, что онъ вовсе не такъ испорченъ, какъ это казаться можетъ; что онъ любитъ и уважаетъ ее по-прежнему.
Тутъ, мой милый, спою тебѣ все ту же пѣсню; а именно: если бъ я могъ представить его такимъ, какъ онъ стоялъ передо мной! чтобы ты зналъ, какое я въ немъ принимаю участіе, и долженъ принимать! впрочемъ, на столько и моя судьба тебѣ извѣстна и ты на столько знаешь меня, чтобы понять почему и что меня привязываетъ ко всѣмъ несчастнымъ, особенно къ этому бѣдняку!
Перечитывая письмо, вижу однако, что я забылъ о концѣ исторіи.
Вызванный сопротивленьемъ хозяйки, подошелъ ея братъ, давно ненавидѣвшій влюбленнаго парня изъ опасенія, чтобы бездѣтная сестра не вышла замужъ и не лишила его дѣтей надеждъ на наслѣдство; этотъ выгналъ его тотчасъ изъ дому и поднялъ такую тревогу, что если бъ она и пожелала, то уже не могла бы поступить иначе. — Теперь, сказалъ онъ въ заключеніе, она взяла другаго работника; говорятъ даже, что онъ женится на ней, что и за него она поссорилась съ братомъ, — но я рѣшился не пережить этого!
Что̀ я разсказалъ тебѣ, то не преувеличено, не подслащено; скажу даже, что слабъ, жидокъ мой разсказъ, что выражаясь общепринятою, обыденною рѣчью, я скорѣе опошлилъ, нежели украсилъ дѣйствительность.
И такъ, эта любовь, вѣрность, страсть — не піитическій вымыселъ! онѣ живы во всей своей чистотѣ въ тѣхъ людяхъ, которыхъ мы называемъ необразованными, грубыми, — мы, образованные, въ ничто переобразованные!
Исторію эту, прошу тебя, прочти со вниманіемъ. Я самъ притихъ, когда началъ писать къ тебѣ, и ты видишь по почерку письма, что оно не отличается тѣмъ вараксаньемь, той пачкотней, какими обыкновенно угощаю тебя. Перечти его, мой возлюбленный, какъ бы ты читалъ исторію твоего друга; да; такъ было и со мной; такъ будетъ и со мной; а я и вполовину не такъ правдивъ, не такъ рѣшителенъ, какъ этотъ бѣднякъ, съ которымъ не смѣю даже сравнивать себя!
5 Сентября.
Я былъ у Лотты. Мужъ ея въ деревнѣ. Она написала къ нему письмецо, которое начиналось такъ: добрѣйшій, любезнѣйшій, пріѣзжай скорѣй! ожидаю тебя съ нетерпѣніемъ. Между тѣмъ, одинъ изъ друзей дома пришелъ сказать, что дѣла задержатъ Альберта еще на нѣсколько дней. Записка оставалась раскрытою на столѣ и вечеромъ попалась мнѣ въ руки; я прочелъ и разсмѣялся. — Чему? спросила она. — Воображенье-то, отвѣчалъ я, какой чудный даръ! представьте, мнѣ показалось, что эта записка ко мнѣ. — Моя выходка ей не понравилась; она отвернулась, и я замолчалъ.
6 Сентября.
Мнѣ трудно было разстаться съ моимъ старымъ, синимъ фракомъ; онъ былъ на мнѣ, когда я познакомился съ Лоттой, когда я съ ней танцовалъ; но онъ переслужилъ свой срокъ и я заказалъ себѣ точно такой же; съ такимъ же воротникомъ и съ такими же отворотами; къ нему такіе же панталоны и точно такой же желтый жилетъ.
Того эффекта новый фракъ не производитъ. Не знаю; думаю, однако, что и этотъ со временемъ станетъ мнѣ дорогъ.
12 Сентября.
Она была нѣсколько дней въ отсутствіи и возвратилась съ Альбертомъ. Сегодня, когда я вошелъ въ ея комнату, она меня встрѣтила, и я горячо поцѣловалъ ея руку.
Съ зеркала слетала къ ней на плечо канарейка. — Новаго друга, подарокъ малюткамъ рекомендую, — сказала она, и переманила птичку на кисть руки:
— Посмотрите, какая привѣтливая, ласковая! да взгляните же на нее! Когда я кормлю ее, она машетъ крылышками и клюетъ такъ мило; она и цѣлуетъ меня; посмотрите!
Когда она поднесла ее ко рту, птичка такъ прильнула къ ея алымъ губкамъ, какъ бы сознавала блаженство, которымъ дышали онѣ!
— Она и васъ должна поцѣловать! сказала она, протянувъ руку къ моему рту. Птичка описала полукругъ, и нѣжное, повторенное прикосновеніе ея клювика, было тонко, обаятельно, какъ предвкушеніе, какъ чаяніе блаженной любви!
— Ея поцѣлуй, — сказалъ я, — не вовсе безкорыстенъ; она ждетъ пищи, и недовольная пустой лаской, смотрите, отворачивается.
— Она и кушаетъ у меня изо рту, — сказала Лотта, взявъ нѣсколько рѣпяныхъ сѣмячекъ въ ротъ, и поднесла къ нему птичку съ живой улыбкой, съ выраженіемъ чистѣйшей любви.
Я отвернулся. Она не должна была, ей не слѣдовало пробуждать мою впечатлительность этими картинками дѣтской радости и невиннаго счастья; мое усталое сердце засыпаетъ иногда равнодушіемъ къ жизни; но чу́токъ и кратокъ его сонъ… а впрочемъ, почему жъ и не такъ? она вполнѣ довѣряетъ мнѣ, она знаетъ, какъ я ее люблю!
15 Сентября.
Можно съ ума сойти, Вильгельмъ, отъ одной мысли что есть люди, у которыхъ и капли-то чувства нѣтъ къ тому, что еще имѣетъ какую-нибудь цѣну на землѣ!
Я писалъ тебѣ объ орѣшникахъ, подъ которыми мы сидѣли съ Лоттой, когда навѣщали почтеннаго проповѣдника въ мѣстечкѣ С*. Чудные орѣшники! Богъ свидѣтель, какъ отрадна была ихъ тѣнь; какъ широко, величественно были раскинуты ихъ сучья; какъ милъ, уютенъ былъ пасторскій дворикъ въ ихъ прохладной тѣни! Самая память о почтенномъ старцѣ, который ихъ сажалъ, какую она прелесть придавала имъ! да, здѣшній школьный учитель иначе не говоритъ о немъ, какъ съ чувствомъ глубокаго благочестія. Повѣришь ли, даже у учителя выступили слезы на глаза, когда онъ сказалъ мнѣ, что орѣшники срублены. Срублены! съ ума бы сойти, убить бы собаку, что нанесла имъ первый ударъ! Каково же было мнѣ это слышать, мнѣ, который плакать готовъ, когда на иномъ дворѣ изъ двухъ деревьевъ одно посохнетъ?
Но и тутъ, порадуйся дружокъ, чувство-то человѣческое вѣдь заговорило, отстояло — понимаешь, — вѣдь одно-то уцѣлѣло деревцо!
Постойте, госпожа пасторша, остальныя вамъ отзовутся на маслѣ и яйцахъ и на прочемъ иномъ, когда подойдетъ дѣло къ праздникамъ. Да, это она, жена новаго пастора (наши старики умерли), сухопарое существо, имѣющее причину ничего не любить, потому что ее не терпитъ никто, — это она порубила мои деревья! Вся деревня ворчитъ; она нанесла кровную обиду всѣмъ; дура! воображаетъ, что она ученая; объясняетъ каноны, корпитъ надъ морально-критической реформаціей христіанства, и туда же, пожимаетъ плечами, когда говорятъ о Лафатерѣ; кашляетъ сухимъ кашлемъ, и оттого въ цѣломъ божьемъ мірѣ ни въ комъ нейметъ радости; да, только такой креатурѣ и можно было срубить мои орѣшники! Видишь-ли, я какъ-то не приду еще въ себя; представь: желтый листъ засоряетъ ей дворъ, портитъ воздухъ, листья отнимаютъ свѣтъ, а когда поспѣютъ орѣхи, мальчишки сбиваютъ ихъ каменьями! это, изволишь видѣть, дѣйствуетъ на ея нервы; мѣшаетъ ея комбинаціямъ надъ бреднями Земмлера, Михаэлиса и Кенникота. — Каково?
Когда я спросилъ деревенскихъ мужичковъ постарше, зачѣмъ они допустили это: что же намъ было дѣлать, отвѣчали они, когда и староста съ пасторомъ за одно? теперь не въ барышахъ они, и подѣломъ! когда общинное Правленье освѣдомилось объ этомъ казусѣ, оно сказало, — сюда пожалуйте! Правленье-то, видите, имѣло на дворъ еще старую претензію, которую держало подъ сукномъ; а тутъ она и вышла на свѣтъ, деревья-то и продали съ молотка; теперь и староста съ носомъ остался, да и пасторъ-то, которому и безъ того худо спится, — знать жену часто видитъ во снѣ!
Эхъ, если бъ я былъ владѣтельный князь, я бы и пасторшу, и старосту, да и Правленье-то… владѣтельный? и то сказать, думалъ бы я развѣ тогда о деревьяхъ страны?
10 Октября.
На ея черные глаза взгляну, и мнѣ легче! Послушай, огорчаетъ меня мысль, что Альбертъ кажется не такъ счастливъ, какъ надѣялся онъ… какъ я бы былъ, если бы… не люблю точекъ, но здѣсь не могу обойтись безъ нихъ… и мнѣ кажется, оно и коротко и ясно.
12 Октября.
Оссіанъ оспорилъ въ моемъ сердцѣ Гомера. Чуденъ, величественъ міръ сѣвернаго барда!
Порывистый вѣтръ обуреваетъ скалу пустынную. При трепетномъ свѣтѣ луны, въ ризахъ тумана, встаютъ тѣни почившихъ; въ сумракѣ ущелій носятся души на зарѣ убіенныхъ; съ завываніемъ бури, съ ревомъ лѣсныхъ потоковъ сливаются ихъ вопли, изъ мглы трущобъ, изъ мрачныхъ пещеръ. Буря, вопли, потоки, не заглушатъ они жалобы нѣжной, изліяній скорбящей любви; не заглушатъ тихаго плача дѣвы, надъ свѣжей могилой со славою падшаго! четыре мхомъ поросшіе камня надъ ней.
Маститый воинъ-пѣвецъ, величавый Фингала сынъ, онъ на поискахъ слѣдовъ отцовскихъ! и забытыя ихъ гробницы на той скалѣ, онъ находитъ ихъ. Вдохновенный, скорбный, онъ обратилъ очи къ вечерней звѣздѣ; она закатилась, тонетъ въ волнахъ. Минувшее оживаетъ въ душѣ героя; при полномъ сіяньѣ луны, при радостныхъ кликахъ побѣды, несутся къ роднымъ берегамъ пурпуромъ вѣнчанные корабли отцовъ… Воспоминанье мгновенное! — и снова глубокая скорбь на челѣ его, послѣдняго изъ славныхъ героевъ старины. О, какъ упорна борьба времени съ его могучимъ, медленно угасающимъ духомъ! но и близкій къ своему концу, странствующій, величавый бардъ; что за дивные звуки онъ льетъ изъ вымирающаго сердца? зане́, тѣни великихъ предковъ одушевляютъ его! — Изнемогаетъ; къ порываемой вѣтромъ травѣ, къ холодной землѣ припалъ, шепчетъ ей: «завтра придетъ странникъ; онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни; онъ спроситъ, гдѣ пѣвецъ Оссіанъ? гдѣ Фингала сынъ? — не отвѣтишь, зеленая, не отзовешься, холодная, и его пята пройдетъ по могилѣ моей…»
О, другъ! гдѣ оруженосецъ? мечъ наголо! дай, пожертвую собой за угасающаго полубога! пыломъ юнаго сердца его обновлю, и вслѣдъ возрожденному, дай, пошлю спутницей душу мою!
19 Октября.
Ахъ, этотъ пробѣлъ, эта ужасная пустота въ душѣ! Я часто думаю, если бъ хоть разъ, одинъ только разъ прижать ее къ этому сердцу, пробѣлъ бы пополнился, залегло бы блаженство въ груди.
26 Октярбя.
Да, съ каждымъ днемъ убѣждаюсь я тверже и тверже, болѣе-ли, менѣе-ли на землѣ однимъ существомъ, право, все равно.
Къ Лоттѣ пришла подруга: я вышелъ въ другую комнату; развернулъ книгу; но не могъ читать, и вотъ пишу къ темъ.
Онъ тихо разговариваютъ, разсказываютъ городскія новости: та замужъ выходитъ; другая больна, очень больна: у третьей кашель сухой, осунулось лицо, безпрестанные обмороки. — Гроша не дамъ за ея жизнь, — NN также боленъ, — весь распухъ. — И между тѣмъ какъ барыньки мои говорятъ о больныхъ, какъ о первомъ встрѣчномъ, мое несчастное воображеніе переноситъ, сажаетъ меня къ ихъ изголовью. О, какъ они отворачиваются отъ смерти! какъ они… и я обернулся: тамъ платья Лотгы, тутъ письмена Альберта, и эта мебель, и эта чернильница… смотрю и думаю: видишь ли, какъ ты сроднился, чѣмъ ты сталъ для друзей; ты имъ достоинства образецъ; ты часто ихъ душа и радость; тоже они и твоему сердцу; а случись, что уйдешь, что на всегда ихъ оставишь, — долго ли они, на долго ли они будутъ помнить о тебѣ?
О, какъ мимолетенъ человѣкъ! даже тамъ, гдѣ отсутствіе его незамѣнимый пробѣлъ въ судьбѣ другихъ, гдѣ онъ такъ много значитъ, и тамъ-то онъ, и еще какъ скоро, исчезаетъ изъ ихъ памяти!
27 Октября.
Право, иной разъ распоролъ бы себѣ грудь или размозжилъ бы себѣ черепъ при мысли, что люди могутъ такъ мало любить одинъ другаго, такъ мало сочувствовать другъ другу! ахъ, этой любви, радости, теплоты сердечной не дастъ никто, если нѣтъ ихъ въ самомъ тебѣ, и бей сердце блаженствомъ черезъ край, имъ не согрѣешь того, кто какъ глыба холодная, отъ себя не дастъ и ростка.
27 Октября, вечеромъ.
Я изысканъ столь многимъ, а мое чувство къ ней поглощаетъ все; я владѣю столь многимъ, а безъ нее — все ничто.
30 Октября.
Сто разъ уже покушался я упасть ей на грудь! Одинъ Богъ вѣдаетъ, во что обходятся мнѣ покушенья передъ лицемъ любезнѣйшаго изъ созданій; видѣть, и тронуть не смѣть; а побужденіе тронуть, схватить, такъ естественно, такъ человѣчно. Дѣти, вѣрные своей природѣ, не хватаются ли за все, что приглянется имъ? — А я?!
3 Ноября.
Богъ свидѣтель! я спать ложусь часто съ желаніемъ, даже съ надеждой не встать вовсе. Утромъ раскрою глаза, взгляну на солнце — и горе мнѣ! — о, если бы причуда, охота къ чему-нибудь овладѣла мной, если бъ я могъ на неудачу, на третье лицо сложить причину моего недовольства, оно бы меньше тяготѣло на мнѣ. На бѣду, я самъ причиной всему; во мнѣ одномъ начало вины, — нѣтъ, не вины! довольно, если скажу, что во мнѣ источникъ моихъ бѣдъ, какъ нѣкогда онъ мнѣ былъ источникомъ радостей; не тотъ же ли я, который — давно ли? — всюду приносилъ съ собою свой рай, котораго сердце обнимало весь міръ? оно обнищало; не бьется восторгами; сухи глаза, и мысли давно не орошенные слезами, стянули уже морщину на лбу. Я лишился лучшаго сокровища въ жизни — силы творческой, силы святой; отлетѣли чары фантазіи, и моимъ страданьямъ исхода нѣтъ!
Подойдешь къ окну: напрасно борется туманъ съ лучами молодаго утра; оно встаетъ надъ утесами, и лучезарное, золотитъ поблеклую ниву; напрасно обезлиственныя ивы наклонились надъ рѣкой; она сквозитъ межъ нихъ, блещетъ, вьется и ластится, — о! что́ же во мнѣ, если и эта всегда дивная природа, какъ размалеванный подносъ передо мной, если всѣ ея чудеса не могутъ и капли-то прежней радости накачать изъ этого сердца въ эту башку, и весь онъ, еще ражій съ виду дѣтина, передъ Бога лицемъ, какъ разсохшееся ведро, какъ ковшъ пустой! — о, я не разъ припадалъ къ нему, не разъ уже молилъ о слезахъ, какъ молитъ пахарь о дождѣ, когда небо легло раскаленнымъ сводомъ, а земля какъ порохъ подъ пятой!
Увы, Богъ посылаетъ ненастье и ведра не мольбамъ неистовымъ, и времена, о которыхъ одно воспоминаніе меня мучаетъ теперь, не потому-ли составляли онѣ мое блаженство, что я тогда съ тихимъ трепетомъ ждалъ Его благодати и отъ глубины чистаго, благодарнаго сердца, шелъ на встрѣчу ей?
8 Ноября.
Она въ невоздержности упрекнула меня, и какъ высказанъ былъ упрекъ! въ невоздержности, когда стаканомъ вина увлекусь и выпью невзначай бутылку. — О, не дѣлайте этого, сказала она, о Лоттѣ подумайте! — Подумать? отвѣчалъ я, — я думаю! — нѣтъ, я не думаю; вы вѣчно со мной!
Сегодня сидѣлъ я съ нею на томъ мѣстѣ, откуда она, — помнишь, — отъѣхала въ шарабанѣ, обернулась, — и вотъ, чтобъ отвлечь мои мысли, она заговорила о чемъ-то… милый мой, я гибну; она дѣлаетъ со мной все, что ей вздумается.
15 Ноября.
Благодарю тебя, Вельгельмъ, за сердечное слово, за участье твое! прошу тебя, успокойся; дай мнѣ выстрадаться; какъ я ни жалокъ, — поборемся еще. Религію уважаю; знаю, что многимъ страдальцамъ, многимъ чающимъ движенья воды — она ключъ цѣлебный. Развѣ сынъ божій не говоритъ, что съ нимъ будутъ только тѣ, которыхъ ему отецъ пошлетъ? а если…
Прошу, этихъ словъ не толкуй превратно, не въ насмѣшку высказаны онѣ; ими говоритъ душа моя; ее же исповѣдую тебѣ; иначе лучше кончить, какъ и вообще не трачу словъ на то, чего не знаю. Выстрадать свою долю, до дна испить свою чашу, не въ этомъ-ли завѣтъ нашей судьбы? и если устамъ человѣческимъ Бога небеснаго была горька та чаша, я ли лукаво скажу, что она сладка? мнѣ ли, въ тѣ минуты, когда вся суть моя трепещетъ межъ бытіемъ и небытіемъ, когда мое прошедшее, какъ молнія надъ темной бездной будущаго, и эта дивная природа преображается въ хаосъ передо мной, — мнѣ ли не внять слову: слабѣютъ твои послѣднія силы, несдержимо паденье, нравственное твое паденье, и скоро не властно будетъ животное воззвать къ силамъ падшаго духа! еще я человѣкъ, и молитвы ли устыжусь: Боже мой, Боже, почто оставилъ меня!
21 Ноября.
Ей и въ голову не приходитъ; она и не думаетъ, что сама же готовитъ ядъ, который погубитъ и ее со мной; я, — я это знаю, и жадно пью изъ сосуда, который она подноситъ мнѣ! Что значить этотъ добрый, умоляющій взглядъ, которымъ она часто, — часто? нѣтъ, не часто, а иногда, какъ будто увѣщеваетъ меня? это добродушіе, которымъ снисходитъ къ моимъ невольнымъ порывамъ? это состраданье къ страданьямъ моимъ ? оно — словно врѣзано на лбу ея.
Вчера, когда я прощался съ ней, она мнѣ подала руку и сказала: прощайте, милый Вертеръ! — милый Вертеръ! такъ впервые она назвала меня, и дрожь пробѣжала по мнѣ! Сто разъ повторилъ я себѣ эти слова, и вчера еще, когда ложился спать и бормоталъ о чемъ-то, я вдругъ сказалъ себѣ: доброй ночи, милый Вертеръ! — и разумѣется, тутъ же посмѣялся надъ собой.
22 Ноября.
Не могу просить: оставь мнѣ ее! а все-таки мнѣ сдается иногда, что она моя; не могу молить: отдай мнѣ ее! потому что она принадлежитъ другому. И борешься и возишься со своими мыслями, и попусти я себя на эту тему, ты получилъ бы цѣлый томъ антитезъ.
24 Ноября.
Она сознаетъ мѣру моихъ страданій; сегодня, ея взглядъ глубоко запалъ мнѣ въ душу. Когда я пришелъ, она была одна; я ничего не сказалъ, и она только взглянула на меня; все исчезло, все померкло передъ этимъ взглядомъ; чары красоты, блескъ ума, все слилось въ одномъ выраженьѣ; то было выраженье состраданья глубокаго! о, зачѣмъ я не упалъ къ ея ногамъ? зачѣмъ не покрылъ поцѣлуями эти уста? Она какъ бы замѣтила что-то недоброе и порхнула къ своему прибѣжищу, къ фортепіано. Едва внятные звуки инструмента и ея тихій голосъ слились въ мелодію, нѣжную какъ ея дыханіе… о, никогда не были такъ прекрасны эти уста! полураскрытыя, какъ бы жаждущія, онѣ упивались гармоніей, и вдохновенныя, чистыя какъ ангелъ, отвѣчали ей отголоскомъ чистѣйшей души! — Да, если бъ это возможно было выразить; я наклонился, я далъ клятву: уста хранимыя геніемъ небеснымъ, никогда не припаду къ вамъ, никогда не коснуся васъ! — но взглянулъ на нее, и тутъ-же сказалъ: такъ нѣтъ же, и могу, и хочу! — А! видишь ты эту грань, что между моей душей и этимъ блаженствомъ, что между грѣхопаденьемъ и раскаяніемъ легла?
20 Ноября.
Иногда повторяю себѣ: единственна судьба твоя! будь счастливъ счастьемъ собрата, и обиженъ не будетъ никто; — иногда, старую книгу разверну; поэтъ, глубокой древности дитя, онъ мыслилъ какъ я; читаю — словно въ своемъ сердцѣ читаю. — Неужели, спрашиваю, и тогда уже люди страдали такъ? о, сколько же…
30 Ноября.
Я не могу, я не долженъ придти въ себя! куда ни оглянешься, куда ни ступишь, — явленія леденящія кровь… Сегодня! о, человѣчество! о, судьба твоя!
Часъ былъ обѣденный; ѣсть не хотѣлось мнѣ; я шелъ берегомъ рѣки; снѣжная глушь кругомъ; рѣзкій, холодный вѣтръ дулъ изъ ущелья; сѣрыя въ клочьяхъ тучи быстро неслись надъ головой, застилая всю долину, весь горизонтъ…
Издали вижу: человѣкъ въ зеленомъ, разодранномъ кафтанъ, шныряетъ по утесамъ, нагибается и какъ будто ищетъ травъ. Я направился къ нему, и когда подошелъ ближе, когда хрустъ ледяной коры заставилъ его оглянуться, его интересная физіогномія поразила меня. Его лицо выражало простоту и добродушіе; но тихая, какъ бы подавленная грусть составляла ихъ главную, общую черту. Его черные волосы, зачесанные спереди на обѣ стороны, придерживались двумя большими булавками; остальные были собраны сзади въ одну большую косу, падавшую вдоль спины отъ затылка до поясницы. Судя по его одеждѣ я заключилъ, что онъ простолюдинъ и не затруднился его спросить: чего онъ ищетъ? — Ищу, отвѣчалъ онъ, съ глубокимъ вздохомъ, цвѣтовъ, и не нахожу. — Зима, отвѣчалъ я, невольно улыбаясь, — время не то. — Цвѣты бываютъ всякіе, продолжалъ онъ, и спустился ко мнѣ съ пригорка. — Въ огородѣ моемъ есть и розы, и не-тронь-меня двухъ сортовъ; однимъ подарилъ меня отецъ; это полевой цвѣтокъ; вотъ уже два дня ищу, а все не могу найдти!
Я замѣтилъ что-то недоброе въ его глазахъ и, чтобъ отвлечь его отъ грустной мысли, спросилъ: зачѣмъ тебѣ цвѣты? Странная, судорожная улыбка подернула его лице. — Только не измѣни, смотри, сказалъ онъ, приложивъ палецъ ко рту, — я обѣщалъ букетъ голубкѣ! — Это хорошо, отвѣчалъ я. — О, продолжалъ онъ, чего у ней нѣтъ? она богата. — А все же твой букетъ ей дороже всего! — О, продолжалъ онъ, у ней и жемчугъ и корона есть. — А какъ зовутъ ее? — Если бъ германскій Сеймъ уплатилъ мнѣ мое жалованье, я былъ бы другой человѣкъ! да, было время, когда и мнѣ было хорошо; а теперь, теперь я пропадшій человѣкъ! — Влажный взглядъ къ небу выразилъ все.
Такъ онъ былъ счастливъ? спросилъ я. — И какъ еще! ахъ, если бъ я могъ, какъ тогда…. тогда хорошо мнѣ было, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ!
— Гейнрихъ! послышался голосъ старухи шедшей прямо на насъ, — Гейнрихъ! мы ищемъ тебя; куда ты запропастился? обѣдать пора.
Это вашъ сынъ? спросилъ я, подойдя къ ней. — Да, бѣдный нашъ сынъ! крестъ тяжелый послалъ намъ Богъ, — отвѣчала она. — Давно ли онъ таковъ? — Съ полгода будетъ, какъ онъ притихъ; благодареніе Господу и за то; а передъ тѣмъ, цѣлый годъ на цѣпи, въ сумасшедшемъ домѣ сидѣлъ; теперь онъ никого и пальцемъ не тронетъ, только все съ королями, да королевами знается; а что за добрый, что за кроткій былъ человѣкъ! писалъ четкой, хорошей рукой и кормилъ всѣхъ насъ; вдругъ сталъ задумчивъ, схватилъ горячку, впалъ въ полууміе, а теперь, какъ видите… если бы, сударь, вамъ все разсказать…
Я прервалъ потокъ ея словъ вопросомъ: какое же это было время, которымъ онъ хвалится, когда онъ былъ доволенъ и счастливъ? — Бѣдный безумецъ, сказала она со скорбной улыбкой, — онъ говоритъ про то время, когда не помнилъ себя, когда быль въ бѣшенствѣ, сидѣлъ на цѣпи; вотъ чѣмъ хвалится онъ!
Меня какъ громомъ поразило. Я сунулъ ей монету въ руки и бросился въ сторону.
Когда ты былъ счастливъ! повторялъ я ускоряя шагъ, когда было тебъ хорошо, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ! — Боже праведный! такъ вотъ судьба твоихъ дѣтей? счастливы они, покуда въ разумъ не придутъ или когда онъ оставитъ ихъ? — Несчастный! завидую твоей горькой долѣ, твоимъ помраченнымъ чувствамъ; съ надеждами выходишь ты изъ дому, зимой, искать цвѣтовъ твоей королевѣ и тихо грустишь, когда не находишь ихъ въ снѣгу. — Счастливецъ! блаженъ ты безуміемъ своимъ; а я, я выхожу безъ надежды, брожу безъ цѣли и возвращаюся съ тѣмъ же, съ чѣмъ и ушелъ. Мечтаешь, чѣмъ бы ты былъ, если бъ Сеймъ уплатилъ тебѣ жалованье? — Счастливецъ! онъ вещественнымъ невзгодамъ приписываетъ отсутствіе счастія. Ты не знаешь, ты не чувствуешь, что въ твоемъ разбитомъ мозгу, въ твоемъ истерзанномъ сердцѣ — корень твоихъ золъ; а отъ нихъ никакія владыки міра тебя не спасутъ!
Да умретъ же безнадежно тотъ, кто посмѣется надъ больнымъ, который по обѣту сердца спѣшитъ къ источнику исцѣленья, и будь отъ того сугубѣй его недугъ, печальнѣй его исходъ! кто покичится надъ кающимся, который несетъ ко святымъ мѣстамъ бремя тяжкихъ сознаній, раны своихъ угрызеній; съ каждымъ шагомъ, съ каждой язвой на непроторенной осокѣ, льется въ его душу елей утѣшенья, спадаетъ бремя, стихаетъ голосъ тѣхъ угрызеній… и это мечтой зовете вы, — вы, пустозвоны на шелковыхъ пуховикахъ? — Мечта! о Боже, ты видишь мои слезы… не довольно ли жалкимъ, немощнымъ ты создалъ человѣка, чтобъ намъ оспоривать и нищенскую-то кроху надежды на тебя, надежду на корень цѣлебный, на слезы вертограда? что же онѣ, какъ не надежда, что ты и въ тернія вложилъ силу елея? Безчувственъ ли будетъ отецъ-человѣкъ, когда къ нему припадетъ нежданный имъ сынъ, и воскликнетъ: я снова твой! а ты — ты небесный отецъ! не посѣтуй же за часъ неурочный, за путь оконченный до срока. Любому, и радость и горе повсюду; многимъ по́-сердцу просторы земли; я же, я только съ тобою, только передъ лицомъ твоимъ, и жить и страдать хочу! и Богу-ли отцу отвергнуть меня?
1 Декабря.
Вильгельмъ! тотъ человѣкъ, о которомъ я вчера писалъ тебѣ, тотъ несчастный счастливецъ, онъ былъ писаремъ у отца Лотты; онъ питалъ скрытую къ ней страсть; онъ обличилъ себя; онъ былъ выгнанъ изъ службы; онъ сошелъ съ ума. Пойми изъ этихъ сухихъ словъ, какъ пострадалъ мой мозгъ, когда Альбертъ разсказалъ мнѣ вчера эту исторію такъ же спокойно, какъ ты быть можетъ ее читаешь теперь.
4 Декабря.
Прошу, — ты видишь, не долго мнѣ! — прошу же, — выслушай, — сегодня сижу возлѣ нее; она за инструментомъ, все разныя мелодіи… и всѣ съ такимъ выраженьемъ, — всѣ! всѣ! — чего жъ тебѣ? — Ея сестричка на колѣняхъ у меня; куклу наряжаемъ на балъ; я слушаю, и вдругъ, мнѣ легко… слезы… я наклонился, — обручальное кольцо мнѣ въ глаза! — слезы полились, а она опять ту же старую, сладостную мелодію… и отрада живая, и въ настоящемъ прошедшее, и промежутки счастья, огорченій, обманутыхъ надеждъ, все! все! — чего жъ тебѣ? — Я вскочилъ, прошелся раза два по комнатѣ, пуще занимаетъ духъ, — ради Бога! говорю, рѣзко подойдя къ ней, — ради Бога, перестанете ли? — Она умолкла; неподвижно смотритъ на меня; я молчу. — Вертеръ, говоритъ, напряженно улыбаясь, Вертеръ, — ея улыбка ворочаетъ мнѣ душу, — вы больны, ваше задушевное противно вамъ… о, прошу васъ, подите, успокойтесь… и оторвался, и — Боже, ты видишь мои страданья, ты покончишь ихъ!
6 Декабря.
Этотъ образъ, какъ онъ преслѣдуетъ меня! Здѣсь, если раскрою вѣки, здѣсь, подо лбомъ, гдѣ органъ зрѣнія сосредоточенъ, здѣсь блещутъ эти черные глаза! да; именно здѣсь! — Закрою ли вѣки, — они тамъ, они тутъ, они бездной зіяютъ, — передо мною, во мнѣ! — страждетъ мозгъ.
Человѣкъ, прославленный полубогъ, гдѣ же твои силы? теперь, когда нужны онѣ, гдѣ твоя опора? Вознесешься-ли на крыльяхъ радости, припадешь ли ницъ въ страданьяхъ, — и тамъ, и тутъ, — не просторы Безконечнаго, — тебѣ на встрѣчу тупая, холодная самосознанья стѣнъ!
•••
ОТЪ АВТОРА.
Къ сожалѣнію, о послѣднихъ знаменательныхъ дняхъ нашего друга осталось немного его собственноручныхъ свидѣтельствъ и я нахожусь вынужденнымъ пополнить своимъ разсказомъ этотъ пробѣлъ его печальной исторіи.
Она проста и изустныя о ней извѣстія согласны почти во всемъ; различествуютъ только показанія и мнѣнія о характерѣ окружавшихъ Вертера лицъ.
И такъ, на мою долю выпалъ небольшой трудъ — разсказать слышанное и включить въ мой разсказъ оставшіяся послѣ него письма.
Если согласимся въ трудности опредѣленія настоящихъ, первичныхъ причинъ всякаго знаменательнаго человѣческаго поступка, то поймемъ и побужденія, заставившія меня сохранить, сберечь до малѣйшаго лоскута, все относящееся къ событію съ человѣкомъ, выходившимъ изъ ряда людей обыкновенныхъ.
Тоска и равнодушіе къ жизни все глубже и глубже укорѣнялись въ душѣ Вертера и наконецъ овладѣли ею совершенно. Гармонія его духа разстроилась; внутренній жаръ и раздражительность, возбуждая безпрерывно его мятежныя силы, дѣйствовали на нихъ гибельно; а желаніе превозмочь свои страданья ускоряло только ихъ упадокъ. Душевное безпокойство поражало его способности и дѣйствовали съ каждымъ днемъ разрушительнѣе на его живость, на его остроуміе; онъ сдѣлался скучнымъ собесѣдникомъ и, по мѣръ упадка духа, становился несправедливъ къ другимъ.
Такъ говорятъ, по крайней мѣръ, друзья Альберта. Они утверждаютъ, что Вертеръ не умѣлъ тогда цѣнить этаго безукоризненнаго человѣка, даже не признавалъ его естественныхъ желаній — сохранить за собою счастіе, къ которому стремился давно и котораго заслуживалъ вполнѣ; что, стало быть, Вертеръ смотрѣлъ съ ложной точки на его наружное, какъ бы ничѣмъ невозмутимое спокойствіе, тогда какъ самъ походилъ на человѣка, днемъ расточающаго все что имѣетъ и заработываетъ, чтобы съ наступленіемъ ночи снова бороться съ нищетой.
Альбертъ, говорили они, оставался все тѣмъ же къ нему, да и не могъ измѣниться въ такое короткое время; словомъ, не переставалъ, какъ и съ самаго начала, любить и уважать его. Свою жену любилъ онъ выше всего; онъ гордился ею и желалъ, чтобъ и другіе признавали въ ней то же прекрасное созданіе, какимъ она являлась ему. Можно ли было сѣтовать на него, если онъ отклонялъ отъ себя самую тѣнь подозрѣній или если онъ былъ неравнодушенъ къ мысли — подѣлиться съ кѣмъ бы то ни было обладаніемъ своего сокровища, будь такой подѣлъ самаго невиннаго свойства? Они соглашаются, что Альбертъ часто оставлялъ комнату жены, когда у нее бывалъ Вертеръ; но что онъ дѣлалъ это не изъ ненависти или отвращенія къ нему, а потому, что сознавалъ свое присутствіе тягостнымъ для искренно любимаго имъ страдальца.
•••
Отецъ Лотты захворалъ и не оставлялъ комнаты; онъ выслалъ за ней экипажъ и она отправилась къ нему. Снѣгъ, покрывавшій всю окрестность, только что выпалъ; молодая зима блистала въ лучахъ молодаго утра.
На другой день Вертеръ отправился такъ же къ старику, чтобы проводить Лотту домой, если Альберта задержатъ дѣла.
Ясная погода подѣйствовала мало на его мрачное расположенье духа; впечатлѣнія, одно другаго темнѣе, смѣнялись въ его душѣ и ложились на нее тяжелымъ гнетомъ.
Въ разладъ съ собой, онъ предполагалъ неурядицу и въ быту окружавшихъ его лицъ, привыкалъ къ мысли, что положеніе и другихъ не лучше; съ этой-то мрачной стороны представлялись ему и отношенія Альберта къ женѣ. Обвиняя себя въ нарушеніи добраго между ними согласія, онъ осыпалъ себя укоризнами, къ которымъ примѣшивалось и скрытое нерасположенье къ другу.
Доро́гой, эта мысль разыгралась въ немъ. Да, да, говорилъ онъ себѣ съ глухимъ скрежетомъ: вотъ она, эта довѣрчивая, нѣжная, продолжительная вѣрность! пресыщеніе, равнодушіе это — не больше! нѣтъ такого грошоваго дѣла, которое не занимало бы его больше, нежели это сокровище, эта чудная жена! цѣнитъ ли онъ свое счастіе? уважаетъ ли онъ ее такъ, какъ она того заслуживаетъ? онъ обладаетъ ею, — прекрасно; обладаетъ, знаю это, какъ смекаю и кое о чемъ другомъ; я привыкъ къ этой мысли; но чего добраго, онъ меня еще съ ума сведетъ, и самая его дружба ко мнѣ, развѣ она выдержала испытанье? не смотритъ онъ развѣ на мою привязанность къ Лоттѣ, какъ на нарушеніе его правъ? на мое вниманіе къ ней, какъ на упрекъ ему? знаю, чувствую, что мое присутствіе ему непріятно, что я становлюсь тяжелъ ему, что онъ желалъ бы удалить меня!
То ускорялъ онъ шагъ, то останавливался; порывался домой вернуться; шелъ однако все далѣе, покуда въ этихъ мысляхъ, въ этой борьбѣ съ собой, не пришелъ къ охотничьему домику.
Когда онъ вошелъ въ двери и спросилъ о старикѣ, весь домъ былъ въ движеніи. Старшій братъ Лотты, любимецъ его, объявилъ ему при встрѣчѣ, что въ Вальгеймѣ случилось несчастіе, что тамъ нашли мертвое тѣло. Сначала онъ принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.
Когда онъ вошелъ въ кабинетъ старика, Лотта уговаривала отца беречь себя, не выходить изъ дому; онъ же хотѣлъ непремѣнно самъ изслѣдовать дѣло, и на мѣстѣ, собственными глазами увѣриться въ показаніяхъ. Подозрѣнія, улики были довольно сильныя, но убійца оставался еще неизвѣстенъ; убитый найденъ былъ на порогъ дома вдовы, которая незадолго передъ тѣмъ отказала, по неудовольствію, служившему ей батраку.
— Возможно ли? — вскричалъ Вертеръ, услышавъ это, — сейчасъ же иду туда; я долженъ идти! — Онъ поспѣшилъ въ Вальгеймъ и сообразивъ дорогой всѣ обстоятельства, не усомнился ни на минуту, что убійство было дѣломъ того человѣка, который не разъ ему жаловался на свое несчастье и въ которомъ онъ принялъ такое участіе.
Проходя мимо знакомыхъ ему липъ, онъ содрогнулся; при входѣ въ гостинницу, лежало мертвое тѣло, вокругъ котораго толпился народъ; площадка передъ церковью, мѣсто дѣтскихъ игръ и его отдыха, было залито кровью; любовь и вѣрность, лучшіе завѣты человѣческому сердцу, обращены въ насиліе и убійство; обезлиственныя, коренастыя деревья, еще недавно кудрявые кустарники, торчали скелетами изъ-за церковной ограды и сквозь ея рѣшетку мелькали одѣтые снѣгомъ могильные камни.
Не успѣлъ онъ подойти къ толпѣ, какъ изъ нея раздался крикъ: убійца! убійца! — На дорогѣ показались вооруженные всадники. Вертеръ взглянулъ — и опустилъ голову; да, это былъ тотъ влюбленный парень, котораго тихая печаль и кроткая робость были еще такъ живы передъ нимъ!
— Что ты сдѣлалъ, несчастный! — вскричалъ онъ, поспѣшно подойдя къ арестанту. Этотъ спокойно на него взглянулъ; помолчалъ; потомъ отвѣчалъ столь же спокойно: «никто ей не достанется; она не достанется никому!» — Арестанта ввели въ гостинницу; Вертеръ бросился на дорогу.
Весь его организмъ былъ потрясенъ; впечатлѣніе было слишкомъ сильно; оно возмутило, привело въ броженіе всѣ таившіяся въ немъ ощущенья. Его скорбь, недовольство судьбой, равнодушіе къ жизни внезапно уступили восторженному желанію; имъ овладѣло невыразимое сочувствіе къ несчастному, неодолимое стремленье — спасти его. Бѣдствіе собрата казалось ему столь великимъ, причины подходили такъ близко къ собственному его положенію, что онъ готовъ былъ извинить самое преступленье; онъ совершенно вошелъ въ душу того, котораго судьбу принялъ такъ горячо къ сердцу; ему даже казалось, что и другіе раздѣлятъ его сочувствіе. Живая рѣчь, живое за несчастнаго слово роились уже на языкѣ его, и спѣша къ охотничьему дому, онъ въ полголоса повторяетъ дорогой то, что черезъ нѣсколько минутъ поставитъ его адвокатомъ передъ его почтеннымъ другомъ.
У старика былъ Альбертъ, когда Вертеръ снова вошелъ къ нему; это нѣсколько озадачило его; но онъ скоро ободрился и заговорилъ съ жаромъ въ пользу преступника. Старикъ покачалъ головой и не смотря на живость, страстность и нѣкоторые убѣдительные доводы защиты, не согласился съ Вертеромъ; онъ не далъ ему договорить, сталъ противорѣчить и даже упрекнулъ его въ томъ, что онъ беретъ сторону убійцы; сказалъ, что при такомъ образѣ дѣйствій всякое уваженіе къ закону будетъ поколеблено, а съ тѣмъ вмѣстѣ потрясена и государственная безопасность. Къ этому онъ прибавилъ, что навлекъ бы на себя большую отвѣтственность, если бъ уступилъ его просьбамъ, и заключилъ тѣмъ, что дѣло будетъ поведено законнымъ порядкомъ.
Вертеръ не сдавался; онъ сталъ убѣждать, просить старика: посмотрѣть по крайней мѣрѣ сквозь пальцы, если арестанту дана будетъ возможность бѣжать; но и на это послѣдовалъ отказъ. Тутъ вмѣшался въ разговоръ и Альбертъ, принявшій, разумѣется, сторону Совѣтника: Вертеръ былъ заглушенъ, и послѣ того, какъ старикъ повторилъ нѣсколько разъ: нѣтъ, его нельзя спасти! — другъ нашъ съ горечью въ сердцѣ выбѣжалъ на улицу.
Какое впечатлѣніе произвели на него эти слова, объ этомъ свидѣтельствуетъ замѣтка, найденная въ его бумагахъ и написанная вѣроятно въ тотъ же день:
«Тебя нельзя спасти, несчастный! да, намъ съ тобой спасенья нѣтъ!»
•••
О словахъ Альберта, высказанныхъ въ присутствіи Совѣтника, Вертеръ вспоминалъ съ отвращеніемъ; онъ видѣлъ въ нихъ даже намекъ на свои отношенія къ Лоттѣ и хотя ему шепталъ его свѣтлый умъ, что тотъ и другой были въ сущности правы, — согласиться съ ними, отказаться отъ своего страстнаго желанья, казалось ему, значило бы то же, что отказаться отъ мысли задушевной, — отъ самого себя.
Слѣдующая записочка, найденная также между его бумагами, подтверждаетъ этотъ взглядъ на тогдашнія его отношенія къ Альберту.
«Напрасно твержу себѣ но нѣскольку разъ въ день: онъ честенъ и добръ! — онъ попираетъ все мое задушевное и я не могу быть справедливъ къ нему!»
•••
Къ вечеру наступила оттепель; Альбертъ и Лотта отправились обратно пѣшкомъ.
Доро́гой, она часто оглядывалась, посматривала въ сторону, какъ бы искала чего-то. Ясно было, что ее безпокоило отсутствіе Вертера, ихъ всегдашняго спутника. Альбертъ завелъ о немъ рѣчь, отдавалъ ему справедливость во многомъ, но вообще порицалъ его, какъ бы не замѣчая того самъ. Наконецъ онъ коснулся и его несчастной страсти, высказалъ желаніе — найдти возможность — удалить его.
Я желалъ бы этого, сказалъ онъ, и для нашего спокойствія; люди насторожѣ, и я знаю, что тамъ и тутъ ходятъ уже толки о нашихъ отношеніяхъ къ Вертеру; прошу, подумай, какъ бы дать другое направленіе его чувствамъ, какъ бы отклонить его безпрерывныя посѣщенія.
Лотта молчала; Альбертъ принялъ ея молчаніе къ сердцу; съ той поры, по-крайней мѣрѣ, онъ уже не вспоминалъ ей о Вертерѣ; а если она начинала говорить о немъ, онъ или молчалъ или заговаривалъ о другомъ.
•••
Напрасная попытка Вертера — спасти несчастнаго — была послѣднею вспышкою его угасавшихъ силъ, и за нею, онъ пуще прежняго впалъ въ уныніе, сталъ жертвою безнадежности и бездѣйствія; когда же ему сказали, что онъ, быть можетъ, будетъ призванъ къ слѣдствію, такъ какъ убійца началъ запираться въ преступленіи, онъ совершенно вышелъ изъ себя.
Испытанныя имъ въ практической жизни неудачи, огорченія, непріятности при посольствѣ столпились въ его памяти и ложились сугубымъ гнетомъ на его страждущую душу. Онъ видѣлъ себя какъ бы обреченнымъ на бездѣйствіе, лишеннымъ всякой надежды, всякой способности предпринять какое-либо житейское дѣло. Его дни проходили въ однообразномъ и печальномъ обращеніи съ единственнымъ существомъ, связывавшимъ его съ жизнію. Сознавая, что нарушаетъ спокойствіе той, которую любитъ, не видя исхода, возможности согласить несогласимое, въ постоянномъ разладѣ съ самимъ собой, онъ подходилъ все ближе и ближе къ печальному концу.
О послѣднихъ вспышкахъ его страсти, о его растерянности, отвращеніи къ жизни и безпрерывной съ собою борьбѣ свидѣтельствуютъ слѣдующія, оставшіяся послѣ него письма.
12 Декабря.
«Я въ томъ положеніи, любезный Вильгельмъ, въ которомъ по народнымъ сказаніямъ находились несчастные, одержимые злымъ духомъ. Иногда схватываетъ меня — то не страхъ, не порывъ, — мятежное, невѣдомое клокотанье въ груди — и горе мнѣ! я простора ищу, и часто въ ночи, въ непогоду враждебной осени, рыщу по окрестнымъ лѣсамъ…»
«Вчера наступила вдругъ оттепель. Ночью, послѣ одиннадцати, пришли мнѣ сказать, что ручьи вздулись, рѣка выступила изъ береговъ и затопила всю долину до Вальгейма. Я выбѣжалъ изъ дому и меня встрѣтило поразительное зрѣлище: при лунномъ свѣтѣ ревѣли, клубились потоки; буря со свистомъ и завываньемъ несла ихъ на пастбища, луга и пожни, обращенные разлитіемъ рѣки въ одно сплошное, волнующееся озеро.
«Я шелъ пригорками; вдругъ, черная туча заслонила луну, и все слилось въ одинъ глухой ревъ бушующихъ водъ. Ощупью, шелъ я въ помраченіи чувствъ далѣе, и прорвавшійся лучъ луны озарилъ передо мною — пропасть, — о, мною обуялъ и ужасъ и невыразимое влеченье къ ней! я дышалъ надъ нею, я ею дышалъ; я утопалъ въ мысли блаженной умчаться съ волнами; я къ нимъ простеръ уже руки, чаялъ утопить въ нихъ мои мученья, мои страданья! — И не поднялась твоя нога, несчастный? не достало въ тебѣ духа покончить съ собой? — нѣтъ; знать часъ мой еще не насталъ. — О, Вильгельмъ, неужели же, — отдалъ бы всю мою человѣчность, — никогда-то не будетъ дана узнику та небесная воля? — въ клочья тучи разметать, вспять отбросить потокъ его бѣдъ!
«Ива, та одинокая ива въ сторонѣ, что въ знойные дни принимала насъ подъ тѣнь, и она по поясъ въ водѣ! и тѣ луга къ охотничьему дому, и тотъ садикъ, та бесѣдка, думалъ я, и тамъ, Лотта, потоки бушуютъ, рвутъ листву твою! — и вдругъ, солнце прошедшаго озарило меня; такъ порою минутный сонъ ублажитъ заключеннаго, — стада, поля родныя, почести, власть! — Я надъ бездной стоялъ — я ни съ мѣста; но рѣшимость, мужество были со мной.
«Между тѣмъ, я снова какъ старая нищенка, что стащила съ сосѣдняго забора нѣсколько полѣшекъ и у чужой двери хлѣбца ждетъ, чтобы хоть на день еще согрѣть и продлить свою безотрадную жизнь…»
14 Декабря.
«Что это, любезный мой? я самъ себя страшиться начинаю; развѣ любовь моя къ ней не чистѣйшая, не братская любовь? питалъ я развѣ желанія недостойныя? — распинаться не буду, — однако, — и вотъ, сны! о, вѣрившіе въ ихъ знаменіе, какъ вѣрно чувствовали они! — Эту ночь, — едва вымолвить рѣшаюсь, — я держалъ ее въ объятіяхъ, прижималъ ее къ сердцу; ея уста что-то сладко шептали мнѣ; я покрывалъ ихъ безчисленными поцѣлуями и глаза мои утопали въ блаженствѣ ея черныхъ глазъ! Боже, виновенъ ли я, что и теперь еще трепещу при одной мысли о томъ? Лотта! Лотта! — я долженъ кончить! мои мысли помрачаются; вотъ уже восемь дней какъ помогу придти въ себя… глаза опять полны слезъ; но нигдѣ не найду мѣста; мнѣ все равно; я ничего не желаю; ничего не требую; мнѣ бы лучше совсѣмъ уйдти.»
•••
Рѣшимость оставить свѣтъ крѣпла въ его душѣ съ каждымъ днемъ; это намѣреніе сказалось ему еще немедленно послѣ вторичнаго возвращенія къ Лоттѣ; но тогда онъ далъ себѣ слово, что исполнитъ его не прежде, какъ увѣрившись въ его неизбѣжности, что этотъ шагъ долженъ быть спокойнымъ, обдуманнымъ, а не торопливымъ поступкомъ.
Его сомнѣнія, его борьба въ это время съ собой, видны изъ замѣтки, не помѣченной числомъ и составлявшей вѣроятно начало его письма къ Вильгельму.
«Ея образъ, ея судьба, ея состраданіе къ моимъ мученьямъ — выжимаютъ еще послѣднія слезы изъ изсякшей моей головы.
«Стоитъ только поднять завѣсу! за чѣмъ же сомнѣваюсь и медлю? потому что не знаю, что тамъ? потому что возврата нѣтъ?…»
•••
Наконецъ онъ сроднился съ печальною мыслію. Рѣшимость его была тверда и непреложна; это доказываетъ его двусмысленное, слѣдующее письмо къ другу.
20 Декабря.
«Я обязанъ твоей любви, Вильгельмъ, что ты меня поймалъ на словѣ; ты правъ; мнѣ лучше совсѣмъ отсюда уйдти. Предложенію — прямо къ вамъ вернуться — я не очень сочувствую и желалъ бы сдѣлать по крайней мѣрѣ небольшой объѣздъ; морозы стоятъ постоянные и дороги установились. Благодарю за намѣреніе — пріѣхать за мной; повремени недѣли двѣ и жди еще письма отъ меня; что недозрѣло, того пожинать не слѣдуетъ; а въ четырнадцать дней можетъ много утечь воды. Матушкѣ скажи, чтобъ она молилась за сына, что прошу у ней прощенья за все, чѣмъ когда-либо огорчилъ ее; такова судьба моя, — огорчать ту, которую долженъ былъ бы радовать. Прости, мой несравненный; да будетъ благословеніе Бога надъ тобой! прости!»
•••
Что́ между тѣмъ происходило въ душѣ Лотты, каковы были ея отношенія къ мужу и къ нашему несчастному другу, это едва ли выразимо словами, хотя зная ея характеръ и можно составить себѣ приблизительно вѣрное понятіе о ея чувствахъ, о движеніяхъ ея прекраснаго сердца.
Вѣрно то, что она твердо рѣшилась сдѣлать все возможное чтобъ удалить Вертера, и если медлила, то медлила потому, что вполнѣ сознавала, во что это можетъ обойтись ему; сознавала всю опасность, которой подвергала его; изыскивала средства къ его спасенію и не могла не внимать голосу говорившаго за него сердца. Съ другой стороны, обстоятельства тѣснили, не допускали отсрочки; мужъ хранилъ о Вертерѣ совершенное молчаніе; она была вынуждена дѣлать то же и теперь ей слѣдовало болѣе нежели когда-либо доказать на дѣлѣ уровень, тождество ихъ нравственныхъ наклонностей и пониманій.
•••
Въ тотъ самый день, когда Вертеръ написалъ вышеприведенное письмо къ другу, — это было въ воскресенье вечеромъ, передъ рождественскими праздниками, — онъ засталъ Лотту за дѣтскими игрушками и подарками къ елкѣ. Она была одна. Онъ заговорилъ объ ожидавшемъ дѣтей удовольствіи; вспоминалъ о восторгахъ, когда бывало внезапно раскроются двери и ослѣпительная огнями елка явится съ золотыми плодами и конфектами на блистающей подарками скатерти…
И васъ, сказала Лотта, скрывая улыбкой смущеніе, и насъ ожидаетъ нѣчто, если вы… съумѣете повести себя. — Что вы разумѣете, спросилъ онъ, подъ этимъ словомъ? какъ могу я, какъ долженъ я повести себя, милая Лотта! — Въ четвергъ, сказала она, будетъ сочельникъ; придутъ дѣти, придетъ батюшка; каждый получитъ свое; придете, получите и вы… но не прежде. — Вертеръ былъ озадаченъ. — Прошу васъ, продолжала она запинаясь, — прошу ради спокойствія моего; это не должно, не можетъ оставаться такъ! — Онъ отвернулся, началъ ходить по комнатъ и скрыпя зубами тихо повторялъ: это не должно, не можетъ оставаться такъ!
Лотта сознала его положеніе, поспѣшила развлечь его мысли и сдѣлала ему нѣсколько вопросовъ. Напрасно. — Нѣтъ, Лотта, воскликнулъ онъ, нѣтъ, я болѣе не увижу васъ! — Почему же нѣтъ, Вертеръ, вы можете, вы должны видѣться съ нами; только прошу, о, прошу васъ, умѣрьте, побѣдите себя! о, зачѣмъ вы такъ созданы? за чѣмъ эта пылкость, эта страсть, эта неукротимая падкость на все чему сочувствуете? прошу же, — продолжала она, взявъ его за руку, — укротите, умѣрьте себя! вашъ умъ, ваши познанія, ваши таланты, какія богатыя средства для васъ! будьте мужемъ! укротите эту печальную наклонность къ существу, которое — вѣдь только и можетъ — что сострадать о васъ…
Онъ заскрипѣлъ зубами и мрачно на нее взглянулъ. Она все еще держала его руку. — Одну минуту спокойствія, Вертеръ! — сказала она, — и вы поймете, вы сознаете, что обманываете себя, что готовите свою гибель! и зачѣмъ же меня, Вертеръ? зачѣмъ именно меня, принадлежность другаго? повѣрьте, — боюсь, боюсь вымолвить, а право кажется такъ: ваши чувства, желанія, не потому ли они такъ настойчивы, что невозможны? — Онъ остановилъ на ней тяжелый, неподвижный взглядъ. — Умно! премудро! — сказалъ онъ высвободивъ свою руку, — это замѣчаніе, не Альбертъ ли вамъ внушилъ его? Политично! очень политично! — Это сказалъ бы всякій, — возразила она кротко, — неужели же въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ дѣвушки для исполненія желаній вашего сердца? побѣдите себя, попытайтесь, поищите, и клянусь, вы найдете ее. Ограниченный кругъ въ который заключили себя, — эта мысль давно пугаетъ васъ, — не главная ли причина вашей бѣды? рѣшайтесь же, Вертеръ, побѣдить себя; предпримите путешествіе, сдѣлайте поиски, найдите предметъ достойный вашей любви и возвратитесь къ намъ, да, къ намъ, чтобы въ тѣсномъ кружку любви и дружбы насладиться земнымъ счастіемъ.
— Въ печать бы, въ печать! — отвѣчалъ онъ съ холоднымъ смѣхомъ, — и всѣмъ бы гофмейстерамъ разослать! Любезная Лотта, — прибавилъ онъ — еще немножко терпѣнія, еще нѣсколько спокойствія мнѣ, и все будетъ хорошо. — Съ условіемъ, Вертеръ, что вы не придете ранѣе сочельника…
Онъ не успѣлъ отвѣтить, какъ вошелъ Альбертъ. Они холодно поздоровались и начали ходить но комнатѣ; Вертеръ сказалъ что-то, и разговоръ скоро окончился; Альбертъ началъ о чемъ-то, и снова оба замолчали. Онъ спросилъ жену о кое-какихъ распоряженіяхъ и когда услышалъ что они не исполнены, сказалъ ей нѣсколько словъ, которыя показались Вертеру холодными, даже крутыми. Онъ хотѣлъ уйдти; но медлилъ, становился все сумрачнѣе, все безспокойнѣе; такъ прошло время до восьми, и когда начали накрывать на столъ, онъ взялся за шляпу. Альбертъ предложилъ ему остаться; но видя въ его словахъ только обычную учтивость, Вертеръ холодно поблагодарилъ и вышелъ.
Возвратясь домой, торопливо взялъ онъ свѣчу изъ рукъ слуги и одинъ вошелъ въ свою комнату; долго ходилъ взадъ и впередъ, разговаривалъ въ полъ-голоса съ собой, и плакалъ; потомъ не раздѣваясь легъ на постель, на которой нашелъ его слуга, рѣшившійся послѣ одиннадцати войдти къ нему и спросить: не снять ли ему сапоги? онъ согласился; но въ то же время приказалъ не входить къ нему прежде чѣмъ позоветъ.
Въ понедѣльникъ утромъ, двадцать перваго Декабря, онъ написалъ къ Лоттѣ начало слѣдующаго письма, найденнаго запечатаннымъ на его столѣ; оно было написано, судя но почерку, въ нѣсколько пріемовъ, и по его кончинѣ вручено ей:
«Рѣшено, Лотта; я долженъ умерѣть, и пишу тебѣ это спокойно, безъ романическаго напряженья, въ утро того дня, въ который увижу тебя въ послѣдній разъ. Когда развернешь это письмо, моя добрая, холодная земля будетъ уже покрывать останки безпокойнаго, несчастнаго, не знающаго лучшаго утѣшенья въ свои послѣднія минуты какъ бесѣдовать съ тобой.
«Я пережилъ страшную, и — ахъ! благодатную ночь; она-то укрѣпила меня въ рѣшимости — умереть. Вчера, когда я отторгнулся отъ тебя и возвратясь домой созналъ всю безнадежность, всю безотрадность моего бытія, я упалъ въ страшномъ возмущеніи чувствъ на колѣни и — Боже, ты послалъ мнѣ отраду горькихъ слезъ! тысячи мыслей, предположеній обурѣвали меня, и наконецъ, одна всецѣлая, непреложная мысль сказалась мнѣ: ты долженъ умереть! — Я легъ въ постель, уснулъ, и когда раскрылъ по утру глаза, та же мысль, во всей своей полнотѣ покоилась на сердцѣ: ты долженъ умереть! — Это не отчаяніе, это увѣренность, что я выстрадалъ свою долю, что жертвую собой за тебя. Да, Лотта, зачѣмъ умолчу, и мнѣ ли не сказать правды въ этотъ часъ? — одинъ изъ насъ трехъ долженъ исчезнуть съ лица земли; пусть же это буду я! О, моя добрая, какихъ ощущеній, какихъ мыслей не перебродило въ этомъ растерзанномъ сердцѣ? убить мужа твоего! тебя! себя! — да будетъ же!
«Когда наступитъ лѣто, избери день посвѣтлѣй; взойди на холмъ съ котораго видна вся долина; по ней вьется тропинка… вспомни обо мнѣ, и оглянись; на погостѣ, въ заревѣ заходящаго солнца, увидишь, высокая колышется трава… я былъ спокоенъ когда началъ это письмо, и вотъ, когда будущее живѣй прошедшаго передо мной, я плачу какъ ребенокъ..»
•••
Часовъ около десяти Вертеръ позвалъ слугу и одѣваясь, сказалъ ему, что онъ черезъ нѣсколько дней уѣзжаетъ, что всѣ вещи должны быть въ порядкѣ; онъ поручилъ ему потребовать неуплоченные счеты, собрать розданныя книги и выдать за два мѣсяца впередъ его еженедѣльныя пособія бѣднымъ.
Онъ отобѣдалъ у себя и отправился верхомъ къ Совѣтнику. Не заставъ его дома, онъ задумчиво ходилъ взадъ и впередъ по двору; прошедшее и будущее ложились камнемъ на его душу; прибѣжавшія дѣти также не давали ему покоя; преслѣдовали его, карабкались на него и разсказывали, что если пройдетъ завтра, и еще одно завтра, да еще одинъ день, они получатъ такіе подарки отъ Лотты, какихъ ему и во снѣ не снилось. — Завтра, воскликнулъ онъ, и еще одно завтра, и еще одинъ день! — и онъ горячо поцѣловалъ каждаго, и думалъ уже оставить ихъ, какъ одна изъ малютокъ попросила его сказать ему кое-что на ухо; онъ нагнулся; секретъ состоялъ въ томъ, что старшіе братья приготовили къ новому году поздравительные листы, — такіе большіе листы! — одинъ для отца, другой для Лотты и Альберта вмѣстѣ, и одинъ особый для господина Вертера, — пусть только подождетъ до новаго года! — Это извѣстіе заставило его поторопиться; онъ подарилъ каждому по монеткѣ, сѣлъ на коня, поручилъ передать поклонъ отцу и со слезами на глазахъ уѣхалъ.
Около пяти онъ возвратился домой; приказалъ служанкѣ затопить печь и поддерживать огонь до ночи; слугѣ было поручено уложить бѣлье и платье; затѣмъ сдѣлалъ онъ, вѣроятно въ тотъ же вечеръ, слѣдующую приписку въ письмѣ къ Лоттѣ:
«Ты не ожидаешь меня; ты думаешь что послушаюсь тебя и не приду ранѣе сочельника. О, Лотта, сегодня или никогда! въ сочельникъ, послѣ елки, это письмо задрожитъ въ твоей рукѣ, и ты омочишь его твоими добрыми слезами; я хочу; я долженъ; о, какъ я радъ, что я рѣшился!»
•••
Между тѣмъ Лотта была поставлена въ крайне трудное положеніе. Только послѣ послѣдняго объясненія съ Вертеромъ почувствовала она, какъ тяжело ей будетъ разстаться съ нимъ и во что́ ему обойдется разлука съ ней. Она какъ бы мимоходомъ сказала вчера, что Вертерь не придетъ ранѣе сочельника; она это сказала въ присутствіи Альберта, который въ тотъ же вечеръ уѣхалъ въ сосѣднее мѣстечко по дѣламъ, чтобъ остаться тамъ на ночь.
При ней не случилось ни одной изъ сестеръ; она оставалась совершенно одна и предалась мыслямъ, незамѣтно осадившимъ ее со всѣхъ сторонъ. Она сознавала что навсегда соединена съ мужемъ, который доказалъ ей свою любовь и вѣрность, которому она предана всѣмъ сердцемъ и котораго спокойный и довѣрчивый характеръ, казалось, былъ предназначенъ самимъ небомъ для ея супружескаго счастья, словомъ, она сознавала все, чѣмъ онъ можетъ быть для нее и для дѣтей; съ другой стороны, ей представилась картина всего произшедшаго между ней и Вертеромъ съ первой минуты знакомства съ нимъ. Ихъ наклонности, ихъ симпатіи, ихъ постоянныя и продолжительныя бесѣды, вмѣстѣ перечувствованныя движенія души, обмѣнъ мыслей, все это положило неизгладимую печать на ея нѣжную, воспріимчивую душу; она привыкла дѣлиться съ нимъ, онъ привыкъ дѣлиться съ нею всѣмъ, что имъ встрѣчалось интереснаго въ жизни, и его отсутствіе должно было оставить пустоту, ничѣмъ не замѣнимый пробѣлъ въ ея быту. — О, если бъ она могла обратить его въ брата, — какъ счастлива была бы она! — если бъ могла женить его на одной изъ подругъ! — если бъ могла возстановить его прежнія отношенія къ мужу!
Она перебрала въ мысляхъ всѣхъ своихъ подругъ; не нашлось ни одной, которая была бы достойна его.
Не давая себѣ яснаго отчета въ этихъ мысляхъ, она не могла однако не сознать во глубинѣ души, что ея сокровеннымъ желаніемъ было — сохранить себѣ Вертера; смущенно сознаваясь въ этомъ, она въ то же время внушала, твердила себѣ, что не можетъ и не должна питать такого желанья. Ея досужая, чистая, легко помогавшая себѣ натура впервые испытала гнетъ безъисходной тоски и непреодолимыхъ преградъ согласить несогласимое; дверь къ счастью закрылась передъ ней; грудь стѣснилась, и темное облако скорби заволокло ея свѣтлыя очи.
Послышались шаги на лѣстницѣ, — это было въ половинѣ седьмаго, — она узнаетъ походку Вертера; онъ освѣдомляется о ней; она узнаетъ его голосъ; ее сердце забилось, и — едва рѣшаемся вымолвить, — забилось въ первый разъ при встрѣчъ съ нимъ. Она отозвалась бы охотно что ее дома нѣтъ; но Вертеръ входитъ. Съ судорожною торопливостью, встрѣчаетъ она его словами: вы не сдержали слова! — Я ничего но обѣщалъ, — отвѣчаетъ онъ спокойно. — Такъ вамъ бы исполнить по крайней мѣрѣ мою просьбу, — возразила она — я просила васъ ради нашего общаго спокойствія.
Она хорошенько сама не знала, что говоритъ и что дѣлаетъ, когда поручила горничной — чтобы не оставаться наединѣ съ Вертеромъ — сходить къ двумъ подругамъ по сосѣдству, съ просьбой ее навѣстить.
Вертеръ положилъ на столъ нѣсколько книгъ и спросилъ о другихъ, ему не возвращенныхъ. Лоттой овладѣло странное безпокойство: то она желала, то не желала прихода посѣтительницъ. Горничная возвратилась съ отвѣтомъ, что обѣ извиняются.
Она думала посадить въ сосѣдней комнатѣ швею съ работой, но нашла и это неудобнымъ. Вертеръ ходилъ взадъ и впередъ. Она сѣла за фортепіано и начала менуэтъ, — пальцы не слушались. Она собралась съ духомъ и сѣла на диванъ. Вертеръ занялъ почти въ то же время свое обычное мѣсто съ боку, на томъ же диванѣ.
— Принесли прочесть что нибудь? — спросила она. Онъ отвѣтилъ отрицательно. — Тамъ, въ моей конторкѣ, сказала она, найдете тетрадку съ вашими переводами изъ Оссіана; я ихъ не прочла еще; все надѣялась что прочтете сами; но какъ-то не приходилось. — По лицу Вертера пробѣжала улыбка; онъ досталъ тетрадь; но когда развернулъ ее, — содрогнулся; онъ сѣлъ и началъ читать.
•••
«Встаешь изъ-за облака, кротко мерцаешь на западѣ, звѣзда вечерняя; мирно совершаешь свой путь, озаряя высокій холмъ; кого ищешь въ долинѣ? стихли буйные вѣтры; слышно журчанье ручья въ далекѣ; морская зыбь ласкаетъ утесъ гранитный; стаи вечернихъ мошекъ реютъ надъ полянами; кого же ищешь ты? улыбаешься? плывешь, тонешь въ волнахъ морскихъ, и любо имъ красоваться въ твоихъ лучахъ! — Прости, спокойное свѣтило. — Взойди же теперь, свѣточъ мой, свѣтило души Оссіана!
«И оно всходитъ въ полномъ величіи. Я вижу сонмъ друзей усопшихъ; они собираются на Лорѣ свершить тризну, какъ нѣкогда стекалися, въ дни торжествъ, ликовать на ней. Впереди Фингалъ, какъ столбъ туманный: съ нимъ его воины, его барды: сѣдовласый Уллинъ! стройный Рино! и Альпинъ, скорбный пѣвецъ! съ ними Арминъ злополучный, и ты, сладкогласная Минона! — О, какъ преобразились вы, друзья мои, съ послѣднихъ пиршественныхъ дней, когда состязались мы въ пѣсняхъ, согласныхъ какъ шепотъ зефировъ ночныхъ, — въ играхъ веселыхъ, какъ колыханіе по вѣтру осоки высокой!
«Минона во всей красотѣ; очи слезами одѣты; вѣки опущены долу; вьется по вѣтру волосъ золотой. Она оплакиваетъ судьбу Колмы, смерть Сальгара. Ея голосъ льетъ скорбь въ сердца героевъ; имъ знакомы мрачныя сѣни усопшей четы. — Вспомнимъ, поетъ Минона, услышимъ Колму съ горныхъ высотъ.
Колма.
«Ночь! я одна на пустынной скалѣ; вѣтръ завываетъ въ ущельяхъ; потоки клокочатъ надъ бездной; ненастье, гроза, и негдѣ мнѣ преклонить голову!
«Встань изъ-за тучи, мѣсяцъ ясный! явитеся звѣзды ночныя! озарите мнѣ путь, ведите къ пристанищу любви, гдѣ Сальгаръ опочилъ отъ подвиговъ дня; да увижу хоть спущенный лукъ, хотя его рыщущихъ псовъ! увы, я одна на скалѣ; вздулся ручей подъ пятой; слышу, потоки ревутъ, слышу только раскаты грозы; милый! гдѣ же ты, гдѣ? отзовись!
«Что же ты медлишь, Сальгаръ? развѣ слово забылъ? вотъ утесъ, вотъ сосна, вотъ шумящій ручей, и урочный часъ! сбился ли гдѣ съ пути, заплутался ли гдѣ въ лѣсу? съ тобой бы бѣжала, оставила бы отчій домъ! Враждуютъ ли племена наши? — гордыя! — мы не враждуемъ съ тобой.
«Смолкни, о вѣтръ, на мгновенье! стихни, ручей, на часокъ! мой голосъ, раздайся! услышь меня странникъ! Сальгаръ! зову я, Сальгаръ, услышь! вотъ утесъ, вотъ сосна, вотъ шумящій ручей! милый, что жъ медлишь? я стражду, я жду.
«Всходитъ луна, и буйные вѣтры стихли, и сѣды какъ были мшистые камни нависшихъ стремнинъ; потокъ въ долинѣ какъ прежде блистая журчитъ; но увы, я не слышу знакомаго лая тебя возвѣщающихъ псовъ! я одна.
«Что вижу? кто тамъ на полянѣ простертъ? братъ мой? Сальгаръ, возлюбленный мой? о, отзовитесь, молвите слово друзья! — молчанье? о, страхомъ предчувствія заныло сердце; мечи ихъ багряны; кровь на доспѣхахъ, щитахъ! о, братъ мой, мой братъ, зачѣмъ ты Сальгара убилъ? о, Сальгаръ, о Сальгаръ, зачѣмъ ты брата убилъ? ахъ, я ли не любила обоихъ васъ? молвите слово, услышьте меня! увы, они нѣмы; ихъ перси хладны, какъ нѣдра земли.»
Такъ пѣла Минона, нѣжно-румяная Тормана дочь: наши слезы по Колмѣ слилися съ слезами Миноны.
Выступилъ съ арфой Уллинъ; ему вторили Альпинъ и Рино. Кротокъ былъ голосъ Рино, грозой разразилась Альпина душа. Они Морара оплакали, красу и надежду въ бояхъ. — Душа его, пѣли они, какъ Фингала душа! мечъ его, какъ Оскара мечъ! погибъ онъ, и старецъ-отецъ его горько рыдалъ; Минона, сестра его горько рыдала. — Она, — едва въ струны у дарилъ Уллинъ, — отступила, какъ луна отступаетъ на западѣ, завидѣвъ громовую тучу. Мою лиру я соглашалъ съ арфой Уллина.»
Рино.
«Гроза промчалась; смѣется день; въ лазури небесной, какъ пухъ облака; солнце, — измѣнникъ! холмъ озарило, и скрылось въ волнахъ; слѣдъ его рдяный на горномъ потокѣ въ долинѣ исчезъ; лейся, отрадный ручей! твой ропотъ дальній, какъ живая пѣсня; но сладостнѣй пѣснь о старинѣ былой. Альпинъ, пѣвецъ вдохновенный! твои скорби, какъ вѣтръ въ ущельяхъ; твой голосъ, какъ лепетаніе зыби на берегу песчаномъ.»
Альпинъ.
«Мои слезы усопшимъ; мой голосъ могилы жильцамъ! строенъ, красивъ ты, мой Рино; но сгибнѣшь и ты какъ Мораръ! на могильный твой холмъ возсядетъ печаль; спущенный лукъ, тетива въ пыли — все наслѣдье, вся память о тебѣ!
«Мораръ, ты былъ въ полѣ быстръ, какъ лань на холмахъ; ты былъ страшенъ въ бою, какъ ка́ра небесъ; голосъ твой, какъ послѣ ливня шумящій потокъ, какъ раскаты грома въ горахъ!
«Когда же возвращался, когда возвѣщалъ миръ отчему дому, о, какъ нѣженъ, кротокъ ты былъ! твой взглядъ, какъ солнце послѣ ненастья, какъ молчаливая луна въ безмятежную ночь; грудь спокойна, какъ озеро послѣ грозы.
«Узко твое жилище, мрачны твои сѣни; тремя шагами мѣряю твою могилу; посохшее дерево, осока пустынная, да четыре мхомъ поросшіе камня — вся память Морара могучаго!
«Ты ли это, сестра его? плачь, Минона прекрасная! ты ли это, согбенный на клюку старецъ, отецъ его? чьи глаза красны отъ слезъ, чья голова сѣда до срока? плачь; сонъ мертвыхъ глубокъ, низка ихъ подушка въ пыли, и не подымется сынъ на твой зовъ! о, когда же взойдетъ утро надъ гробами? когда же раздастся голосъ: проснитесь!
«Прости, благородный и первый въ бояхъ! поле не узритъ твоей улыбки, темный лѣсъ не освѣтится сталью твоихъ доспѣховъ! не оставилъ ты сына, наслѣдника твоему имяни; моя пѣснь будетъ твоимъ сыномъ; имя твое не умретъ; она ему будетъ глаголомъ временъ!
«Глубока была наша печаль; глубже всѣхъ тронутъ былъ Арминъ, пѣвецъ; онъ вспомнилъ Ариндаля, сына; онъ Дору, свою дочь вспомнилъ, и слезой одѣлись его очи. Но вѣдай же, Арминъ, владыко омываемой озеромъ Гормы, но вѣдай повѣсть твоихъ злополучій!
Арминъ.
«Войте, ураганы осенніе! бушуйте, лѣсные потоки! кедровыя выси, клонитеся долу! одѣнься тучей луна! сумраки ночи, повѣдайте гибель моихъ дѣтей, Ариндаля могучаго, Доры возлюбленной!
«Дора, дочь моя, ты была прекрасна, какъ мѣсяцъ на высотахъ Фуры; бѣла какъ первый снѣгъ, нѣжна какъ вѣтерокъ весенній! Ариндаль, туга была твоя тетива; твой щитъ, какъ облако огненное; взглядъ, какъ отблескъ волны!
«Армаръ, воитель славный, искалъ руки Доры, прекрасны были надежды нашихъ друзей.
«Эратъ, сынъ Отгала, питалъ злобу къ нему; онъ принялъ образъ старца, коварный! въ челнокѣ озеро переплылъ и обуялъ ее словомъ лукавымъ: ѣдемъ! сказалъ онъ, прекрасная Армина дочь; островокъ близокъ; тамъ ждетъ тебя Армаръ на свиданье.
«Измѣнникъ оставляетъ ее на пустынной скалѣ, а самъ къ берегу плыветъ. — Ариндаль! Армаръ! — зоветъ она, и вопль ея былъ услышанъ.
«Ариндаль, въ тяжелыхъ охотничьихъ доспѣхахъ, за Эратомъ въ погонѣ; его колчанъ стрѣлами звучитъ; вкругъ него пять чернопѣгихъ псовъ; онъ къ столѣтнему дубу лукавца приковалъ; вопли связаннаго огласили пространство.
«Сынъ мой въ ладьѣ за Дорой плыветъ; къ берегу подоспѣлъ гнѣвный Армаръ; Ариндаля онъ принялъ за измѣнника; лукъ зазвенѣлъ, и стрѣла въ сердцѣ сына впилась! Ладья съ его окровавленнымъ трупомъ разбивается, о Дора, у твоихъ ногъ!
«Армаръ видитъ ошибку, бросается въ плавь, — умереть или Дору спасти. Порывъ вѣтра, — онъ тонетъ въ волнахъ!
«Она видѣла гибель брата; видитъ гибель друга; она одна на пустынной скалѣ; ея вопли оглашаютъ пространство; долго и тяжко рыдаетъ она; помощи нѣтъ! Я на берегу стоялъ; я слышалъ ея вопли, рыданья; я видѣлъ ее при блѣдномъ мерцаньѣ луны; видѣлъ, какъ ее дождь рубилъ! силы Доры истощились; голосъ ея ослабѣлъ и стихъ, какъ смолкаетъ вѣтръ въ травъ пустынной, и на вечерней зарѣ, она отдаетъ послѣдній вздохъ. Арминъ осиротѣлъ; сгибла моя сила въ бояхъ; сгибла моя Дора, краса и гордость дѣвъ; тяжки мои страданья, глубоки раны сердца!
«Когда на горныхъ высяхъ бушуетъ ураганъ, когда сѣверикъ высоко подъемлетъ волны, я съ пустыннаго берега гляжу на скалу, гдѣ погибла вся моя радость, и въ полночь, когда въ ризахъ тумана встаютъ души усопшихъ, я часто вижу три тѣни печальныя; въ величіи бѣдствія, долу поникнувъ главами, рука объ руку шествуютъ мои дѣти…»
•••
Слезы Лотты и ея тяжелый вздохъ остановили чтеніе Вертера. Онъ отбросилъ рукопись, схватилъ ея правую руку и горько зарыдалъ; Лотта оперлась на лѣвую и скрыла глаза въ платокъ. И онъ и она были страшно взволнованы; ихъ собственная судьба сказывалась имъ въ судьбѣ давно минувшихъ; ихъ чувства переполнились, глаза и губы Вертера горѣли на рукъ Лотты; по ней пробѣжала дрожь; она хотѣла встать; но скорбь, участіе, состраданіе — ложились ей свинцомъ на душу. Чтобъ отдохнуть, облегчилъ стѣсненную грудь, она просила, убѣждала его продолжать; онъ медлилъ. — Прошу, — говорила она задыхаясь и глотая слезы — читайте, ради Бога, читайте! — Вертеръ дрожитъ, его сердце рвется на части; онъ едва могъ собраться съ духомъ, поднялъ рукопись, и прерывистымъ голосомъ прочелъ:
«Зачѣмъ, о весенняя радость, живишь ты меня? ласкаясь ты шепчешь: небесной росою кроплю! — ахъ, часъ моей гибели близокъ; близка непогода, что разнесетъ листву мою! и слѣдъ мой простынетъ, и странникъ, — онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни, — онъ взоромъ окинетъ широкое поле… меня не найдетъ!»
•••
Послѣднія слова, всей своей силой, пали на несчастнаго; въ порывѣ совершеннаго отчаянія, онъ падаетъ передъ Лоттой; схватываетъ ея руки, прижимаетъ ихъ ко лбу, къ глазамъ. Предчувствіе его участи западаетъ ей въ душу; возмущенныя мысли и чувства помрачаются; она жметъ его руку, прижимаетъ ее къ груди, и переполненная состраданьемъ, наклоняется къ нему, — огонь къ огню, — ихъ щеки встрѣчаются. Міръ забытъ. Уже онъ обнялъ ее, уже прижалъ ее къ груди; уже рой неистовыхъ поцѣлуевъ сыплется на ея трепетныя, что-то лепечущія уста… Вертеръ! вскрикиваетъ она заглушеннымъ голосомъ — Вертеръ! повторяетъ она, защищаясь, — Вертеръ! восклицаетъ она въ порывѣ благороднѣйшаго чувства, и отклоняетъ дрожащей рукой его грудь. Онъ не противится, выпускаетъ ее изъ рукъ, безсознательно падаетъ къ ея ногамъ и обнимаетъ ихъ. Она отступаетъ. Любовь, достоинство, смущеніе высказываются въ словахъ: Вертеръ, это въ послѣдній разъ! вы больше не увидите меня! — Еще одинъ взглядъ, полный любви и состраданья, и она уходитъ въ смежную комнату и запираетъ дверь на замокъ. Вертеръ простираетъ къ ней умоляющія руки, — напрасно! онъ падаетъ передъ диваномъ, и прислоненный къ нему головой, остается на полу, покуда шорохъ въ сосѣдней комнатѣ не вывелъ его изъ забытья; то была горничная — накрывать столъ. Онъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, и когда горничная вышла, онъ подошелъ къ двери кабинета и тихимъ голосомъ сказалъ: Лотта, Лотта, на одно слово, на одно прости! — отвѣта не было. Онъ проситъ, настаиваетъ, умоляетъ; отвѣта нѣтъ. — Прости же, говоритъ онъ, Лотта, на вѣки прости! — и съ этимъ словомъ выходитъ.
Когда онъ подошелъ къ городскимъ воротамъ, знавшіе его сторожа пропустили его. Въ снѣгу, въ слякоти, подъ дождемъ, пробродилъ онъ до одиннадцати, и когда возвратился домой, слуга увидѣлъ что онъ былъ безъ шляпы. На другой день нашли ее на отвѣсѣ ближайшаго къ долинѣ утеса, и трудно объяснить, какъ могъ онъ въ темную ночь, въ непогоду, взобраться на гору. Когда онъ раздѣлся, на немъ не было сухой нитки; онъ промокъ до костей; но его желѣзное здоровье переносило все.
Онъ легъ въ постель и спалъ долго. Слуга засталъ его за письменнымъ столомъ, когда принесъ ему утромъ кофе.
Слѣдующая приписка въ письмѣ къ Лоттѣ сдѣлана была, вѣроятно, въ это утро.
«Въ послѣдній, въ послѣдній разъ я раскрылъ глаза! Солнце, я больше не увижу тебя! мраченъ, ненастенъ день, и пусть же онъ будетъ моимъ послѣднимъ днемъ! — Печалься, природа! твой сынъ, твой другъ, твой возлюбленный, — на краю гроба!
«Лотта! чувства этого не сравнишь ни съ чѣмъ; какъ выразишь то, чему какъ бы въ грёзѣ тяжелой, любо сказать себѣ: это послѣдній твой день! — послѣдній! — пойми, Лотта, сама смыслъ этихъ словъ! — Сегодня на ногахъ, въ полнотѣ жизни; завтра на полу, въ непробудномъ снѣ. Еще принадлежу себѣ, — тебѣ, тебѣ, возлюбленная, — мгновенье, и мы разлучены, быть можетъ, на вѣки! Нѣтъ, Лотта, нѣтъ, — могу ли исчезнуть? можешь ли ты исчезнуть? мы существуемъ! исчезнуть? слово, опять слово, звукъ пустой; сердце не внемлетъ ему. Сыро, холодно, тѣсно, темно!
«Когда я быль юношей, у меня была подруга; она была мнѣ всѣмъ, замѣняла мнѣ все. Она умерла; я проводилъ ее. Когда гробъ въ могилу опустили, когда сперва одну тесьму, потомъ другую потянули въ верхъ, когда на первую горсть земли крыша отозвалась и звонко и глухо и жалобно; потомъ все глуше и глуше отзываться стала, и наконецъ была вся засыпана землей, — истерзанъ, въ отчаяніи, я былъ внѣ себя; я въ могилу упалъ, но и тамъ — странно — мысль о смерти была далека отъ меня… Смерть? могила? я въ толкъ не возьму этихъ словъ!
«Прощенья, теперь, твоего прощенья прошу! Вчера, о, прости! быть бы этимъ минутамъ — послѣдними для меня! о, мой ангелъ, въ первый и въ послѣдній разъ вкусилъ я блаженство твоихъ объятій, и такъ искренно, безгранично, такъ полно было оно! полно, искренно какъ сознанье — она любитъ меня! Уста мои горятъ еще святымъ тепломъ твоего дыханья; сердце мое еще переполнено благодатью твоего сердца; прости, мнѣ, прости!
«Ахъ, вѣдь зналъ же, угадалъ же я, что ты полюбишь меня, по первому взгляду, по первому пожатію руки… и когда я уходилъ, когда оставалась ты съ Альбертомъ, меня схватывала лихорадка…
«Вспомни только цвѣты, что прислала мнѣ послѣ того какъ не могла, въ скучномъ томъ обществѣ, ни взглянуть на меня, ни пожать мнѣ руки; они запечатлѣли мнѣ твою любовь и я до полуночи стоялъ на колѣняхъ передъ ними. Впечатлѣнья прекрасныя, видѣнья мимолетныя, онѣ оставляютъ насъ, какъ вѣрующаго оставляетъ благодать, составлявшая когда-то все его блаженство…
«Но и самая вѣчность не потушитъ того огня, той жизни, которою вдохнулъ я изъ твоихъ устъ! — она любить меня; эти руки обнимали ее; эти уста трепетали на ея лепетавшихъ устахъ! она моя; да, Лотта, ты на вѣки моя!
«Это не сонъ, не гаданіе; на краю гроба — вижу свѣтъ. Мы будемъ! мы свидимся! и первая тамъ встрѣча — будетъ съ твоею матерью. Ей раскрою мое сердце; ей разскажу мои обиды. Твоя мать — твое подобіе!»
•••
Около одиннадцати Вертеръ спросилъ слугу: не знаетъ ли онъ, возвратился Альбертъ или еще нѣтъ? Слуга отвѣчалъ, что сейчасъ видѣлъ какъ провели его коня. Вертеръ даетъ ему незапечатанную записку:
«Не одолжите ли мнѣ на дорогу ваши пистолеты? будьте счастливы!»
•••
Наша добрая Лотта спала худо послѣднюю ночь. Чего она опасалась, то было рѣшено, и рѣшено такъ, что она себѣ такой скорой развязки и вообразить не могла. Ея всегда спокойная, чистая кровь лихорадочно возмутилась; противорѣчивыя ощущенья обуяли ея прекраснымъ сердцемъ. Огонь ли то былъ объятій Вертера? досада ли на его дерзость? прискорбное ли сравненіе ея настоящаго съ ея прошедшимъ, съ свѣтлыми днями ничѣмъ не омраченной невинности, уваженія и полнаго довѣрія къ себѣ? какъ встрѣтитъ она мужа? какъ сознается ему во вчерашней сценѣ съ Вертеромъ? какъ сознается въ томъ, въ чемъ и могла бы сознаться, и на что рѣшиться опасалась? Альбертъ и она такъ долго хранили молчаніе объ отношеніяхъ къ нимъ Вертера. Ей ли первой было нарушить молчаніе, и та ли была пора для этого? Уже одно извѣстіе о посѣщеніи Вертера должно было, послѣ выше объясненнаго, огорчить мужа. Могла ли она надѣяться, что онъ взглянетъ на это происшествіе съ настоящей точки, безъ предубѣжденій?
Съ другой стороны, сможетъ ли, съумѣетъ ли она притвориться передъ мужемъ, которому являлась всегда какъ чистѣйшій кристаллъ, ничего передъ нимъ не скрывая и не умѣя даже скрывать? Сомнѣнія вставали за сомнѣньями, между тѣмъ какъ ея мысли безпрерывно возвращались и къ погибшему для нея Вертеру, котораго она не въ силахъ была, но увы! должна была предоставить самому себѣ и которому съ утратою ее не оставалось ничего.
И теперь только сознала она всю пропасть недоразумѣній, отдалившихъ отъ нее мужа, отдалившихъ ее отъ мужа, недоразумѣній, порожденныхъ послѣднимъ пробѣломъ ихъ откровенности. Могла ли она думать, въ первыя минуты молчанія, что оно ляжетъ такимъ гнетомъ на ихъ судьбу? Обстоятельства усложнились до того, что теперь, когда насталъ рѣшительный часъ, не предвидѣлось даже возможности благопріятной развязки.
О, если бы, думала она, счастливая минута сблизила опять наши сердца! если бъ заговорила, раскрыла ихъ наша довѣрчивость, наше взаимное снисхожденье, — общаго друга, быть можетъ, еще можно было бы спасти!
Ко всему этому, присоединилось еще одно обстоятельство: Вертеръ, какъ изъ его писемъ видно, не очень-то дорожилъ жизнію; Альбертъ, напротивъ, всегда оспаривать мысль о самоубійствѣ; на эту тему, случалось, онъ часто бесѣдовалъ съ Лоттой. Будучи врагомъ всякаго подобнаго покушенія, онъ иногда оспаривалъ Вертера съ раздражительностью, вообще не свойственною его спокойному характеру, иногда даже намекалъ ей, что не предполагаетъ серьезныхъ на счетъ этого убѣжденій въ Вертерѣ; даже позволилъ себѣ разъ подшутить надъ нимъ и далъ какъ бы знать, что Вертеръ прикидывается только такимъ. Съ одной стороны, это ее успокоивало, съ другой, это же усугубляло ея нерѣшимость — сообщить мужу свои опасенія; она мучилась; не видѣла исхода бѣдѣ.
Альбертъ возвратился. Лотта встрѣтила его съ торопливымъ смущеніемъ. Онъ былъ не въ духѣ; его дѣло не уладилось; чиновникъ, отъ котораго зависѣлъ успѣхъ, оказался мелочнымъ, несговорчивымъ формалистомъ. Дурная дорога довершила неудачу поѣздки.
Альбертъ спросилъ: не случилось ли чего? она поспѣшила отвѣтить, что вечеромъ былъ Вертеръ. Онъ спросилъ: нѣтъ ли писемъ? она отвѣтила, что на его имя получено нѣсколько конвертовъ.
Онъ уходитъ въ кабинетъ и она остается одна. Присутствіе мужа, ею любимаго, уважаемаго подѣйствовало на нее благопріятно; она припомнила его любовь, его доброту, великодушный характеръ, и добрый геній шепнулъ ей — слѣдовать за нимъ. Она собрала свою работу и, какъ это и прежде бывало, вошла въ его комнату; онъ вскрывалъ конверты и читалъ бумаги; Нѣкоторыя были, казалось, непріятнаго содержанія. Она сдѣлала нѣсколько вопросовъ; его отвѣты были кратки; онъ подошелъ къ конторкѣ и началъ писать.
Такъ прошелъ мучительный часъ и туча скорби снова заволокла ея кроткую душу; мрачное расположеніе мужа отнимало всякую надежду на взаимную откровенность. Признаніе просилось наружу; сомнѣнія становились поперегъ. Ею овладѣло отчаяніе… а тутъ еще надо было скрывать, глотать слезы…
Вошелъ слуга Вертера; она содрогнулась. Альбертъ читаетъ записку, оборачивается къ ней и говоритъ спокойно: «дай ему пистолеты.» — Скажи, что желаемъ счастливаго пути, — отвѣчаетъ онъ посланному и продолжаетъ писать. Она какъ громомъ поражена; еле встаетъ, пошатнулась, медлитъ; тихимъ, неровнымъ шагомъ подходить къ стѣнѣ; ея руки дрожатъ; она снимаетъ пистолеты, стираетъ съ нихъ пыль, и снова медлитъ, и долго бы медлила — Альбертъ оборачивается и останавливаетъ на ней вопросительный взглядъ. Молча вручаетъ она, дрожащей рукой, зловѣщее оружіе посланному; слово замерло; вздохъ подавленъ. Слуга выходитъ. Она складываетъ свою работу и сама не зная что дѣлаетъ, уходитъ въ свою комнату; ея положеніе невыразимо; сердце полно недобрыхъ предсказаній; ее беретъ ужасъ; она готова упасть къ ногамъ мужа; готова сознаться въ случившемся, признаться въ своей винѣ, въ своихъ опасеніяхъ; но встаютъ новыя сомнѣнія, а за ними безнадежность — подвигнуть мужа къ спасенію Вертера: и рѣшится ли онъ идти къ нему, и какой будетъ всему исходъ?
Между тѣмъ столъ былъ накрытъ. Приходитъ одна изъ подругъ и требованіе приличій доставляетъ нѣкоторое развлеченіе несчастной; она принуждаетъ себя; разговариваютъ, разсказываютъ, а у ней на сердцѣ камень.
Когда возвратился слуга, Вертеръ съ жаромъ выхватилъ у него пистолеты, услышавъ что они были вручены самой Лоттой. Онъ приказалъ принести себѣ вина и хлѣба, отпустилъ его ужинать и между тѣмъ сдѣлалъ въ письмѣ къ ней слѣдующую приписку:
«Они прошли черезъ твои руки; ты стерла съ нихъ пыль; цѣлую ихъ тысячу разъ! и такъ, небесный геній, ты сама благословила мою рѣшимость, сама вручаешь мнѣ орудіе смерти! — чего я такъ желалъ, то исполнилось. О, я обо всемъ разспросилъ посланнаго! твои руки дрожали; ты не произнесла ни слова, — о горе, не сказала мнѣ — прости! Не закрылось ли для меня твое сердце, за мгновенье соединившее насъ на вѣки? нѣтъ, Лотта, тысячелѣтія не изгладятъ тѣхъ впечатлѣній, и ты не можешь ненавидѣть того, кто такъ пламянѣетъ тобой!»
•••
Послѣ ужина онъ приказалъ все уложить, разорвалъ нѣсколько бумагъ, вышелъ со двора и расплатился съ послѣдними долгами; потомъ, несмотря на дождь, вышелъ на городскіе ворота и обошелъ садъ охотничьяго дома и окрестности; возвратился съ наступленіемъ ночи и написалъ слѣдующія двѣ записки.
«Въ послѣдній разъ, Вильгельмъ, взглянулъ я на лѣсъ, поле и небеса. Прости и ты! любезная матушка, простите! утѣшь ее, Вильгельмъ, и Богъ васъ благословитъ! Мои дѣла въ порядкѣ; прости! мы увидимся, и надѣюсь, радостнѣе.»
«Я худо заплатилъ тебѣ, Альбертъ; но ты меня простишь. Я нарушилъ спокойствіе твоего очага; я поселилъ недоразумѣніе между вами; прости! я это покончу; о, если бы смерть моя была залогомъ вашего счастія! осчастливь, Альбертъ, осчастливь своего ангела! и Богъ благословитъ тебя.»
•••
Онъ долго еще возился съ бумагами; нѣкоторыя разорвалъ и сжегъ; остальныя оставилъ, въ нѣсколькихъ конвертахъ, на имя Вильгельма; то были небольшія статьи, литературныя замѣтки; мы ихъ видѣли впослѣдствіи. Въ десять часовъ онъ приказалъ подложить огня, спросилъ бутылку вина и отпустилъ слугу, который помѣщался на другой половинѣ дома. Слуга не раздѣвался, такъ какъ Вертеръ предупредилъ его о своемъ отъѣздѣ съ разсвѣтомъ.
Послѣ одиннадцати.
«Все тихо. Моя душа спокойна. Благодарю, Боже, что не оставляешь меня въ послѣднія минуты теплотой и силой.
«Подхожу къ окну, моя добрая, и вижу, и вижу еще сквозь бурныя, быстронесущіяся облака, нѣсколько звѣздъ вѣчнаго неба! нѣтъ; вы не падете! Вѣчный хранитъ васъ въ своемъ сердцѣ; вижу и мою любимицу, прекрасное созвѣздіе колесницы; да, оно часто сіяло мнѣ въ ночи, съ высотъ небесныхъ, когда я изъ твоихъ воротъ выходилъ; я часто простиралъ къ нему руки, призывалъ его въ знаменіе, въ свидѣтели моего блаженства! и вотъ — о, Лотта! куда ни оглянусь, всюду память о тебѣ; ты словно объемлешъ меня; какъ жадный ребенокъ окружилъ я себя бездѣлушками, къ которымъ прикасалась ты, которыми я обокралъ тебя!
«Твой силуэтъ — его завѣщаю тебѣ; чти его! возвращаясь, уходя, я съ нимъ дѣлилъ мои чувства; на немъ тысяча печатей моей любви!
«Особой запиской прошу твоего отца принять подъ защиту мое тѣло; проси и ты его. На погостѣ, между двумя липами, что къ полю, въ углу, желаю сложить мои кости. Онъ можетъ, и сдѣлаетъ это для своего друга; чувства благочестивыхъ христіанъ не будутъ возмущены сосѣдствомъ съ моимъ несчастнымъ прахомъ; не то, лежать бы мнѣ въ долинѣ пустынной или у дороги столбовой, чтобы Самаритянинъ пролилъ слезу…
«Рукою твердой беру чашу, Лотта, которую ты подносишь мнѣ; да исполнятся же всѣ мои желанья, всѣ мои надежды, всѣ! всѣ! Въ желѣзную дверь смерти стучу… и холодъ и мракъ!
«О, радость бы отваги была со мной, знай я, что на моей могилѣ прицвѣтетъ твое благо дѣйствіе; да, если бъ я взысканъ былъ счастіемъ умереть за тебя! Увы, не всѣмъ участь высокая, — пролить кровь за брата, взойти зарей лучшей жизни! О, когда же настанетъ ихъ день?!
«Отецъ твой схоронитъ меня въ одеждѣ, что на мнѣ; къ ней прикасались твои руки; моя душа будетъ сторожить надъ гробомъ; не обыскивать же моихъ кармановъ! Пунцовую ленту, твой подарокъ, сложите мнѣ на грудь; она была на тебѣ, когда я впервые увидѣлъ тебя въ кругу нашихъ малютокъ… о, тысячу поцѣлуевъ имъ! милые, какъ они рѣзвятся! Вмѣсто моей сказки, разскажи имъ исторію ихъ несчастнаго друга… ахъ, какъ я прильнулъ къ тебѣ съ того мгновенья, какъ увидѣлъ между ними тебя! — Могъ ли я тогда думать, куда приведетъ меня та дорога? — Теперь, успокойся! о, прошу, успокойся!
«Заряжены — бьетъ двѣнадцать — въ добрый часъ! — прости, Лотта! Лотта, прости!»
•••
Въ сосѣдствѣ услышали выстрѣлъ, видѣли огонекъ; но какъ все опять стихло, общее спокойствіе не было нарушено.
Утромъ въ шесть часовъ слуга вошелъ въ комнату Вертера. Онъ видитъ его на полу; видитъ пистолеты и кровь; наклоняется къ нему, ощупываетъ его; отвѣта нѣтъ; слышно было только хрипѣніе въ груди; онъ бѣжитъ за докторомъ, бѣжитъ къ Альберту. Лотта услышала звонокъ и содрогнулась; она встаетъ, будитъ мужа. Задыхаясь, рыдая, слуга разсказываетъ случившееся; Лотта падаетъ безъ чувствъ къ ногамъ Альберта.
Медикъ находитъ Вертера безнадежнымъ; пульсъ еще бился, но всѣ члены онѣмѣли; пуля прошла отъ праваго глаза къ затылку и раздробила черепъ. Отворили жилу на рукѣ; кровь пошла; несчастный еще дышалъ.
По крови на креслахъ и на полу, можно было заключить, что онъ застрѣлился сидя передъ письменнымъ столомъ, свалился и метался въ конвульсіяхъ; простертый на спинѣ, онъ лежалъ лицемъ къ окну, въ своей обыкновенной одеждѣ.
Домъ, сосѣди, весь городъ пришли въ движеніе. Альбертъ не замедлилъ; страдальца положили на постель; голову перевязали; лице было мертвенно; члены неподвижны, и только отъ времени до времени слышно было хрипѣніе въ легкихъ; ждали его кончины.
По бутылкѣ было видно, что вина онъ выпилъ одну рюмку; на конторкѣ лежала раскрытая книга — Эмилія Галотти.
О душевномъ состояніи Альберта, объ отчаянномъ положеніи Лотты, позвольте умолчать.
По первому извѣстію прискакалъ старикъ; онъ поцѣловалъ умиравшаго и горько зарыдалъ; двое старшихъ его сыновей пришли вслѣдъ за нимъ; они упали передъ постелью Вертера и рыдая цѣловали его руки и лицо; старшій, его любимецъ, повисъ на его шеѣ и принялъ отъ него послѣдній вздохъ; его насилу могли оттащить. Въ полдень несчастный скончался. Присутствіе Совѣтника и его распоряженія подняли весь городъ. Въ ночи, около одиннадцати, Вертера похоронили по завѣщанію, на имъ указанномъ мѣстѣ. Совѣтникъ и двое его сыновей шли за гробомъ; его несли ремесленники; Альбертъ не могъ его проводить; опасались за жизнь Лотты.
КОНЕЦЪ.
-
Теперь мы имѣемъ на эту тему превосходную проповѣдь Лафатера. Прим. авт. ↩
При перепечатке ссылка на unixone.ru обязательна.