Черная курица, или подземные жители

Лѣтъ сорокъ тому назадъ, въ С. Петербургѣ на Васильевскомъ Острову въ первой линіи, жилъ-былъ содержатель мужскаго пансіона, который еще и до сихъ поръ, вѣроятно, у многихъ остался въ свѣжей памяти; хотя домъ, гдѣ пансіонъ тотъ помѣщался, давно уже уступилъ мѣсто другому, ни сколько не похожему на прежній. Въ то время, Петербургъ нашъ уже славился въ цѣлой Европѣ своею красотою, хотя и далеко еще не былъ такимъ, каковъ теперь. — Тогда на проспектахъ Васильевскаго Острова не было веселыхъ тѣнистыхъ аллей: деревянные подмостки, часто изъ гнилыхъ досокъ сколоченные, заступали мѣсто нынѣшнихъ прекрасныхъ тротуаровъ. — Исакіевскій мостъ, — узкій, въ то время и неровный, — совсѣмъ иной представлялъ видъ, нежели какъ теперь; да и самая площадь Исакіевская вовсе не такова была. — Тогда монументъ Петра Великаго отъ Исакіевской церкви отдѣленъ былъ канавою; — Адмиралтейство не было обсажено деревьями; — манежъ Конногвардейскій не украшалъ площади прекраснымъ нынѣшнимъ фасадомъ; — однимъ словомъ, Петербургъ тогдашній не то былъ, что теперешній. — Города́ передъ людьми имѣютъ между прочимъ то преимущество, что они иногда съ лѣтами становятся красивѣе… впрочемъ не о томъ теперь идетъ дѣло. Въ другой разъ и при другомъ случаѣ я, можетъ быть, поговорю съ вами пространнѣе о перемѣнахъ, происшедшихъ въ Петербургѣ въ теченіе моего вѣка, — теперь же обратимся опять къ пансіону, который, лѣтъ сорокъ тому назадъ, находился на Васильевскомъ Острову, въ первой линіи.

Домъ, котораго теперь — какъ уже вамъ сказывалъ — вы не найдете, былъ о двухъ этажахъ, крытый Голландскими черепицами. Крыльцо, по которому въ него входили, было деревянное и выдавалось на улицу… Изъ сѣней довольно крутая лѣстница вела въ верхнее жилье, состоявшее изъ осьми или девяти комнатъ, въ которыхъ съ одной стороны жилъ содержатель пансіона, а съ другой были классы. Дортуары, иди спальныя комнаты дѣтей, находились въ нижнемъ этажѣ по правую сторону сѣней, а по лѣвую жили двѣ старушки, Голландки, изъ которыхъ каждой было болѣе ста лѣтъ, и которыя собственными глазами видали Петра Великаго и даже съ нимъ говаривали. Въ нынѣшнее время, врядъ ли въ цѣлой Россіи вы встрѣтите человѣка, который бы видалъ Петра Великаго: настанетъ время когда и наши слѣды сотрутся съ лица земнаго! Все проходитъ, все исчезаетъ въ бренномъ мірѣ нашемъ… но не о томъ теперь идетъ дѣло!

Въ числѣ тридцати или сорока дѣтей, обучавшихся въ томъ пансіонѣ, находился одинъ мальчикъ, по имени Алеша, которому тогда было не болѣе 9 или 10 лѣтъ. Родители его, жившіе далеко, далеко отъ Петербурга, года за два передъ тѣмъ привезли его въ столицу, отдали въ пансіонъ, и возвратились домой, заплативъ учителю условленную плату за нѣсколько лѣтъ впередъ. Алеша былъ мальчикъ умненькой, миленькой, учился хорошо, и всѣ его любили и ласкали; — однако, не смотря на то, ему часто скучно бывало въ пансіонѣ, а иногда даже и грустно. Особливо сначала, онъ никакъ не могъ пріучиться къ мысли, что онъ разлученъ съ родными своими; но потомъ, мало по малу, онъ сталъ привыкать къ своему положенію, и бывали даже минуты, когда, играя съ товарищами, онъ думалъ, что въ пансіонѣ гораздо веселѣе, нежели въ родительскомъ домѣ. Вообще дни ученія для него проходили скоро и пріятно; но когда наставала Суббота; и всѣ товарищи его спѣшили домой къ роднымъ, тогда Алеша горько чувствовалъ свое одиночество. По Воскресеньямъ и праздникамъ онъ весь день оставался одинъ, и тогда единственнымъ утѣшеніемъ его было чтеніе книгъ, которыя учитель позволялъ ему брать изъ небольшой своей библіотеки. Учитель былъ родомъ Нѣмецъ, а въ то время въ Нѣмецкой Литературѣ господствовала мода на рыцарскіе романы и на волшебныя повѣсти, — и библіотека, которою пользовался нашъ Алеша, большею частію состояла изъ книгъ сего рода.

И такъ Алеша, будучи еще въ десятилѣтнемъ возрастѣ, зналъ уже наизусть дѣянія славнѣйшихъ рыцарей, по крайней мѣрѣ такъ, какъ они описаны были въ романахъ. Любимое его занятіе, въ длинные зимніе вечера, по Воскресеньямъ и другимъ праздничнымъ днямъ, было мысленно переноситься въ старинные, давно прошедшіе вѣки… Особливо въ вакантное время, какъ напримѣръ объ Рождествѣ или въ Свѣтлое Христово Воскресенье, — когда онъ бывалъ разлученъ надолго съ своими товарищами, когда часто цѣлые дни просиживалъ въ уединеніи, — юное воображеніе его бродило по рыцарскимъ замкамъ, по страшнымъ развалинамъ или по темнымъ дремучимъ лѣсамъ.

Я забылъ сказать вамъ, что къ дому этому принадлежалъ довольно пространный дворъ, отдѣленный отъ переулка деревяннымъ заборомъ изъ барочныхъ досокъ. Ворота и калитка, кои вели въ переулокъ, всегда были заперты, и потому Алешѣ никогда не удавалось побывать въ этомъ переулкѣ, который сильно возбуждалъ его любопытство. Всякій разъ, когда позволяли ему въ часы отдохновенія играть на дворѣ, первое движеніе его было — подбѣгать къ забору. Тутъ онъ становился на цыпочки и пристально смотрѣлъ въ круглыя дырочки, которыми усѣянъ былъ заборъ. Алеша не зналъ, что дырочки эти происходили отъ деревянныхъ гвоздей, коими прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертѣла эти дырочки. Онъ все ожидалъ, что когда-нибудь эта волшебница явится въ переулкѣ, и сквозь дырочку подастъ ему игрушку, или талисманъ, или письмецо отъ папеньки или маменьки, отъ которыхъ не получалъ онъ давно уже никакого извѣстія. — Но, къ крайнему его сожалѣнію, не являлся никто даже похожій на волшебницу.

Другое занятіе Алеши состояло въ томъ, чтобы кормить курочекъ, которыя жили около забора въ нарочно для нихъ выстроенномъ домикѣ, и цѣлый день играли и бѣгали на дворѣ. Алеша очень коротко съ ними познакомился, всѣхъ зналъ по имени, разнималъ ихъ драки, а забіякъ наказывалъ тѣмъ, что иногда нѣсколько дней сряду не давалъ имъ ничего отъ крошекъ, которыя всегда послѣ обѣда и ужина онъ собиралъ со скатерти. — Между курами, онъ особенно любилъ одну черную хохлатую, названную Чернушкою. — Чернушка была къ нему ласковѣе другихъ; она даже иногда позволяла себя гладить, и потому Алеша лучшіе кусочки приносилъ ей. Она была нрава тихаго; рѣдко прохаживалась съ другими, и казалось, любила Алешу болѣе, нежели подругъ своихъ.

Однажды (это было во время ваканцій между Новымъ годомъ и Крещеньемъ — день былъ прекрасный и необыкновенно теплый, не болѣе трехъ или четырехъ градусовъ морозу), — Алешѣ позволили поиграть на дворѣ. Въ тотъ день учитель и жена его въ большихъ были хлопотахъ. Они давали обѣдъ Директору Училищъ, и еще наканунѣ, съ утра до поздняго вечера, вездѣ въ домѣ мыли полы, вытирали пыль и вощили краснаго дерева столы и комоды. Самъ учитель ѣздилъ закупать провизію для стола: бѣлую Архангельскую телятину, огромный окорокъ и изъ Милютиныхъ лавокъ Кіевское варенье. Алеша тоже, по мѣрѣ силъ, способствовалъ приготовленіямъ: его заставили изъ бѣлой бумаги вырѣзывать красивую сѣтку на окорокъ, и украшать бумажною рѣзьбою нарочно купленныя шесть восковыхъ свѣчей. Въ назначенный день рано поутру явился парикмахеръ, и показалъ свое искусство надъ буклями, тупеемъ и длинной косой учителя. Потомъ принялся за супругу его, напомадилъ и напудрилъ у ней локоны и шиньонъ, и взгромоздилъ на ея головѣ цѣлую оранжерею разныхъ цвѣтовъ, между которыми блистали искуснымъ образомъ помѣщенные два брилліантовые перстня, когда-то подаренные мужу ея родителями учениковъ. По окончаніи головнаго убора, накинула она на себя старый изношенный салопъ и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая притомъ строго, чтобъ какъ-нибудь не испортилась прическа; и для того сама она не входила въ кухню, а давала приказанія свои кухаркѣ, стоя въ дверяхъ. Въ необходимыхъ же случаяхъ посылала туда мужа своего, у котораго прическа не такъ была высока.

Въ продолженіе всѣхъ этихъ заботъ, Алешу нашего совсѣмъ забыли, и онъ тѣмъ воспользовался, чтобъ на просторѣ играть на дворѣ. По обыкновенію своему, онъ подошелъ сначала къ досчатому забору, и долго смотрѣлъ въ дырочку; но и въ этотъ день никто почти не проходилъ по переулку, и онъ со вздохомъ обратился къ любезнымъ своимъ курочкамъ. Не успѣлъ онъ присѣсть на бревно, и только что началъ манить ихъ къ себѣ, какъ вдругъ увидѣлъ подлѣ себя кухарку съ большимъ ножемъ. Алешѣ никогда не нравилась эта кухарка — сердитая и бранчивая чухонка; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ замѣтилъ, что она-то была причиною, что отъ времени до времени уменьшалось число его курочекъ, онъ еще менѣе сталъ ее любить. Когда же, однажды нечаянно увидѣлъ онъ въ кухнѣ, одного хорошенькаго, очень любимаго имъ пѣтушка, повѣшеннаго за ноги съ перерѣзаннымъ горломъ — то возъимѣлъ онъ къ ней ужасъ и отвращеніе. Увидѣвъ ее теперь съ ножемъ, онъ тотчасъ догадался, что это значитъ, — и чувствуя съ горестію, что онъ не въ силахъ помочь своимъ друзьямъ, вскочилъ и побѣжалъ далеко прочь. „Алеша, Алеша! помоги мнѣ поймать курицу!“ кричала кухарка; но Алеша принялся бѣжать еще пуще, спрятался у забора за курятникомъ, и самъ не замѣчалъ, какъ слезки одна за другою выкатывались изъ его глазъ и упадали на землю.

Довольно долго стоялъ онъ у курятника, и сердце въ немъ сильно билось, между тѣмъ, какъ кухарка бѣгала по двору — то манила курочекъ: цыпъ, цыпъ, цыпъ! — то бранила ихъ по-чухонски.

Вдругъ сердце у Алеши еще сильнѣе забилось… ему послышался голосъ любимой его Чернушки! — Она кудахтала самымъ отчаяннымъ образомъ и ему показалось, что она кричишь:

Алеша никакъ не могъ долѣе оставаться на своемъ мѣстѣ… онъ громко всхлипывая побѣжалъ къ кухаркѣ, и бросился къ ней на шею въ ту самую минуту, какъ она поймала уже Чернушку за крыло. „Любезная, милая Тринушка!“ вскричалъ онъ обливаясь слезами: „пожалуйста не тронь мою чернуху!“

Алеша такъ неожиданно бросился на шею къ кухаркѣ, что она упустила изъ рукъ Чернушку, которая, воспользовавшись этимъ, отъ страха взлетѣла на кровлю сарая, и тамъ продолжала кудахтать. — Но Алешѣ теперь слышалось, будто она дразнитъ кухарку, и кричитъ:

Между тѣмъ, кухарка внѣ себя была отъ досады! „Ру́ммаль пойсъ!“ кричала она. „Во́тта я паду́ кассаину и поша́люсь. Шо́рна ку́рисъ на́да рѣжить… Онъ лѣнни́ва… Онъ яи́шка не дѣлать, онъ сыпла́тка не си́житъ.“

Тутъ хотѣла она бѣжать къ учителю, но Алеша не допустилъ ее. Онъ прицѣпился къ поламъ ея платья, и такъ умильно сталъ просить, что она остановилась. „Душенька, Тринушка!“ говорилъ онъ: „ты такая хорошенькая, чистенькая, добренькая… Пожалуйста оставь мою Чернушку! — Вотъ посмотри, что я тебѣ подарю, если ты будешь добра!“

Алеша вынулъ изъ кармана имперіялъ, составлявшій все его имѣніе, который берегъ онъ пуще глаза своего, потому, что это былъ подарокъ доброй его бабушки… Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взоромъ окошки дома, чтобъ удостовѣриться, что никто ихъ не видитъ, — и протянула руку за имперіяломъ… Алешѣ очень, очень жаль было имперіяла, но онъ вспомнилъ о Чернушкѣ — и съ твердостію отдалъ чухонкѣ драгоцѣнный подарокъ.

Такимъ образомъ Чернушка спасена была отъ жестокой и неминуемой смерти.

Лишь только кухарка удалилась въ домъ Чернушка слетѣла съ кровли и подбѣжала къ Алешѣ. Она какъ будто знала, что онъ ея избавитель: кружилась около него, хлопала крыльями и кудахтала веселымъ голосомъ. Все утро она ходила за нимъ по двору, какъ собачка, и казалось, будто хочетъ что-то сказать ему, да не можетъ. По крайней мѣрѣ онъ никакъ не могъ разобрать ея кудахтанья.

Часа за два передъ обѣдомъ, начали собираться гости. Алешу позвали вверхъ, надѣли на него рубашку съ круглымъ воротникомъ и батистовыми манжетами съ мелкими складками, бѣлые широварцы и широкій шелковый голубой кушакъ. Длинные русые волосы, висѣвшіе у него почти до пояса, хорошенько расчесали, раздѣлили на двѣ ровныя части, и переложили на передъ по обѣ стороны груди. — Такъ наряжали тогда дѣтей. — Потомъ научили, какимъ образомъ онъ долженъ шаркнуть ногой, когда войдетъ въ комнату Директоръ, и что долженъ отвѣчать, если будутъ сдѣланы ему какіе-нибудь вопросы. Въ другое время Алеша былъ бы очень радъ пріѣзду Директора, коего давно хотѣлось ему видѣть, потому, что судя по почтенію, съ какимъ отзывались о немъ учитель и учительша, онъ воображалъ, что это долженъ быть какой-нибудь знаменитый рыцарь въ блестящихъ латахъ и въ шлемѣ съ большими перьями. Но на тотъ разъ, любопытство это уступило мѣсто мысли, исключительно тогда его занимавшей — о черной курицѣ. Ему все представлялось, какъ кухарка за нею бѣгала съ ножемъ, и какъ Чернушка кудахтала разными голосами. Притомъ ему очень досадно было, что не могъ онъ разобрать, что́ она ему сказать хотѣла, — и его такъ и тянуло къ курятнику… Но дѣлать было нечего: надлежало дожидаться, пока кончится обѣдъ!

Наконецъ пріѣхалъ Директоръ. Пріѣздъ его возвѣстила учительша, давно уже сидѣвшая у окна, пристально смотря въ ту сторону, откуда его ждали. — Все пришло въ движеніе: учитель стремглавъ бросился изъ дверей, чтобъ встрѣтить его внизу у крыльца; гости встали съ мѣстъ своихъ, и даже Алеша на минуту забылъ о своей курочкѣ, и подошелъ къ окну, чтобъ посмотрѣть, какъ рыцарь будетъ слѣзать съ рѣтиваго коня. Но ему не удалось увидѣть его, ибо онъ успѣлъ уже войти въ домъ; — у крыльца же, вмѣсто рѣтиваго коня, стояли обыкновенныя извощичьи сани. Алеша очень этому удивился! Если бы я былъ рыцарь, подумалъ онъ, то никогда бы не ѣздилъ на извощикѣ — а всегда верхомъ!

Между тѣмъ, отворили настежь всѣ двери, и учительша начала присѣдать, въ ожиданіи столь почтеннаго гостя, который вскорѣ потомъ показался. Сперва нельзя было видѣть его за толстою учительшею, стоявшею въ самыхъ дверяхъ; но когда она, окончивъ длинное привѣтствіе свое, присѣла ниже обыкновеннаго, Алеша, къ крайнему удивленію, изъ-за нее увидѣлъ… не шлемъ пернатый, но просто маленькую лысую головку, набѣло распудренную, единственнымъ украшеніемъ которой, какъ послѣ замѣтилъ Алеша, былъ маленькой пучокъ! Когда вошелъ онъ въ гостиную, Алеша еще болѣе удивился, увидѣвъ, что не смотря на простой сѣрый фракъ, — бывшій на Директорѣ — вмѣсто блестящихъ латъ, всѣ обращались съ нимъ необыкновенно почтительно.

Сколь однако жъ ни казалось все это страннымъ Алешѣ, сколь въ другое время онъ бы ни былъ обрадованъ необыкновеннымъ убранствомъ стола, на которомъ также парадировалъ и украшенный имъ окорокъ, — но въ этотъ день онъ не обращалъ большаго на то вниманія. У него въ головкѣ все бродило утреннее происшествіе съ Чернушкою. Подали десертъ: разнаго рода варенья, яблоки, бергамоты, финики, винныя ягоды и грецкіе орѣхи; но и тутъ онъ ни на одно мгновеніе не переставалъ помышлять о своей курочкѣ, и только что встали изъ-за стола, какъ онъ, съ трепещущимъ отъ страха и надежды сердцемъ, подошелъ къ учителю, и спросилъ, можно ли итти поиграть на дворѣ. „Подите, отвѣчалъ учитель, только не долго тамъ будьте; ужъ скоро сдѣлается темно.“

Алеша поспѣшно надѣлъ свою красную бекешь на бѣличьемъ мѣху и зеленую бархатную шапочку съ собольимъ околышкомъ, и побѣжалъ къ забору. Когда онъ туда прибылъ, курочки начали уже собираться на ночлегъ, и сонныя не очень обрадовались принесеннымъ крошкамъ. — Одна Чернушка, казалось, не чувствовала охоты къ сну: она весело къ нему подбѣжала, захлопала крыльями и опять начала кудахтать, Алеша долго съ нею игралъ, наконецъ, когда сдѣлалось темно и настала пора итти домой, онъ самъ затворилъ курятникъ, удостовѣрившись напередъ, что любезная его курочка усѣлась на шестѣ. Когда онъ выходилъ изъ курятника, ему показалось, что глаза у Чернушки свѣтятся въ темнотѣ какъ звѣздочки, и что она тихонько ему говоритъ: Алеша, Алеша! останься со мною!

Алеша возвратился въ домъ и весь вечеръ просидѣлъ одинъ въ классныхъ комнатахъ, между тѣмъ, какъ на другой половинѣ часу до одиннадцатаго пробыли гости, и на нѣсколькихъ столахъ играли въ вистъ. Прежде нежели они разъѣхались, Алеша пошелъ въ нижній этажъ въ спальню, раздѣлся, легъ въ постель и потушилъ огонь. Долго не могъ онъ заснуть; наконецъ, сонъ его преодолѣлъ, и онъ только что успѣлъ во снѣ разговоришься съ Чернушкою, какъ къ сожалѣнію, пробужденъ былъ шумомъ разъѣзжающихся гостей. — Немного погодя, учитель, провожавшій Директора со свѣчкою, вошелъ къ нему въ комнату, посмотрѣлъ, все ли въ порядкѣ, и вышелъ вонъ, замкнувъ дверь ключемъ.

Ночь была мѣсячная, и сквозь ставни, не плотно затворявшіеся, упадалъ въ комнату блѣдный лучъ луны. Алеша лежалъ съ открытыми глазами, и долго слушалъ какъ въ верхнемъ жильѣ, надъ его годовою, ходили по комнатамъ, и приводили въ порядокъ стулья и столы. Наконецъ все утихло… Онъ взглянулъ на стоявшую подлѣ него кровать, немного освѣщенную мѣсячнымъ сіяніемъ, и замѣтилъ, что бѣлая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась. Онъ пристальнѣе сталъ всматриваться… ему послышалось, какъ будто что-то подъ кроватью царапается, — и немного погодя, показалось, что кто-то тихимъ голосомъ зоветъ его: Алеша, Алеша!

Алеша испугался!… Онъ одинъ былъ въ комнатѣ, — и ему тотчасъ пришло на мысль, что подъ кроватью долженъ быть воръ. — Но потомъ, разсудивъ, что воръ не называлъ бы его по имени, онъ нѣсколько ободрился, хотя сердце въ немъ дрожало. Онъ немного приподнялся въ постелѣ, и еще яснѣе увидѣлъ, что простыня шевелится… еще внятнѣе услышалъ, что кто-то говоритъ: Алеша, Алеша!

Вдругъ бѣлая простыня приподнялась, и изъ подъ нее вышла… черная курица! — „Ахъ! это ты,Чернушка! невольно вскричалъ Алеша. „Какъ ты зашла сюда?“ — Чернушка захлопала крыльями, взлетѣла къ нему на кровать, и сказала человѣческимъ голосомъ: „Это я, Алеша! Ты не боишься меня, не правда ли?“

— Зачѣмъ я тебя буду бояться? — отвѣчалъ онъ: я тебя люблю; только для меня странно, что ты такъ хорошо говоришь: я совсѣмъ не зналъ, что ты говорить умѣешь! —

„Если ты меня не боишься,“ продолжала курица, — „такъ поди за мною; я тебѣ покажу, что-нибудь хорошенькое. Одѣвайся скорѣе!“ — „Какая ты, Чернушка, смѣшная!“ — сказалъ Алеша — какъ мнѣ можно одѣться въ темнотѣ? Я платья своего теперь не сыщу; я и тебя насилу вижу!“

„Постараюсь этому помочь“ сказала курочка. Тутъ она закудахтала страннымъ голосомъ, и вдругъ откуда ни взялись маленькія свѣчки въ серебряныхъ шандалахъ, не больше, какъ съ Алешинъ маленькой пальчикъ. Шандалы эти очутились на полу, на стульяхъ, на окнахъ, даже на рукомойникѣ, и въ комнатѣ сдѣлалось такъ свѣтло, такъ свѣтло, какъ будто днемъ. Алеша началъ одѣваться, а курочка подавала ему платье, и такимъ образомъ онъ вскорѣ совсѣмъ былъ одѣтъ.

Когда Алеша былъ готовъ, Чернушка опять закудахтала, и всѣ свѣчки изчезли. „Иди за мною“ сказала она ему, — и онъ смѣло послѣдовалъ за нею. Изъ глазъ ея выходили какъ будто лучи, которые освѣщали все вокругъ нихъ, хотя не такъ ярко какъ маленькія свѣчки. Они прошли чрезъ переднюю… „Дверь заперта ключемъ“ — сказалъ Алеша; но курочка ему не отвѣчала: она хлопнула крыльями, и дверь сама собою отворилась… Потомъ, прошедъ чрезъ сѣни, обратились они къ комнатамъ, гдѣ жили столѣтнія старушки, Голландки. Алеша никогда у нихъ не бывалъ, но слыхалъ, что комнаты у нихъ убраны по старинному, что у одной изъ нихъ большой сѣрый попугай, а у другой сѣрая кошка, очень умная, которая умѣетъ прыгать чрезъ обручъ и подавать лапку. Ему давно хотѣлось все это видѣть, и потому онъ очень обрадовался, когда курочка опять хлопнула крыльями, и дверь въ старушкины покои отворилась. Алеша въ первой комнатѣ увидѣлъ всякаго рода странныя мебели: рѣзные стулья, кресла, столы и комоды. Большая лежанка была изъ Голландскихъ изразцевъ, на которыхъ нарисованы были синей муравой люди и звѣри. Алеша хотѣлъ было остановиться, чтобъ разсмотрѣть мебели, а особливо фигуры на лежанкѣ, но Чернушка ему не позволила. Они вошли во вторую комнату — и тутъ-то Алеша обрадовался! Въ прекрасной золотой клѣткѣ сидѣлъ большой сѣрый попугай съ краснымъ хвостомъ. Алеша тотчасъ хотѣлъ подбѣжать къ нему. Чернушка опять его не допустила. „Не трогай здѣсь ничего“ сказала она. „Берегись разбудить старушекъ!“

Тутъ только Алеша замѣтилъ, что подлѣ попугая стояла кровать съ бѣлыми кисейными занавѣсками, сквозь которыя онъ могъ различить старушку, лежащую съ закрытыми глазами: она показалась ему, какъ будто восковая. Въ другомъ углу стояла такая же точно кровать, гдѣ спала другая старушка, а подлѣ нея сидѣла сѣрая кошка и умывалась передними лапами. Проходя мимо ея, Алеша не могъ утерпѣть, чтобъ не попросить у ней лапки… Вдругъ она громко замяукала, попугай нахохлился и началъ громко кричать: дуррракъ! дуррракъ! — Въ то самое время видно было сквозь кисейныя занавѣски, что старушки приподнялись въ постелѣ!… Чернушка поспѣшно удалилась, — Алеша побѣжалъ за нею, — дверь въ слѣдъ за ними сильно захлопнулась… и еще долго слышно было, какъ попугай кричалъ: дурракъ! дурракъ!

„Какъ тебѣ не стыдно!“ сказала Чернушка, когда они удалились отъ комнатъ старушекъ. „Ты вѣрно, разбудилъ рыцарей…“ — Какихъ рыцарей? — спросилъ Алеша. „ Ты увидишь,“ отвѣчала курочка. „Не бойся однако жъ ничего; иди за мною смѣло.“ Они спустились внизъ по лѣстницѣ, какъ будто въ погребъ, и долго, долго шли по разнымъ переходамъ и коридорамъ, которыхъ прежде Алеша никогда не видывалъ. Иногда коридоры эти такъ были низки и узки, что Алеша принужденъ былъ нагибаться. Вдругъ вошли они въ залу, освѣщенную тремя большими хрустальными люстрами. Зала была безъ окошекъ, и по обѣимъ сторонамъ висѣли на стѣнахъ рыцари въ блестящихъ латахъ, съ большими перьями на шлемахъ, съ копьями и щитами въ желѣзныхъ рукахъ. Чернушка шла впередъ на цыпочкахъ, и Алешѣ велѣла слѣдовать за собою тихонько, тихонько… Въ концѣ залы была большая дверь изъ свѣтлой желтой мѣди. Лишь только они подошли къ ней, какъ соскочили со стѣнъ два рыцаря, ударили копьями объ щиты, и бросились на черную курицу. — Чернушка подняла хохолъ, распустила крылья… Вдругъ сдѣлалась большая, большая, выше рыцарей — и начала съ ними сражаться! Рыцари сильно на нее наступали, а она защищалась крыльями и носомъ: Алешѣ сдѣлалось страшно, сердце въ немъ сильно затрепетало — и онъ упалъ въ обморокъ.

Когда пришелъ онъ опять въ себя, солнце сквозь ставни освѣщало комнату, и онъ лежалъ въ своей постелѣ: не видно было ни Чернушки, ни рыцарей. Алеша долго не могъ опомниться. Онъ не понималъ, что съ нимъ было ночью: во снѣ ли все то видѣлъ, или въ самомъ дѣлѣ это происходило? Онъ одѣлся и пошелъ вверхъ; но у него не выходило изъ головы видѣнное имъ въ прошлую ночь. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ минуты, когда можно ему будетъ итти играть на дворъ, но весь тотъ день, какъ нарочно, шелъ сильный снѣгъ, и нельзя было и подумать чтобъ выйти изъ дому.

За обѣдомъ учительша, между прочими разговорами, объявила мужу, что черная курица непонятно куда спряталась. „Впрочемъ“ прибавила она — „бѣда не велика, если бы она и пропала; она давно назначена была на кухню. Вообрази себѣ, душенька, что съ тѣхъ поръ, какъ она у насъ въ домѣ, она не снесла ни одного яичка.“ — Алеша чуть-чуть не заплакалъ, хотя и пришло ему на мысль, что лучше, чтобъ ее нигдѣ не находили, нежели, чтобъ попала она на кухню.

Послѣ обѣда, Алеша остался опять одинъ въ классныхъ комнатахъ. Онъ безпрестанно думалъ о томъ, что происходило въ прошедшую ночь, и не могъ никакъ утѣшиться о потерѣ любезной Чернушки. Иногда ему казалось, что онъ непремѣнно долженъ ее увидѣть въ слѣдующую ночь, несмотря на то, что она пропала изъ курятника; но потомъ ему казалось, что это дѣло несбыточное, и онъ опять погружался въ печаль.

Настало время ложиться спать, и Алеша съ нетерпѣніемъ раздѣлся и легъ въ постель. Не успѣлъ онъ взглянуть на сосѣднюю кровать, опять освѣщенную тихимъ луннымъ сіяніемъ, какъ зашевелилась бѣлая простыня — точно такъ, какъ наканунѣ… Опять послышался ему голосъ, его зовущій: Алеша, Алеша! и, немного погодя, вышла изъ подъ кровати Чернушка и взлетѣла къ нему на постель.

— Ахъ! здравствуй Чернушка! — вскричалъ онъ внѣ себя отъ радости. — Я боялся, что никогда тебя не увижу; здорова ли ты? —

„Здорова“ отвѣчала курочка — „но чуть было не занемогла по твоей милости.“

— Какъ это, Чернушка? — спросилъ Алеша испугавшись. „Ты добрый мальчикъ,“ продолжала курочка — „но притомъ ты вѣтренъ и никогда не слушаешься съ перваго слова, а это не хорошо! Вчера я говорила тебѣ, чтобъ ты ничего не трогалъ въ комнатахъ старушекъ, не смотря на то, ты не могъ утерпѣть, чтобъ не попросить у кошки лапку. Кошка разбудила попугая, попугай старушекъ, старушки рыцарей — и я на силу съ ними сладила!“ —

— Виноватъ, любезная Чернушка; впередъ не буду! пожалуйста поведи меня сего дня опять туда; ты увидишь, что я буду послушенъ. —

„Хорошо“ сказала курочка: „увидимъ!“ — Курочка закудахтала, какъ наканунѣ, и тѣ же маленькія свѣчки явились въ тѣхъ же серебряныхъ шандалахъ. Алеша опять одѣлся и пошелъ за курицею. Опять вошли они въ покои старушекъ; но въ этотъ разъ, онъ ужъ ни до чего не дотрогивался. Когда они проходили чрезъ первую комнату, то ему показалось, что люди и звѣри, нарисованные на лежанкѣ, дѣлаютъ разныя смѣшныя гримасы и манятъ его къ себѣ; но онъ нарочно отъ нихъ отвернулся. Во второй комнатѣ, старушки Голландки, такъ же, какъ наканунѣ, лежали въ постеляхъ, будто восковыя; попугай смотрѣлъ на Алешу и хлопалъ глазами, сѣрая кошка опять умывалась лапками. На уборномъ столѣ передъ зеркаломъ, Алеша увидѣлъ двѣ фарфоровыя Китайскія куклы, которыхъ вчера онъ не замѣтилъ. Онѣ кивали ему головою; но онъ помнилъ приказаніе Чернушки — и прошелъ не останавливаясь, однако не могъ утерпѣть, чтобъ мимоходомъ имъ не поклониться. Куколки тотчасъ соскочили со стола и побѣжали за нимъ, все кивая головою. Чуть-чуть онъ не остановился, — такъ онѣ показались ему забавными; но Чернушка оглянулась на него съ сердитымъ видомъ, и онъ опомнился. Куколки проводили ихъ до дверей, и видя, что Алеша на нихъ не смотритъ, возвратились на свои мѣста.

Опять спустились они съ лѣстницы, ходили по переходамъ и коридорамъ, и пришли въ ту же залу, освѣщенную тремя хрустальными люстрами. Тѣ же рыцари висѣли на стѣнахъ, и опять — когда приблизились они къ двери изъ желтой мѣди — два рыцаря сошли со стѣны и заступили имъ дорогу. Казалось однако, что они не такъ сердиты были, какъ наканунѣ; они едва тащили ноги, какъ осеннія мухи, и видно было, что они чрезъ силу держали свои копья… Чернушка сдѣлалась большая и нахохлилась; но только, что ударила ихъ крыльями, какъ они разсыпались на части, — и Алеша увидѣлъ, что то были пустыя латы! Мѣдная дверь сама собою отворилась и они пошли далѣе. Немного погодя вошли они въ другую залу, пространную, но не высокую, такъ, что Алеша могъ достать рукою до потолка. Зала эта освѣщена была такими же маленькими свѣчками, какія онъ видѣлъ въ своей комнатѣ; но шандалы были не серебряные, а золотые. — Тутъ Чернушка оставила Алешу. „Побудь здѣсь не много“ сказала она ему — „я скоро приду назадъ. Сего дня былъ ты уменъ, хотя неосторожно поступилъ, поклонясь фарфоровымъ кукламъ. Если бъ ты имъ не поклонился, то рыцари остались бы на стѣнѣ. Впрочемъ ты сего дня не разбудилъ старушекъ, и отъ того рыцари не имѣли никакой силы“ Послѣ сего Чернушка вышла изъ залы.

Оставшись одинъ, Алеша со вниманіемъ сталъ разсматривать залу, которая очень богато была убрана. Ему показалось, что стѣны сдѣланы изъ лабрадора, какой онъ видѣлъ въ минеральномъ кабинетѣ, имѣющемся въ пенсіонѣ; панели и двери были изъ чистаго золота. Въ концѣ залы, подъ зеленымъ балдахиномъ, на возвышенномъ мѣстѣ, стояли кресла изъ золота. — Алеша очень любовался этимъ убранствомъ, но страннымъ показалось ему, что все было въ самомъ маленькомъ видѣ, какъ будто для небольшихъ куколъ.

Между тѣмъ, какъ онъ съ любопытствомъ все разсматривалъ, отворилась боковая дверь, прежде имъ незамѣченная, и вошло множество маленькихъ людей, ростомъ не болѣе, какъ съ полъ-аршина, въ нарядныхъ разноцвѣтныхъ платьяхъ. Видъ ихъ былъ важенъ: иные по одѣянію казались военными, другіе гражданскими чиновниками. На всѣхъ были круглыя съ перьями шляпы, на подобіе Испанскихъ. Они не замѣчали Алеши, прохаживались чинно по комнатамъ и громко между собою говорили, но онъ не могъ понять, что они говорили. Долго смотрѣлъ онъ на нихъ молча, и только что хотѣлъ подойти къ одному изъ нихъ съ вопросомъ, какъ отворилась большая дверь въ концѣ залы… всѣ замолкли, стали къ стѣнамъ въ два ряда и сняли шляпы. Въ одно мгновеніе комната сдѣлалась еще свѣтлѣе; всѣ маленькія свѣчки еще ярче загорѣли — и Алеша увидѣлъ двадцать маленькихъ рыцарей, въ золотыхъ латахъ, съ пунцовыми на шлемахъ перьями, которые по-парно входили тихимъ маршемъ. Потомъ въ глубокомъ молчаніи стали они по обѣимъ сторонамъ креселъ. Немного погодя вошелъ въ залу человѣкъ съ величественною осанкою, на головѣ съ вѣнцомъ, блестящимъ драгоцѣнными камнями. На немъ была свѣтлозеленая мантія, подбитая мышьимъ мѣхомъ, съ длиннымъ шлейфомъ, который несли двадцать маленькихъ пажей, въ пунцовыхъ платьяхъ. — Алеша тотчасъ догадался, что это долженъ быть Король. Онъ низко ему поклонился; Король отвѣчалъ на поклонъ его весьма ласково, и сѣлъ въ золотыя кресла. Потомъ, что-то приказалъ одному изъ стоявшихъ подлѣ него рыцарей, который, подошедъ къ Алешѣ, объявилъ ему, чтобъ онъ приблизился къ кресламъ. Алеша повиновался.

„Мнѣ давно было извѣстно“ сказалъ Король — „что ты добрый мальчикъ; но третьяго дня, ты оказалъ великую услугу моему народу, и за то заслуживаешь награду. Мой главный Министръ донесъ мнѣ, что ты спасъ его отъ неизбѣжной и жестокой смерти.

— Когда? — спросилъ Алеша съ удивленіемъ.

„Третьяго дня на дворѣ,“ отвѣчалъ Король. „Вотъ тотъ, который обязанъ тебѣ жизнію.“ —

Алеша взглянулъ на того, на котораго указывалъ Король, и тутъ только замѣтилъ, что между придворными стоялъ маленькой человѣкъ, одѣтый весь въ черное. На головѣ у него была особеннаго рода шапка малиноваго цвѣта, на верху съ зубчиками, надѣтая немного на бокъ; а на шеѣ бѣлый платокъ, очень накрахмаленный, отъ чего казался онъ немного синеватымъ. Онъ умильно улыбался, глядя на Алешу, которому лице его показалось знакомымъ, хотя не могъ онъ вспомнить, гдѣ его видалъ.

Сколь для Алеши ни было лестно, что приписывали ему такой благородный поступокъ, но онъ любилъ правду, и потому, сдѣлавъ низкій поклонъ, сказалъ: — „Г. Король! я не могу принять на свой счетъ того, чего никогда не дѣлалъ. Третьяго дни, я имѣлъ счастіе избавить отъ смерти не Министра вашего, а черную нашу курицу, которую не любила кухарка, за то, что не снесла она ни одного яйца…“

„Что ты говоришь?“ — прервалъ его съ гнѣвомъ Король. „Мой Министръ — не курица, а заслуженный чиновникъ!“

Тутъ подошелъ Министръ ближе, и Алеша увидѣлъ, что въ самомъ дѣлѣ, это была его любезная Чернушка. Онъ очень обрадовался и попросилъ у Короля извиненія, хотя никакъ не могъ понять, что это значитъ.

„Скажи мнѣ, чего ты желаешь?“ — продолжалъ Король. „Если я въ силахъ, то непремѣнно исполню твое требованіе“ —

— Говори смѣло, Алеша! — шепнулъ ему на ухо Министръ.

Алеша задумался и не зналъ чего пожелать. — Если бъ дали ему болѣе времени; то онъ, можетъ бытъ, и придумалъ бы что-нибудь хорошенькое; но такъ, какъ ему казалось неучтивымъ заставить дожидаться Короля, то онъ поспѣшилъ отвѣтомъ.

— Я бы желалъ, сказалъ онъ, чтобы не учившись, я всегда зналъ урокъ свой, какой бы мнѣ ни задали. —

,,Не думалъ я, что ты такой лѣнивецъ,“ отвѣчалъ Король, покачавъ головою. „Но дѣлать нечего: я долженъ исполнить свое обѣщаніе.“

Онъ махнулъ рукою, и Пажъ поднесъ золотое блюдо на которомъ лежало одно конопляное сѣмечко.

„Возьми это сѣмечко,“ сказалъ Король. „Пока оно будетъ у тебя, ты всегда знать будешь урокъ свой, какой бы тебѣ ни задали, съ тѣмъ однако условіемъ, чтобъ ты ни подъ какимъ предлогомъ никому не сказывалъ ни одного слова о томъ, что ты здѣсь видѣлъ или впредь увидишь. Малѣйшая нескромность лишитъ тебя навсегда нашихъ милостей, а намъ надѣлаетъ множество хлопотъ и непріятностей.“

Алеша взялъ конопляное зерно, завернулъ въ бумажку и положилъ въ карманъ, обѣщаясь быть молчаливымъ и скромнымъ. Король послѣ того всталъ съ креселъ, и тѣмъ же порядкомъ вышелъ изъ залы, приказавъ прежде Министру угостить Алешу какъ можно лучше.

Лишь только Король удалился, какъ окружили Алешу всѣ придворные, и начали его всячески ласкать, изъявляя признательность свою за то, что онъ избавилъ Министра. Они всѣ предлагали ему свои услуги: одни спрашивали, не хочетъ ли онъ погулять въ саду или посмотрѣть Королевскій звѣринецъ; другіе приглашали его на охоту. Алеша не зналъ, на что рѣшиться; наконецъ Министръ объявилъ, что самъ будетъ показывать подземныя рѣдкости дорогому гостю.

Сначала повелъ онъ его въ садъ, устроенный въ Англійскомъ вкусѣ. Дорожки усѣяны были крупными разноцвѣтными камышками, отражавшими свѣтъ отъ безчисленныхъ маленькихъ лампъ, которыми увѣшаны были деревья. Этотъ блескъ чрезвычайно понравился Алешѣ. „Камни эти,“ сказалъ Министръ „у васъ называются драгоцѣнными. Это все бриліянты, яхонты, изумруды и аметисты“ — Ахъ когда бы у насъ этимъ усыпаны были дорожки! вскричалъ Алеша.

„Тогда и у васъ бы они также были малоцѣнны, какъ здѣсь,“ отвѣчалъ Министръ.

Деревья также показались Алешѣ отмѣнно красивыми, хотя притомъ очень странными. Онѣ были разнаго цвѣта: красныя, зеленыя, коричневыя, бѣлыя, голубыя и лиловыя. Когда посмотрѣлъ онъ на нихъ со вниманіемъ, то увидѣлъ, что это не что иное, какъ разнаго рода мохъ, только выше и толще обыкновеннаго. Министръ разсказалъ ему, что мохъ этотъ выписанъ Королемъ за большія деньги изъ дальнихъ странъ и изъ самой глубины земнаго шара.

Изъ сада пошли они въ звѣринецъ. Тамъ показали Алешѣ дикихъ звѣрей, которые привязаны были на золотыхъ цѣпяхъ. Всматриваясь внимательнѣе, онъ, къ удивленію своему, увидѣлъ, что дикіе эти звѣри были не что иное, какъ большія крысы, кроты, хорьки и подобные имъ звѣри, живущіе въ землѣ и подъ полами. — Ему это очень показалось смѣшно; но онъ изъ учтивости не сказалъ ни слова.

Возвратившись въ комнаты послѣ прогулки, Алеша въ большой залѣ нашелъ накрытый столъ, на которомъ разставлены были разнаго рода конфекты, пироги, паштеты и фрукты. Блюда всѣ были изъ чистаго золота, а бутылки и стаканы выточенные изъ цѣльныхъ бриліантовъ, яхонтовъ и изумрудовъ.

„Кушай, что угодно,“ сказалъ Министръ: „съ собою же брать ничего не позволяется.“

Алеша въ тотъ день очень хорошо поужиналъ, и потому ему вовсе не хотѣлось кушать. — Вы обѣщались взять меня съ собою на охоту — сказалъ онъ. „Очень хорошо,“ отвѣчалъ Министръ. „Я думаю, что лошади уже осѣдланы.“ Тутъ онъ свиснулъ, и вошли конюхи, ведущіе въ поводахъ — палочки, у которыхъ набалдашники были рѣзной работы и представляли лошадиныя головы. Министръ съ большою ловкостью вскочилъ на свою лошадь; Алешѣ подвели палку гораздо болѣе другихъ. „Берегись,“ сказалъ Министръ — „чтобъ лошадь тебя не сбросила; она не изъ самыхъ смирныхъ.“ Алеша внутренно смѣялся этому, но когда онъ взялъ палку между ногъ, то увидѣлъ, что совѣтъ Министра былъ не безполезенъ. Палка начала подъ нимъ увертываться и манежиться, какъ настоящая лошадь, и онъ насилу могъ усидѣть.

Между тѣмъ затрубили въ рога, и охотники пустились скакать во всю прыть по разнымъ переходамъ и коридорамъ. Долго они такъ скакали, и Алеша отъ нихъ не отставалъ, хотя съ трудомъ могъ сдерживать бѣшеную палку свою… Вдругъ изъ одного боковаго коридора выскочило нѣсколько крысъ, такихъ большихъ, какихъ Алеша никогда не видывалъ: онѣ хотѣли было пробѣжать мимо; но когда Министръ приказалъ ихъ окружить, то онѣ остановились и начали защищаться храбро. Не смотря однако на то, онѣ были побѣждены мужествомъ и искусствомъ охотниковъ. Восемь крысъ легли на мѣстѣ, три обратились въ бѣгство, а одну, довольно тяжело раненую, Министръ велѣлъ вылѣчить и отвесть въ звѣринецъ.

По окончаній охоты, Алеша такъ усталъ, что глазки его невольно закрывались… при всемъ томъ, ему хотѣлось обо многомъ поговорить съ Чернушкою, и онъ попросилъ позволенія возвратиться въ залу, изъ которой они выѣхали на охоту. Министръ на то согласился; большою рысью поѣхали они назадъ, и по прибытіи въ залу, отдали лошадей конюхамъ, раскланялись съ придворными и охотниками, и сѣли другъ подлѣ друга на принесенные имъ стулья. — Скажи пожалуйста — началъ Алеша, зачѣмъ вы убили бѣдныхъ крысъ, которыя васъ не безпокоятъ и живутъ такъ далеко отъ вашего жилища? —

„Если бъ мы ихъ не истребляли,“ сказалъ Министръ — „то онѣ вскорѣ бы насъ выгнали изъ комнатъ нашихъ и истребили бы всѣ наши съѣстные припасы. Къ тому же мышьи и крысьи мѣха у насъ въ высокой цѣнѣ, по причинѣ ихъ легкости и мягкости. Однимъ знатнымъ особамъ позволено ихъ у насъ употреблять,“ — Да разскажи мнѣ пожалуй, кто вы таковы? — продолжалъ Алеша.

„Неужели ты никогда не слыхалъ, что подъ землею живетъ народъ нашъ?“ отвѣчалъ Министръ: „правда, не многимъ удается насъ видѣть, однако бывали примѣры — особливо въ старину, что мы выходили на свѣтъ и показывались людямъ. Теперь это рѣдко случается, потому, что люди сдѣлались очень нескромны; а у насъ существуетъ законъ, что если тотъ, кому мы показались, не сохранитъ этого въ тайнѣ, то мы принуждены бываемъ немедленно оставить мѣстопребываніе наше и итти — далеко, далеко въ другія страны. Ты легко представить себѣ можешь, что Королю нашему не весело было бы оставить всѣ здѣшнія заведенія и съ цѣлымъ народомъ переселиться въ неизвѣстныя земли. И потому убѣдительно тебя прошу, быть какъ можно скромнѣе; ибо въ противномъ случаѣ ты насъ всѣхъ сдѣлаешь несчастными, а особливо меня. Изъ благодарности, я упросилъ Короля призвать тебя сюда; но онъ никогда мнѣ не проститъ, если по твоей нескромности мы принуждены будемъ оставишь этотъ край.»

— Я даю тебѣ честное слово, что никогда не буду ни съ кѣмъ объ васъ говорить, — прервалъ его Алеша.

— Я теперь вспомнилъ, что читалъ въ одной книжкѣ о Гномахъ, которые живутъ подъ землею. Пишутъ, что въ нѣкоторомъ городѣ очень разбогатѣлъ одинъ сапожникъ въ самое короткое время, такъ, что никто не понималъ, откуда взялось его богатство. Наконецъ, какъ-то узнали, что онъ шилъ сапоги и башмаки на Гномовъ, платившихъ ему за то очень дорого. — „Быть можетъ, что это правда“ — отвѣчалъ Министръ. — Но, сказалъ ему Алеша, объясни мнѣ, любезная Чернушка, отъ чего ты, будучи Министромъ, являешься въ свѣтъ въ видѣ курицы, и какую связь имѣете вы съ старушками Голландками? —

Чернушка, желая удовлетворить его любопытству, начала было разсказывать ему подробно о многомъ; но при самомъ началѣ ея разсказа, глаза Алешины закрылись, и онъ крѣпко заснулъ. Проснувшись на другое утро, онъ лежалъ въ своей постелѣ.

Долго не могъ онъ опомниться и не зналъ, что ему думать… Чернушка и Министръ, Король и рыцари, Голландки и крысы — все это смѣшалось въ его головѣ, и онъ насилу мысленно привелъ въ порядокъ все, видѣнное имъ въ прошлую ночь. Вспомнивъ, что Король ему подарилъ конопляное зерно, онъ поспѣшно бросился къ своему платью, и дѣйствительно нашелъ въ карманѣ бумажку, въ которой завернуто было конопляное сѣмечко. Увидимъ, подумалъ онъ, сдержитъ ли слово свое Король! Завтра начнутся классы, а я еще не успѣлъ выучить всѣхъ своихъ уроковъ.

Историческій урокъ особенно его безпокоилъ: ему задано было выучить наизусть нѣсколько страницъ изъ Шрековой Всемірной Исторіи, и онъ не зналъ еще ни одного слова!

Насталъ Понедѣльникъ, съѣхались пансіонеры и начались классы. Отъ десяти часовъ до двѣнадцати преподавалъ Исторію самъ содержатель пенсіона. У Алеши сильно билось сердце… Пока дошла до него очередь, онъ нѣсколько разъ ощупывалъ лежащую въ карманѣ бумажку съ коноплянымъ зернышкомъ… Наконецъ, его вызвали. Съ трепетомъ подошелъ онъ къ учителю, открылъ ротъ, самъ еще не зная, что сказать, и — безошибочно, не останавливаясь, проговорилъ заданное. Учитель очень его хвалилъ, однако Алеша не принималъ его хвалу съ тѣмъ удовольствіемъ, которое прежде чувствовалъ онъ въ подобныхъ случаяхъ. Внутренній голосъ ему говорилъ, что онъ не заслуживаетъ этой похвалы, потому, что урокъ этотъ не стоилъ ему никакого труда.

Въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, учители не могли нахвалиться Алешею. Всѣ уроки безъ исключенія зналъ онъ совершенно, всѣ переводы съ одного языка на другой были безъ ошибокъ, такъ, что не могли надивиться чрезвычайнымъ его успѣхамъ. Алеша внутренно стыдился этимъ похваламъ: ему совѣстно было,что поставляли его въ примѣръ товарищамъ тогда, какъ онъ вовсе того не заслуживалъ.

Въ теченіе этого времени, Чернушка къ нему не являлась, не смотря на то, что Алеша, особливо въ первыя недѣли послѣ полученія коноплянаго зернышка, не пропускалъ почти ни одного дня безъ того, чтобы ее не звать, когда онъ ложился спать. Сначала онъ очень о томъ горевалъ, но потомъ успокоился мыслію, что она вѣроятно занята важными дѣлами по своему званію. Въ послѣдствіи же, похвалы, которыми всѣ его осыпали, такъ его заняли, что онъ довольно рѣдко о ней вспоминалъ.

Между тѣмъ слухъ о необыкновенныхъ его способностяхъ разнесся вскорѣ по цѣлому Петербургу. Самъ Директоръ училищъ пріѣзжалъ нѣсколько разъ въ пансіонъ и любовался Алешею. Учитель носилъ его на рукахъ, ибо чрезъ него пансіонъ вошелъ въ славу. Со всѣхъ концовъ города съѣзжались родители и приставали къ нему, чтобъ онъ дѣтей ихъ принялъ къ себѣ, въ надеждѣ, что и они такіе же будутъ ученые, какъ Алеша. Вскорѣ пансіонъ такъ наполнился, что не было уже мѣста для новыхъ пансіонеровъ, и учитель съ учительшею начали помышлять о томъ; чтобъ нанять домъ, гораздо пространнѣйшій того, въ которомъ они жили.

Алеша, какъ сказалъ я уже выше — сначала стыдился похвалъ, чувствуя, что вовсе ихъ не заслуживаетъ, но мало по малу онъ сталъ къ нимъ привыкать и — наконецъ самолюбіе его дошло до того, что онъ принималъ, не краснѣясь, похвалы, которыми его осыпали. Онъ много сталъ о себѣ думать, важничалъ передъ другими мальчиками, и вообразилъ себѣ, что онъ гораздо лучше и умнѣе всѣхъ ихъ. Нравъ Алешинъ отъ этого совсѣмъ испортился: изъ добраго, милаго и скромнаго мальчика, сдѣлался гордый и непослушный. Совѣсть часто его въ томъ упрекала, и внутренній голосъ ему говорилъ: Алеша, не гордись! не приписывай самому себѣ того, что не тебѣ принадлежитъ; благодари судьбу за то, что она тебѣ доставила выгоды противъ другихъ дѣтей, но не думай, что ты лучше ихъ. Если ты не исправишься, то никто тебя любить не будетъ, и тогда ты, при всей своей учености, будешь самое несчастное дитя!

Иногда онъ и принималъ намѣреніе исправиться; но къ несчастію, самолюбіе такъ въ немъ было сильно, что заглушало голосъ совѣсти, и онъ день отъ дня становился хуже, и день отъ дня товарищи менѣе его любили.

Притомъ Алеша сдѣлался страшный шалунъ. Не имѣя нужды твердить уроковъ, которые ему задавали, онъ въ то время, когда другія дѣти готовились къ классамъ, занимался шалостями, и эта праздность еще болѣе портила его нравъ. Наконецъ, онъ такъ надоѣлъ всѣмъ дурнымъ своимъ нравомъ, что учитель серіозно началъ думать о средствахъ къ исправленію такого дурнаго мальчика — и для того задавалъ ему уроки вдвое и втрое большіе, нежели другимъ; но и это ни сколько не помогало. Алеша вовсе не учился, а все-таки зналъ урокъ, съ начала до конца, безъ малѣйшей ошибки.

Однажды учитель, не зная, что съ нимъ дѣлать, задалъ ему выучить наизусть страницъ двадцать къ другому утру, и надѣялся, что онъ по крайней мѣрѣ въ этотъ день будетъ смирнѣе; Куды! нашъ Алеша и не думалъ объ урокѣ! Въ этотъ день онъ нарочно шалилъ болѣе обыкновеннаго, и учитель тщетно грозилъ ему наказаніемъ, если на другое утро не будетъ онъ знать урока. Алеша внутренно смѣялся этимъ угрозамъ, будучи увѣренъ, что конопляное сѣмечко поможетъ ему непремѣнно. На слѣдующій день, въ назначенный часъ, учитель взялъ въ руки книжку, изъ которой заданъ былъ урокъ Алешѣ, подозвалъ его къ себѣ и велѣлъ проговорить заданное. Всѣ дѣти съ любопытствомъ обратили на Алешу вниманіе, и самъ учитель не зналъ, что подумать, когда Алеша, не смотря на то, что вовсе наканунѣ не твердилъ урока, смѣло всталъ съ скамейки и подошелъ къ нему. Алеша ни мало не сомнѣвался въ томъ, что и этотъ разъ ему удастся показать свою необыкновенную способность; онъ разинулъ ротъ… и не могъ выговорить ни слова!

„Что жъ вы молчите?“ сказалъ ему учитель: „говорите урокъ.“

Алеша покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ, опять покраснѣлъ, началъ мять свои руки, слезы у него отъ страха навернулись на глазахъ… все тщетно! онъ не могъ выговорить ни одного слова, потому, что надѣясь на конопляное зерно, онъ даже и не заглядывалъ въ книгу.

„Что, это значитъ, Алеша?“ закричалъ учитель. „Зачѣмъ вы не хотите говорить?“

Алеша самъ не зналъ, чему приписать такую странность, всунулъ руку въ карманъ, чтобъ ощупать сѣмечко… но, какъ описать его отчаяніе, когда онъ его не нашелъ! Слезы градомъ полились изъ глазъ его… онъ горько плакалъ и все-таки не могъ сказать ни слова.

Между тѣмъ учитель терялъ терпѣніе. Привыкнувъ къ тому, что Алеша всегда отвѣчалъ безошибочно и не запинаясь, ему казалось невозможнымъ, чтобъ онъ не зналъ по крайней мѣрѣ начала урока, и потому приписывалъ молчаніе его упрямству. „Подите въ спальню,“ сказалъ онъ — „и оставайтесь тамъ, пока совершенно будете знать урокъ.“ Алешу отвели въ нижній этажъ, дали ему книгу, и заперли дверь ключемъ.

Лишь только онъ остался одинъ, какъ началъ вездѣ искать коноплянаго зернышка. Онъ долго шарилъ у себя въ карманахъ, ползалъ по полу, смотрѣлъ подъ кроватью, перебиралъ одѣяло, подушки, простыню — все напрасно! нигдѣ не было и слѣдовъ любезнаго зернышка! Онъ старался вспомнить, гдѣ онъ могъ его потерять, и наконецъ увѣрился, что выронилъ его какъ-нибудь наканунѣ, играя на дворѣ. Но какимъ образомъ найти его? Онъ запертъ былъ въ комнатѣ, а если бъ и позволили выйти на дворъ, такъ и это вѣроятно ни къ чему бы не послужило; ибо онъ зналъ, что курочки лакомы на конопли, и зернышко его, вѣрно, которая-нибудь изъ нихъ успѣла склевать! Отчаявшись отыскать его, онъ вздумалъ призвать къ себѣ на помощь Чернушку. „Милая Чернушка!“ говорилъ онъ: „Любезный Министръ! пожалуйста явись мнѣ, и дай другое зернышко! я право, впередъ буду осторожнѣе…“ но никто не отвѣчалъ на его просьбы, и онъ наконецъ сѣлъ на стулъ и опять принялся горько плакать.

Между тѣмъ настала пора обѣдать; дверь отворилась, и вошелъ учитель. „Знаете ли вы теперь урокъ?“ спросилъ онъ у Алеши.

Алеша, громко всхлипывая, принужденъ былъ сказать, что не знаетъ. „Ну! такъ оставайтесь здѣсь пока выучите!“ сказалъ учитель, велѣлъ подать ему стаканъ воды и кусокъ ржанаго хлѣба, и оставилъ его опять одного.

Алеша сталъ твердить наизусть, но ничего не входило ему въ голову. Онъ давно отвыкъ отъ занятій, да и какъ вытвердить двадцать печатныхъ страницъ! Сколько онъ ни трудился, сколько ни напрягалъ свою память, но когда насталъ вечеръ, онъ не зналъ болѣе двухъ или трехъ страницъ, да и то плохо. Когда пришло время другимъ дѣтямъ ложиться спать, всѣ товарищи его разомъ нагрянули въ комнату, и съ ними пришелъ опять учитель. „Алеша! знаете ли вы урокъ?“ спросилъ онъ, — и бѣдный Алеша сквозь слезы отвѣчалъ: знаю только двѣ страницы. — „Такъ видно и завтра придется вамъ просидѣть здѣсь на хлѣбѣ и на водѣ,“ сказалъ учитель, пожелалъ другимъ дѣтямъ покойнаго сна, и удалился.

Алеша остался съ товарищами. Тогда, когда онъ былъ доброе и скромное дитя, всѣ его любили, и если бывало, подвергался онъ наказанію, то всѣ о немъ жалѣли, и это ему служило утѣшеніемъ; но теперь никто не обращалъ на него вниманія: всѣ съ презрѣніемъ на него смотрѣли и не говорили съ нимъ ни слова. Онъ рѣшился самъ начать разговоръ съ однимъ мальчикомъ; съ которымъ въ прежнее время былъ очень друженъ, но тотъ отъ него отворотился, не отвѣчая. Алеша обратился къ другому; но и тотъ говорить съ нимъ не хотѣлъ и даже оттолкнулъ его отъ себя, когда онъ опять съ нимъ заговорилъ. Тутъ несчастный Алеша почувствовалъ, что онъ заслуживаетъ такое съ нимъ обхожденіе товарищей. Обливаясь слезами, легъ онъ въ свою постель, но никакъ не могъ заснуть.

Долго лежалъ онъ такимъ образомъ, и съ горестію вспоминалъ о минувшихъ счастливыхъ дняхъ. Всѣ дѣти уже наслаждались сладкимъ сномъ, одинъ только онъ заснуть не могъ! И Чернушка меня оставила, подумалъ Алеша — и слезы вновь полились у него изъ глазъ.

Вдругъ… простыня у сосѣдней кровати зашевелилась, подобно, какъ въ первый тотъ день, когда къ нему явилась черная курица. Сердце въ немъ стало биться сильнѣе… онъ желалъ, чтобъ Чернушка вышла опять изъ-подъ кровати; но не смѣлъ надѣяться, что желаніе его исполнится. „Чернушка, Чернушка!“ сказалъ онъ наконецъ въ полголоса… Простыня приподнялась, и къ нему на постель взлетѣла черная курица.

„Ахъ, Чернушка!“ сказалъ Алеша, внѣ себя отъ радости; „я не смѣлъ надѣяться, что съ тобою увижусь! ты меня не забыла?“

— Нѣтъ, отвѣчала она: я не могу забыть оказанной тобою услуги, хотя тотъ Алеша, который спасъ меня отъ смерти, вовсе не похожъ на того; котораго теперь предъ собою вижу. Ты тогда былъ добрый мальчикъ, скромный и учтивый, и всѣ тебя любили, а теперь… я не узнаю тебя! —

Алеша горько заплакалъ, а Чернушка продолжала давать ему наставленія. Долго она съ нимъ разговаривала, и со слезами упрашивала его исправиться. Наконецъ, когда уже начиналъ показываться дневный свѣтъ, курочка ему сказала: „Теперь я должна тебя оставить, Алеша! Вотъ конопляное зерно, которое выронилъ ты на дворѣ. Напрасно ты думалъ, что потерялъ его невозвратно. Король нашъ слишкомъ великодушенъ, чтобъ лишить тебя онаго за твою неосторожность. Помни однако, что ты далъ честное слово сохранять въ тайнѣ все, что тебѣ о насъ извѣстно!… Алеша! къ теперешнимъ худымъ свойствамъ твоимъ не прибавь еще худшаго — неблагодарности!“ —

Алеша съ восхищеніемъ взялъ любезное свое сѣмечко изъ лапокъ курицы, и обѣщался употребить всѣ силы свои, чтобъ исправиться! „Ты увидишь, милая Чернушка“ сказалъ онъ — „что я сегодня же совсѣмъ другой буду…“

— Не полагай, отвѣчала Чернушка, что такъ легко исправишься отъ пороковъ, когда они уже взяли надъ нами верхъ. Пороки обыкновенно входятъ въ дверь а выходятъ въ щелочку, и потому, если хочешь исправиться, то долженъ безпрестанно и строго смотрѣть за собою. Но прощай! пора намъ разстаться!

Алеша, оставшись одинъ, началъ разсматривать свое зернышко, и не могъ имъ налюбоваться. Теперь-то онъ совершенно спокоенъ былъ на счетъ урока, и вчерашнее горе не оставило въ немъ никакихъ слѣдовъ. Онъ съ радостію думалъ о томъ, какъ будутъ всѣ удивляться, когда онъ безошибочно проговоритъ двадцать страницъ — и мысль, что онъ опять возьметъ верхъ надъ товарищами, которые не хотѣли съ нимъ говорить, ласкала его самолюбіе. Объ исправленіи самого себя, онъ хотя и не забылъ, но думалъ, что это не можетъ бытъ такъ трудно, какъ говорила Чернушка. — Будто не отъ меня зависитъ исправиться! мыслилъ онъ. Стоитъ только захотѣть, и всѣ опять меня любить будутъ…

Увы! бѣдный Алеша не зналъ, что для исправленія самого себя необходимо должно начать тѣмъ, чтобъ откинуть самолюбіе и излишнюю самонадѣянность.

Когда поутру собрались дѣти въ классы, Алешу позвали вверхъ. Онъ вошелъ съ веселымъ и торжествующимъ видомъ. „Знаете ли вы урокъ вашъ?“ спросилъ учитель, взглянувъ на него строго.

— Знаю — отвѣчалъ Алеша смѣло.

Онъ началъ говорить, и проговорилъ всѣ двадцать страницъ безъ малѣйшей ошибки и остановки. Учитель внѣ себя былъ отъ удивленія, — а Алеша гордо посматривалъ на своихъ товарищей!

Отъ глазъ учителя не скрылся гордый видъ Алешинъ. „Вы знаете урокъ свой;“ сказалъ онъ ему — „это правда; но зачѣмъ вы вчера не хотѣли его сказать?“ — Вчера я не зналъ его — отвѣчалъ Алеша.

„Быть не можетъ!“ прервалъ его учитель. „Вчера ввечеру вы мнѣ сказали, что знаете только двѣ страницы, да и то плохо, а теперь безъ ошибки проговорили всѣ двадцать! Когда же вы его выучили?“

Алеша замолчалъ. Наконецъ дрожащимъ голосомъ сказалъ онъ: я выучилъ его сегодня поутру! —

Но тутъ вдругъ всѣ дѣти, огорченныя его надменностію, закричали въ одинъ голосъ: онъ не правду говоритъ; онъ и книги въ руки не бралъ сегодня поутру!

Алеша вздрогнулъ, потупилъ глаза въ землю и не сказалъ ни слова.

„Отвѣчайте же!“ продолжалъ учитель: „когда выучили вы урокъ?“ но Алеша не прерывалъ молчанія: онъ такъ пораженъ былъ симъ неожиданнымъ вопросомъ и недоброжелательствомъ, которое оказывали ему всѣ его товарищи, что не могъ опомниться.

Между тѣмъ учитель полагая, что онъ наканунѣ не хотѣлъ сказывать урока изъ упрямства, счелъ за нужное строго наказать его.

„Чѣмъ болѣе вы отъ природы имѣете способностей и дарованій“ — сказалъ онъ Алешѣ — „тѣмъ скромнѣе и послушнѣе вы должны быть. Не для того Богъ далъ вамъ умъ, чтобъ вы во зло его употребляли. Вы заслуживаете наказаніе за вчерашнее упрямство, а сегодня вы еще увеличили вину вашу тѣмъ, что солгали. Господа!“ продолжалъ учитель, обратясь къ пансіонерамъ — „запрещаю всѣмъ вамъ говорить съ Алешею до тѣхъ поръ, пока онъ совершенно исправится; а такъ какъ, вѣроятно, для него это не большое наказаніе, то велите подать розги.“

Принесли розги… Алеша былъ въ отчаяніи! Въ первый еще разъ съ тѣхъ поръ, какъ существовалъ пансіонъ, наказывали розгами, и кого же — Алешу, который такъ много о себѣ думалъ, который считалъ себя лучше и умнѣе всѣхъ! какой стыдъ!…

Онъ, рыдая, бросился къ учителю, и обѣщался совершенно исправиться… „Надобно было думать объ этомъ прежде“ былъ ему отвѣтъ. — Слезы и раскаяніе Алеши тронули товарищей, и они начали просить за него; а Алеша, чувствуя, что не заслужилъ ихъ состраданія, еще горче сталъ плакать! Наконецъ, учитель приведенъ былъ въ жалость: „хорошо!“ сказалъ онъ — „я прощу васъ ради просьбы товарищей вашихъ, но съ тѣмъ, чтобъ вы предъ всѣми признались въ вашей винѣ, и объявили, когда вы выучили заданный урокъ?“

Алеша совершенно потерялъ голову… онъ забылъ обѣщаніе, данное подземельному Королю и его Министру, и началъ разсказывать о черной курицѣ, о рыцаряхъ, о маленькихъ людяхъ…

Учитель не далъ ему договорить… „Какъ!“ вскричалъ онъ съ гнѣвомъ. „Вмѣсто того, чтобы раскаяться, въ дурномъ поведеніи вашемъ, вы меня еще вздумали дурачить, разсказывая сказку о черной курицѣ?… Этого слишкомъ уже много. Нѣтъ, дѣти! вы видите сами, что его нельзя не наказать!“

И бѣднаго Алешу высѣкли!!

Съ поникшею головою, съ растерзаннымъ сердцемъ Алеша пошелъ въ нижній этажъ, въ спальныя комнаты. Онъ былъ какъ убитый… стыдъ и раскаяніе наполняли его душу! Когда чрезъ нѣсколько часовъ, онъ немного успокоился и положилъ руку въ карманъ… коноплянаго зернышка въ немъ не было! Алеша горько заплакалъ, чувствуя, что потерялъ его невозвратно!

Ввечеру, когда другія дѣти пришли спать, онъ также легъ въ постель; но заснуть никакъ не могъ! Какъ раскаивался онъ въ дурномъ поведеніи своемъ! онъ рѣшительно принялъ намѣреніе исправиться, хотя чувствовалъ, что конопляное зернышко возвратить невозможно!

Около полуночи пошевелилась опять простыня у сосѣдней кровати… Алеша, который наканунѣ этому радовался, — теперь закрылъ глаза… онъ боялся увидѣть Чернушку! — Совѣсть его мучила. — Онъ вспомнилъ, что еще вчера ввечеру такъ увѣрительно говорилъ Чернушкѣ, что непремѣнно исправится, — и вмѣсто того… что онъ ей теперь скажетъ?

Нѣсколько времени лежалъ онъ съ закрытыми глазами. Ему слышался шорохъ отъ поднимающейся простыни… Кто-то подошелъ къ его кровати — и голосъ, знакомый голосъ, назвалъ его по имени: Алеша, Алеша! — Но онъ стыдился открыть глаза, а между тѣмъ слезы изъ нихъ выкатывались и текли по его щекамъ…

Вдругъ кто-то дернулъ за одѣяло… Алеша невольно проглянулъ, и передъ нимъ стояла Чернушка — не въ видѣ курицы, а въ черномъ платьѣ, въ малиновой шапочкѣ съ зубчиками, и въ бѣломъ накрахмаленномъ шейномъ платкѣ, точно какъ онъ видѣлъ ее въ подземной залѣ. „Алеша!“ сказалъ Министръ — „я вижу что ты не спишь… прощай! я пришелъ съ тобою проститься, болѣе мы не увидимся!“…

Алеша громко зарыдалъ. — Прощай! — воскликнулъ онъ: прощай! И, если можешь, прости меня! я знаю, что виноватъ передъ тобою; но я жестоко за то наказанъ! — „Алеша!“ сказалъ сквозь слезы Министръ: —,,я тебя прощаю; не могу забыть, что ты спасъ жизнь мою, и все тебя люблю, хотя ты сдѣлалъ меня несчастнымъ, можетъ быть навѣки!.. Прощай! мнѣ позволено видѣться съ тобою на самое короткое время. Еще въ теченіе нынѣшней ночи, Король съ цѣлымъ народомъ своимъ долженъ переселиться далеко, далеко отъ здѣшнихъ мѣстъ! Всѣ въ отчаяніи, всѣ проливаютъ слезы. Мы нѣсколько столѣтій жили здѣсь такъ счастливо, такъ покойно!…“

Алеша бросился цѣловать маленькія ручки Министра. Схвативъ его за руку, онъ увидѣлъ на ней что-то блестящее, и въ то же самое время какой-то необыкновенный звукъ поразилъ его слухъ…

— Что это такое? спросилъ онъ, съ изумленіемъ. — Министръ поднялъ обѣ руки къ верху, и Алеша увидѣлъ, что онѣ были скованы золотою цѣпью… Онъ ужаснулся!… „Твоя нескромность причиною, что я осужденъ носить эти цѣпи“ сказалъ Министръ съ глубокимъ вздохомъ: „но не плачь, Алеша! твои слезы помочь мнѣ не могутъ. Однимъ, только, ты можешь меня утѣшить въ моемъ несчастій: старайся исправиться, и будь опять такимъ же добрымъ мальчикомъ, какъ былъ прежде. Прощай въ послѣдній разъ!“ Министръ пожалъ Алешѣ руку, и скрылся подъ сосѣднюю кровать. „Чернушка, Чернушка!“ кричалъ ему въ слѣдъ Алеша, но Чернушка не отвѣчала.

Во всю ночь не могъ онъ сомкнуть глазъ ни на минуту. За часъ передъ разсвѣтомъ послышалось ему, что подъ поломъ что-то шумитъ. Онъ всталъ съ постели, приложилъ къ полу ухо, и долго слышалъ стукъ маленькихъ колесъ и шумъ, какъ будто множество маленькихъ людей проходило. Между шумомъ этимъ слышенъ былъ также плачь женщинъ и дѣтей, и голосъ Министра-Чернушки, который кричалъ ему: „прощай, Алеша! прощай навѣки!…“

На другой день поутру дѣти, проснувшись, увидѣли Алешу, лежащаго на полу безъ памяти. Его подняли, положили въ постель, и послали за Докторомъ, который объявилъ, что у него сильная горячка.

Недѣль черезъ шесть Алеша, съ помощію Божіею, выздоровѣлъ, и все происходившее съ нимъ передъ болѣзнію, казалось ему тяжелымъ сномъ. Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курицѣ, ни о наказаніи, которому онъ подвергся. Алеша же самъ стыдился объ этомъ говоришь, и старался быть послушнымъ, добрымъ, скромнымъ и прилежнымъ. Всѣ его снова полюбили и стали ласкать, и онъ сдѣлался примѣромъ для своихъ товарищей, хотя уже и не могъ выучить наизусть двадцать печатныхъ страницъ вдругъ — которыхъ впрочемъ ему и не задавали. —

КОНЕЦЪ.