Панъ Твардовскій или колдунъ ХѴІ вѣка
Легенда изъ народныхъ польскихъ преданій и разсказовъ
Содержаніе:
АДЪ И САТАНА. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Сатана. — Кровавая роспись.
Это было такъ давно, что трудно и повѣрить.
Гаснулъ день. Въ необъятно-небесныхъ сводахъ разливалась тьма. Замелькали и засверкали сквозь тьму звѣздные міры, а между нихъ, быстрѣе мысли, неслась и вертѣлась наша земля.
И въ неизмѣримыхъ пространствахъ, по мрачнымъ сводамъ, съ запада, поднялся неизмѣримый великанъ. Какъ ураганъ, онъ дико мчался въ облакахъ, одѣтый молніей и туманомъ; все гремѣло и трещало передъ нимъ и за нимъ, и приблизился гигантъ къ земному шару.
Словно черный саванъ лежала ночь на землѣ. Кружились въ вершинахъ горъ туманы, а вѣчно-движущіяся въ океанѣ громады водъ рокотали въ высокихъ берегахъ.
Огненнымъ окомъ взглянулъ исполинъ на земной міръ. Нѣмая злоба сверкала въ огневыхъ очахъ; мракомъ подернуто было его лицо…
Это былъ духъ тьмы, врагъ счастья и властитель порока!
А было время, тотъ святой, великій часъ, когда, по слову Творца міровъ, свѣтъ отдѣлился отъ мрака и тьмы, и онъ въ сонмѣ свѣтлыхъ духовъ, радостный и свѣтозарный, воспѣлъ хвалу творящему Мірозиждителю, и пѣснѣ той въ благоговѣйномъ трепетѣ внимали звѣздные міры.
Но возмутился гордый, необузданный духъ, возсталъ сатана противъ Творца; заколебались міры, и, пораженный Всемогущимъ, былъ проклятъ онъ и низринутъ въ безпредѣльную вѣчность… И съ роковой той минуты изгнанникъ рая уже не могъ воскресить своей душевной чистоты.
И тысячи столѣтій прошли съ той грозной поры!.. И вѣчность стала для падшаго духа безпрерывной цѣпью адскихъ мученій, и безпредѣльная зависть къ человѣку наполнила духъ сатаны.
И сталъ онъ летать на землю, и порокъ и грѣхъ разлились по землѣ!..
Былъ августъ. По дорогѣ къ Кракову показался всадникъ. Тяжко дышалъ подъ всадникомъ усталый конь. Путникъ былъ среднихъ лѣтъ, довольно статный и крѣпкаго тѣлосложенія человѣкъ. Красиво обхватывало его станъ полукафтанье изъ краснаго сукна, съ золотыми прошивками на груди, вродѣ нынѣшнихъ венгерокъ, съ боку позвякивала польская сабля. Къ передней сѣдельной лукѣ былъ притороченъ чѣмъ-то туго набитый кожаный мѣшокъ, съ котораго всадникъ не спускалъ глазъ и, казалось, очень дорожилъ имъ.
Вечерѣло. Всадникъ взглянулъ на небо и медленно обвелъ глазами всѣ четыре края горизонта.
Масса облаковъ темно-синяго, сѣраго и красноватаго цвѣта двигались по небу, гонимыя вѣтромъ. Собиралась гроза. Незнакомецъ еще не успѣлъ хорошенько оглядѣться, какъ длинная молнія прорѣзала небо и освѣтила все синеватымъ огнемъ. Прокатился отдаленный ударъ грома, который сталъ приближаться съ невѣроятной быстротой.
— Прескверное положеніе! — пробормоталъ путешественникъ, пріударивъ шпорами измученнаго коня и въѣхавъ въ чащу густого бора, гдѣ дорога была изрыта колеями.
Онъ и конь его вздрогнули отъ вновь мелькнувшей молніи, вслѣдъ за которой съ трескомъ разразился оглушительный громъ. И вдругъ словно въ огнѣ вспыхнули и зажглись небеса, засверкали и полились въ нихъ безпрерывныя молніи; загремѣли, почти не перемежаясь, одинъ за другимъ громовые раскаты; затрещалъ, завылъ и застоналъ вѣковой боръ, окутавшись кругомъ густой тьмой.
Начали падать крупныя капли дождя.
— Іисусе, Сыне Божій, защити и помилуй меня! — взмолился оробѣвшій незнакомецъ и, какъ добрый католикъ, началъ усердно читать про себя молитвы.
Пугался и конь его, вздрагивая всѣмъ тѣломъ при каждомъ блескѣ небеснаго огня, при каждомъ новомъ раскатѣ грома; хрипѣлъ и фыркалъ онъ, спотыкаясь на каждомъ шагу.
Гремѣло въ воздухѣ, гудѣло и завывало въ темномъ бору — стонъ-стономъ стоялъ и носился кругомъ. Незнакомецъ медленно подвигался впередъ: дорога становилась все хуже, и конь вдругъ упалъ на переднія ноги, едва не сбросивъ своего всадника съ сѣдла нечаяннымъ толчкомъ.
Путешественникъ въ ужасѣ закрылъ лицо руками, ошеломленный молніей и оглушенный вмѣстѣ съ конемъ ударомъ грома. Это была дѣйствительно страшная минута. За блескомъ, исчезнувшимъ мгновенно, темнота показалась еще мрачнѣе, еще темнѣе. Конь всталъ на ноги и еле-еле поплелся впередъ, едва чуя подъ собой дорогу, превратившуюся въ сплошную массу грязи отъ проливного дождя. Но не прошло и пяти минутъ, какъ снова сверкнула молнія… раздался въ ушахъ путешественника грозный окликъ: «стой!» и при блескѣ и мгновенномъ свѣтѣ онъ увидалъ себя окруженнымъ со всѣхъ сторонъ вооруженными людьми, съ мрачными и свирѣпыми лицами.
Это были гайдамаки, которыми въ старинные годы были полны лѣса и дебри старой Польши.
— Погибъ! — прошепталъ всадникъ, но, не потерявъ присутствія духа, выхватилъ изъ ноженъ острую саблю и грозно крикнулъ:
— Прочь съ дороги, негодяи!
Сверкнули ножи гайдамаковъ, и грубый голосъ громко сказалъ:
— Панъ, много насъ, а ты одинъ. Напрасна твоя храбрость, коли дорога тебѣ жизнь и семья, если она у тебя есть.
— Что вамъ отъ меня нужно? — проговорилъ всадникъ, невольно содрогнувшись въ своемъ храбромъ сердцѣ и видя, что всякое сопротивленіе безполезно, и слова лѣсного разбойника справедливы.
— Отдай намъ свои деньги и ступай себѣ съ миромъ, куда знаешь.
— Братцы, нѣтъ у меня золотой казны, бѣднякъ я такой же, какъ и вы… Пропустите меня ради дорогой мнѣ семьи.
Послышался дикій смѣхъ, и грубый голосъ сурово воскликнулъ:
— Лжешь, панъ! у тебя въ мѣшкѣ, въ торокахъ, золотая казна, подавай ее мнѣ, оплати дорогу-проѣздъ черезъ нашъ лѣсъ… Стыдно шляхтичу говорить неправду.
Не такъ боялся панъ грознаго гнѣва природы и разъяренныхъ стихійныхъ силъ, какъ испугался онъ словъ придорожнаго рыцаря и судорожной рукой схватился за мѣшокъ.
А въ немъ и въ самомъ дѣлѣ были уложены золотые дукаты, полученные паномъ отъ продажи имѣнія, доставшагося ему послѣ смерти добраго дяди, не забывшаго племянника въ своемъ завѣщаніи. И жалко стало пану, благородному шляхтичу, золотой казны, и въ отчаяніи онъ крикнулъ:
— Для Бога! Ратуйте, добрые люди!..
Ударъ грома заглушилъ крикъ несчастнаго, а въ то же время почувствовалъ онъ себя въ дюжихъ рукахъ гайдамаковъ, обхватившихъ его словно желѣзными кандалами, и увидалъ, какъ одинъ изъ нихъ проворно началъ выторачивать дорогой мѣшокъ, словно насмѣхаясь надъ беззащитностью несчастнаго шляхтича.
И безнадежное, безвыходное горе охватило духъ пана, помутило его умъ, и въ безумномъ отчаяніи онъ крикнулъ страшное, грѣшное слово…
Раздался оглушительный трескъ; дрогнуло все, словно чьей-то неодолимой страшной силой разбойники были отброшены въ стороны; блеснулъ ослѣпительный огонь и словно бенгальскимъ огнемъ освѣтилъ конныя фигуры польскихъ жолнеровъ, храбрыхъ воякъ, обрисовывая блестящимъ контуромъ каждую форму и каждую линію. Впереди скакалъ мрачный предводитель, на ворономъ какъ смоль конѣ, въ черныхъ какъ ночь латахъ. Горѣли и сверкали, словно раскаленные уголья, глаза мрачнаго латника.
— До лясу! — крикнули гайдамаки, испуганные неожиданнымъ появленіемъ храбрыхъ воиновъ, и вмигъ исчезли въ темнотѣ лѣсной глуши.
Путешественникъ былъ спасенъ. Никто не загораживалъ больше ему дороги, и съ облегченнымъ сердцемъ поѣхалъ онъ дальше, поправивъ и положивъ руку на мѣшокъ съ золотыми дукатами.
Лилъ дождь; продолжалась гроза, хотя молнія блистала уже рѣже, и все дальше и отдаленнѣе раскатывались громовые удары. Стала мало-по-малу утихать и успокоиваться грозная стихійная сила. И вдругъ путешественникъ разслышалъ позади себя шумъ конскихъ копытъ.
— Опять не гайдамаки ли? — подумалъ онъ.
Онъ оглянулся и увидалъ мрачнаго всадника, чернаго латника, предводителя жолнеровъ, такъ кстати подвернувшихся къ нему на выручку. Догналъ черный латникъ шляхтича, кивнулъ ему головой и поѣхалъ рядомъ. И показалось пану, что, несмотря на темь, онъ ясно можетъ разсмотрѣть лицо латника, и сталъ онъ разглядывать молчаливаго товарища.
Глядитъ и припоминаетъ, что какъ будто онъ и прежде гдѣ-то видывалъ это лицо, что-то очень знакомое напоминаютъ ему мрачныя, злобно насмѣшливыя черты лукаваго лица — и вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ путешественникъ; вспомнилъ онъ, гдѣ видалъ его. Оно точь-въ-точь похоже на лицо сатаны, нарисованное искусной рукой художника, благочестиваго живописца въ образѣ святого Михаила въ тотъ моментъ, когда онъ поражаетъ духа злобы и гордыни, низвергая непокорнаго возмутителя въ преисподнія бездны.
Ледянымъ смертельнымъ холодомъ охватило сердце пана; хотѣлъ было онъ перекреститься, но рука ему не повиновалась, словно свинцомъ налилась она; хотѣлъ прошептать молитву, призвать на помощь Царицу Небесъ, но для мольбы уста его не раскрывались, дрожали, и только безсвязный звукъ вылетѣлъ изъ нихъ. Оторопѣлъ панъ; ослабли его крѣпкіе члены, кровь застывала въ жилахъ, и, не поддержи его мрачный латникъ, благородный шляхтичъ непремѣнно свалился бы съ коня.
— Здравствуй, панъ Твардовскій! — глухо произнесъ латникъ.
— Я тебя не знаю! — прошепталъ панъ, еще болѣе содрогаясь, что неизвѣстный знаетъ его имя.
Сатанинская улыбка мелькнула на губахъ мрачнаго латника, и онъ насмѣшливо произнесъ:
— Какъ меня не знаешь? А кто же спасъ тебя сейчасъ?
— Храбрые жолнеры милостиваго короля моего…
Презрительный смѣхъ прервалъ рѣчь шляхтича, и латникъ сказалъ:
— Вздоръ! Тебя спасъ я!
— Но кто же ты?
— Сатана!
Шляхтичъ такъ и окаменѣлъ; а латникъ продолжалъ:
— Ты призвалъ меня на помощь, и я спасъ тебя!.. Чего боишься? Стыдно робѣть и отступать благородному шляхтичу!
Панъ былъ задѣтъ за живое. Какъ истый сынъ храбраго народа, шляхтичъ боялся передъ кѣмъ бы то ни было выказывать трусость, и потому, хоть его и била лихорадка при мысли, что онъ очутился въ обществѣ сатаны, панъ собрался съ духомъ и смѣло воскликнулъ:
— Твардовскій ничего не боится и никогда не отступаетъ!
— И прекрасно дѣлаешь.
— Что тебѣ нужно?
— Чего нужно? А ты развѣ не знаешь, что «долгъ платежемъ красенъ»?
— Знаю!.. Чѣмъ я долженъ заплатить тебѣ? Жизнь нужна моя, искуситель?
— Нѣтъ. Твоей жизни мнѣ не нужно: пропадай во прахѣ и ничтожествѣ! — съ презрѣніемъ сказалъ сатана.
— Чего же ты требуешь?
— Отдай мнѣ то, что найдешь дома, чего ты никогда не видалъ и чего теперь не жалко.
Твардовскій задумался. Сатанинская просьба была для него непонятной загадкой; одно только хорошо понялъ онъ изъ этого требованія, что духъ тьмы не проситъ отъ него ни милой молодой жены, ни золотой казны.
— Хорошо, я согласенъ! — отвѣчалъ панъ, подумавъ. — Теперь, кромѣ жены да казны, мнѣ ничего не жалко!
— Распишись!
Какъ ни былъ смущенъ и взволнованъ Твардовскій, но при этомъ приказаніи ухмыльнулся и вскричалъ:
— Желалъ бы я знать, какъ могу исполнить твое желаніе, сатана? Въ такую бурю развѣ можно писать, да и на чемъ еще?
— Что невозможно для смертнаго, то возможно для духа! — съ презрѣніемъ промолвилъ мрачный духъ, и предъ удивленнымъ паномъ совершилось именно невиданное и невозможное для человѣка дѣло.
При блескѣ отдаленной молніи, подъ проливнымъ дождемъ, лившимъ съ неба словно изъ ушата, при воѣ и свистѣ урагана, подъ напоромъ котораго гнулись и стонали вѣковыя деревья, духъ преспокойно писалъ на пергаментѣ, выдѣланномъ изъ кожи грѣшнаго самоубійцы, писалъ такъ же удобно, какъ дѣлывалъ то самъ панъ въ своихъ палатахъ. Окончивъ писать условіе, сатана подалъ его подписать Твардовскому, проговоривъ:
— Подпишись же теперь своей кровью!
Панъ протянулъ къ нему обнаженную руку. Какъ добрый католикъ и сынъ своего вѣка, онъ хорошо зналъ и былъ убѣжденъ, что только кровью и заключаютъ люди свои сдѣлки съ сатаной. Дьяволъ укололъ пану своимъ ногтемъ указательный палецъ: изъ него брызнула кровь, и Твардовскій, обмочивъ въ нее желѣзное перо, поданное ему духомъ, подписалъ, что требовалъ послѣдній.
Сатана исчезъ.
Роковой ударъ. — Смерть.
На берегу неширокаго озера стоялъ небольшой домъ Твардовскаго, называемый замкомъ. Въ чистой неподвижной водѣ озера отражались плакучія ивы, а вдали разстилались длинныя зеленыя поляны, сливающіяся съ подошвою высокихъ горъ. Это было на утро послѣ бурной ночи. Свѣжій, прозрачный воздухъ дышалъ ароматомъ, звенѣли въ небесахъ трели Божьихъ птицъ, а лазурная высь, была свѣтла и ясна.
Не свѣтло было только на душѣ пана, когда онъ завидѣлъ соломенную кровлю своего дома, поднявшись на пригорокъ. Чѣмъ ближе подъѣзжалъ Твардовскій къ родному пріюту, тѣмъ грустнѣе и тяжелѣе становилось у него на сердцѣ, и чувствовалъ онъ какую-то бѣду, которая скоро должна будетъ разразиться надъ его головой. Но онъ не зналъ, что за несчастіе грозитъ ему, а потому еще тяжелѣе и невыносимѣе становилось пану, и онъ, не могши долѣе выносить, ударилъ шпорами коня и помчался поскорѣе домой, чтобы, наконецъ, узнать свою участь.
Вихремъ влетѣлъ панъ въ ворота на свой широкій дворъ. Все тамъ было тихо. Никто не встрѣтилъ благороднаго шляхтича. Сжалось тоской еще больше сердце несчастнаго. Соскочилъ онъ съ коня, пробѣжалъ сѣни и вошелъ въ переднюю свѣтлицу; здѣсь встрѣтила пана, выбѣжавшая изъ другой комнаты, старуха, и прежде чѣмъ успѣла она ахнуть отъ удивленія и радости, что видитъ своего господина, послѣдній быстро проговорилъ:
— Магдалина, всѣ ли дома здоровы?
— Всѣ здоровы, панъ… Все слава Богу…
— А жена?.. Ядвига?.. Гдѣ она?.. Отчего я ея не вижу?
— Тсс… тсс .. пане, — махая руками, вполголоса заговорила Магдалина и, лукаво ухмыляясь, продолжала почти полушопотомъ: — не кричите, милый панъ… не испугайте пани… Она здорова… но…
— Что но?
— Лежитъ въ постели! — и старуха подмигнула пану.
— Зачѣмъ она въ постели?
Приподнявшись на цыпочкахъ къ самому уху пана, старуха весело шепнула:
— Пани родила вамъ, панъ, сыночка!
Схвативъ себя за голову, панъ безсильно упалъ на скамью. Безжизненно склонилась его голова на грудь, и въ страшномъ уныніи онъ произнесъ про себя:
— Сатана, теперь я тебя понялъ! Горе!.. горе мнѣ! — воскликнулъ онъ вслухъ.
Старая Магдалина всплеснула руками. Она ничего не могла понять въ отчаяніи пана. Странно ей показалось, что вмѣсто радости, которую она думала увидать въ своемъ господинѣ, она замѣтила въ немъ глубокое уныніе и сердечную тоску.
— О, Святая Мати! — воскликнула старушка. — Чего же добрый панъ такъ испугался? Для чего панъ такъ закручинился?.. Не случилось ли чего недобраго съ вами, добродзѣю?
Вмѣсто отвѣта на ея вопросы, онъ сказалъ:
— Скажи Ядвигѣ, что я пріѣхалъ и сейчасъ приду къ ней.
Магдалина вышла, а черезъ минуту вернулась и сказала:
— Пани обрадовалась… Она зоветъ васъ къ себѣ.
Встряхнувъ головой, Твардовскій съ свинцовой тяжестію въ мысляхъ и на сердцѣ пошелъ въ комнату жены. Подойдя къ двери, онъ на минуту остановился, какъ бы прикованный къ порогу, потомъ машинально двинулся впередъ. Въ спальнѣ были опущены сторы, и царилъ таинственный полумракъ. Твардовскій увидалъ свою жену блѣдную и слабую, лежащую на кровати.
— Здравствуй, милый Юзя, — нѣжно произнесла жена. — Я заждалась тебя … Ахъ, какъ я рада, что ты вернулся… Милый, дорогой мой, поцѣлуй нашего сыночка! — и нѣжнымъ движеніемъ руки откинула Ядвига занавѣсъ люльки.
Ребенокъ спалъ. Блѣдный, дрожащій отецъ взглянулъ на невиннаго младенца, пошатнулся, испустилъ ужасный крикъ и замертво упалъ на полъ. Въ домѣ сдѣлалась суматоха. Бѣднаго пана уложили въ его комнатѣ. Съ нимъ сдѣлался ужасный бредъ.
Несчастная жена была поражена обморокомъ мужа. Въ отчаяніи и испугѣ, ломая руки, она воскликнула:
— О, Святая Дѣва, защити насъ!.. Что все это значитъ?.. О, милый мой сыночекъ! о, дорогая моя крошка! Что за горе принесъ ты съ собой?..
И горячія слезы душили Ядвигу, и горько плакала и жаловалась она; горевала вмѣстѣ съ ней и Магдалина, затужили и всѣ слуги, видя горе своихъ добрыхъ господъ. Печаль пала на весь домъ.
Опомнился панъ отъ своего безпамятства, вспомнилъ все и не зналъ, какъ выйти изъ тяжкой бѣды, чѣмъ пособить горю. Не зная что дѣлать, онъ рѣшился во всемъ признаться женѣ и открыть тайну, камнемъ лежавшую на его сердцѣ. Но долго не смѣлъ онъ привести свое намѣреніе въ исполненіе и долго избѣгалъ рѣшительной встрѣчи съ своей Ядвигой, которая, между тѣмъ, несмотря на свою печаль, оправилась и встала съ постели.
Былъ ясный осенній вечеръ. Сумерки спускались на землю. Несмотря на осень, погода стояла прекрасная; воздухъ еще благоухалъ ароматомъ, и лѣса все еще стояли убранные листвой. Панъ спросилъ о женѣ; ему сказали, что она гуляетъ въ лѣсу, и онъ отправился отыскивать ее тамъ. Его охватывала дрожь при мысли о роковомъ разговорѣ съ ней, и онъ нѣсколько разъ останавливался, чтобы унять біеніе своего сердца. Онъ скорѣй пошелъ бы на костеръ, сгорѣлъ бы заживо, съ хладнокровіемъ и ясностью; идя же теперь къ той, которая была ему дорога, любила его всѣмъ существомъ, онъ дрожалъ всѣми членами и замедлялъ шаги, сознавая свой страшный грѣхъ.
Нѣсколько разъ онъ останавливался, какъ бы прислушиваясь къ біенію своего сердца; мракъ сумерокъ походилъ на мракъ его души. Со всѣхъ сторонъ замыкались надъ нимъ темные своды лѣса; было что-то душное въ дремотномъ безмолвіи воздуха. Быстрымъ, почти отчаяннымъ движеніемъ онъ раздвинулъ вѣтви и увидалъ Ядвигу, сидящую подъ тѣнью деревьевъ.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца окружали ее точно ореоломъ. Выйдя изъ чащи темнаго лѣса, онъ увидалъ ее, ясную какъ сама жизнь молодой юности. Съ громкимъ, безсознательнымъ крикомъ онъ бросился къ ея ногамъ и въ страшномъ порывѣ скорби воскликнулъ:
— О, милая моя!.. о, мое сокровище, моя дорогая! Я не достоинъ тебя… Я лишился всего, что мнѣ дорого на землѣ!.. Я согрѣшилъ!..
— Что… что такое, дорогой мой?.. Скажи маѣ, открой свое сердце… что тяготитъ, что мучаетъ твой духъ?
И несчастный грѣшникъ передалъ женѣ свое горе, разсказалъ о безумномъ въ страшномъ грѣхѣ своемъ, о проклятой записи, данной сатанѣ на младенца-сына.
Слушая исповѣдь мужа, бѣдная мать, пораженная ужасомъ, тряслась какъ въ лихорадкѣ, и отрывистые, жалобные стоны вырывались изъ ея устъ вмѣстѣ съ именемъ сына.
— Сынъ мой!.. сынъ мой! — вырывая на себѣ волосы, вопила несчастная мать. — О, лучше бъ ты не родился на свѣтъ Божій… О, горе… горе тебѣ, несчастный!
Все помутилось въ головѣ несчастной матери; ей показалось, что она сама умираетъ. Слова мужа раздавались въ ея ушахъ какъ погребальный звонъ; она широко раскрыла глаза, выпрямилась во весь ростъ и съ зловѣщей улыбкой бросилась бѣжать прочь, крича:
— Горе… горе намъ!
Не выдержала несчастная мать, и къ утру слѣдующаго дня она лежала уже бездушнымъ трупомъ. Но передъ смертію она пришла въ себя и, подозвавъ мужа, сказала ему.
— Дорогой мой, я умираю! Но поклянись мнѣ спасти сына изъ сѣтей сатаны… Проси защиты Бога и святыхъ Его и положи душу свою за душу милаго младенца… О, сынъ мой, сынъ мой! — были послѣднія слова умиравшей.
Отецъ и сынъ. — Борьба съ сатаной. — Старецъ.
Прошло съ тѣхъ поръ довольно времени.
Было лѣто. Кругомъ все радовалось и радовало: въ густыхъ зеленыхъ лѣсахъ все было полно свѣжестію; съ луговъ вѣяло живительнымъ, ободряющимъ запахомъ цвѣтовъ и травъ; во ржи кричали перепела; въ малинникахъ надъ ручьями свистали соловьи; черезъ дороги перебѣгали кой-гдѣ куропатки; то виднѣлся заяцъ, метнувшійся изъ-подъ куста, то — глухой тетеревъ, шарахнувшійся въ глухомъ, сухомъ бору.
Въ это прекрасное время весело шелъ по большой дорогѣ юноша лѣтъ пятнадцати. Это былъ воспитанникъ коллегіи въ Краковѣ. Радостно было у него на душѣ. Свѣтлое чувство охватывало все существо юноши. Оно походило на каплю утренней росы, пронизанной солнечнымъ сіяніемъ, когда вся она горитъ подъ солнцемъ, какъ искра. Свѣтъ этотъ былъ его пламенная душа, которая, вмѣстѣ съ этимъ, была кротка и мягка, но которая рвалась куда-то въ даль, въ безпредѣльную высь.
Вотъ, онъ свернулъ съ дороги, прошелъ перелѣсокъ и вышелъ къ озеру на берегу котораго виднѣлась усадьба пана Твардовскаго. Юноша остановился и съ неизъяснимымъ восторгомъ взглянулъ на старый домъ. Нельзя передать, что почувствовало его сердце, когда онъ увидѣлъ родную крышу. Нѣтъ словъ на языкѣ человѣческомъ для выраженія подобныхъ чувствъ.
Юноша былъ никто иной, какъ сынъ несчастной Ядвиги, сынъ стараго пана. Онъ спѣшилъ обнять своего отца.
А въ эту минуту бѣдный старикъ сидѣлъ на берегу озера, подъ плакучими ивами, погруженный весь въ свои мрачныя думы, не замѣчая ни красотъ природы, ни ея благодатнаго мира. Лицо его было искажено страданіемъ, какъ и его сердце, разбитое горемъ.
Мрачныя воспоминанія возникаютъ передъ нимъ одно за другимъ, и онъ не въ силахъ отогнать ихъ.
Вспомнились ему первыя минуты жизни несчастнаго сына, которому сатана уже разставлялъ роковыя сѣти, и вотъ что вспомнилъ панъ:
Нужно было крестить младенца, но духъ тьмы долго не допускалъ до этого, пока всѣ его козни не были разрушены благочестіемъ краковскаго пробоща. Четыре ксендза были призываемы паномъ для совершенія святого таинства надъ младенцемъ, но не одинъ изъ нихъ не явился по разнымъ причинамъ; несчастный отецъ былъ въ отчаяніи, боялся, чтобъ вслѣдствіе этого сатана не обернулъ сына въ оборотня, когда ему пришла въ голову счастливая мысль обратиться къ старому пробощу; все разсказать ему и умолять помочь и окрестись невиннаго младенца.
Сынъ былъ спасенъ, душа была вырвана изъ власти сатаны! И въ нѣмой злобѣ духъ тьмы обрушилъ на голову отца одно горе за другимъ, чтобы отнять у него возможность и всякую надежду добрымъ дѣломъ и милосердіемъ омыть свой грѣхъ и уничтожить роковой договоръ на сына. Въ короткое время Твардовскій изъ богатаго человѣка превратился въ бѣдняка: бури, пожары, скотный падежъ, расхищеніе имѣнія постигли пана, и зажиточный дворъ его заросъ травой, полынью и ковылемъ, запустѣли его кладовыя и житницы, развалились гумна, осѣлъ и покривился его домъ. Но мало обращалъ на это вниманія Твардовскій и съ мужествомъ переносилъ несчастія, думая только объ участи сына.
Онъ, насколько позволяли средства, творилъ милостыню и горячо молился день и ночь, будучи вполнѣ увѣренъ, что только милосердіе, молитва и постъ — надежныя средства въ борьбѣ съ врагомъ человѣческаго рода.
А между тѣмъ, молодой сынъ подросталъ, изъ отрока онъ сталъ юношей. Янъ, такъ звали молодого сына, былъ умный, но вмѣстѣ съ тѣмъ и странный ребенокъ. Уже съ самой юной поры онъ ко всему выказывалъ необыкновенную понятливость и пытливость. Его рано развитому уму были доступны такія тайны, которыя для многихъ взрослыхъ казались неразъяснимой загадкой. Всѣ дивились мудрости ребенка и пророчили ему знаменитую будущность. Это же удивленіе возбуждалъ къ себѣ молодой Янъ и въ краковской школѣ среди своихъ учителей и товарищей.
Вспоминая о дивныхъ способностяхъ сына, у стараго отца еще глубже раскрывалась сердечная рана, и теперь онъ въ великомъ порывѣ отчаянія громко воскликнулъ:
— О, Богъ мой! Что ждетъ меня, губителя моего милаго сына?.. Буду ли я прощенъ когда-нибудь за то, что продалъ сатанѣ за мѣшокъ съ золотомъ жизнь ребенка, лишилъ его вѣчнаго свѣта и блаженства? О, я несчастный! Лучше бъ было въ тысячу разъ отдать проклятое золото гайдамакамъ въ ту страшную ночь, чѣмъ призывать на помощь сатану… Увы, проклятая алчность моя къ золоту сгубила меня и сына… О, бѣдный сынъ мой! простишь ли ты меня за великій грѣхъ? Нѣтъ, ты долженъ проклясть несчастнаго отца, бѣдное дитя, когда узнаешь, что, вмѣсто помощи Всемогущаго, я призвалъ помощь сатанинскую, чтобъ спасти проклятое золото и загубить тебя… О, сынъ мой, я заслужилъ твое проклятіе!..
И вдругъ несчастный вздрогнулъ: кто-то положилъ руку на его плечо. Старикъ взглянулъ, — передъ нимъ стоялъ съ свѣтлой улыбкой юноша-сынъ и, смотря на лицо бѣднаго отца, искаженное тоской и страданіемъ, любовно молвилъ ему:
— Отецъ, не проклинать, а благословлять я буду твое дорогое имя, пока живъ!
— О, дитя мое!.. о, дорогой Янъ! — бросаясь къ юношѣ и прижимая его къ груди, воскликнулъ взволнованный отецъ.
Глядя на него, Янъ продолжалъ:
— Ты страдаешь, отецъ… Я слышалъ послѣднія твои слова… ты будто виновенъ передо мной. Но можетъ ли это быть? Скажи мнѣ, какъ любящему сыну, твое горе, открой тайну, терзающую тебя, облегчи бѣдное сердце свое.
Тяжкій вздохъ вырвался изъ истомленной груди старика, и онъ уныло отвѣтилъ:
— О, дорогое дитя мое, не поможешь ты въ моей скорби, не снять тебѣ страшной тоски-горя съ моего сердца… Но знай, не такъ страдаю я за себя, какъ за тебя…
— Но отчего жъ ты страдаешь?
— О, Янъ… о, несчастное дитя!.. не разспрашивай… Лучше молись о себѣ и несчастномъ отцѣ твоемъ!..
Рыданія прервали его рѣчь. Сынъ упалъ передъ нимъ на колѣни и заговорилъ:
— Отецъ, мнѣ легче смерть, чѣмъ видѣть тебя въ скорби и не помочь тебѣ, не облегчить твои страданія… Молю тебя, довѣрься мнѣ и открой тайну.
— Сынъ мой, страшись узнать истину! Моя тайна — гибель для тебя; она горька какъ полынь и тлетворна какъ смертельный ядъ!
— А если такъ, то пусть же горе обратится на меня, мой отецъ; я готовъ страдать, лишь бы только облегчить твою скорбь. Не смотри, что я юнъ лѣтами, я сумѣю быть мужественнымъ и съ твердостію могу перенести всякую невзгоду. Открой мнѣ роковую тайну, дай увидать мнѣ и понять предстоящую опасность, чтобъ я могъ приготовиться къ борьбѣ и отразить гибель, которая закрыта отъ меня неизвѣстностью.
Рѣчь юноши дышала искренностью, чистосердечіемъ и рѣшительностью. Непреклонная воля и твердость руководили словами молодого Твардовскаго, открывая въ немъ страшную энергію и пылкій духъ. Не могъ послѣ этого устоять старый отецъ и сказалъ, стараясь не смотрѣть на сына:
— Сынъ мой, я скажу тебѣ роковую тайну; но узнавъ ее, не кляни меня, а жалѣй и молись!
И молодой Твардовскій узналъ про роковой договоръ отца съ сатаной.
Выслушавъ, юноша спокойно молвилъ:
— Мужайся, отецъ, и не будемъ отъ этого унывать и отчаиваться. Святая наша вѣра запрещаетъ человѣку предаваться отчаянію: оно ведетъ къ неизбѣжной гибели. Вѣра, надежда на милосердіе и любовь да будутъ нашими спутниками въ жизни. Сатана хочетъ завладѣть моей душой. Но духъ тьмы не можетъ одолѣть человѣческой души, вложенной въ меня Творцомъ вселенной… Я не хочу уступить сатанѣ то, что принадлежитъ мнѣ; для борьбы съ нимъ у меня есть вѣра и надежда.
Еще болѣе изумился старый отецъ необыкновеннымъ рѣчамъ и присутствію духа въ сынѣ и только могъ сказать:
— Но какъ вырвешь, дитя мое, проклятый договоръ, подписанный моей кровью, изъ сатанинскихъ рукъ? Страшна сила и коварство сатаны, когда онъ замыслилъ нашу гибель!
— Не спорю, трудна борьба съ демономъ, но духъ человѣка крѣпче его. Батюшка, развѣ мы не знаемъ, что есть на землѣ великіе подвижники, достигшіе молитвой, воздержаніемъ и постомъ власти обращать въ ничто козни духа тьмы, отгонять его отъ людей; къ нимъ-то за помощью я и обращусь… Я крѣпко вѣрю, что такіе люди помогутъ мнѣ посрамить врага и вернуть то, что утрачено тобой… Благослови же меня, отецъ, на трудный подвигъ, — склонясь къ ногамъ отца и преклоняя передъ нимъ голову, заключилъ сынъ.
— Да благословитъ тебя Всемогущій, — торжественно проговорилъ Твардовскій, кладя трепещущія исхудалыя руки на голову сына, — О, Провидѣніе! дай ему стремленіе къ благу, смиреніе въ счастьѣ; будь ему заступникомъ и вѣрнымъ спутникомъ въ жизни; дай силу защитить себя отъ козней дьявольскихъ и разрушить ихъ сѣти во славу Твою!
Сынъ разстался съ отцомъ. Цѣлую ночь юноша безъ сна провелъ въ молитвѣ, а на утро онъ отправился къ великому подвижнику, молва о которомъ далеко разносилась въ окрестностяхъ Кракова.
Въ дремучей дебри жилъ старецъ-пустынникъ. Когда онъ пришелъ въ эти мѣста, откуда и кто онъ — никто не зналъ, но всѣмъ извѣстна была его пустынная жизнь и подвиги. Постомъ и тяжкимъ трудомъ изнурялъ онъ свое бренное тѣло, но зато чрезъ это окрѣпъ его духъ, а безпрерывная молитва возвысила его до величайшей силы и чистоты: духъ тьмы не смѣлъ прикасаться къ нему и отступалъ переду нимъ.
Изголовьемъ старцу былъ жесткій булыжникъ, а постелью — сырая земля; въ холодъ и жаръ только ветхая власяница прикрывала его изможденное тѣло, а пищей служили черствый хлѣбъ да вода. Своими руками ископалъ онъ землянку въ песчаной горѣ и съ утра до вечера, съ полуночи до полдня стоялъ на молитвѣ въ ней, погружаясь духомъ въ неизреченную благость и величіе Творца, созерцая Его и вознося хвалебную пѣснь Ему. И шла всенародная молва о немъ, что старецъ подвижникъ узнаетъ будущее, творитъ чудеса и изгоняетъ изъ бѣснующихся духа тьмы.
Сѣдой какъ лунь сидѣлъ пустынникъ у входа въ свою земляную келью, когда передъ нимъ явился молодой Твардовскій и сказалъ:
— Отецъ святой, помоги мнѣ молитвой… Я и мой отецъ несчастны!
Съ кротостью оглянулъ его пустынникъ и, перебирая четки, сказалъ:
— Дитя мое, извѣстно мнѣ твое горе. Трудный подвигъ ты задумалъ, но то, что вчера сказалъ несчастному отцу, еще можетъ тебѣ помочь.
Молодой Твардовскій теперь увидалъ, что старцу была извѣстна его бесѣда съ отцомъ. Изъ этого онъ понялъ, что старецъ могъ узнать ихъ тайну, только благодаря чудному дару прозорливости, а потому съ живостью продолжалъ:
— Если отъ тебя ничто не скрыто, святой отецъ, то, ради отца и его страданій, помоги мнѣ молитвой въ моемъ намѣреніи.
Старецъ, послѣ глубокаго раздумья и молитвы, обратясь къ юношѣ, отвѣчалъ:
— Вѣра твоя да спасетъ тебя, сынъ мой! Надѣйся и молись! Помни, ты желаешь взять отъ сатаны договоръ отца, но для этого ты долженъ сойти въ преисподнюю… Не легко такое дѣло.
— Знаю, но что нужно для этого?
— Должно напередъ очистить свою душу покаяніемъ, и тогда Господь допуститъ тебя безъ страха и опасности сойти въ кромѣшный адъ… Не мало встрѣтишь ты преградъ на страшномъ пути туда.
— Какъ же я долженъ приступить къ этому дѣлу?
— Слушай, я научу тебя. На три дня и три ночи ты удались отъ людей для поста и молитвы. Въ первый день молись и не ѣшь ничего кромѣ трехъ хлѣбныхъ зеренъ, не пей больше одного стакана свѣжей, чистой воды, стой на молитвѣ, пока будетъ бодръ твой духъ и тѣло. Молись также и вторыя сутки, въ подкрѣпленіе же силъ прими въ пищу два хлѣбныхъ зерна и полстакана воды. Когда же настанетъ третье утро, ступай къ патеру и проси у него исповѣди и причастья, а послѣ того приди ко мнѣ, и я скажу тебѣ, что долженъ будешь ты еще сдѣлать, чтобы вырвать отъ сатаны нечестивый договоръ… Не унывай… не пугайся и надѣйся! Вѣра и надежда — посланницы намъ отъ Господа.
Исполнивъ наставленіе старца, Янъ пришелъ вновь къ подвижнику, который сказалъ ему:
— Да благословитъ тебя Всемогущій! Помни, однако, сынъ мой, что теперь ты утомленъ тѣломъ; вернись же домой, отдохни, а поутру, пока еще не заиграетъ заря на небесахъ, отправляйся въ страшный путь.
Вернулся юноша домой и прилегъ отдохнуть. Сонъ слетѣлъ на него.
Страшный путь. — Адъ. — Торжество надъ сатаной.
И вышелъ Янъ въ одну изъ краковскихъ заставъ. Хвалебная священная пѣснь звучала изъ его устъ. Передъ нимъ лежала широкая дорога, уходившая въ непроглядную даль. Оглянулся кругомъ юноша и внезапно увидалъ откуда-то появившуюся бѣленькую собачку. Подбѣжала она къ Яну, обнюхала его, приластилась и, завилявъ весело хвостомъ, побѣжала впередъ. Вспомнилъ юноша наставленіе старца и смѣло пошелъ за ней.
Бѣжитъ собачка по широкой дорогѣ, по открытымъ полямъ и лугамъ; пробѣгаетъ и малыми перелѣсками и сквозь непроходимыя дебри; мчится она и черезъ рѣки широкія и пустыни безлюдныя, песчаныя, — нигдѣ не останавливается. Не отстаетъ отъ своего путеводителя и юноша, не сбивается съ пути и смѣло идетъ за собачкой все дальше и дальше.
И идетъ Янъ то подъ знойными лучами палящаго солнца, то по суровымъ ледянымъ пространствамъ; то кругомъ него свѣтло все и ясно, то разливается страшный мракъ; покрываютъ небеса черныя тучи, гремитъ изъ нихъ громъ, льется огненнымъ пламенемъ грозная молнія, бушуютъ вихри и ураганы. То палитъ бѣдную, истомленную голову юноши горячее солнце, то проливной дождь промачиваетъ его воспаленную грудь, то мучительный голодъ причиняетъ ему невыносимыя муки. Но мчится собачка впередъ, и Твардовскій, крѣпясь духомъ, терпитъ страданія, переноситъ нечеловѣческія томленія и смѣло идетъ за своимъ проводникомъ.
И вотъ, не прошелъ еще юноша и половины пути, какъ предъ его очами мелькнуло прелестное видѣніе. Вглядѣлся онъ въ него и увидалъ женщину чудной, обворожительной красоты. Жгучими, страстными очами смотрѣла на него красавица, и звуки серебристаго голоса женщины музыкой раздавались въ его ушахъ. Она ему говорила:
— Красавецъ молодой, какъ ты хорошъ, какъ ты невинно стыдливъ! Склонись ко мнѣ! Ты усталъ, ты изнемогъ, — отдохни на моей груди!.. Поцѣлуи мои оживятъ твою истомленную грудь, пѣсней любви я усыплю тебя въ сладкомъ снѣ… О, сладко будетъ тебѣ со мной въ этихъ пустынныхъ краяхъ!..
Но не остановился юноша и шелъ дальше, а красавица, словно воздушная тѣнь, скользя за нимъ во слѣдъ, несясь по цвѣтамъ, разсыпаннымъ по дорогѣ, сладкимъ голосомъ шептала:
— Улыбнись, о, юноша, дай мнѣ увидать радость въ твоихъ очахъ! О, другъ мой невинный, прикоснись своими устами къ моимъ… Къ чему ты краснѣешь? Пей сладость любви въ горячихъ поцѣлуяхъ… Скорѣй!.. О, юный красавецъ, смотри: вонъ шумитъ ручей, быстро кружится въ шумныхъ струяхъ прекрасный цвѣтокъ; но умчались воды — пропалъ и цвѣтокъ. Время пройдетъ, пролетитъ какъ мгновенье, пропадетъ вмѣстѣ съ нимъ и твоя юность, сгибнутъ восторги, остынетъ горячая кровь, не успѣешь насладиться пылкимъ, сладкимъ лобзаньемъ…
Съ проклятьемъ и угрозой исчезло видѣнье.
А собачка все бѣжитъ дальше, идетъ за ней юноша. И вотъ, явились передъ нимъ сластолюбіе и невоздержность въ образѣ веселыхъ товарищей, полныхъ силъ и жизни, и сказали они ему:
— Остановись, Твардовскій! Куда идешь? Пока есть время, скорѣй за счастьемъ и сладостнымъ наслажденіемъ!.. Упьемся, опередимъ смерть, сорвемъ веселые цвѣты жизни и продлимъ часы нашихъ радостей. Иди съ нами… Эй, давайте чаши!.. Лейся, вино!.. Прочь воздержанье… Давай пить и веселиться, — умремъ, смѣясь и веселясь!
Но Янъ, перебирая четки подвижника, воскликнулъ:
— Ищетъ грѣшникъ праведнаго, желая погубить его; Господь же не оставитъ раба Своего и не предастъ его грѣшнику. Спасеніе праведнымъ отъ Господа. И поможетъ имъ Господь, и избавитъ ихъ, и отведетъ отъ грѣшниковъ, и спасетъ рабовъ Своихъ, надѣющихся на Него!..
Сластолюбіе и невоздержность исчезли, а сзади юноши раздался какъ бы топотъ отъ бѣшено скачущихъ коней, грохотъ отъ стука колесъ и угрожающіе, отчаянные крики:
— Берегись! Прочь съ дороги!.. Раздавлю!
Однако, Янъ, помня наставленіе старца, нимало не смутился грознымъ грохотомъ и гамомъ, не оглянулся назадъ, не свернулъ съ своей дороги и продолжалъ мужественно идти впередъ, несмотря на страшное душевное волненіе, усталость и голодъ. Во вотъ путь ему перегородила широкая, безбрежная, бурно клокочущая огненная рѣка. Грохотали и ревѣли бурныя волны, грозно съ нихъ подымалось бушующее пламя, подымалось до небесъ, разливаясь во всѣ стороны, грозя погубить въ своемъ огнѣ всякаго смѣльчака. Но проводникъ юноши безстрашно бросился въ волны огненной рѣки, и Янъ воскликнулъ:
— Сгибни сатанинское навожденіе! — и огненная рѣка мгновенно пропала.
Вступилъ юноша въ ледяныя пространства. Пошелъ онъ дорогой, пролегавшей среди равнинъ, покрытыхъ льдомъ, окутанныхъ мракомъ, окованныхъ вѣчнымъ холодомъ. Ледяной холодъ охватилъ его со всѣхъ сторонъ. Все здѣсь было мертво и оледенѣло. Отъ стужи дыханіе спиралось въ груди, юноша чувствовалъ, какъ кровь застывала въ его жилахъ, и медленнѣе билось его горячее сердце. Усерднѣе сталъ онъ пѣть хвалебныя пѣсни, — глухо звучали онѣ въ ледяномъ пространствѣ, — и онъ вышелъ, наконецъ, невредимымъ изъ ледяныхъ пустынь.
Видъ перемѣнился. Дорога вдругъ развернулась широкой полосой, къ ней со всѣхъ сторонъ тянулись другіе безчисленные пути; почва стала рыхла, нестерпимо жгла ноги и была грязно-чернаго цвѣта. Кругомъ все было пропитано зловоннымъ сѣрнистымъ запахомъ.
— Видно, скоро и адъ, — подумалъ Янъ.
Оживленный и ободренный надеждой, что наконецъ-то онъ достигаетъ желанной цѣли, юноша почувствовалъ въ себѣ новыя силы и быстрѣе пошелъ за своимъ проводникомъ, который, ни на минуту не останавливаясь, мчался впередъ.
Увидалъ теперь Янъ, что по дорогѣ и по всѣмъ путямъ, отъ запада и востока, сѣвера и юга, идутъ безсчетныя толпы людей, всевозможныхъ вѣръ и націй. Тутъ шли народы и Стараго и Новаго свѣта: бѣлолицые европейцы, черные какъ уголь африканцы, смуглые азіаты и мѣдно-красные индѣйцы; тутъ тѣснились люди всѣхъ званій и сословій: могучіе вожди племенъ, жрецы и патеры, чернецы и міряне, богачи и бѣдняки; виднѣлись въ этихъ толпахъ люди всѣхъ половъ и возрастовъ: мужчины и женщины, старики и дѣти, красавицы и отвратительные уроды.
Какъ вихрь неслись эти тѣни по широкой дорогѣ къ преддверіямъ ада. Мчались онѣ туда съ неудержимой силой, исчезая въ мрачномъ пространствѣ; но новыя тѣни и образы не убывали, возрастая съ ужасающей быстротой, хотя ни одна тѣнь, разъ потонувшая въ мрачномъ прахѣ, уже не возвращалась болѣе назадъ и не попадалась навстрѣчу юношѣ. Онъ подумалъ:
— Видно, широка и безпрепятственна дорога въ страшную-кромѣшную тьму: множество несчастныхъ бѣшено мчатся туда, но, — горе безумцамъ! — никому изъ нихъ нѣтъ возврата назадъ.
Смертельный ужасъ охватилъ юношу!..
И вотъ мимо него, съ быстротою мысли, несется, какъ облако, блестящая и прозрачная, какъ утренняя роса, тѣнь черноокой жгучей прелестницы. Все дышетъ въ ней дивнымъ сладострастіемъ. Каждая черта, каждая линія, каждый изгибъ тѣла грѣшницы проникнутъ обворожительной красотой. Мчится птицей сладострастіе въ адъ, а за нимъ бѣшено бѣгутъ людскія тѣни, души которыхъ жаждали въ жизни одной только чувственной красоты и любви, утопая въ оргіяхъ разврата и сластолюбія.
И кого только не было въ этой безумной толпѣ!
Бѣжали за прелестницей и юноши и пожилые мужи, тутъ же за ними тянулись и беззубые старики: то жирные какъ кабаны, то высохшіе какъ скелеты, сѣдые какъ лунь, то лысые какъ полированное стекло. Отставали старики сластолюбцы отъ молодыхъ тѣней и въ безсильномъ бѣшенствѣ на свою немочь скрежетали беззубыми челюстями, проклиная себя и свое безсиліе и напрасно стараясь остановить прелестную грѣшницу, показывая ей мѣшки свои, полные золота.
Пронеслись эти безумцы, а вслѣдъ за ними показался страшный образъ ненасытной алчности. Блистала она золотомъ и серебромъ, усыпанная драгоцѣнными перлами. И, толкая другъ друга, бѣжали за ней разбойники, съ кинжалами въ рукахъ, съ которыхъ капала кровь невинныхъ жертвъ ихъ жадности. Лица убійцъ искажены были звѣрской злобой и неистовствомъ, ручьи крови текли по дорогѣ отъ ихъ гнусныхъ слѣдовъ. Шли за ними воры съ грабителями, вмѣстѣ съ чужимъ добромъ, укравшіе и взявшіе на себя всѣ грѣхи обкраденныхъ и обиженныхъ ими людей. Неслись тутъ же и богачи, въ жизни ненасытные въ пріобрѣтеніи золотой мишуры, утопавшіе въ роскоши и не слышавшіе воплей бѣдныхъ, сирыхъ и безпомощныхъ людей. Теперь всѣ эти несчастные любостяжатели напрасно старались удержать золотой образъ алчности; напрасно ростовщики и скряги, мздоимцы и лихоимцы, плача кровавыми слезами, испуская отчаянные стоны, молили своего золотого идола пріостановиться хотя на мгновеніе. Онъ не внималъ имъ и несся впередъ съ ужасающей быстротой, а грозный призракъ смерти, потрясая цѣпями, гналъ этихъ безумцевъ за тѣмъ, что имъ дороже всего было въ земной жизни.
Они скрылись съ жалобнымъ воемъ.
И прошли мимо Яна, дрожавшаго отъ страха при видѣ смертельныхъ грѣховъ, пьянство и недугъ, въ видѣ отвратительныхъ скелетовъ. Передъ собой они катили бездонную бочку съ водкой. Лилось вино изъ щелей бочки, брызгая во всѣ стороны, и, точно кровожадные волки на падаль, бросались тѣни пьяницъ къ водкѣ, давя другъ друга, испуская отвратительныя ругательства, смрадные какъ псы и грязные какъ свиньи, только что вывалявшіяся въ вонючей грязи. Гнусный порокъ, во всей своей омерзительной наготѣ, сквозилъ въ чертахъ жалкихъ пьяницъ, позабывшихъ въ земной жизни, благодаря пагубной страсти, все честное и благородное, все разумное и воздержное, и погрязшихъ въ черной тинѣ порочнаго разврата.
За пьяницами неслись безбожники съ дико-безумными очами, въ которыхъ виднѣлся страхъ и безконечное отчаяніе. Трепетали они всѣми членами отъ неопреодолимаго ужаса, чуя близость мрачной вѣчности и гонимые порокомъ гордости, самонадѣянности и высокоумія, который бичевалъ ихъ бичемъ изъ жилъ самоубійцъ и отравителей; а тутъ же, вперемежку съ этими безумцами, бѣжали и ханжи, скованные по рукамъ и ногамъ оковами изъ змѣиныхъ головъ, изъ открытыхъ пастей которыхъ высовывались огненныя жала и прожигали лицемѣрныхъ грѣшниковъ неугасимымъ огнемъ. Бѣсъ лицемѣрія правилъ ханжами и гналъ ихъ въ адъ. А тамъ семенили и выступали ксендзы, схоластики, пустословы, лживые писаки, чернокнижники, астрологи, и всѣхъ ихъ влекла блѣдная, костлявая смерть на цѣпи, выдѣланной изъ слезъ и крови людей, которыхъ эти тѣни обманули при жизни, уча ихъ вмѣсто правды и истины одной лжи, закрывая отъ нихъ свѣтъ мракомъ гнусной и коварной неправды.
Много было различныхъ грѣховъ и грѣшниковъ; юноша усталъ разглядывать ихъ, содрогался, отвращалъ взоры свои и изъ глубины взволнованной души воскликнулъ, перебирая спасительныя четки:
— Господи, да не яростію Твоею обличишь меня, ни гнѣвомъ Твоимъ накажешь!.. Утверди на мнѣ руку Твою… Нѣтъ мира въ костяхъ моихъ при видѣ грѣховъ моихъ… Господи, на Тя уповаю!.. Не оставь меня, не отступи!.. Внемли въ помощь мою!..
И вдругъ собачка пропала. Твардовскій оглянулся и увидалъ себя предъ вратами ада.
У входа въ него стояли: скорбь, съ уныло опущенной головой; робость, съ искаженнымъ отъ трусости лицомъ, съ дрожащимъ остовомъ; зло, съ змѣинымъ взглядомъ и жаломъ, испуская изъ себя тлетворно-заразительное дыханіе; старостъ и слабость съ изможденнымъ, пожелтѣвшимъ тѣломъ; ужасъ, искаженный дикимъ безуміемъ; трудъ, съ разбитыми членами, истощеннымъ остовомъ, съ безнадежно блуждающими глазами; голодъ, сонъ и наконецъ раздоръ, на головѣ котораго вмѣсто волосъ извивались змѣи, переплетенныя окровавленными лентами, вырѣзанными изъ кожи пьяницъ, крамольниковъ, заговорщиковъ и убійцъ. Впереди всѣхъ стояла смерть.
— Отворите! — смѣло воскликнулъ юноша стражникамъ адской вѣчности.
— Ты еще не нашъ! — послышался ему отвѣтъ, отозвавшійся въ его ушахъ могильнымъ звукомъ.
Взмахнувъ надъ головой четками, Твардовскій снова сказалъ:
— Впустите!
Печаль и скорбь, испустивъ жалобный вой, хотѣли было пропустить смѣльчака, но смерть, щелкнувъ челюстями и потрясши косой, глухо произнесла:
— Живымъ здѣсь нѣтъ мѣста!
Съ хвалебнымъ гимномъ на устахъ юноша вступилъ въ адъ. Съ трепетомъ пріостановился онъ, пораженный ужасомъ преисподней.
Здѣсь свѣтъ казался тьмой, и тьма свѣтомъ; воздухъ исчезъ, и кругомъ все было безъ жизни, бытія и движенія, блѣдно, тускло и темно. Все сливалось въ какую-то смутную тѣнь; и то было не день, не ночь, а тьма безъ темноты, бездонная пустота, безъ границъ и безъ протяженья, гдѣ носились образы безъ лицъ. Открылся передъ глазами смертнаго невиданный страшный міръ: безъ звѣздъ, небесъ и свѣта, безъ времени, безъ дней и ночей, безъ промысла, безъ надежды, безъ радостей. ни жизни, ни смерти здѣсь не было: все было задавлено безбрежной тяжелой мглой; все было неподвижно, темно и глухо, какъ въ могилѣ. Слышались гдѣ -то вой да стонъ, глухой звукъ цѣпей да скрежетъ зубовъ.
Чуть не застыла, не окаменѣла жизнь юноши при видѣ адскаго ужаса, его бытіе едва не превратилось въ ничто и чуть не слилось съ бездной вѣчности, если бъ его не спасли отъ разрушенія надежда и вѣра, до сихъ поръ руководившія имъ. Вспомнилъ онъ про даръ старца-подвижника, опомнился — и священный гимнъ слетѣлъ съ его уже застывшихъ устъ и огласилъ мрачныя бездны… Юноша пошелъ впередъ.
Такъ прошелъ онъ безпредѣльные круги чистилища, гдѣ съ унылымъ воемъ носились души людей, не получившихъ крещенія, умершихъ безъ покаянія, и спустился, наконецъ, въ самую глубь адской тьмы, гдѣ на огненномъ тронѣ сидѣлъ духъ-исполинъ, самъ сатана, окруженный сонмомъ вмѣстѣ съ нимъ падшихъ духовъ, въ огневыхъ очахъ которыхъ свѣтились невыносимыя страданья и муки отъ снѣдающей ихъ зависти и тоски объ утраченныхъ блаженствахъ рая.
При входѣ юноши, въ рукахъ сатаны трепетали два дрожащихъ грѣшника, два земныхъ клятвопреступника. Сжалъ сатана трепетавшихъ измѣнниковъ, и не стало ихъ, сгибли даже и ихъ призраки, — вихрь вселенной умчалъ ихъ духъ въ безбрежный мракъ…
Словно громъ, зарокоталъ голосъ князя тьмы, потрясши бездну ада… Сатана гремѣлъ:
— Сынъ праха и забвенія, зачѣмъ ты явился?
Сильный вѣрой и надеждой, возгласивъ славу Господу силъ, юноша смѣло отвѣтилъ:
— Смирись, сатана, возврати мнѣ кровавый договоръ, данный тебѣ отцомъ моимъ.
— Червь, дохну́, и ты превратишься въ прахъ! Какъ смѣлъ ты вступать со мной въ борьбу?
— Живъ Богъ, живъ во мнѣ и безсмертный духъ!.. Сатана, я тебя не боюсь! Вѣра спасетъ меня! Отдай мнѣ то, чего я требую, и да исчезнетъ вся власть твоя надъ моей безсмертной душой!
— Презрѣнный, ты хочешь борьбы?.. Возьми договоръ! Ты правъ: еще не въ моей власти твоя безсмертная душа: она полна еще вѣры и надежды, жаждетъ вѣчнаго блаженства; такъ попробуй же достигнуть его, или я вновь возьму твой духъ и разрушу въ прахъ твое бренное тѣло!..
Грянули громы, бездонная тьма освѣтилась огнемъ, все потряслось, дрогнулъ всѣмъ тѣломъ Твардовскій и… проснулся…
Пробужденіе.
Не скоро пробудившійся юноша могъ опомниться и придти въ себя отъ этихъ грозныхъ, страшныхъ видѣній. Весь организмъ его былъ потрясенъ. Думая, что онъ еще носится и блуждаетъ въ безднахъ вѣчности, Янъ взглянулъ вокругъ себя и увидалъ:
Лежитъ онъ на своей постели, въ низенькой, темной спальнѣ отца; тускло освѣщаетъ лампада опочивальню и святое распятіе, предъ которымъ она свѣтится и мелькаетъ. Передъ распятіемъ Спасителя міра, на колѣняхъ, обративъ къ Нему взоры, полные надежды и мольбы, стоятъ: старый отецъ Яна и ветхій подвижникъ старецъ. Изъ глубины души взываетъ старый Твардовскій къ распятому на древѣ Сыну Божію словами раскаявшагося разбойника: «Помяни мя, Господи, во царствіи Твоемъ». А старецъ-подвижникъ, кадя изъ кадильницы, восклицаетъ:
— Слава долготерпѣнію Твоему, Господи!
И клубы кадильнаго куренія, подымаясь вверхъ, какъ бы уносятъ съ собой ихъ смиренныя молитвы къ подножію престола Всемогущаго.
— Гдѣ я? — тихо произнесъ Янъ.
Голосъ его былъ услышанъ молящимися. Старикъ Твардовскій, быстро поднявшись, подошелъ къ постели сына и сказалъ:
— У себя дома… ты лежишь въ моей опочивальнѣ, дорогое дитя.
— Но какъ же я сюда попалъ?
— Да ты никуда и не выходилъ съ тѣхъ поръ, какъ вернулся отъ старца и прилегъ отдохнуть… Ты трое сутокъ спалъ мертвымъ, непробуднымъ сномъ, и я уже думалъ, что больше ты и не проснешься…
Юноша живо встрепенулся и воскликнулъ:
— Отецъ, ты говоришь, что я спалъ: такъ это все былъ одинъ страшный сонъ?.. Ахъ! а я думалъ, что и въ самомъ дѣлѣ я спускался въ адъ и досталъ отъ сатаны роковой договоръ… О, какой ужасный, тяжелый сонъ!.. Но, погоди, это что такое?
Сбрасывая съ себя одѣяло, которымъ онъ былъ прикрытъ, молодой Твардовскій почувствовалъ въ своей рукѣ что-то крѣпко сжатое. Онъ взглянулъ, и лицо его освѣтилось необыкновенной радостью, онъ отъ восторга затрепеталъ всѣмъ тѣломъ: въ правой рукѣ своей онъ держалъ пергаментный свитокъ.
— Отецъ! — воскликнулъ онъ, — если я спалъ, не выходя отсюда, то какъ же очутился при мнѣ этотъ пергаментъ?.. Взгляни, не проклятый ли это договоръ твой съ дьяволомъ? — и онъ подалъ свитокъ отцу.
Оцѣпенѣлъ отъ изумленія и радости старый отецъ: онъ узналъ свой договоръ. Съ криками восторга и плача отъ полноты счастія, онъ бросился обнимать смѣлаго сына, а потомъ, взявъ свертокъ, обратился къ старцу, съ любовію и восхищеніемъ смотрѣвшему на происходившую сцену, и сказалъ ему:
— Святой отецъ, что же сдѣлать теперь съ этой проклятой записью?
— Дай ее мнѣ! — молвилъ подвижникъ.
Твардовскій отдалъ ему запись.
— Панъ, теперь все кончено, и навожденіе духа тьмы уничтожено… Ты свободенъ отъ его власти. Да возвратится же на тебя Господня благодать, и да водворятся миръ и спокойствіе въ твоемъ сердцѣ!
Взглянувъ на юношу, онъ продолжалъ:
— Мужайся, сынъ мой, и не забывай того, что видѣлъ! Берегись и разсказывать о тѣхъ мытарствахъ, которыя тебѣ пришлось проходить. Помни, чадо мое, что вѣра и надежда для человѣка — все въ жизни, а потому береги свою душу, избѣгай сѣтей демонскихъ, удаляясь отъ зла и разврата; твори добро и люби ближняго. Пока не утратишь вѣры, до тѣхъ поръ безсиленъ противъ тебя сатана. Прощайте! Начните новую жизнь, а я буду молиться за васъ.
И старецъ мирно вышелъ отъ Твардовскихъ…
Канунъ праздника св. Іоанна. — Укротитель.
Въ Краковѣ былъ канунѣ праздника св. Іоанна. Звѣзды зажигались одна за другою на свѣтло-голубомъ небѣ, съ запада золотистые лучи заходящаго солнца и вечерняя роса покрывали густую листву садовъ, окружавшихъ городъ своимъ свѣжимъ, зеленымъ поясомъ. Огни уже зажглись Золотые кресты церквей горѣли какъ жаръ, а зубцы безчиленныхъ башенъ отчетливо вырисовывались въ тепломъ, золотистомъ туманѣ. Мѣрное пѣніе гимновъ раздавалось съ протяжнымъ, звучнымъ ритмомъ въ тишинѣ наступающей ночи.
Богомольцы всѣхъ странъ и всякаго возраста собрались въ Краковъ къ празднику св. Іоанна Непомука, при мученической кончинѣ котораго, какъ говоритъ преданіе, появились на небѣ пять звѣздъ, какъ бы свидѣтельствуя объ его невинности. Вокругъ соборнаго костела и на площади собралась густая толпа колѣнопреклоненныхъ пилигримовъ съ опущенными внизъ головами.
Пирамиды свѣчей, сливаясь въ одну сплошную массу, представляли изъ себя цѣлое море огня; знаменитыя «пять звѣздъ» ярко сіяли надъ площадью. Въ вечернемъ воздухѣ не раздавалось ничего кромѣ торжественнаго пѣнія церковныхъ гимновъ, возсылаемыхъ къ небу милліонами голосовъ, наполнявшихъ ночное безмолвіе торжественной и грустной мелодіей. Нѣсколько поодаль отъ толпы виднѣлся красивый человѣкъ, лѣтъ тридцати, въ старинной одеждѣ поляковъ и русскихъ, какъ разъ подходившей къ его высокой, статной фигурѣ и блѣдному лицу.
Лицо его съ перваго же взгляда приковывало вниманіе, не столько по красотѣ чертъ, сколько по оригинальности и выраженію. Оно носило на себѣ печать спокойной силы и въ то же время неукротимыхъ страстей. Его волосы, небольшіе, едва замѣтные усы и борода были темно-каштановаго цвѣта; брови русыя, прямыя, рѣзко очерченныя надъ сѣрыми глазами, свѣтившимися какимъ-то фосфорическимъ огнемъ; ротъ тонкій, но никогда не улыбавшійся. Во всей его фигурѣ проглядывали гордость, молчаливость и суровость. Это былъ одинъ изъ тѣхъ характеровъ, которые бѣшены въ проявленіи страстей, неумолимы въ ненависти, властительны въ любви. Но если таковъ былъ характеръ этого человѣка, судя по его энергичнымъ и рѣзкимъ чертамъ лица, то до сихъ поръ еще онъ не имѣлъ случая проявить его, и дикіе инстинкты спали въ немъ глубокимъ сномъ. У ручныхъ хищныхъ звѣрей притупляется стремленіе къ свободѣ и жажда крови; такъ и спокойная еще жизнь этого человѣка убаюкивала въ немъ все, что было опаснаго и необузданнаго въ его натурѣ.
Никто не знаетъ, что лежитъ скрытаго въ каждомъ человѣкѣ на днѣ души до тѣхъ поръ, пока сильный толчекъ — добра или зла — не заставитъ выступить наружу настоящія свойства человѣка.
Нѣкоторое время онъ стоялъ спокойно, но вдругъ повернулся назадъ, услышавъ за собой шумъ, смятеніе и конскій топотъ. На площадь влетѣла раззолоченая колымага, которую бѣшено мчали, закусивъ удила, обезумѣвшія лошади, испуганныя пѣніемъ, свѣтомъ и толпой.
Толпа молельщиковъ была слишкомъ тѣсно сжата, чтобъ раздвинуться или бѣжать; они всѣ падали въ безпорядкѣ другъ на друга; сильный давилъ слабаго, и всѣ призывали на помощь Іисуса, Божію Матерь и св. Іоанна, перемѣшивая мольбы съ криками и рыданіями, проклятіями и отчаянными воплями, а лошади, обезумѣвъ отъ шума и яркаго свѣта, бросались туда и сюда, перебрасывая колымагу изъ стороны въ сторону какъ игрушку.
Ничто, кромѣ чуда, не могло спасти многихъ изъ колѣнопреклоненной толпы; тяжелая, массивная колымага то наклонялась, то подымалась, и сидѣвшая въ ней молодая женщина ломала руки, жалобно призывая на помощь. Лошади врѣзались въ толпу и въ своемъ неистовомъ бѣгѣ топтали ногами стариковъ, женщинъ и дѣтей; проклятія, молитвы и вопли раздавались вокругъ, полузаглушаемые громкимъ, звучнымъ пѣніемъ церковнаго причта.
Смерть была неизбѣжна для многихъ — смерть въ часъ молитвы, наканунѣ веселаго праздника; разъяренныя животныя, храпя и фыркая, неистово опрокидывали и топтали все, что попадалось имъ на дорогѣ, которую они прокладывали сквозь толпу.
Смерть бѣжала по ихъ слѣдамъ.
Но вотъ бѣшеныя животныя поровнялись съ молодымъ человѣкомъ, который неподвижно стоялъ на ихъ дорогѣ словно гранитный камень, врывшійся въ землю. Своими сверкавшими глазами, устремленными на лошадей, смѣльчакъ безстрашно смотрѣлъ на нихъ. Подбѣжавъ къ нему, лошади на мгновеніе замялись. Тогда онъ, пользуясь этимъ, сдѣлалъ внезапный прыжокъ, схватилъ разъяренныхъ коней за поводья и остановилъ на всемъ скаку съ такой гигантской силой, что они невольно попятились назадъ. Народъ въ одинъ голосъ испустилъ крикъ испуга и изумленія. И въ самомъ дѣлѣ, было чему испугаться и изумиться.
Поступокъ смѣльчака былъ почти безумный рискъ, потому что разсвирѣпѣвшія животныя могли растоптать его какъ былинку своими копытами. Ставъ на дыбы, они дика заржали, разбрасывая пѣну, смѣшанную съ кровью, по своей груди и бокамъ и ослѣпляя его брызгами. Нѣсколько разъ лошади приподнимали смѣльчака съ земли съ такой силой, что могли бы переломать ему кости. Но онъ ни на одно мгновеніе не выпускалъ изъ рукъ коней; тогда они, чувствуя, что нашли себѣ господина, наконецъ, сдались и стали какъ вкопанные, дрожа, съ опущенной головой и съ кровавой пѣной у рта. Тогда онъ выпустилъ ихъ; лицо его было блѣдно, но покойно; зато въ глазахъ сверкалъ зловѣщій огонекъ.
Онъ молча протянулъ руку къ кучеру за бичемъ и, отстранивъ толпу, началъ хлестать имъ лошадей свирѣпо, безжалостно; хлесталъ до тѣхъ поръ, пока бѣдныя животныя, безсильныя, дрожащія, не зашатались какъ преступники предъ своимъ грознымъ судьей. Окончивъ это безпощадное наказаніе, окончательно усмирившее лошадей, онъ успокоился и, подойдя къ колымагѣ, взглянулъ на трепетавшую отъ испуга и волненія женщину. Онъ поклонился ей и сказалъ:
— Вы, пани, не ушиблись? Теперь не безпокойтесь: ваши лошади усмирены и наказаны.
— Боже мой, какой вы храбрый! — пролепетала пани. — Вы спасли меня, рискуя сами погибнуть! Чѣмъ мнѣ благодарить васъ? Скажите ваше имя, панъ?
— Янъ Твардовскій, пани! — отвѣчалъ молодой человѣкъ.
При яркомъ свѣтѣ горящихъ огней, онъ разглядѣлъ, что пани была необыкновенно хороша собой, и слегка усмѣхнулся, когда ея бархатная бѣлая ручка коснулась его руки, нывшей отъ жестокой боли. Твардовскій почувствовалъ противъ своей воли, что сердце его сильно дрогнуло, и вся кровь прилила къ вискамъ. Онъ хотѣлъ что-то еще сказать, но въ эту минуту кучеръ хлопнулъ бичемъ и погналъ лошадей, спѣша избавиться отъ толпы, опомнившейся отъ ужаса и съ угрозами осыпавшей его яростными проклятіями. Колымага быстро покатилась и скрылась изъ вида.
Лишь только она исчезла, народъ обступилъ молодого человѣка съ восторженными криками и изъявленіями благодарности; женщины протягивали къ нему своихъ дѣтей, дѣвушки и дѣти призывали на него благословеніе Божіе; въ толпѣ стоялъ говоръ о совершившемся чудѣ, имя Твардовскаго переходило изъ устъ въ уста, и одни говорили, что это не простой смертный совершилъ такое чудо, а самъ св. Іоаннъ Непомукъ, явившійся на землю въ человѣческомъ образѣ подъ именемъ Твардовскаго, чтобы спасти чтущихъ его, а другіе, наоборотъ, видя въ укрощеніи животныхъ сверхъестественное диво, тихонько шептали, что Твардовскій совершилъ чудо съ помощію своего чернокнижія. Эти послѣдніе, въ подтвержденіе своихъ словъ, говорили другъ другу, что не разъ видали этого человѣка бродившимъ по лѣсамъ и полямъ, гдѣ онъ собиралъ какія-то травы, ловилъ лягушекъ и другихъ гадовъ, а по ночамъ виднѣлся въ его домикѣ огонекъ; разъ же, кто-то припомнилъ въ толпѣ, опустился въ ночное время надъ его кровлей огненный шаръ, разсыпавшійся на милліоны огненныхъ искръ; это, по мнѣнію говорившаго, былъ не кто иной, какъ духъ тьмы, такъ какъ онъ въ такомъ видѣ, что достовѣрно извѣстно каждому доброму католику, всегда летаетъ къ вѣдьмамъ и чернокнижникамъ. Поэтому человѣкъ, назвавшійся Твардовскимъ, — колдунъ.
Темные люди во всѣ времена бываютъ склонны вѣрить больше дурной молвѣ о человѣкѣ, чѣмъ хорошей, а потому лишь только было высказано мнѣніе, что Твардовскій подозрительный человѣкъ и ведетъ довольно странный образъ жизни, непохожій на ихъ жизнь, занимается не тѣмъ, чѣмъ обыкновенно занимаются патеры и добрые католики, а сидитъ по ночамъ, собираетъ травы, ходитъ по лѣсамъ, ловитъ гадовъ, надъ его кровлей летаютъ огненные шары, — какъ всѣ стали съ жаднымъ любопытствомъ прислушиваться къ подобнымъ толкамъ, и вотъ что въ толпѣ узнали вскорѣ о Твардовскомъ.
— Я знаю Твардовскаго, — говорилъ одинъ уже пожилыхъ лѣтъ мужчина, видъ котораго могъ внушать довѣріе: — я зналъ его еще мальчикомъ, когда онъ учился въ школѣ. Твардовскій съ дѣтства былъ необыкновенно уменъ и мудръ, и я, учитель его, дивился его разуму, но вмѣстѣ съ этимъ мальчикъ былъ золъ и упрямъ и съ бурнымъ характеромъ. У него былъ добрый и когда-то зажиточный отецъ, но потомъ разорился и померъ съ горя. Мальчикъ сталъ круглымъ сиротой, но сдѣлался еще своенравнѣе и мрачнѣе. Хотя изъ-за упорнаго труда успѣховъ онъ долженъ былъ бы быть любимъ и уважаемъ, но его гордость и заносчивость со всѣми дѣлали его невыносимымъ. Ему было лѣтъ ужъ шестнадцать, помнится мнѣ, какъ онъ внезапно куда-то исчезъ и нѣсколько лѣтъ не было о немъ ни слуху, ни духу, а вотъ, съ годъ тому назадъ, я опять увидалъ его между нами. Этотъ человѣкъ побывалъ вездѣ: и въ обѣтованной землѣ, и у браминскихъ мудрецовъ, отъ которыхъ ничто не скрыто, и у каббалистовъ въ Испанской землѣ; знаетъ еретика Коперника, безумно утверждающаго, что будто не солнце ходитъ вокругъ земли, — что достовѣрно извѣстно и святѣйшему нашему папѣ, а будто земля движется кругомъ солнца.
Крикъ негодованія и удивленія прервалъ слова разсказчика, и, когда волненіе между слушателями успокоилось, онъ продолжалъ:
— Такъ вотъ, кромѣ этого чернокнижника и богоотступника, Твардовскій побывалъ даже и въ странѣ за дальнимъ моремъ — Америкѣ, гдѣ живутъ безбожные язычники, а, слѣдовательно, сыны духа тьмы, и знаетъ языки всѣхъ народовъ, всѣ науки, можетъ сдѣлать вѣрующимъ людямъ много добра и зла, знаетъ каббалу и тайны великой Изиды Сагоръ, занимается астрологіей и черной магіей, можетъ вызывать духовъ, составляетъ жизненные элексиры и знаетъ, кто подъ ка кой планетой родился… А что всего удивительнѣе, такъ это что онъ далъ клятву никогда не жениться и остаться навѣкъ безбрачнымъ!
И много иныхъ свѣдѣній сообщалъ разсказчикъ легковѣрной, темной толпѣ, такъ что подъ конецъ разсказа большинство людей, изъ которыхъ многіе только что были спасены присутствіемъ духа и необыкновенной энергіей Твардовскаго, вполнѣ были убѣждены, что молодой человѣкъ не иначе совершилъ свой геройскій подвигъ, какъ съ помощію таинственной волшебной силы.
Показалось также страннымъ и то, что когда народъ бросился къ своему избавителю и сталъ осыпать его благословеніями, то на его лицѣ показалась тѣнь презрѣнія и неудовольствія; онъ грубо и сурово началъ расталкивать толпу и поспѣшно скрылся отъ нея.
Гордый человѣкъ. — Видѣнія.
Ночь. Въ необъятныхъ пространствахъ небесъ все дышетъ величавымъ, торжественнымъ спокойствіемъ. Неподвижные для глазъ простыхъ людей звѣздные міры трепетнымъ свѣтомъ мерцаютъ въ выси; серебряный мѣсяцъ словно повисъ въ небесахъ и льетъ свой серебристый холодный свѣтъ на Краковъ, его поля и луга, на вершины горъ и холмовъ. Смотрится онъ въ прозрачныхъ струяхъ земныхъ водъ, какъ бы любуясь собой и прислушиваясь къ тихому шороху полуночныхъ тѣней, которыя, оставя могильный прахъ, толпами носятся въ дымчатыхъ облакахъ, свиваясь въ свѣтло-воздушный хороводъ. Легкій вѣтеръ разноситъ ихъ неземной ропотъ и лепетъ среди лѣсовъ и цвѣтовъ. Тихо звенятъ между зелеными листьями и шелковистой травкой ихъ таинственные голоса. Дремучіе лѣса, облитые сверху серебристыми лучами мѣсяца, бросаютъ на землю длинныя тѣни и отражаются въ зеркалѣ зыбкихъ водъ, усиливая ихъ мракъ и глубину. Дремлютъ холмы и горы, спятъ въ ночной тишинѣ боръ и долины.
Дремлетъ на горѣ Краковскій кремль, бѣлыя башни котораго легкимъ контуромъ вырисовываются въ сумрачной мглѣ; спитъ подъ нимъ въ зеленой долинѣ и весь городъ надъ рѣкой. Тихо въ улицахъ и кварталахъ Кракова, но тише и покойнѣе всего въ той части города, которая зовется Гетоннъ или еврейскимъ кварталомъ. Здѣсь темно и мрачно; воздухъ тутъ пропитанъ вредными испареніями гнилого болота, находящагося вблизи квартала; жалко выглядываютъ тутъ низенькіе домишки и полуразвалившіяся лачуги въ грязныхъ переулкахъ. Въ самомъ крайнемъ домикѣ этого нищенскаго съ виду квартала, на выѣздѣ, слабо мерцаетъ огонекъ сквозь воловій пузырь, натянутый въ окнахъ вмѣсто стекла. Только въ одномъ этомъ домикѣ и не спитъ его обитатель, когда всѣ вокругъ него давно уже успокоились освѣжающимъ сномъ.
Въ этомъ домикѣ и жилъ Янъ Твардовскій, который теперь находился у себя въ рабочей комнатѣ, или лабораторіи. Кабинетъ былъ со сводами, каменнымъ поломъ и освѣщался однимъ свѣтильникомъ; тускло, мрачно и уныло было въ немъ. Во всю длину комнаты, подъ потолкомъ, висѣло на проволокѣ чучело крокодила — необходимая вывѣска ученаго среднихъ вѣковъ, а вдоль одной стѣны лежала египетская мумія, около которой висѣлъ въ углу остовъ нетопыря, или летучей мыши. Въ другомъ углу была устроена печка для химическихъ работъ, подлѣ которой въ безпорядкѣ валялись и стояли, разнаго вида и величины, кубы, реторты и прочіе химическіе и физическіе приборы того времени, въ которыхъ ученые плавили, перегоняли и составляли свои элексиры, бальзамы и химическіе составы. На противоположной стѣнѣ висѣлъ человѣческій скелетъ, а на полкахъ лежали черепа различныхъ животныхъ, ихъ кости и кожи или набитыя чучела; дальше виднѣлись огромные фоліанты ученыхъ книгъ и рукописей на пергаментѣ; стоялъ огромный шкафъ, полный различныхъ препаратовъ и другихъ необходимыхъ въ то время для ученыхъ занятій инструментовъ.
Въ глубокой задумчивости сидѣлъ Твардовскій около стола; передъ нимъ лежало какое-то астрологическое сочиненіе, одно изъ множества произведеній того вѣка, которымъ приписывали великую премудрость и считали верхомъ науки, несмотря на то, что подобныя занятія и произведенія были ни болѣе, ни менѣе какъ заблужденіе человѣческаго ума и только доказывали еще младенческое состояніе астрономіи, одной изъ величайшихъ отраслей науки нашего времени. Твардовскій читалъ изслѣдованіе о планетѣ Юпитеръ и, между прочимъ, вотъ что прочелъ:
«Сія планета не кругла — нѣсколько вдавлена; по натурѣ своей горяча, мужественна и почитается планетой счастья, наукъ, изобилія и богатства. Родившіеся въ сіи годы, которыми управляетъ Юпитеръ, бываютъ счастливы, вѣрны, милосердны, зло ненавидятъ, женщины къ мужчинамъ склонны и проживаютъ до 80 лѣтъ. Приписываютъ сей планетѣ дѣйствіе на главныя персоны духовныя и ученыя, а изъ камней — на смарагды и сапфиры…»
Твардовскій прервалъ чтеніе, съ презрѣніемъ отвернулся отъ книги и проговорилъ вполголоса:
— Все пустота!.. Сколько лѣтъ я потратилъ, добиваясь истины, и нигдѣ, ни у кого не нашелъ ея… Что знали и говорили люди тысячу лѣтъ тому назадъ, то повторяютъ они и теперь… Только передѣлываютъ старое на новый ладъ… Когда же я добьюсь того, чего ищу и къ чему стремлюсь?
Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ, «глянулъ все съ какимъ-то уныніемъ и снова заговорилъ самъ съ собой:
— Помню, съ дѣтскихъ лѣтъ мой духъ стремился къ чудесному… Какъ часто силой мысли въ короткій часъ я жилъ вѣка, жилъ иной жизнью и позабывалъ все земное… Тѣ мгновенія были полны душевныхъ мукъ, и ими-то я населялъ таинственные сны… Не разъ, встревоженный печальной мыслью, я плакалъ… Извѣстность, слава, что онѣ? — А знаю я, что онѣ владѣютъ мной, и я готовъ принести имъ на жертву все, а добиваясь славы, я пока добился одного: клеветы и одиночества… Мучительная доля!.. Не долголѣтенъ вѣкъ человѣка, сравнительно онъ не дольше жизни цвѣтка, а въ сравненіи съ вѣчностью — ничто. Но я хочу безсмертія, и когда тѣло будетъ прахомъ, чтобъ не умерло дѣло, созданное моимъ духомъ… Но что создалъ я, что могу сдѣлать при несовершенствѣ человѣческаго ума и труда?.. Жизнь такъ коротка, что мнѣ становится страшно, какъ подумаю, что я не успѣю совершить всего, что думаю и чего желаю!.. Эта мысль леденитъ мою кровь, наводитъ на меня ужасъ!.. Истратилъ я немало и жизни и труда, все, что могъ, съ жадностью прочелъ и изучилъ, самъ стремлюсь къ открытіямъ, изслѣдованіямъ… Но и что же? Все больше и больше убѣждаюсь, что я ровно ничего не знаю и недалеко ушелъ отъ того времени, когда въ первый разъ принялся за изысканія и изученіе природы… Удастся ли мнѣ открыть, доискаться до сущности всего, понять причину бытія, открыть разумную связь между мірами, проникнуть духомъ въ великую тайну жизни вселенной? Ахъ, какимъ-то неестественнымъ стремленіемъ волнуется и томится мой духъ… Во все я хотѣлъ бы вдохнуть жизнь, во всемъ видѣть связь, разумъ, все понять… и не могу: чувствую свое безсиліе!
Съ отчаяніемъ произнесъ Твардовскій послѣднее слово, быстро подошелъ къ окну, отворилъ его и съ жадностію началъ вдыхать въ себя свѣжій воздухъ, чтобы охладить свою взволнованную кровь.
Янъ Твардовскій, оставшись круглымъ сиротой по смерти отца, который умеръ вскорѣ послѣ чудеснаго сна юноши, продолжалъ учиться. Еще въ дѣтствѣ, какъ мы уже видѣли, онъ выдавался своими способностями и дарованіями, а съ лѣтами онѣ все болѣе и болѣе развивались, и онъ съ жадною ревностью погрузился въ науку. Бросивъ свѣтскія удовольствія, юноша съ кипучей страстью весь отдался своимъ занятіямъ. Онъ прошелъ Галицію и Польшу, оставаясь на нѣсколько времени то у одного, то у другого ученаго; но ни одинъ не удовлетворялъ его, и онъ ушелъ дальше. Молодой человѣкъ сталъ изучать каббалистику, эту невѣдомую науку тогдашняго времени, гдѣ человѣкъ дерзко силился познать и охватить неощутимое. Для него всѣ занятія и прежнія изысканія казались ничтожествомъ, и онъ стремился къ высшему. Нѣмецкій народъ, народъ мысли, привлекалъ Твардовскаго, и онъ ушелъ къ тамошнимъ учителямъ. Подъ ихъ руководствомъ онъ занялся изученіемъ точныхъ наукъ, которыя изслѣдуютъ природу и законы, управляющіе жизнью вселенной.
Но въ то время эти науки еще не достигали того совершенства, на которомъ онѣ стоятъ въ наше время, и большинство ученыхъ людей той эпохи, стремясь къ открытію законовъ всеобщаго разума міра, сбивались съ истиннаго пути и впадали въ темныя заблужденія человѣческаго ума. Подвергнувшись общему увлеченію современниковъ, Твардовскій погрузился въ астрологію и алхимію, отыскивая элексиръ вѣчной жизни, философскій камень, съ помощію котораго человѣкъ будто бы становился всемогущимъ существомъ, и ему открывались всѣ тайны природы. Незамѣтно для себя увлекся онъ обманомъ мнимаго чародѣйства, которое перешло въ немъ въ твердое убѣжденіе, благодаря внутренней способности его къ магнетизму, посредствомъ котораго ему не разъ приходилось совершать такія вещи, которыя и для него и для толпы казались сверхъестественными, вродѣ, напримѣръ, только что разсказаннаго случая наканунѣ праздника Іоанна-Непомука.
Вернувшись въ Краковъ, Твардовскій вскорѣ сталъ во главѣ тогдашнихъ ученыхъ алхимиковъ и астрологовъ своей родины и пріобрѣлъ себѣ не мало учениковъ. Но несмотря на извѣстность, онъ былъ недоволенъ собой.
Въ разумномъ человѣкѣ есть чувство безконечнаго; оно составляетъ основу его духа, и стремленіе къ безконечному есть пружина всякой духовной дѣятельности. Сущность развитія человѣка состоитъ въ стремленіи и достиженіи. Но когда онъ чего-нибудь достигнетъ, то не останавливается на этомъ, не удовлетворяется вполнѣ; торжество по достиженіи цѣли бываетъ въ душѣ непродолжительно и скоро побѣждается новымъ стремленіемъ достигнуть еще большаго знанія. Отсюда чувство внутренняго недовольства, неудовлетворенія ничѣмъ въ жизни, отсюда тайная тоска. Человѣкъ разумный, энергичный бываетъ счастливѣе, пока борется съ препятствіями къ достиженію, нежели когда онъ наслаждается побѣдою борьбы. Чѣмъ глубже натура человѣка, тѣмъ сильнѣе въ немъ стремленіе, и тѣмъ менѣе онъ способенъ къ удовлетворенію.
Таково свойство безконечнаго: духъ человѣка въ состояніи охватить его только въ моментальномъ его проявленіи, въ условіяхъ временной послѣдовательности, и потому, достигая чего-нибудь, онъ тотчасъ же видитъ, что не достигнулъ всего. Тогда онъ отрицаетъ достигнутое имъ нѣчто и думаетъ достигнуть его въ другомъ.
Твардовскій, знакомый съ послѣдними выводами современнаго ему знанія, опровергая тогдашнія теоріи и замѣняя ихъ своими, сознавалъ несовершенство своихъ трудовъ, своего знанія; онъ видѣлъ, что въ природѣ есть много непостижимаго, которое онъ не въ силахъ разгадать и, размышляя, приходилъ къ горькому разочарованію, которое говорило ему объ ограниченности и скудости и его понятій и его успѣховъ.
А жажда разгадать и открыть неразгаданное и еще ни кѣмъ непонятое томила его духъ. Твардовскій сознавалъ, что наука его времени еще блуждаетъ въ потемкахъ; но самъ онъ не имѣлъ силъ вывести ее на истинный путь, бросался изъ одной крайности въ другую, все больше и больше запутывался въ своихъ стремленіяхъ и выводахъ, — и каждый разъ, къ невыразимому своему ужасу и душевному страданію, чувствовалъ, что онъ въ своихъ познаніяхъ недалеко ушелъ, ничего не открылъ, и тайна вселенной остается для него непонятной и недостижимой загадкой.
Вдыхая въ себя ночной воздухъ, Твардовскій съ отчаяніемъ въ душѣ глядѣлъ на звѣзды, населяя эти недосягаемые міры существами, создаваемыми его воображеніемъ, и напрасно усиливаясь понять ихъ связь между собой и человѣкомъ. И вдругъ онъ вздрогнулъ: ему показалось, что будто онъ слышитъ чей-то невидимый голосъ, который какъ громъ звучалъ въ его ушахъ. Голосъ гремѣлъ:
— Твардовскій, о чемъ тоскуешь? о томъ, чего никогда не можетъ понять и достигнуть смертный человѣкѣ? Брось напрасную борьбу, не достигнуть тебѣ, чего желаешь. Не томись пустымъ стремленіемъ!.. Зачѣмъ терпѣть невыносимыя муки? Лучше брось свои стремленья, вернись къ земной жизни: пой и веселись, не тоскуй и смѣйся, вѣдь жизнь смѣется надъ тобой!..
Кровь прилила къ головѣ Яна, и онъ гнѣвно воскликнулъ:
— Прочь, искуситель! Къ чему ты снова говоришь со мной?
Но звуки невидимаго существа продолжали раздаваться въ ушахъ Твардовскаго, и вотъ что еще онъ услыхалъ:
— Жалкій человѣкъ! въ жизни никто не получаетъ того, чего желаетъ и чего хочетъ. Все дѣло случая… Къ чему волненья и желанья? Я предузналъ твой жребій — и смерть твоя будетъ ужасна: всѣ проклянутъ и позабудутъ тебя.
— Злой демонъ, ты лжешь! — внѣ себя воскликнулъ Твардовскій; — я достигну того, чего хочу и не умру въ потомствѣ!
И какъ бы въ отвѣтъ на такое самохвальство въ ушахъ взволнованнаго человѣка раздался страшный нечеловѣческій хохотъ. Этотъ смѣхъ пронизалъ весь мозгъ Твардовскаго и заставилъ его очнуться: то, что казалось ему говоромъ, былъ шумъ вѣтра, пронесшійся по заснувшей окрестности.
Твардовскій затворилъ окно и отошелъ отъ него. Нѣсколько времени онъ о чемъ-то раздумывалъ, потомъ досталъ съ полки одинъ изъ своихъ фоліантовъ, нѣсколько времени пересматривалъ въ немъ какіе-то листы и, наконецъ, занялся приготовленіями къ вызыванію духовъ, въ возможности чего былъ вполнѣ убѣжденъ, какъ и вообще всѣ его современники.
Зажегши свѣтильникъ изъ тринадцати свѣчей, приготовленныхъ изъ смѣси сала съ какимъ-то веществомъ, которое давало свѣчамъ черный цвѣтъ, Янъ положилъ въ мраморную чашу сердце, печень и желчь убитаго наканунѣ ежа, полилъ все это какой-то темной жидкостью, разжегъ въ стоящей жаровнѣ уголья и посыпалъ на нихъ порошокъ. Вскорѣ вся комната наполнилась клубами дыма и ѣдкимъ, одуряющимъ запахомъ. Свѣчи были потушены. Вызыватель духовъ среди глубокаго мрака воскликнулъ:
— Явись ты, духъ незримый! разступись могильный мракъ! Заклинаю тебя безсмертіемъ своимъ я властью своей явиться передо мной, гдѣ бы ты ни носился въ этотъ часъ, въ сію минуту! Заклинаю тебя разъ, трикраты, семь кратъ и семьдесятъ семь разъ!
Онъ смолкъ и сталъ съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣть въ темное пространство… И вотъ, мало по-малу сталъ исчезать въ глазахъ заклинателя мракъ, и увидалъ онъ надъ чародѣйственной чашей заклубившійся туманъ, который все рѣдѣлъ и рѣдѣлъ, а сквозь «его все яснѣе и яснѣе обрисовывались формы, похожія на человѣческое тѣло. Наконецъ, видѣніе, бѣлое какъ первый выпавшій снѣгъ, остановилось передъ Твардовскимъ и сказало ему звуками, похожими на шелестъ листьевъ, перебираемыхъ дуновеніемъ вѣтра:
— Человѣкъ, чего ты хочешь?
— Скажи, гдѣ ты живешь? — съ восторгомъ взирая на представившагося ему духа, проговорилъ чародѣй.
— Живу надъ моремъ, ношусь какъ воздушный метеоръ надъ горами, одѣтый въ мглу и туманъ.
— Скажи, къ чему я родился?
— Ахъ, несчастный человѣкъ! — раздался въ ушахъ Твардовскаго жалобный звукъ духа, — ты родился для того, чтобъ всегда обманываться и вѣчно быть обманутымъ.
Янъ вздрогнулъ и сказалъ:
— Ты представляешь меня съ такой стороны, которой я еще не зналъ… Ты пугаешь меня.
— Человѣкъ, ты заслуживаешь лучшей участи, но таковъ твой рокъ. Ты самъ себѣ готовишь гибель. Источникъ зла сокрытъ въ тебѣ самомъ.
— Какъ такъ?
— Стремленіе твое къ открытію непостижимыхъ тайнъ погубитъ тебя. Благородное сердце бьется въ твоей груди, жажда къ познанію у тебя ненасытимая, ты доброжелателенъ; но несмотря на все это, ты непремѣнно погибнешь, потому что въ тебѣ недостаетъ внутренней твердости. Ты подобенъ мячу, который двигается отъ малѣйшаго толчка; рожденъ быть вѣчно побуждаемымъ, но лишенъ внутренняго равновѣсія. Разсудокъ твой имѣетъ мало власти надъ фантазіей и мечтательностью, которыя влекутъ тебя на распутіе.
— Вздоръ! Я ищу свѣта.
— Ты ищешь объясненія сверхъестественнаго и чудеснаго, но не правды и истины. До сихъ поръ склонность твоя ко всему таинственному была не что иное, какъ чувственное побужденіе; удовольствіе, находимое тобой въ чудесномъ и необычайномъ, льстило твоему честолюбію знать болѣе другихъ людей. Для твоего самолюбія, и только для этого, было лестно найти возможность управлять силами природы… О, Твардовскій! научись сперва различать истину отъ лжи, а потомъ уже стремись къ тайной премудрости; познай прежде самого себя, а послѣ уже и сокровенныя тайны; старайся прежде чрезъ размышленіе обуздать свою фантазію, черезъ самоотверженіе — чувственность, а потомъ уже начинай желать повелѣвать тайными силами природы!
Твардовскій уныло вскричалъ;
— О, какъ малъ кажусь я въ собственныхъ глазахъ!
Вслѣдъ за этимъ восклицаніемъ ему послышалось, что духъ снова началъ говорить. Онъ превратился весь въ слухъ.
— Человѣкъ пріобрѣлъ великую пользу, сознавъ свою слабость, но и твердость его не должна быть для него тайной. Янъ, божественная сила обитаетъ въ насъ — разсудокъ. Онъ долженъ быть вѣрнымъ вождемъ человѣка; имъ побѣждаются страсти и чрезъ него возвышается смертный надъ видимой природой; чувственность принадлежитъ землѣ, разумъ же — небесному: онъ соединяетъ человѣка съ безсмертнымъ духомъ. Чѣмъ больше научается человѣкъ побѣждать страсти, чувственность, тѣмъ болѣе онъ получаетъ власти надъ силами природы, и чѣмъ болѣе человѣкъ просвѣтляетъ свой разумъ, тѣмъ болѣе входитъ онъ въ связь съ божественнымъ и непостижимымъ. Человѣкъ есть среднее звено между духами и безсловесными тварями; онъ — такое твореніе, которое посредствомъ ума своего находится въ связи съ физической природою, а посредствомъ разума — съ духами… Несчастный человѣкъ! то, что управляетъ твоими изысканіями, есть только слѣпое побужденіе чувства… Ты мячъ, который перелетаетъ то въ ту, то въ другую сторону, повинуясь внѣшнему толчку, ибо не имѣешь твердой опоры въ самомъ себѣ. Можешь ли послѣ этого, съ такими вожатыми, надѣяться достигнуть свѣта и истины?
Проговоривъ это, духъ исчезъ, а Твардовскій безъ чувствъ упалъ на полъ.
Сынъ своего времени и существовавшихъ тогда темныхъ понятій и заблужденій, Твардовскій, несмотря на свои знанія, не былъ чуждъ слабостей своего вѣка и жилъ среди призраковъ, вѣрилъ въ вѣщіе сны и въ предсказанія. Для него видимый міръ былъ половъ призраковъ.
Пани-красавица.
Великолѣпный лѣтній вечеръ. Въ воздухѣ разливается ароматъ цвѣтовъ, дрожатъ его струи отъ вечернихъ трелей пѣвчихъ птицъ; свѣжій вѣтерокъ вѣетъ живительной прохладой. Все тихо въ роскошномъ замкѣ пани Сандомирской. Въ огромномъ паркѣ журчатъ только фонтаны, бьющіе изъ мраморныхъ бассейновъ, и разливаютъ вокругъ себя какую-то очаровательную нѣгу. Подлѣ одного изъ нихъ стояла обворожительной красоты женщина, та, которая была спасена Твардовскимъ. Это сама пани и владѣтельница замка.
На ней было платье изъ чернаго бархата, великолѣпно оттѣняющаго дивную бѣлизну лебединой ея шеи; на округленныхъ рукахъ блестѣли золотыя украшенія, въ массѣ волосъ, обвивавшихъ ея голову, блистали алмазы. Ея красота была величественна.
Красавица находилась въ волненіи. По судорожному трепету мускуловъ въ лицѣ, можно было замѣтить, что она страдала. Въ ея возбужденномъ мозгу, противъ воли, возстаютъ воспоминанія одни за другими.
Вспомнилось ей дѣтство и юность. Дрожь пробѣжала по ея тѣлу: не радостно, но мрачно и угрюмо пронеслось это время для бѣдной женщины.
Горька была ея жизнь у промотавшагося отца: она была полна нищеты и голодной нужды. И видится ей умирающая мать, разбитая горемъ и сведенная въ могилу безпутствомъ мужа и гибелью семьи. Послѣ ея смерти весь домъ быстро сталъ разрушаться. Тёкла должна была поселиться съ отцомъ въ маленькомъ имѣньѣ, жалкомъ остаткѣ отъ когда-то богатаго наслѣдства.
И вспоминаются красавицѣ тяжелые годы нищеты: кругомъ горе, бѣдность и отчаяніе. Отецъ ея нашелъ утѣшеніе въ пьянствѣ. Возвращаясь домой въ пьяномъ состояніи и видя слезы дочери, онъ вмѣсто утѣшенія жестоко билъ ее.
Съ отвращеніемъ вспомнилось ей это горькое, отвратительное время.
Но несмотря на слезы и побои, дочь стала красавицей: тѣло ея развилось пышно и прекрасно; молодые шляхтичи невольно засматривались на бѣдную дѣвушку. И вотъ разъ увидалъ ее старый панъ Сандомирскій. Онъ былъ знатенъ и богатъ. Красота дѣвушки очаровала его. Съ отвращеніемъ вспоминаетъ красавица тотъ роковой день, въ который старый богачъ купилъ ее у отца за нѣсколько тысячъ золотыхъ дукатовъ. Отецъ объявилъ дочери, что если она не желаетъ окончательной его гибели, то должна сдѣлаться женой полуразвалившагося старика. Она вспоминаетъ, какъ плакала она, умоляя не отдавать ее мрачному старику, одинъ видъ котораго наводилъ на нее ужасъ, и котораго она ненавидѣла какъ братоубійцу.
Ходила въ народѣ молва, что панъ отравилъ старшаго брата, чтобы воспользоваться послѣ него богатымъ наслѣдствомъ и почестями.
Тёкла стала невѣстой стараго пана.
Молодая женщина, вспомнивъ это, нервно прошлась нѣсколько разъ взадъ и впередъ, стараясь не вспоминать болѣе; но прошлое не переставало возникать въ ея мысляхъ… И видится ей то утро, когда ее насильно повели въ храмъ какъ разукрашенную жертву и заставили произнести ложную клятву предъ алтаремъ, предъ образомъ Богоматери и Спасителя, бывшихъ до сихъ поръ для нея единственной истиной, единственнымъ свѣтомъ утѣшенія въ ея убогой, разбитой жизни.
Красавица вспомнила свадебный пиръ, гдѣ ей въ первый разъ пришла въ голову мысль, что или она, или ея мужъ не должны увидать солнечнаго восхода. Эта адская пытка долго продолжалась, время шло медленно; наконецъ, приличіе позволило ей выйти изъ-за стола. Войдя въ свои комнаты, молодая пани отослала горничныхъ, хотѣвшихъ ее раздѣть, осмотрѣлась въ своей великолѣпной опочивальнѣ и вздрогнула съ отвращеніемъ, увидавъ въ углубленіи пышно-убранную брачную постель.
Мысль о мщеніи и спасеніи еще глубже запала ей въ душу, а старый мужъ спокойно пировалъ внизу и съ наслажденіемъ думалъ о прекрасной женщинѣ, которая ожидала его наверху.
Теперь она съ трепетомъ почувствовала, какъ сатанинская мысль отчетливо зародилась въ ея душѣ. Она взяла свѣчу въ руки и пошла черезъ огромные покои. Она старалась не заглядывать въ зеркала, мимо которыхъ проходила: она боялась самой себя.
Наконецъ, она остановилась передъ большой массивной дверью, которая была только притворена. Она вошла въ большую, длинную свѣтлицу. Тамъ на полу стояли два портрета: умершаго брата и ея стараго мужа; красавица схватила портретъ умершаго и съ этой ношей вернулась назадъ. Прислонивъ портретъ къ столику, стоявшему по срединѣ опочивальни, она поставила кругомъ свѣчи такъ, что свѣтъ ихъ падалъ прямо на него. Побѣдивъ собственный ужасъ, она сѣла у окна и ждала. Начинала заниматься уже заря, за дверью раздались шаги стараго пана. Молодая женщина поднялась блѣдная, но покойная. Онъ взошелъ, взволнованный виномъ и ожиданіемъ. Взглядъ его упалъ на освѣщенный портретъ брата.
При блѣдномъ свѣтѣ утра и догорающихъ высокихъ свѣчахъ казалось, что покойный какъ бы выступалъ изъ рамки. Онъ съ ужасомъ отскочилъ назадъ; безъ того уже отуманенныя мысли его совершенно помутились. Какъ голосъ всемогущаго судьи раздались въ его ушахъ слова молодой жены:
— Прочь убійца! Прочь!
Онъ выбѣжалъ вонъ изъ комнаты. Черезъ минуту раздался выстрѣлъ.
Молодая женщина закрыла рукою глаза, какъ бы желая отогнать отъ себя эту ужасную картину. Но отъ воспоминанія нельзя убѣжать. Тяжелы были дни послѣ смерти ея мужа, когда она должна была плакать и выказывать горе, котораго она не чувствовала. Она должна была бѣжать изъ замка, что она и сдѣлала.
Длинной, блестящей вереницей тянулись передъ нею дни, гдѣ она, какъ королева, блистала на пышныхъ празднествахъ. Она казалась счастливой, веселой, улыбалась, болтала безъ умолку — она старалась забыть. Но красавица не была счастлива, — она не забыла.
И рядъ другихъ воспоминаній сталъ возникать въ ея воображеніи.
Видится ей среднихъ лѣтъ мужчина; съ легкимъ смѣхомъ она вспоминала о немъ: онъ разорился ради нея, вѣрилъ ей, просилъ быть его женой; но потомъ, когда увидалъ, что она только смѣялась надъ нимъ, бросилъ свои дѣла и сдѣлался негодяемъ.
— Какъ онъ любилъ меня, — подумала красавица: — но какъ же онъ былъ простъ.
За нимъ въ ея умѣ мелькнулъ другой образъ; ей сказали, что этотъ человѣкъ умеръ, проклиная ее; но ей мало было до этого дѣла. Потомъ припомнилось красавицѣ грустное лицо юноши, и она проговорила про себя:
— Я никогда его не любила; я бы не обратила на него вниманія, если бъ не встрѣтила сопротивленія.
И вслѣдъ за нимъ она вспомнила отважное и загорѣлое лицо воина. Онъ водилъ людей въ такой огонь, который не всякій могъ выдержать, бился неустрашимо; но въ тотъ день, когда эта красавица съ улыбкой молвила ему, что такъ же расположена выйти за него замужъ, какъ перейти въ мусульманство, онъ отправился домой и застрѣлился.
Она нѣсколько поблѣднѣла, вспомнивъ его.
И сотни другихъ лежали у ея ногъ, не только богатые и красивые, но честные и добрые; но она не любила никого.
Однако, часъ ея пробилъ. Она встрѣтила выдающуюся личность Твардовскаго, и онъ побѣдилъ это гордое, горячее сердце. Теперь ея мысли невольно приковывались къ нему. Она говорила себѣ:
— Этотъ человѣкъ стоитъ, чтобъ полюбить его и заставить себя полюбить.
Сердце ея, до сихъ поръ пустое и неудовлетворенное, теперь было полно и требовало удовлетворенія.
Но вопросъ состоялъ въ томъ: какъ увидать этого человѣка, какъ залучить къ себѣ?
Къ кому она ни обращалась съ разспросами о немъ, отъ всѣхъ получала одинъ отвѣтъ:
— Твардовскій какой-то нелюдимъ, живетъ одиноко, ни съ кѣмъ не водится, никуда не ходитъ и никто къ нему не заходитъ, кромѣ тѣхъ, которые погружены въ науку, для которыхъ она составляетъ все въ жизни, и кромѣ нея не знаютъ они ни любви, ни радости.
Любовь. — Смерть. — Богатство.
Твардовскій остановился на томъ періодѣ, который переживаетъ всякій ученикъ, — періодъ, когда вѣра его исчезаетъ, и онъ дерзко хочетъ схватить неощутимое. Его знанія казались для него ничтожностью, онъ стремился къ высшему. Не находя удовлетворенія и счастія въ томъ, что было ему извѣстно, чувствуя себя утомленнымъ, онъ попытался дойти до невѣдомаго путемъ утѣшенія и помощи другимъ. Онъ задумалъ сдѣлаться врачемъ для бѣдныхъ и благодѣтелемъ для несчастныхъ.
Было прелестное утро. Лѣтнее солнце освѣщало двѣ красивыя фигуры, скакавшія на кровныхъ скакунахъ. Одна была красавица пани Сандомирская, другая — молодой панъ региментарь, или панъ полковникъ королевской службы. Быстрое движеніе и свѣжій воздухъ придавали пани розовый оттѣнокъ юности, еще больше возвышавшій ея замѣчательную красоту. Панъ региментарь былъ богатырски сложенъ, левъ по мужеству въ битвѣ съ врагомъ и младенецъ по мягкости сердца, когда имѣлъ дѣло съ женщинами.
Онъ любилъ пани страстно, со всѣмъ пыломъ первой любви. Панъ былъ богатъ; его помѣстья граничили съ имѣньями Сандомирской. Провожая теперь красавицу, онъ хотѣлъ спросить ее, пользуясь удобной минутой, не желаетъ ли она перемѣнить свою фамилію и сдѣлаться пани полковницей. Но пока они мчались бѣшенымъ галопомъ, подобное объясненіе было неудобно и невозможно. Онъ нетерпѣливо ждалъ случая.
Красавица, наконецъ, сдержала своего скакуна, и обѣ лошади пошли шагомъ. Удобная минута наступила; но, странное дѣло, мужественный воинъ робѣлъ и, какъ ни старался, не могъ собраться съ духомъ и приступить къ дѣлу. Чтобъ выиграть время, онъ началъ говорить о погодѣ, о цвѣтахъ и т. п. Но все это было вскорѣ истощено, и онъ съ отчаяніемъ замѣтилъ, что скоро не будетъ знать, что сказать. Внезапное замѣчаніе пани вывело его изъ затруднительнаго положенія.
— Что это за странный человѣкъ тамъ, на дорогѣ? — проговорила красавица.
Панъ посмотрѣлъ по направленію ея руки.
— А, это какой-то бѣднякъ, моя пани! — отвѣчалъ панъ. — Это вѣрно жидъ: у него въ рукахъ что-то блестящее… кажется, кружка… Чортъ возьми, что это онъ дѣлаетъ?
— Спросимъ его! — воскликнула пани.
Ударивъ по лошади, она перескочила черезъ небольшой ровъ и помчалась къ незнакомцу. Панъ полковникъ поскакалъ за ней.
Незнакомецъ, замѣтивъ молодыхъ людей, скачущихъ къ нему, сдѣлалъ быстрое движеніе, какъ-будто хотѣлъ бѣжать, но, видя, что слишкомъ поздно, онъ остановился и, отвернувшись, ожидалъ приближающихся.
— Что вы здѣсь дѣлаете? — подскакивая къ нему и не успѣвъ еще разглядѣть его хорошо, воскликнула красавица.
— Я собираю травы для моихъ больныхъ, — отвѣчалъ онъ.
— Если ты собираешь травы, — вмѣшиваясь въ разговоръ, грубо сказалъ панъ, — что же ты не смотришь людямъ прямо въ глаза, и отчего ты едва можешь перевести дыханіе?.. Ты бродяга, негодяй!..
И, наклонившись съ лошади, онъ схватилъ незнакомца за плечо. Послѣдній вспыхнулъ. Глаза его загорѣлись какимъ-то зловѣщимъ огнемъ. Однимъ движеніемъ онъ высвободился такъ порывисто, что панъ полковникъ покачнулся, не удержался въ сѣдлѣ и упалъ съ лошади. При этомъ шапка, надвинутая на глаза незнакомца, упала. Пани взглянула и узнала его.
Это былъ Твардовскій.
— Прочь! оставьте меня! — съ угрозой крикнулъ онъ, гнѣвно окидывая взглядомъ взбѣшеннаго пана, который поднялся на ноги и готовился напасть на противника, унизившаго его въ глазахъ любимой женщины.
Но пани предупредила его. Она быстро поставила свою лошадь между ссорящимися и вскричала, обращаясь къ Твардовскому:
— Такъ это вы, панъ Твардовскій?.. Вы — мой спаситель: вспомните канунъ на Іоанна Непомука… Ахъ, Боже мой, какая встрѣча!.. Долго я васъ искала, но вы избѣгали меня… я ваша должница…
Она соскользнула съ лошади и, приблизившись къ нему, схватила его за руки.
Онъ проговорилъ тихимъ, сдержаннымъ голосомъ:
— Что вамъ отъ меня нужно?
— Я искала своего избавителя и нашла его. Приходите ко мнѣ въ замокъ.
Онъ покачалъ головой и грустно усмѣхнулся.
Она продолжала:
— Не отговаривайтесь… Я прошу васъ.
— Хорошо. Я приду! — коротко отвѣчалъ Твардовскій, послѣ небольшого раздумья.
— Благодарю! — глубоко вздохнувъ, молвила красавица. — Я непремѣнно буду ждать. Мы странно встрѣтились съ вами… Это судьба предназначила намъ встрѣчу.
Проговоря это, она поскакала вмѣстѣ съ своимъ кавалеромъ.
Твардовскій нѣсколько времени въ какомъ-то раздумьѣ смотрѣлъ ей вслѣдъ. Онъ почувствовалъ что-то особенное, еще невѣдомое, когда встрѣтилъ эту женщину. Не легко было въ немъ возбудить чувство привязанности; въ свѣтѣ всѣ называли его безсердечнымъ и безчувственнымъ, и еще ни одной женщинѣ не удалось заставить его потерять голову; равнодушіе его было не напускное, и онъ предпочиталъ власть и честолюбіе обаянію женскихъ глазъ.
— Чего отъ меня хочетъ эта женщина? — спросилъ онъ самъ себя, холодно усмѣхаясь. — Я слыхалъ про нее, что она кокетка и любитъ видѣть у своихъ ногъ простаковъ… Говорятъ, она однимъ взглядомъ разбиваетъ сердца… Чего ей нужно? Я не воскъ и не раскисну отъ одного вида женской юбки… Я не понимаю, чтобъ можно было лежать подъ каблукомъ у женщины, подползти къ ней на зовъ какъ собаченка и терпѣть, какъ она будетъ одну минуту ласкать, а другую отталкивать… Горе ей, если она хочетъ пошутить со мною! Она желаетъ видѣть меня, и я буду у ней.
Твардовскій въ тотъ же вечеръ пошелъ въ замокъ къ пани.
Онъ вошелъ къ ней спокойный и холодный, Она съ волненіемъ протянула ему руку и сказала:
— Я никогда не видала такого безстрашнаго человѣка, какъ вы… Вы совершили баснословный подвигъ… Панъ, вы спасли мнѣ жизнь. Чѣмъ могу я васъ отблагодарить?
— Ничѣмъ… Я не ищу благодарности… Пани, я пришелъ потому, что вы этого желали… Что вамъ отъ меня угодно?
— Вотъ странный человѣкъ! — мелькнуло въ головѣ красавицы.
Она окинула его любопытнымъ взглядомъ, но постаралась скрыть свое удивленіе и съ живостью сказала:
— Судьба свела насъ вмѣстѣ, мы должны быть друзьями.
Твардовскій молча поклонился, потомъ тихо проговорилъ:
— Для дружбы я угасъ и состарѣлся… Живу одной думой, и дружба моя никого не можетъ согрѣть.
— Ахъ, какой вы угрюмый человѣкъ! — невольно воскликнула пани.
— Я похожъ на путника, идущаго въ ночной темнотѣ, который вдругъ замѣчаетъ блуждающій огонь, бросается къ нему, хочетъ схватить рукой… и вдругъ ощущаетъ подъ ногами скользящую пропасть.
— Такъ вы, панъ Твардовскій, принадлежите къ тѣмъ людямъ, которые, лишая себя всего въ настоящемъ, желаютъ только передать плоды своихъ трудовъ слѣдующему поколѣнію. Я не изъ такихъ! Я люблю жить только настоящимъ. Пока при мнѣ моя молодость, я хочу жизни и удовольствій…
— Я съ этимъ не согласенъ, моя пани; мнѣ думается, что только съ годами можно пріобрѣсти то, для чего одного и стоитъ жить…
— А для чего же жить, какъ не для удовольствій?..
— Для власти! — перебилъ ее Твардовскій.
— Стало быть, панъ мало придаетъ цѣны другой сторонѣ жизни?
— Какой?
— Любви!
— Немного, или почти ничего!
Твардовскій произнесъ эти слова просто, сухо; его сухость задѣла за живое красавицу, и она раздражительно сказала:
— Стыдно такъ говорить при женщинѣ!.. Однако, какіе у насъ съ вами различные взгляды. Вы желаете старости, а я страшусь этого, чтобъ не потерять свою красоту… Но зачѣмъ говорить объ этомъ? Мы знаемъ, что наступятъ холода, листья облетятъ, все покроется снѣгомъ и холодомъ, — но теперь насъ грѣетъ солнце, цвѣты цвѣтутъ, все дышетъ жизнью и любовью.
Пока она говорила, Твардовскій съ невольнымъ удивленіемъ всматривался въ обольстительную красавицу, съ роскошными косами, съ глазами, сулившими своимъ таинственнымъ блескомъ рай наслажденій, и въ то же время угрюмо думалъ про себя:
— Никогда я не унижусь предъ тобой, женщина! Ни твой привѣтъ, ни жгучій взглядъ не властны надо мной… Для заблужденія я не отдамъ своей свободы; не для этого я пожертвовалъ годами своей юности… Не у ногъ, не въ объятіяхъ твоихъ я ищу счастья и удовлетворенія своего духа.
Такъ онъ думалъ, но на дѣлѣ вышло иначе.
Прошло нѣсколько времени. Ученый докторъ бросилъ свои занятія и началъ мало-помалу появляться въ обществѣ. Но оно приняло его холодно, съ насмѣшкой, видя въ его желаніи сблизиться съ нимъ не болѣе какъ льстивое искательство и считая его за гордаго честолюбца; а между тѣмъ, въ его груди росло чувство любви, посѣянное красавицей. Напрасно онъ усиливался изгнать и потушить это чувство, напрасно гналъ онъ отъ себя эти мысли! Ему чудилось, что съ помощью этой любви онъ будетъ въ состояніи пополнить недостающее ему какъ въ наукѣ, такъ и въ жизни и найдетъ въ лучшемъ будущемъ то, чего не находилъ въ настоящемъ.
Былъ ясный осенній вечеръ. Сумерки спускались на землю. Онъ пошелъ въ замокъ. На этотъ разъ, при мысли о свиданіи съ пани, его охватила дрожь. Онъ прошелъ въ паркъ. Со всѣхъ сторонъ замыкались надъ нимъ темные своды деревьевъ; было что-то душное въ дремотномъ безмолвіи воздуха; во тьмѣ наступающаго вечера обрисовывались черныя вершины Карпатскихъ горъ. Твардовскій тихо шелъ, прислушиваясь какъ бы къ біенію своего сердца. Онъ увидалъ красавицу, сидящую въ тѣни деревьевъ.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца окружали ее точно ореоломъ, пурпуровые и золотистые листья деревьевъ составляли вокругъ нея великолѣпную рамку. Онъ увидалъ ее во всемъ блескѣ лучезарнаго сіянія, ясную, улыбающуюся какъ сама жизнь. Она думала о немъ. Правда, ей страннымъ казалось, что она могла полюбить его. Что скажутъ объ этомъ люди? но что ей за дѣло до этого? Развѣ могъ кто-нибудь приказать ей любить того или другого, кого пани могла выбрать въ властелины своего сердца.
Она любила его, но полюбитъ ли онъ ее когда-нибудь? Вотъ что думала она, когда Твардовскій появился передъ ней.
Съ громкимъ, безсознательнымъ крикомъ, забывъ въ этотъ мигъ все, онъ бросился къ ея ногамъ. Его руки обвились вокругъ ея стана, голова упала къ ней на колѣни съ страстной мольбой, и горячія губы прижались къ ея рукамъ….
ДОГОВОРЪ СЪ САТАНОЙ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Тоска — Обманъ духа тьмы.
Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ разсказанныхъ событій.
Внизъ по рѣкѣ, на которой возвышался Краковскій замокъ, плыла тяжелая лодка, обремененная пассажирами, переправлявшимися водой кто на сельскую ярмарку, кто, просто, чтобъ покататься въ теплый лѣтній вечеръ. На кормѣ лодки раздавалась музыка: небольшая группа краковскихъ музыкантовъ наигрывала народныя польскія пѣсни. Публика большею частью состояла изъ краковскихъ горожанъ; дѣвушекъ, въ желтыхъ и алыхъ платкахъ на головахъ, и молодыхъ ремесленниковъ въ блузахъ, которые шутили и смѣялись между собою.
Рѣзкую противоположность съ этой молодой и веселой толпой составлялъ человѣкъ, сидѣвшій поодаль отъ другихъ, глаза котораго неподвижно были устремлены на волны. Это былъ уже довольно пожилыхъ лѣтъ мужчина, съ длиннымъ впалымъ лицомъ желтоватаго цвѣта, съ морщинами на высокомъ лбу, придававшими лицу его какую-то мрачность, и съ блестящими глазами. Непривлекательна была вся фигура этого человѣка, черты котораго казались какъ бы окаменѣлыми и застывшими; непріятна была и его улыбка, появляющаяся иногда на его тонкихъ губахъ въ видѣ судорожнаго подергиванія, и въ каждой линіи его лица проглядывала глубокая, надрывающая тоска.
Одинъ онъ не принималъ участія въ общемъ веселомъ настроеніи, и въ то время, когда для всѣхъ природа казалась улыбающейся и благоухающей, жизнь текла весело и привольно вокругъ, для него все было мрачно, непонятно, уныло и тоскливо. Этотъ человѣкъ находился въ какомъ-то оцѣпенѣніи среди ликующей жизни и, казалось, что для него въ ней уже ничего не существуетъ, всѣ надежды разрушены и уничтожены. Съ оттѣнкомъ желтоватой блѣдности въ лицѣ, онъ неподвижно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, машинально глядя то въ прозрачныя струи воды, то на румяныя полосы золотистаго заката; передъ нимъ разстилался какой-то другой, фантастическій міръ, съ кровавыми солнечными лучами. Ему видѣлся какой то таинственно-чудный призракъ въ туманной дали, смотрѣвшій на него съ любовью и тоской, и взглядъ его, казалось, проникалъ въ его душу и читалъ его тайную тоску, свинцовой тяжестію лежащую на его душѣ, — между нимъ и призракомъ возвышалась неодолимая преграда, и чудное видѣніе уносилось отъ него все далѣе, а мракъ тяжелый, давящій сгущался вокругъ него все больше и больше.
Его охватило головокруженіе, чувства оставляли его, въ глазахъ темнѣло; онъ инстинктивно схватывался за бортъ лодки, крѣпко сжимая дерево и стараясь овладѣть уходившимъ сознаніемъ.
Наконецъ, лодка пристала къ берегу. Народъ вышелъ и разсыпался въ разныя стороны, а мрачный человѣкъ, унылый и одинокій, пошелъ къ густому бору, виднѣвшемуся вдали, въ которомъ жилъ старецъ-подвижникъ, когда-то такъ чудесно помогшій юношѣ Твардовскому вырвать изъ власти сатаны роковую запись отца.
Угрюмо и молчаливо шелъ этотъ человѣкъ впередъ. Полный мѣсяцъ сіялъ въ необъятномъ пространствѣ, обрисовывая темныя массы холмовъ и неподвижныя группы деревьевъ. Онъ шелъ, уныло склонивъ свою голову, какъ бы сокрушенный и поверженный въ прахъ преслѣдовавшей его судьбой. Вотъ онъ взошелъ въ боръ, хорошо знакомой тропой дошелъ и до холма, гдѣ была ископана пещерка пустынника, и остановился.
Кругомъ было тихо и безмолвно, а на вершинѣ холма стоялъ только крестъ. Мрачный человѣкъ тяжело и глубоко вздохнулъ. Онъ взглянулъ въ высь. Ночь уже разсыпала на землѣ свой звѣздный вѣнецъ. Въ величавомъ молчаніи текли небесныя свѣтила въ неизмѣримой дали. Онъ воскликнулъ, простирая руки къ серебристому мѣсяцу:
— Свѣти, свѣти, прекрасная луна! Природа любитъ твой золотой шаръ, она нѣжится въ твоемъ сіяньи. Но человѣка ты любишь дразнить несбыточной мечтой. Ты заставляешь его невольно грустить, когда обливаешь его своимъ серебристымъ свѣтомъ, — вѣдь ты свидѣтель всего того, чего давно ужъ нѣтъ! Покойся въ безконечной вѣчности, духъ добраго человѣка! Счастливецъ, ты, наконецъ, достигъ того, въ чему стремился, разгадалъ загадку жизни… Ты спокоенъ… Но я напрасно ищу спокойствія, и всюду гложетъ меня тоска. Гляжу назадъ — прошедшее пусто; гляжу впередъ — тамъ все мрачно и темно!.. Вотъ мука, которой я не вижу конца!
Безсильно опустился онъ на землю и тоскливо заговорилъ вновь:
— Нѣтъ, мнѣ могила не страшна! Что за жизнь моя? Можно ли жалѣть и тосковать о жизни, въ которой я не нашелъ себѣ наслажденія, въ которой я потерялъ всякую надежду? Нѣтъ, счастье не пріучило меня полюбить жизнь; моя юность отцвѣла какъ цвѣтокъ, не успѣвшій развернуться, не давшій аромата; душа угасла. Любовь… но въ любви, какъ и въ знаніи, я нашелъ только мечту, тяжелый сонъ безумца, тоску безъ раздѣла и невозвратную утрату всѣхъ надеждъ! — докончилъ онъ съ какимъ-то порывистымъ воплемъ.
И какъ бы въ отвѣтъ на этотъ вопль страдающей души, ему послышался въ воздухѣ чей-то серебристый голосъ, который тихо напѣвалъ:
Мрачный человѣкъ оглянулся, какъ бы стараясь разглядѣть незримый образъ, голосъ котораго ему почудился, но ничего не увидалъ; только показалось ему, какъ-будто чей-то могучій взоръ огненнымъ блескомъ сверкнулъ въ его глаза, и затѣмъ въ воздушныхъ струяхъ мелькнула молнія.
Мрачный человѣкъ невольно вздрогнулъ, всталъ, оправился и поспѣшно вышелъ назадъ изъ лѣса. Когда онъ переправлялся черезъ рѣку и пошелъ по направленію къ Кракову, то погода перемѣнилась, и тишина смѣнилась постоянно усиливающимся воемъ и свистомъ расходившагося вѣтра.
Разыгрался сильный вѣтеръ. Крутя листья и пыль, онъ то свивалъ ихъ въ столбы, то развѣвалъ по дорогѣ и полямъ, кружа по окрестности. Мрачно и бурно было въ воздухѣ, угрюмо и тяжело было и на душѣ путника, который напрасно старался прислушаться къ вою и шуму непогоды, какъ бы стараясь вникнуть и разгадать тайную рѣчь расходившейся стихійной силы… И вотъ, среди непонятнаго шума, раздался отчаянный жалобный крикъ:
— Помогите!
Ночной путникъ пріостановился. Крикъ о помощи вновь повторился. Онъ пошелъ на его звуки. Чѣмъ ближе подходилъ онъ, тѣмъ звуки становились слышнѣе и отчаяннѣе. Путникъ ощупалъ свой поясъ, — въ нему былъ прицѣпленъ кинжалъ. Попробовавъ, легко ли онъ вынимается, незнакомецъ быстро пошелъ къ мѣсту, гдѣ, казалось, происходила отчаянная борьба.
Идя, онъ подумалъ:
— Вѣроятно, ночные воры напали на какого-нибудь запоздалаго путника… Конечно, не стоило бы труда выручать бѣднягу: часомъ раньше, часомъ позже, а ему не миновать смерти… Да и не стоитъ труда подвергаться изъ-за другого опасности. Но мнѣ скучно, давно уже я не испытывалъ сильныхъ ощущеній: авось, предстоящая схватка нѣсколько освѣжитъ меня, взволнуетъ кровь, хоть нѣсколько прогонитъ тоскуI
И мрачный эгоистъ черезъ минуту могъ разглядѣть, что на опушкѣ лѣса какіе-то двое ночныхъ бродягъ грабятъ благороднаго шляхтича, напрасно старающагося вырваться изъ ихъ рукъ.
Проворно выхвативъ изъ ноженъ кинжалъ, незнакомецъ бросился къ мѣсту схватки, грозно вскрикнувъ:
— Прочь, негодяи!
Въ воздухѣ сверкнулъ надъ головой одного изъ грабителей кинжалъ незнакомца. Казалось, грабители были ошеломлены внезапнымъ появленіемъ защитника своей жертвы и, какъ бы пораженные паническимъ страхомъ, вмигъ исчезли въ лѣсной темнотѣ.
— Теперь, панъ, ты можешь свободно продолжать свой путь, — проговорилъ незнакомецъ, обращаясь къ спасенному имъ шляхтичу и вкладывая кинжалъ въ ножны.
Шляхтичъ въ порывѣ благодарности хотѣлъ-было кинуться въ ноги своему избавителю, но послѣдній, удержавъ его, холодно промолвилъ:
— Къ чему это? Дѣло не стоитъ благодарности… А лучше, панъ, скажи, куда идешь?
— Въ Краковъ.
— Ну, и прекрасно. Я самъ туда же иду… Вдвоемъ намъ будетъ безопаснѣе.
Они пошли. Шляхтичъ какъ бы про себя замѣтилъ:
— Теперь поздно; я не здѣшній, не знаю, гдѣ бы пріютиться на ночь.
— Если, панъ, ты не побрезгуешь, то проведи ночь у меня.
Шляхтичъ поклонился, а его избавитель продолжалъ:
— Я живу одинъ и не прочь, если найдется добрый товарищъ, раздѣлить съ нимъ скуку.
— Если такъ, то и я не прочь съ своей стороны повеселить папа Твардовскаго.
Твардовскій — это былъ онъ — съ удивленіемъ проговорилъ:
— А почему панъ меня знаетъ?
— Кому же не извѣстенъ знаменитый человѣкъ! — воскликнулъ шляхтичъ. — Золото блеститъ вездѣ; хотя и ночь, но я разглядѣлъ того, кто составляетъ славу и честь своей земли и своего времени.
— Эге, панъ! — нѣсколько Оживляясь, проговорилъ Твардовскій, честолюбіе котораго пріятно было польщено, — не слишкомъ ли высоко меня цѣнишь?
— Напротивъ, еще мало понимаютъ Твардовскаго и не отдаютъ должнаго ни его уму, ни способностямъ, ни познаніямъ.
Несмотря на темноту, еще болѣе польщенный, панъ взглянулъ на говорившаго и старался разглядѣть черты его лица. Сквозь мракъ показалось Твардовскому, что черты лица незнакомца рѣзко обрисовываются, онъ замѣтилъ въ нихъ какую-то нечеловѣческую хитрость, лукавство и насмѣшку. Но страннѣе всего показались пану искрящіеся, какъ раскаленные уголья, глаза шляхтича, которые какъ бы насквозь пронизывали Твардовскаго и читали все сокровенное въ его мысляхъ. Непріятно отразился этотъ пронзительный взглядъ на Твардовскомъ, и онъ невольно почувствовалъ дрожь во всемъ тѣлѣ, точно его вдругъ окатила ледяной водой.
Онъ ускорилъ шаги, подумавъ:
— Онъ мнѣ не нравится. Видалъ я не мало рожъ, а этакой еще не встрѣчалъ: злобная насмѣшка, глаза горятъ, взглянуть — не человѣкъ, но и на чорта не похожъ.
Шляхтичъ, какъ бы угадавъ мысль Твардовскаго, воскликнулъ:
— Тебя, какъ кажется, нѣсколько смутилъ мой наружный видъ; но это пустяки: дѣло не въ наружности, а въ томъ, на что пригоденъ добрый пріятель.
— Пожалуй, что и такъ. Желалъ бы, впрочемъ, я знать, на что пригодился бы панъ?
— На все, что угодно; я всѣмъ радъ тебѣ служить.
— Но, пріятель, какой же ты націи, коли такъ?
— Какой націи, по правдѣ, сказать не могу.
— Ужъ не жидъ ли?
— Если угодно, пусть будетъ по-твоему.
— Говоришь ты ловко…
— Ахъ, панъ, я говорю то, что хотятъ другіе. Я тебя для твоего удовольствія покороче познакомлю съ собой… Хочешь?
— Это любопытно! — вскричалъ Твардовскій, невольно заинтересованный страннымъ товарищемъ.
— Изволь. Я знакомъ со всѣми; вездѣ у меня есть дѣло; я все помню, все знаю, цѣлый вѣкъ въ заботѣ; съ безбожникомъ — безбожникъ; съ святошей и лицемѣромъ — самъ іезуитъ; картежникъ — съ картежникомъ; съ веселымъ — весельчакъ; съ плутами — плутъ. Короче сказать, ты меня полюбишь, когда захочешь сойтись со мной.
— Однако, — усмѣхаясь, проговорилъ Твардовскій, — ты мастерски обрисовалъ себя!.. Теперь не диво, что ты похожъ на что-то среднее между человѣкомъ и чортомъ.
— Это не бѣда, лишь бы годенъ былъ на всѣ руки.
Они взошли, наконецъ, въ домъ. Твардовскій зажегъ свѣтильникъ. Гость воскликнулъ, оглядывая бѣдную и убогую обстановку комнаты пана;
— Ого, панъ, да вы живете тутъ отшельникомъ!
— Отшельникомъ и жалкимъ ученымъ, — какъ-то уныло проговорилъ Твардовскій, вводя гостя въ свою рабочую лабораторію.
— Правда, панъ! Здѣсь все пропитано ученой пылью и допотопнымъ хламомъ.
— Ахъ, и ничего я не добился отъ всего этого, ничего не узналъ и не разъяснилъ… Одно только уяснилъ я себѣ, что на моей жизни и трудахъ лежитъ какое-то проклятье, что для меня не существуетъ на землѣ счастья… Съ невыразимымъ отвращеніемъ вспоминаю, что напрасно потратилъ я и свое время и свою юность, роясь въ этой человѣческой пыли и мусорѣ… Грусть гложетъ мое сердце, тоска томитъ мой мозгъ, давитъ духъ… Жить скучно!
— Что ты, панъ! Скучаетъ тотъ, у кого пустая голова и сердце, да нѣтъ золотыхъ дукатовъ; но, кажется, во всемъ этомъ у Твардовскаго нѣтъ недостатка, — и гость злобно и насмѣшливо улыбнулся.
Твардовскій вскричалъ:
— Этого для меня мало!
— Чего же тебѣ нужно? — И опять какая-то сатанинская усмѣшка заиграла на тонкихъ губахъ ночного гостя.
— Послушай! существуютъ милліоны людей и столько же существуетъ надеждъ и желаній: у одного на умѣ богатство, у иного — стремленіе къ славѣ и почестямъ; тотъ погруженъ въ людскія забавы; атому картежная игра волнуетъ кровь, а тому — жажда открытій и путешествій. Я и странствовалъ, и былъ вѣтренъ, и трудился, узналъ и друзей, и коварную любовь, былъ и богатъ и безъ гроша; но славы не добился и остался съ одной томительной скукой, ничѣмъ неудовлетворенный. Я все хотѣлъ узнать и понять; но то самъ себя не понималъ, то свѣтъ, люди не хотѣли меня понимать, — и сталъ я все презирать, ничего не узнавши.
— Итакъ, мой панъ, — съ той же злобной усмѣшкой продолжалъ гость, — ты искалъ свѣта?
— Да, искалъ и хочу познать истину, сущность бытія, и не могу постигнуть, какъ ни бьюсь, какъ ни стараюсь!
— И никогда не узнаешь, панъ!
— Полно, такъ ли это?
— Именно, потому что ты ищешь невозможнаго. Слушай; гдѣ свѣтъ, тамъ и тьма; одно безъ другого не существуетъ. Нѣтъ истины безъ лжи, какъ нѣтъ и правды безъ кривды.
— Но что такое жизнь?
— Жизнь для меня — колода картъ; судьба мечетъ, человѣкъ играетъ… Возьми примѣръ съ себя, дорогой мой панъ!
— Какъ такъ?
— Разсмотри свою жизнь, и она послужитъ тебѣ поучительнымъ примѣромъ.
— Что же жизнь моя? Одна непрерывная цѣпь невыносимыхъ страданій.
— Напротивъ.
— Я не понимаю этого.
— Изволь, я объясню. Ты думаешь, что до сихъ поръ ты только страдалъ, но это неправда: ты переходилъ отъ торжества къ торжеству, отъ одной побѣды къ другой…
— Это ложь!..
— Погоди перебивать, дорогой панъ, выслушай, и ты согласишься со мной. Вспомни первые дни юности, и ты увидишь, что счастливѣе тебя не существовало смертнаго.
— Ну, едва ли.
— Это вѣрно такъ же, какъ дважды два — четыре. Ты восторжествовалъ надъ самимъ сатаной тогда, вырвавъ изъ его когтей запись на свою душу. Согласись, что такая побѣда не всякому можетъ такъ удачно достаться. Дальше ты сталъ ученымъ, а послѣдствіемъ твоихъ познаній было торжество надъ товарищами по ремеслу. Правда, подобное торжество было легче перваго: оно проистекало изъ твоихъ способностей; но все-таки ты превзошелъ другихъ. Честолюбіе заговорило въ тебѣ: ты началъ опровергать теоріи своихъ учителей и создавать свои, а смѣлость твоей мысли создала тебѣ тайныхъ и явныхъ враговъ. Тебѣ наскучило возиться съ людской пустотой и схоластическимъ словоизверженіемъ; ты созналъ и понялъ шаткость и недостаточность современныхъ познаній и захотѣлъ, чтобъ тебѣ поклонилась людская толпа. Но свѣтъ тебя не понялъ, назвалъ ученымъ мѣшкомъ, набитымъ сумасбродными бреднями. Это пришлось тебѣ не по вкусу: укололо не въ бровь, а въ самый глазъ, и ты, обругавъ свѣтскую толпу, захотѣлъ сдѣлаться другомъ человѣчества. Но для чего? Не изъ желанія добра для добра, а единственно для удовлетворенія своей гордости и честолюбія. Ты сталъ врачомъ страждущихъ и бѣдняковъ, — они благословили твое имя. Прискучила тебѣ эта слава, — она мало могла удовлетворить твое честолюбіе, и ты захотѣлъ побѣды въ любви. Успѣлъ ты и тутъ. Но чѣмъ кончились твои похожденія съ бѣдной пани? Она любила тебя искренно; но съ твоей стороны любовь вскорѣ перешла въ ревность. Ты сталъ мучить несчастную напрасными подозрѣніями и, наконецъ, въ порывѣ несправедливаго гнѣва, заставилъ ее выпить отраву — ядъ, самимъ тобой приготовленный, который не сразу убиваетъ, — ты это хорошо зналъ, — а медленно, мучительно. Ты съ тайнымъ наслажденіемъ смотрѣлъ на муки своей жертвы, не понимавшей и не знавшей, что она ласкаетъ своего отравителя. Въ правѣ ли ты былъ отнять жизнь, не тобой данную? Что руководило твоей необузданной ревностью? Себялюбіе, эгоизмъ! Люди не узнали тайнаго убійцы пани и продолжали тебя считать за честнаго и добраго человѣка, какимъ ты не былъ на самомъ дѣлѣ! — И незнакомецъ засмѣялся ѣдкимъ саркастическимъ смѣхомъ.
Какъ огонь этотъ смѣхъ обжегъ Твардовскаго. Дрожь пробрала его. Онъ видѣлъ передъ собой загадочное существо, знавшее насквозь его душу, понимавшее всѣ тайники его натуры и говорившее такія вещи, которыя кромѣ пана никто не зналъ.
— Да кто же ты самъ, наконецъ? — вскричалъ Твардовскій, блѣднѣя и мѣняясь въ лицѣ.
— Я? — продолжая смѣяться сатанинскимъ смѣхомъ, переспросилъ гость. — Я твой добрый геній, Твардовскій. Да, ты меня не примѣчалъ, но я вездѣ былъ съ тобою… зналъ всѣ твои дѣла и мысли, панъ Твардовскій! Съ рожденья твоего я слѣдовалъ за тобой и знаю, какъ холодна твоя душа, какое адское презрѣнье ко всему кипитъ въ тебѣ… А, ты дрожишь, ты понимаешь, наконецъ, кто я, и какова моя цѣль?
— Прочь! я узналъ тебя! Ты — дьяволъ!
— Къ твоимъ услугамъ!
И опять новый смѣхъ духа тьмы заставилъ Твардовскаго задрожать отъ ужаса.
— Что же тебѣ отъ меня нужно? — трясясь словно въ лихорадкѣ, сказалъ панъ.
— Тебѣ скучно, ты желаешь развлеченія, такъ я пришелъ развлечь тебя, повеселиться вмѣстѣ… Я всегда слѣдилъ за тобой, и наконецъ пришла моимъ трудамъ пора вознагражденія… Я открылся передъ тобой и уличилъ тебя въ глаза въ собственныхъ заблужденіяхъ и стремленіяхъ, сорвалъ маску съ эгоиста и холоднаго лицемѣра…
— Стой! — перебилъ сатану Твардовскій, собравшись съ духомъ и призвавъ на помощь всю свою энергію, — скажи же, въ чемъ состоятъ мои заблужденія и ошибки?
— Въ твоихъ познаніяхъ, Твардовскій: они не совершенны, шатки, мелки, ничтожны и темны…
— Знаю…
— Но, слушай: такъ какъ ты въ тайнахъ природы и міра еще ничего не понялъ, то терпѣніе и опытъ должны смѣнить твою тоску и утомленіе.
— Но гдѣ же средство, если я изучилъ и перечиталъ все, что было изучено и открыто до меня на свѣтѣ, испытывалъ все, что только нужно было для опыта, и все-таки не дошелъ до совершенства и могущества?!
— Средство есть! — насмѣшливо ухмыляясь, воскликнулъ духъ.
— Какое?
— Отвѣть: убѣжденъ ли ты, что стоишь на рубежѣ мысли и науки?
— Нѣтъ средствъ, по которымъ я могъ бы тебѣ сказать «да или нѣтъ» съ увѣренностью.
— А тебѣ хочется всемогущества?
— Да!
— Знать то, чего еще не знаютъ люди; увидѣть то, что недоступно смертнымъ; проникнуть въ міровую тайну и достичь высочайшей власти, силы и славы на землѣ?
— Я желалъ этого, стремлюсь къ великому открытію, но для достиженія его слабы и ничтожны мои познанія; для этого мало одной человѣческой жизни, потому что знаніе пріобрѣтается долголѣтнимъ опытомъ и ученіемъ, а наука складывается вѣками… Я все знаю…
— Вздоръ! — усмѣхаясь перебилъ его духъ тьмы. — Не хочешь ли прогуляться со мной, и я покажу тебѣ то, чего ты не знаешь, что ты желаешь и что можешь легко получить, если согласишься на мое условіе.
Твардовскій задумался. Пугался онъ предложенія сатаны, но оно въ то же время было и заманчиво. Наука перестала его уже занимать, такъ какъ онъ убѣдился, что съ помощью ея онъ не достигнетъ своей цѣли, а обольщеніе дьявола манило его своей таинственностью, давало надежду на открытіе того, чего онъ добивался.
Послѣ небольшого колебанія онъ рѣшительно промолвилъ:
— Хорошо, я иду съ тобой, хотя и сомнѣваюсь, чтобъ ты открылъ мнѣ что-нибудь новое и неизвѣстное.
— Я покажу тебѣ міръ новыхъ, странныхъ ощущеній!
— Если такъ, то идемъ скорѣй!
Они вышли.
Соколья гора. — Сатанинское обольщеніе. — Продажа души.
Духъ тьмы и Твардовскій вышли изъ города. Вскорѣ они очутились близъ Сокольницкой или Песчаной горы. Здѣсь они остановились, и сатана сказалъ:
— Твардовскій, теперь ты видишь, что мнѣ извѣстно все, чего ты желаешь и чего ищешь. Обширенъ твой умъ, но кругозоръ смертнаго человѣка ограниченъ, и жизнь его недолговѣчна. Ты способенъ понять многое: дѣятельность твоего духа не имѣетъ границъ, но она не была ограждена пространствомъ и утомленіемъ, которымъ ограничены человѣческая душа и тѣло. Духъ смертнаго подобенъ птичкѣ, посаженной въ клѣтку: онъ ищетъ воли, свободы и могущества, но, стѣсненный бренной оболочкой тѣла, не находитъ вполнѣ ни того, ни другого.
— Это правда!
— Умъ смертнаго не въ состояніи обладать тѣмъ могуществомъ, которымъ одарены мы, безтѣлесные духи Но ты стремишься къ этому, хочешь переиначить законъ природы. Это невозможно, Твардовскій. Знай, что только одна природа, съ своими таинственными силами и богатствомъ, всемогуща. Это ея право, и она скупа на подобный подарокъ ничтожному праху земли.
— Что жъ изъ этого слѣдуетъ?
— А ты не понимаешь?
— Я не понимаю, что ты мнѣ хочешь сказать новаго; то, что ты мнѣ говоришь, я и безъ тебя давно знаю. Если ты будешь продолжать такимъ образомъ, то кромѣ скуки я отъ тебя ничего не добьюсь, а въ такомъ случаѣ не стоило труда и приходить ко мнѣ.
Духъ ѣдко засмѣялся, заставивъ невольно вздрогнуть несчастнаго человѣка, и сказалъ:
— Говоря о могуществѣ и таинственной силѣ природы, невозможности для обыкновеннаго смертнаго обладать этой силой, я, однако, могу доказать, что и для смертнаго есть возможность получить этотъ даръ всевѣдѣнія и могущества.
— Ты только говоришь, а не дѣлаешь ничего для доказательства… Ты величаешься предъ человѣкомъ, а видно такъ же безсиленъ, какъ и онъ.
Огонь сверкнулъ въ лукавыхъ глазахъ демона, и онъ, указывая на Соколью гору, молвилъ:
— Видишь ли, Твардовскій, эту скалу?
— Вижу!
— Подойдемъ къ ней поближе.
Они подошли. Сатана поставилъ его къ подошвѣ скалы и рѣзко произнесъ:
— Смотри же на меня!
Твардовскій взглянулъ и остолбенѣлъ; отъ удивленія и ужаса.
Сатана съ невѣроятной быстротой сталъ принимать гигантскіе размѣры. Твардовскій чувствовалъ трепетаніе своего пульса; и съ каждымъ ударомъ его ростъ сатаны поднимался.
Черезъ секунду онъ ужъ сравнялся съ вершиной скалы, не успѣлъ кануть въ вѣчность другой мигъ — и фигура сатаны закрыла отъ пана едва не треть небосклона, голова его уже терялась въ облакахъ… Еще мигъ — и страшный исполинъ схватилъ гору за верхушку, поднялъ ее какъ перышко съ земли, взмахнулъ скалой, подбросилъ ее къ облакамъ, подхватилъ снова рукой, какъ человѣкъ обыкновенно подхватываетъ мячъ, перевернулъ вершиной книзу и бросилъ па землю какъ свайку. Закачалась гора, воткнувшись вершиной въ зыбучій песокъ. Долго она вздрагивала и колыхалась изъ стороны въ сторону, но вотъ духъ тьмы ударилъ по ней мощной рукой — и скала была снова вдавлена въ землю.
Морозъ пробѣжалъ по кожѣ Твардовскаго; волосы встали и выпрямились у него на головѣ, а сатана, вмигъ принявъ на себя обыкновенный видъ, съ усмѣшкой сказалъ ошеломленному человѣку:
— Видѣлъ?
— Видѣлъ.
— Ну, что?
— Дивлюсь сатанинской силѣ!
— Скажи, что еще хочешь увидать, чтобъ понять ту высокую степень могущества, до котораго возвышается власть безтѣлеснаго духа?
Подумавъ, Твардовскій сказалъ:
— Покажи мнѣ таинства могилы!
Могучей рукой подхватилъ дьяволъ пана, и не успѣлъ онъ вздохнуть, какъ былъ перенесенъ на какое-то кладбище и поставленъ на могилу. Сатана коснулся пальцемъ глазъ Твардовскаго, и передъ послѣднимъ исчезла вся земная природа. Онъ очутился въ глубинѣ сѣдой древности…
Глядитъ панъ и видитъ: толпа варваровъ отдаетъ послѣдній долгъ своему предводителю.
Сотни воиновъ исполинскаго роста, одѣтыхъ въ звѣриныя кожи, толпились въ дикомъ смятеніи около тусклыхъ огней, пылающихъ на свѣжей насыпи: у подножія ея мрачное отверстіе какъ-будто ожидало бездыханнаго трупа. Кто испускалъ вопли и рыданіе, кто пилъ изъ череповъ убитыхъ враговъ.
Въ сторонѣ, подъ тѣнью дуба, стояли жрецы свирѣпой наружности и совершали кровавые обряды, принося въ жертву богамъ взятыхъ въ плѣнъ непріятелей и рабовъ умершаго.
Громкій воинскій кликъ, повторяемый по ихъ знаку, заглушалъ стонъ несчастныхъ, которыхъ умерщвляли на каменномъ жертвенникѣ въ честь умершаго…
Съ ужасомъ отвернулся Твардовскій. Сатана дунулъ ему въ очи — и вдругъ сцена передъ нимъ измѣнилась.
Панъ увидалъ, что прежняя дикая мѣстность смотрѣла веселѣй и ласковѣй. Прямо противъ него лежало на кострѣ бездыханное тѣло отважнаго предводителя римскихъ легіоновъ, который былъ разбитъ и погибъ на этомъ мѣстѣ.
Благовонія драгоцѣнныхъ ароматическихъ мазей и зелій наполняли воздухъ; римскіе воины, въ своемъ живописномъ нарядѣ, стояли вокругъ картинными группами, и кое-гдѣ проглядывалъ между ними полуобразованный туземецъ. Здѣсь также были жрецы и также приносились жертвы, но только не человѣческія, а кровь звѣрей обагряла землю у ногъ боговъ человѣколюбивыхъ.
И вновь демонъ коснулся Твардовскаго.
Панъ очутился въ романтическихъ феодальныхъ временахъ, усладительныхъ для фантазіи поэта и художника, но несносныхъ для практическаго ума.
Твардовскій сталъ переживать мысленно эти давно минувшія времена, этотъ странный міръ, въ которомъ все замѣнялось символами и условными формами.
Въ этомъ мірѣ безуміе было высокой мудростью, а мудрость — буйствомъ; смерть была жизнью, а жизнь смертью и міръ распадался на двѣ части: на презираемое — земное и неопредѣленное, таинственное — небесное. Все дышало и жило чувствомъ, порываніемъ безъ достиженія, стремленіемъ безъ удовлетворенія, надеждой безъ исполненія, желаніемъ безъ удовлетворенія, страстною, безпокойной дѣятельностью безъ цѣли и результата!
Въ этомъ феодальномъ средневѣковомъ мірѣ на тѣло смотрѣли не какъ на проявленіе и орудіе духа, а какъ на его вериги и темницу, убѣжденные, что только изможденное и устарѣвшее до времени тѣло могло быть одарено ясновидѣніемъ и прозрѣніемъ истины.
Дикій фанатизмъ шелъ объ руку съ святотатствомъ; злодѣйство и преступленіе смѣнялись покаяніемъ, крайность котораго, казалось, превосходила силы человѣческаго духа; набожность и кощунство дружно жили въ одной и той же душѣ. Понятія о чести были основой всего общественнаго строя.
Но люди того времени честь полагали не въ сущности, а въ формѣ: рыцарь, не явившійся на вызовъ смерти, видѣлъ честь свою погибшею; но выходя на большія дороги грабить купеческіе обозы, разоряя и притѣсняя своихъ вассаловъ-крестьянъ, не боялся увидать опозореннымъ свой гербъ… Любовь къ женщинѣ была воздухомъ, которымъ дышали люди тѣхъ вѣковъ. За одинъ взглядъ ея, за одно ея слово, благородному рыцарю умереть казалось слишкомъ ничтожною жертвою, побѣдить одному тысячи — слишкомъ легкимъ дѣломъ.
И видѣлъ Твардовскій, какъ ѣздятъ рыцари по землѣ, на дорогѣ мнутъ бока и себѣ и другимъ, ломаютъ другъ съ другомъ копья на поединкахъ, въ проливной дождь и бурю стоятъ подъ окнами своихъ «обожаемыхъ дѣвъ», чтобъ только увидать въ окнѣ промелькнувшую тѣнь ея, что считалось ими величайшимъ блаженствомъ.
Тогда рыцарямъ казалось священнымъ дѣломъ доказать, что «дама его сердца» прекраснѣе и добродѣтельнѣе всѣхъ женщинъ въ мірѣ, доказать это людямъ силою своей руки, гибкостью тѣла, лезвеемъ меча и остріемъ копья.
Онъ смотрѣлъ на свою «даму» какъ на существо безплотное; чувственное стремленіе къ ней считалъ грѣхомъ, униженіемъ и оскорбленіемъ; она была для него идеаломъ; мысль о ней давала ему и храбрость и силу; съ ея именемъ на устахъ онъ испускалъ послѣдній вздохъ, умирая въ кровавой сѣчѣ. Онъ былъ вѣренъ ей на всю жизнь. Но такое благоговѣйное обожаніе женщины, «дамы своего сердца», не мѣшало благородному рыцарю жениться на другой или быть въ самой грѣховной связи съ десятками другихъ женщинъ, не мѣшало самому грубому и циническому разврату.
Бракъ въ тѣ времена бывалъ гробомъ любви и счастія.
Бѣдная дѣвушка, сдѣлавшись женою благороднаго рыцаря, промѣнивала свою корону и свой скипетръ на оковы, изъ царицы становилась рабою, и въ своемъ мужѣ, дотолѣ преданнѣйшемъ рабѣ ея прихотей, находила неограниченнаго, деспотическаго властелина и грознаго судію. Безусловная покорность его грубой и дикой волѣ дѣлалась ея долгомъ, безропотное рабство — ея добродѣтелью, а терпѣніе — единственной опорою въ жизни.
Пьяный и бѣшеный, онъ мстилъ ей за дурное расположеніе своего духа, онъ могъ бить ее, равно какъ и свою собаку, въ сердцахъ на дурную погоду, мѣшавшую ему охотиться. При малѣйшемъ подозрѣніи въ невѣрности, онъ могъ ее зарѣзать, удавить, сжечь, зарыть живую въ землю.
И видитъ панъ средневѣковаго графа, рыцаря Тогенбурга. Любитъ рыцарь дѣвушку, но не отвѣчаетъ она любви его; тревоги военныя и жаркія схватки съ мусульманами, когда онъ ходилъ отнимать отъ нихъ святую землю, не охладили въ рыцарѣ его несчастной страсти; вернулся рыцарь на родину, а «дама его сердца» ушла въ монастырь. Слагаетъ храбрый рыцарь свое оружіе съ себя, скрывается въ убогую келью, по-сосѣдству монастыря, какъ гробъ схоронившаго въ себѣ его надежды на блаженство жизни.
И умираетъ графъ глядя на окно.
Видитъ панъ храбраго рыцаря въ полномъ блестящемъ вооруженіи, съ надежнымъ мечомъ при бедрѣ, лежащимъ въ гробу.
За гробомъ идетъ боевой конь его подъ черной попоной; дружина съ черными знаменами и жена графа, вся въ слезахъ, ѣдутъ верхами; рядомъ съ ней два цвѣтущіе мальчика: они то печально глядятъ на мать, то гордо смотрятъ на толпу. Не языческій жрецъ въ бѣлой мантіи провожаетъ покойника, а сытый, краснощекій капуцинъ монахъ, съ крестомъ въ рукѣ, верхомъ на ослицѣ. Съ печальнымъ, но воинственнымъ гуломъ длинный поѣздъ прошелъ мимо Твардовскаго къ высокой готической церкви, подъ протяжные звуки трубъ, — и могила затворилась навѣки надъ благороднымъ витяземъ.
Опять почувствовалъ Твардовскій прикосновеніе къ себѣ сатаны.
Промчались съ быстротой молніи для него вѣка. Онъ очутился въ иномъ мірѣ.
Это былъ вѣкъ промышленности, мануфактуръ и торговли, достигнувшихъ полнаго своего развитія, — вѣкъ, когда полезное нераздѣльно управляло міромъ и людьми.
Видитъ онъ рѣчку, которая въ его время была ничтожной и незамѣтной, превратившуюся въ судоходную рѣку; на берегахъ ея высятся кучи дровъ и другого неизвѣстнаго ему топлива, виднѣются бѣлильни, сушильни и разныя чудовищныя машины и постройки, заступившія мѣста цвѣтущихъ луговъ и громадныхъ вѣковыхъ лѣсовъ; прорыты горы, проложены чрезъ нихъ желѣзныя дороги — и вездѣ разбиты крѣпостныя, подневольныя оковы, вездѣ сгибъ подневольный рабскій трудъ; на рѣкѣ и въ горахъ задымились, засвистали и загремѣли пароходы.
Прежній за́мокъ превращенъ въ прядильню; тамъ, гдѣ высился и раскидывался роскошный паркъ, проведены плугомъ борозды, подѣланы огороды, и все это принадлежитъ уже не одному владѣльцу, какъ было во времена пана, а раздѣлено между сотней разныхъ владѣльцевъ.
Видитъ панъ домикъ среди одного огорода. Принадлежитъ онъ хозяину прядильни. Тамъ смерти тоже была работа: въ углу комнаты лежитъ недвижимъ на кровати хозяинъ дома, всѣми покинутый. Слышитъ Твардовскій, какъ одинъ изъ сыновей его говоритъ другому:
— Отецъ умеръ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Надо увезти его отсюда!
И везутъ тѣло умершаго туда, гдѣ можно было повыгоднѣе употребить его…
Твардовскій вздрогнулъ. Онъ закрылъ глаза и закричалъ:
— Духъ тьмы, преврати сушь въ воду… сдѣлай на сухой землѣ озеро!
Сатана вихремъ понесъ несчастнаго человѣка въ одно урочище.
Примчавшись на мѣсто, онъ поставилъ Твардовскаго на землю, мгновенно превратился въ прежняго гиганта и съ сверхъестественной силой ударилъ страшной стопой нѣсколько разъ въ землю, гдѣ онъ стоялъ.
Затряслась земля; раздался подземный громовой ударъ; земля провалилась; образовалась глубокая впадина; дьяволъ плюнулъ въ эту бездонную яму, и она быстро начала наполняться водой. Не прошло и минуты, какъ бездна до самыхъ краевъ была полна воды.
Духъ насмѣшливо вскричалъ:
— Увѣрился ли ты, что есть могущество, въ которомъ ты ровно ничего не понимаешь?
— Вѣрно! — отвѣчалъ Твардовскій. — Но ты духъ тьмы, а я — человѣкъ: между нами лежитъ страшная бездна…
— Не столь огромная, какъ тебѣ кажется.
— Это какъ же?
— Можно перейти раздѣляющую насъ пропасть.
— Скажи какъ?
— Сближеніемъ со мной.
— А къ чему оно поведетъ?
— Къ чему? странный вопросъ!
— Нѣтъ, я хочу знать.
— Да не самъ ли ты говоришь, что тебя томитъ тоска, что умъ и духъ твой жаждутъ знаній?..
— Правда!
— Что ты ищешь могущества, хочешь всевѣдѣнія?
— Да!
— А если такъ, то я могу дать тебѣ то, чего ты напрасно добиваешься.
— Можетъ ли это быть? — радостно и оживленно проговорилъ Твардовскій.
Велико было въ немъ чувство къ сверхчеловѣческому, глубокое вѣрованіе въ нѣчто могущественнѣйшее и ужасающее насъ, мелкихъ обитателей земного шара.
— Возьми, если хочешь, и воспользуйся тѣмъ, что я передамъ тебѣ, — насмѣшливо молвилъ демонъ.
— Давай! Я готовъ взять то, что ты мнѣ дашь.
— Только съ условіемъ, Твардовскій.
— Что за условія?
— Нѣтъ, панъ, погоди! Могущество, всевѣдѣніе и знаніе я отдамъ тебѣ только тогда, когда ты отдашь мнѣ свою душу.
— А что ты сдѣлаешь съ моей душой?
— Я возьму ее вмѣстѣ съ тѣломъ, когда ты умрешь, а что сдѣлаю, это мое дѣло.
Послѣ короткаго раздумья, Твардовскій твердо сказалъ:
— Хорошо, я готовъ отдать тебѣ свою душу взамѣнъ могущества, величайшаго знанія и богатства всей Польши. Наполни мнѣ серебромъ Олькушскія рудокопни. Дай мнѣ славу сильнѣйшаго и мудрѣйшаго изъ всѣхъ смертныхъ на землѣ.
— Хорошо.
— Дай мнѣ міровое всевѣдѣніе…
— Однако, ты просишь слишкомъ многаго, Твардовскій…
— А, ты отступаешь назадъ?
— Нѣтъ.
— Такъ исполни то, чего требую, и я отдамъ свою душу.
— Ладно. Пиши запись.
— Погоди! Прежде собери серебро въ рудокопни…
— Эге, ты мнѣ не вѣришь! — съ сатанинской усмѣшкой воскликнулъ бѣсъ. — Но хорошо, я исполню и это.
Сатана дохнулъ. Грянулъ страшный ударъ въ воздухѣ, закрутился со всѣхъ сторонъ яростный вихрь, и Твардовскій, подхваченный взволнованной стихійной силой, вмѣстѣ съ своимъ страшнымъ спутникомъ въ одно мгновеніе ока очутился въ Олькушѣ.
Олькушскіе серебряные рудники по народной молвѣ были засыпаны землею и давно не давали серебра за святотатство безбожнаго олькушскаго магната; но существовало и другое мнѣніе относительно закрытія этихъ рудниковъ. Ученые люди доказывали, что будто они оттого закрылись, что сама серебряная руда истощилась.
Когда они опустились здѣсь на землю, сатана махнулъ рукой, и Твардовскій къ изумленію своему увидалъ, что та черная туча, на которой онъ примчался въ Олькушу, мгновенно поднялась вновь на необъятную высоту, разразилась грозными раскатами грома, вспыхнула милліонами огненныхъ искръ, которыя, потухнувъ, превратились въ легіоны адскихъ духовъ, разлетѣвшихся по различнымъ направленіямъ въ одно мгновеніе ока.
Твардовскій не успѣлъ еще придти въ себя отъ видѣннаго, какъ духи тьмы съ быстротой вѣтра принеслись назадъ, держа каждый по слитку серебра, и начали бросать въ рудокопню драгоцѣнный металлъ. Быстро наполнилась она неисчислимымъ богатствомъ. Когда былъ брошенъ въ нее послѣдній слитокъ, и духи тьмы и грѣха исчезли, сатана плюнулъ, и рудокопню покрыла вода.
Тогда онъ сказалъ Твардовскому:
— Вотъ твое добро… владѣй имъ! Никто о немъ не узнаетъ, будешь знать только ты одинъ.
И вдругъ сатана вздрогнулъ и оборвался на словѣ. Это не скрылось отъ Твардовскаго, и онъ спросилъ:
— Что съ тобою, сатана?
— Время пѣть пѣтуху…
— А, такъ и тебѣ есть предѣлъ…
— Не время разсуждать… Проворнѣй пиши условіе!
— Я готовъ, — дрожа отъ волненія, проговорилъ Твардовскій.
Дьяволъ простеръ руку, и передъ Твардовскимъ появился кусокъ пергамента изъ кожи удавленника, огарокъ свѣчки изъ жира клятвопреступника и перо изъ кости заговорщика и предателя. Кольнувъ перомъ въ руку Твардовскаго и обмакнувъ его въ показавшуюся кровь, сатана сказалъ пану:
— Живѣй подписывай!
Твардовскій взялъ перо, но медлилъ подписью.
— Что же ты задумался? — насмѣшливо крикнулъ духъ.
— Еще разъ поясни, за что ты хочешь взять мою душу и тѣло?
— Согласенъ.
— Говори же!
— Я дамъ тебѣ свою мудрость и могущество, но то, чѣмъ ты будешь владѣть, должно служить аду. Ты будешь дѣйствовать самостоятельно; но начало будетъ твое, а мой конецъ. Тебѣ чрезъ сатанинскую мудрость сообщается слава и удивленіе къ тебѣ людской толпы; дается сила творить чудеса, но всякое чудо, совершенное тобой, будетъ не болѣе какъ обманъ человѣческаго чувства и понятія, иллюзія. Я не сокращу и не прибавлю твоей жизни, ибо это не въ моей власти и противно законамъ природы, но ты за мигъ до смерти долженъ живымъ сойти въ адъ.
— Какъ — живымъ! — воскликнулъ Твардовскій.
— Такъ, просто, живой да и только. Что же это удивляетъ тебя? Тебѣ не въ диковинку такъ сходить въ адъ, — вспомни свою юность; дорога туда не такъ страшна, какъ кажется, а пожалуй, чтобы тебѣ не было скучно, мы проводимъ туда тебя цѣлымъ хоромъ… Ну, дружище, не мѣшкай!
— Дѣлать нечего… Вижу, сатана, твою предусмотрительность: ты боишься, чтобъ я не успѣлъ ускользнуть изъ твоихъ когтей.
— Угадалъ.
— А, ты боишься?
— Разумѣется, — ѣдко засмѣявшись, сказалъ сатана: — вы, люди, иногда бываете хитрѣй и лукавѣе насъ, дѣтей тьмы… Цѣлую жизнь заставляете насъ ухаживать за вами, надѣлаете разныхъ пакостей, а передъ смертью вдругъ придумываете какъ бы отъ насъ отвертѣться…
Твардовскій засмѣялся, а сатана продолжалъ:
— Пожалуй, и ты передъ смертью можешь покаяться ксендзамъ и монахамъ, поститься, плакать и молиться, бичевать себя и исполнять другіе обряды, которые намъ не по вкусу и которые удаляютъ человѣка отъ насъ… Нѣтъ, Твардовскій, если мы, дѣти тьмы, могущественны, то вы, дѣти смерти, превосходите насъ хитростью и лукавствомъ… Съ тобою особенно нужно быть осторожнымъ и не дать въ другой разъ перехитрить и осилить себя.
— А отчего же ты не указалъ мѣста, гдѣ я долженъ буду отдаться тебѣ? — послѣ короткаго раздумья проговорилъ Твардовскій.
— Къ чему это? Оно вовсе не нужно.
— Тебѣ не нужно, а мнѣ надобно. Я отдаю тебѣ единственное свое богатство — душу, а потому и хочу умереть въ Римѣ.
— Въ Римѣ? — спросилъ въ свою очередь озадаченный сатана. — Въ Римѣ?… А отчего же не въ другомъ мѣстѣ?.. Эхъ, Твардовскій, вотъ я и правъ: ты хочешь обмануть меня.
— А если бъ и такъ. Хочу умереть въ Римѣ, да и только; а если ты не согласенъ на это, то я не отдаюсь тебѣ… Пиши: «въ Римѣ!»
У дьявола отъ досады появилась непріятная гримаса.
— Предвижу, что ты еще надѣлаешь мнѣ хлопотъ, Твардовскій. Но, такъ и быть, я согласенъ и на это.
Онъ приписалъ на пергаментѣ требованіе хитраго Твардовскаго, а послѣдній подписался подъ условіемъ.
Въ этотъ мигъ запѣлъ пѣтухъ. Какъ громъ прозвучалъ голосъ его въ ушахъ сатаны, и онъ вмигъ исчезъ.
Измученный волненіями и всѣмъ видѣннымъ, Твардовскій, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, безъ чувствъ упалъ на траву и заснулъ крѣпкимъ сномъ.
Когда Твардовскій проснулся, совершенная тишина окружала его. Только вершины деревъ качались и напѣвали свою тихую пѣсню, а въ небѣ шла работа, но только въ низшихъ слояхъ; легкія облака летѣли быстро, а надъ ними сіялъ яркій свѣтъ, словно съ бѣлыхъ зубчатыхъ горъ. Все было свѣтло и покойно. Роса, еще не успѣвшая подняться вверхъ въ видѣ пара, была вся насквозь пронизана солнечнымъ сіяніемъ: росинки горѣли ярко, какъ мелкіе алмазы.
Твардовскій оглянулся кругомъ, вспомнилъ свое ночное похожденіе и почувствовалъ въ себѣ какую-то нечеловѣческую силу и пониманіе, но въ то же время началъ сознавать въ себѣ и страшную перемѣну чувствъ и помышленій.
Вдругъ его слухъ пораженъ былъ разговоромъ двухъ соколовъ. Обыкновенному человѣку крикъ этихъ птицъ показался бы непонятнымъ и лишеннымъ для него всякаго смысла, но для Твардовскаго онъ теперь былъ ясенъ и понятенъ.
Съ удовольствіемъ, какого ему еще не доводилось испытывать, онъ сталъ прислушиваться къ клекоту мощныхъ хищниковъ.
Одинъ соколъ говорилъ другому:
— Братъ, видѣлъ ты что на свѣтѣ?
— Ахъ, я возненавидѣлъ свѣтъ и безжалостныхъ людей!
— Что же ты видѣлъ тамъ худого?
— Кучу каменныхъ сердецъ: для дѣтей — отецъ-тиранъ, а для дѣвушки смѣхъ — тоска милаго; мукой правдивыхъ слезъ — безжалостные и безсердечные люди веселятся какъ игрой… Гибнутъ безславно юноши у ногъ себялюбивыхъ красавицъ… Ну, а ты что видѣлъ на свѣтѣ?
— Да и я, братъ, тоже не полюбилъ свѣтъ и измѣнчивыхъ людей. Юность у нихъ удручена скрытымъ обманомъ, а старость мрачная полна горькими воспоминаніями.
Твардовскій отвернулся и сталъ прислушиваться къ шелесту листьевъ, а тамъ — къ журчанью источника, къ порыву вѣтра — и живымъ языкомъ заговорила съ нимъ одушевленная природа.
Стало ему понятно все.
Терновый вѣнецъ.
Жилъ въ то время въ Краковѣ одинъ благородный магнатъ. Онъ былъ изъ тѣхъ отважныхъ воиновъ, которыми Польша была славна въ тотъ вѣкъ. Лагерная жизнь, быстрые переходы отъ славы къ опасности развили въ немъ высокія чувства, которыя, по счастливой случайности, соединились съ рѣдкой чувствительностью и скромностью.
Владѣя хорошимъ состояніемъ, онъ женился на молодой сиротѣ, которая умерла, благословляя его, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ безмятежнаго счастія.
Желѣзная натура отважнаго воина съ трудомъ перенесла эту тяжелую потерю; но онъ вспомнилъ, что долженъ жить для дочери, прелестнаго трехлѣтняго ребенка, напоминавшаго ему любимую жену.
Матильда, такъ звали дочь полковника, росла подъ надзоромъ отца, который никому не хотѣлъ довѣрить попеченіе о своей милой малюткѣ. Она была хороша собой и къ внѣшнимъ качествамъ присоединяла самыя лучшія качества сердца.
Она была съ живымъ, чувствительнымъ воображеніемъ. Все ее трогало и во всемъ она принимала живое участіе, ко всему страждущему она была чувствительна и сострадательна.
Въ это время ей было около восемнадцати лѣтъ, и до сихъ поръ еще ничто не нарушало спокойствія молодой дѣвушки, которая счастливо проводила жизнь съ своимъ обожаемымъ отцомъ; но достаточно было одной искры, чтобы страсть, дремавшая въ глубинѣ ея души, вспыхнула со всей своей силой.
Разъ отецъ и дочь возвращались домой въ своей раззолоченной колымагѣ.
Вдругъ на поворотѣ улицы, передъ ихъ домомъ, дѣвушка увидала всадника, котораго несла разгорячившаяся лошадь, и которую онъ напрасно силился сдержать; всадникъ былъ выбитъ изъ стремянъ. Несчастный ѣздокъ долженъ былъ неминуемо разбиться о колеса тяжелой повозки, на которую неслась разъяренная лошадь. Прежде чѣмъ кучеръ магната успѣлъ свернуть съ дороги, лошадь налетѣла на повозку и ударилась головой о дышло; всадникъ отъ сильнаго толчка упалъ съ сѣдла на землю, не подавая никакого признака жизни.
Матильда смѣло выскочила изъ экипажа и подбѣжала къ упавшему; отецъ пошелъ за ней, и, по приказанію дѣвушки, слуги подняли незнакомца и перенесли его въ палаты магната.
Немедленно позвали домашняго врача. Дѣвушка со страхомъ освѣдомилась о состояніи больного. Врачъ выразилъ сомнѣніе насчетъ его положенія, однако, ручался за его выздоровленіе, хотя и медленное. Его уложили въ постель. Матильда приняла на себя заботу смотрѣть за больнымъ.
Черезъ нѣсколько дней онъ оправился; тогда-то онъ узналъ отъ дѣвушки всѣ подробности приключенія, послужившаго причиной ихъ знакомства.
Онъ хотѣлъ было оставить гостепріимный домъ магната, но послѣдній настаивалъ, чтобъ онъ пробылъ у нихъ до совершеннаго выздоровленія. Благородный воинъ вспомнилъ, какъ въ былое время онъ также нуждался въ уходѣ, и что теперь онъ только платилъ долгъ благодарности.
Прошелъ цѣлый мѣсяцъ, прежде чѣмъ Владиславъ, такъ звали больного шляхтича, могъ гулять по саду, опираясь на руку Матильды. И въ это-то время между молодыми людьми загорѣлась любовь. Молодая дѣвушка предалась своей любви со всей довѣрчивостью юныхъ лѣтъ и съ полной увѣренностью, что отецъ одобрить ея выборъ.
Разъ она пришла съ паномъ Владиславомъ къ отцу и, улыбаясь, сказала ему:
— Батюшка, ты знаешь, что я люблю Владислава, и онъ меня любитъ… Благослови своихъ дѣтей.
Добрый отецъ съ умиленіемъ соединилъ руки двухъ влюбленныхъ, и съ тѣхъ поръ молодой человѣкъ считался женихомъ Матильды.
Вскорѣ назначили день свадьбы, и дѣвушка съ пріятнымъ нетерпѣніемъ ждала той минуты, когда ихъ союзъ будетъ освященъ Церковью. Казалось, жизнь того и другого существа начинается самыми блестящими надеждами; все, казалось, имъ благопріятствовало, все улыбалось; она влюбилась въ хорошаго человѣка и готовилась вступить въ неразрывный союзъ съ любимымъ человѣкомъ.
Но въ ночь, наканунѣ свадьбы, въ домѣ магната сдѣлался пожаръ. Женихъ спалъ наверху и, проснувшись среди дыма и пламени, потерявъ голову, бросился изъ окна. Тѣло его упало къ ногамъ невѣсты безжизненной окровавленной массой. Несчастная окаменѣла. Пожаръ вскорѣ былъ прекращенъ.
День свадьбы, обѣщавшій всѣмъ столько радости и веселья, превратился въ день скорби и печали. Цвѣты, приготовленные для украшенія церкви во время вѣнчанія, украшали гробъ и могилу. Покойника положили въ одну изъ залъ, не тронутыхъ огнемъ. Въ рукахъ его было распятіе, а у изголовья горѣли свѣчи. Изъ открытаго окна въ садъ доносилось веселое щебетаніе птичекъ.
Отецъ невѣсты стоялъ тутъ, погруженный въ отчаяніе и потерявшій даже способность плакать. Домашній ксендзъ тихо читалъ молитвы.
Неожиданно, посреди этой мертвой тишины, дверь растворилась. На порогѣ показалась Матильда. Она была посреди комнаты, когда убитый горемъ отецъ бросился къ ней, воскликнувъ:
— Уйди! Уйди отсюда, дочь моя!
Но несчастная невѣста уже замѣтила свѣчи и молящагося ксендза. Она вырвалась изъ рукъ отца и продолжала молча подвигаться. Наконецъ, она увидала дорогого покойника, испустила страшный крикъ и замертво грянулась на полъ. Ее отнесли въ опочивальню.
Съ ней сдѣлался страшный бредъ, и врачъ счелъ нужнымъ не оставлять ея болѣе. Ужасная смерть жениха потрясла всю ея нервную систему. Призванные къ постели больной врачи Кракова отчаялись въ ея выздоровленіи, порѣшивъ, что болѣзнь идетъ быстрыми шагами, и несчастная должна непремѣнно умереть.
Бѣдный отецъ былъ въ отчаяніи. Онъ былъ подавленъ горемъ; напрасно гордость боролась противъ внутреннихъ чувствъ, волновавшихъ его родительское сердце, онъ никого не могъ обмануть. Наконецъ, призванные врачи прямо объявили ему:
— Наша помощь безсильна; обратитесь, ясновельможный панъ, къ доктору Твардовскому, и онъ подтвердитъ ваши слова… Одно чудо можетъ спасти несчастную панну!
Совѣты Твардовскаго. — Чародѣйство.
Съ той роковой ночи, въ которую несчастный, заблудшій человѣкъ вступилъ въ договоръ съ сатаной, не по днямъ, а по часамъ стала рости слава и извѣстность Твардовскаго. Духъ тьмы постарался услужить ему. Съ невѣроятной быстротой пронеслась молва изъ конца въ конецъ объ удивительной мудрости и всезнаніи пана Твардовскаго. Въ Краковѣ отъ малаго до стараго заговорили о немъ. У всѣхъ появилась мысль, — а откуда она взялась, того никто не могъ объяснить, — что славный панъ можетъ излѣчить всякую немочь, можетъ помочь во всякой бѣдѣ.
Дивился и Твардовскій внезапному своему могуществу и знанію, хотя и зналъ источникъ его. Любо было ему въ первое время, какъ всѣ съ благоговѣніемъ преклонялись передъ нимъ, не осмѣливаясь ни смѣяться надъ нимъ, ни противорѣчить ему.
Твардовскій находился въ своей рабочей комнатѣ, когда постучались къ нему въ дверь. Вошелъ къ нему молодой человѣкъ. Робко поклонился онъ могучему пану и проговорилъ:
— Простите меня, что я осмѣлился придти къ вамъ съ просьбой, панъ.
— Ничего, дитя мое. Что тебѣ нужно? — ласково проговорилъ Твардовскій.
— Помощи, добродѣю, пришелъ просить у тебя.
— Какой?
— Люба мнѣ одна дѣвушка, да бѣда въ томъ, что она-то меня не любитъ. Не поможешь ли мнѣ? Не покоришь ли ея сердечка и не привяжешь ли ко мнѣ?
— А ты мнѣ вѣришь? — горделиво молвилъ Твардовскій.
— Вѣрю! Ты мудрѣйшій изъ мудрыхъ.
— Если такъ, то я могу помочь твоему горю.
Юноша отъ радости хотѣлъ-было броситься въ ноги чудесному человѣку, но онъ, удержавъ его, сказалъ:
— Только увѣренъ ли ты, что любовь твоя къ дѣвушкѣ будетъ неизмѣнна, и ты не составишь ей несчастія?
— Я люблю ее больше жизни, за нее я готовъ всѣмъ пожертвовать. Я имѣю достатокъ, и она не будетъ нуждаться ни въ чемъ.
— Если такъ, то я помогу. Возьми камень нихоморъ, истолки его и носи одну часть при себѣ, а другую высыпь на порогѣ твоей зазнобы.
— А гдѣ же мнѣ достать такой камень?
— Ты найдешь его въ пятидесяти шагахъ отъ порога своего дома, идя отъ него на западъ влѣво. Этотъ камень лежитъ подъ дубомъ, который ростетъ на томъ мѣстѣ.
Лишь только молодой человѣкъ вышелъ отъ Твардовскаго, какъ вошла молодая женщина.
— Чего тебѣ, пани? — ухмыляясь, спросилъ Твардовскій.
— Помогите!
— Въ чемъ?
— Нѣтъ ли у васъ, панъ, снадобья, чтобъ мнѣ съ муженькомъ жить въ ладу? Повѣрите ли, дня не проходитъ, чтобъ мы не перегрызлись какъ собаки.
— Это нехорошо.
— Знаю, да ничего не подѣлаешь… Не любимъ мы другъ друга.
— Зачѣмъ же было выходить замужъ безъ любви?
— Судьба, видно, такая. Польстилась я на его богатство, думала, что въ немъ я найду свое счастье.
— Счастье? Едва ли ты и сама понимаешь, что значитъ счастье, — хмуро молвилъ Твардовскій. — Не всегда въ богатствѣ бываетъ счастье, а зачастую приходится и черезъ золото лить слезы.
— Такъ, вѣрно… Однако, поможешь ли, панъ, въ моей просьбѣ?
— Пожалуй, отчего и не помочь въ твоемъ горѣ.
— Будь такъ милостивъ, добрый панъ.
И она упала на колѣни передъ Твардовскимъ.
Поднимая просительницу, онъ ласково молвилъ:
— Не благодари!.. Слушай, что я скажу тебѣ…
— Слушаю… слушаю!
— Возьми три хлѣбныхъ зерна съ трехъ полей у хозяевъ одного имени съ твоимъ мужемъ и положи подъ изголовье; но помни, что въ первую недѣлю послѣ этого ты не должна говорить вовсе съ мужемъ, кромѣ: да и нѣтъ, да и эти слова проговори не болѣе трехъ разъ въ сутки; на вторую недѣлю во всемъ уступай мужу, ни въ чемъ не противорѣчь ему, я послѣ этого всякая ссора между вами кончится я будетъ согласіе… Повяла?
— Поняла-то поняла, да одно ужъ очень обидно.
— Что такое?
— Какъ же это я должна цѣлыхъ двѣ недѣли молчать передъ моимъ обидчикомъ… Да вытерпитъ ли сердце?
— Какъ знаешь, — улыбаясь, сказалъ панъ. — Но если ты не исполнишь этого условія, то никогда и не исполнится твое желаніе.
Женщина подумала, вздохнула и грустно сказала:
— Экая я несчастная; но, видно, дѣлать нечего, надо попробовать сдѣлать по твоему приказанію, добрый панъ… Перетерплю двѣ недѣли, авось, потомъ и на моей улицѣ будетъ праздникъ.
Просительница поклонилась и вышла, а вслѣдъ за ней вошелъ къ Твардовскому пожилыхъ лѣтъ мужчина, одѣтый бѣдно и грязно.
Онъ жалобно заговорилъ:
— Не погуби меня, добрый панъ, въ моей горькой бѣдности, а помоги; ужъ я ли не работаю, я ли не тружусь, а у меня нѣтъ ничего: голъ какъ соколъ, ни кола, ни двора, ни собачьяго хвоста!.. Взмилуйся, панъ… Слышно, ты никому ни въ чемъ не отказываешь, пособи и мнѣ.
— Будто ты ужъ такъ бѣденъ, что ничего не имѣешь? — усмѣхаясь, молвилъ Твардовскій.
— Охъ, панъ, я такъ бѣденъ, что несчастнѣе меня нѣтъ ни одного человѣка во всемъ Краковѣ.
— Врешь!
— Будь я проклятъ, коли вру… побожусь…
— Стой, не лги!.. Есть у тебя подполье?
— Есть.
— А въ подпольѣ стоятъ горшки?
— И это правда…
— Такъ вотъ гдѣ и твое богатство… Я знаю, у тебя въ землѣ лежатъ золотые дукаты… Ты жалкій скряга…
Незнакомецъ вытаращилъ глаза отъ изумленія и перепуга; ему непонятно было, какимъ образомъ чудесный человѣкъ провѣдалъ про то, что только одному ему было извѣстно.
— Панъ… панъ! — вскричалъ онъ, — виноватъ! Вижу, тебя не обманешь! Но, милостивый панъ, тамъ немного спрятано у меня дукатовъ… Прошу, помоги: дай еще.
— Постъ будетъ по-твоему, — съ презрѣніемъ отвѣчалъ Твардовскій. — Укажу тебѣ мѣсто, гдѣ зарытъ кладъ… Слушай!..
Трясясь отъ радости, несчастный скряга весь превратился въ слухъ.
Твардовскій сказалъ:
— Возьми травы «песій языкъ», изотри ее въ порошокъ, да какъ можно мельче, и свари его съ сердцемъ волка; послѣ этого высуши все это на солнцѣ, возьми осиновой смолы, медвѣжьяго сала, смѣшай вмѣстѣ и сдѣлай изъ этой смѣси свѣчку; съ ней ступай въ лѣсъ, и тамъ свѣчка твоя доведетъ тебя до мѣста, гдѣ зарытъ кладъ.
Скряга опрометью выбѣжалъ отъ Твардовскаго, чтобы поскорѣе исполнить его наставленіе, и лишь только онъ скрылся, какъ къ нему вошла старуха лѣтъ шестидесяти.
Панъ невольно засмѣялся, взглянувъ на нее, и весело сказалъ:
— За мужемъ что ли пришла, бабушка?
Старуха выпучила на чародѣя глаза и робко проговорила:
— Да какъ ты провѣдалъ объ этомъ, добрый панъ?
— Ну, это мое дѣло… Такъ тебѣ мужа хочется?
— Да, мой пане добрый! Деньги есть у меня, а около меня нѣтъ никого родныхъ; такъ вотъ я и хочу, чтобы послѣ смерти добро мое не пошло прахомъ, а досталось бы доброму человѣку… Да я и не такъ ужъ больно и стара, чтобъ не могла имѣть мужа и дѣтокъ… Смилуйся, милый панъ, помоги.
— Хорошо. Возьми чернаго таракана, положи его на ночь себѣ подъ подушку, а кто ночью приснится, того и иди сватать…
— И онъ женится на мнѣ?
— Будь покойна, все сдѣлается по-твоему!
Обрадованная старуха вышла.
И много еще приходили къ чудесному доктору за совѣтами и помощью; никому онъ не отказывалъ, всѣхъ удовлетворялъ, со всѣми былъ ласковъ и добръ.
Онъ положилъ себѣ за правило: своей тайной властью и мощью помогать людямъ, думая чрезъ это облегчить горькую долю однихъ, удовлетворить желанію другихъ и внести въ ихъ жизнь покой и счастье, какіе каждый изъ просителей желалъ себѣ и какъ понималъ и то и другое.
Пріобрѣтенной силой онъ хотѣлъ внести добро среди людей и уничтожить зависть другъ къ другу.
Но думая такъ и, повидимому, дѣлая добро, онъ невольно чувствовалъ какую-то особенную злобу и ненависть къ людямъ, убѣждаясь съ каждымъ разомъ, что большинство изъ нихъ обращается къ нему, руководимые своимъ эгоизмомъ, низменнымъ интересомъ, готовые рѣшиться на всякую пакость и пошлость изъ корысти и личныхъ интересовъ.
— Я хочу, — говорилъ самъ себѣ Твардовскій, — чтобъ люди не проклинали другъ друга, чтобъ ни золото, ни почести не развивали у нихъ зависти, предразсудки не стѣсняли бы дружбу и любовь, и не лилась бы со смѣхомъ братская кровь!
Но добрая мысль не имѣла добраго источника въ душѣ Твардовскаго. Источникъ силы его былъ полученъ отъ зла, а потому и добрая цѣль пана не предвѣщала добраго исхода, хотя онъ и мечталъ объ этомъ иначе.
Чернокнижникъ.
Была глубокая осень. Вѣтеръ взметалъ груды сухихъ листьевъ, солнце садилось въ мрачномъ великолѣпіи багряныхъ тучъ — предвѣстницъ бури. Полная грустнаго величія осень подходила къ концу, изрѣдка даря мимолетными теплыми днями, будто прощальными улыбками.
У дома Твардовскаго остановилась раззолоченная колымага, присланная за докторомъ отцомъ Матильды.
Твардовскій отправился къ нему.
Несчастный отецъ принялъ знаменитость съ должнымъ уваженіемъ и ввелъ пріѣхавшаго въ опочивальню дочери. Она лежала безъ чувствъ. Пульсъ едва бился. Магнатъ, указывая на дочь, отчаянно прошепталъ:
— Твардовскій, спаси мою дочь!
Взглянулъ на нее докторъ и холодно промолвилъ:
— Ей осталось жить всего три минуты!
Отецъ зашатался. Твардовскій поддержалъ его и не далъ упасть.
— Панъ! — прошепталъ горемычный магнатъ, — помоги, если можешь!
— Къ чему?
— О, панъ, — прижимая руку къ сердцу и чуть не въ ноги кланяясь Твардовскому, произнесъ вельможа: — она у меня одна!.. Взгляни, тронься: ей ли умирать?
— И она все-таки умретъ! — съ какой-то злобой отвѣтилъ докторъ.
Магнатъ въ ужасѣ отшатнулся отъ него.
Послѣ короткаго тяжелаго молчанія онъ покорнымъ голосомъ проговорилъ:
— Если нѣтъ надежды, то, видно, нужно покориться своей долѣ.
— А вашей ясновельможности хочется, чтобъ дочь ваша ожила? — какимъ-то торжественнымъ тономъ сказалъ Твардовскій.
— Невозможнаго нельзя желать, докторъ.
Твардовскій насмѣшливо улыбнулся и сказалъ:
— Захочу, и она будетъ жить!
Магнатъ взглянулъ на него такъ, какъ смотрятъ люди, внезапно чѣмъ-нибудь ошеломленные, и потомъ подумалъ:
— Какой это докторъ! Онъ сумасшедшій.
Твардовскій поклонился ему и, смѣясь, отвѣтилъ на его тайную мысль:
— Ошибаешься, ясновельможный: я въ такомъ же здравомъ умѣ, какъ и ваша милость.
Магнатъ остолбенѣлъ. Въ его мысляхъ мелькнуло:
— Это еретикъ!
— А не все ли равно, ясновельможный, для васъ, кто бы я ни былъ, лишь бы оживилъ вашу дочь?
Подойдя къ постели умирающей и взявъ ее за мертвенно-блѣдную руку, чудесный человѣкъ продолжалъ:
— Посмотри! Кровь уже застываетъ, пульсъ не бьется….
Отецъ съ воплемъ бросился къ тѣлу дочери.
— Боже правый, — вскричалъ онъ, — несчастная умерла!
— Умерла, а я оживлю ее.
— Не смѣйся… Не шути въ такую минуту надо мной! — гнѣвно воскликнулъ магнатъ.
— Я не шучу.
— Да возможно ли это дѣло?
— Если я говорю, значитъ можно.
— Можно… можно!.. — заговорилъ пораженный всѣмъ этимъ отецъ. — Слушай, ты говоришь правду?
— Да.
— Такъ дѣлай съ ней, что знаешь… Я теряю голову… Но только запомни: если оживишь — озолочу, а если солгалъ — берегись: живой сгоришь на кострѣ!
— Не стращай меня, ясновельможный! Твардовскій никого и ничего не боится… Если вѣришь мнѣ, то прикажи принести тѣло дочери въ мой домъ, а затѣмъ до скораго свиданья, ясновельможный.
Твардовскій важно вышелъ отъ магната.
Вечеромъ того же дня въ богатыхъ носилкахъ слуги магната отнесли Матильду въ домъ Твардовскаго.
Настала ночь, и началъ Твардовскій чародѣйствовать. На третьи сутки, утромъ, пришелъ къ нему отецъ Матильды, разбудилъ чародѣя и спросилъ:
— Гдѣ моя дочь?
— Поди и посмотри! — отвѣтилъ Твардовскій и ввелъ отца къ дочери.
Велико было изумленіе гордаго вельможи, когда онъ, думая встрѣтить трупъ милой дочери, увидалъ ее съ открытыми глазами, веселой и улыбающейся.
— Она жива! — затрепетавъ отъ радости и бросаясь къ дочери, воскликнулъ магнатъ.
— Жива! — торжественно заключилъ Твардовскій.
Отецъ и дочь стали благодарить великаго чародѣя, но холодно принялъ онъ отъ нихъ изъявленія благодарности и съ злобной, язвительной усмѣшкой проводилъ ихъ до дверей своего дома.
Весь городъ заговорилъ о чудномъ искусствѣ Твардовскаго, и въ народѣ долго ходили разсказы о томъ, какъ непонятный человѣкъ оживилъ красавицу-Матильду.
Добрые люди говорили, будто въ полночь чародѣй началъ колдовать надъ тѣломъ красавицы.
Съ помощью сатанинскихъ чаръ вызвалъ онъ изъ чистилища душу умершей дочери магната и заставилъ ее войти въ тѣло красавицы, несмотря на плачъ и мольбы души, не желавшей снова входить въ бренную свою оболочку, въ которой невинной и чистой душѣ бываетъ такъ же тяжело, душно и мрачно, какъ въ темницѣ.
Плакала невинная душа, но не смѣла ослушаться приказанія чародѣя, ибо была связана съ бреннымъ тѣломъ грѣхомъ гордости, должна была очиститься воздержаніемъ, молитвою и добрыми дѣлами, чтобы, наконецъ, отрясти съ себя этотъ смертный грѣхъ и улетѣть потомъ въ лучезарномъ сіяніи въ прекрасныя небеса.
Разсказывали отцы дѣтямъ, матери дочерямъ, какъ чародѣй вскрылъ острымъ, какъ бритва, ножомъ черепъ красавицы и впустилъ въ него плачущую и горюющую душу, а потомъ, вскрывъ бѣлыя груди, вынулъ ея сердце, перемывъ его въ жизненномъ элексирѣ, вновь вложилъ на свое мѣсто, зашилъ грудь и, смочивъ волшебной водой все тѣло, заставилъ его въ минуту сростись и сдѣлалъ швы и раны ни для кого невидимыми.
Заиграла тогда въ жилахъ красавицы оживленная кровь, забилось жизнью ея сердце невинное, и она вздохнула.
Вотъ какъ ожила Матильда.
И много другихъ разныхъ разсказовъ и слуховъ ходило про оживленіе красавицы. Странный страхъ напалъ на добрыхъ людей къ могучему чародѣю; хотя никто не смѣлъ вьявь его обвинить, но каждый добрый католикъ сталъ сторониться отъ него, а при встрѣчѣ съ нимъ или проходя мимо его таинственнаго дома, читалъ молитвы и творилъ заклинанія.
Успѣхъ его необыкновеннаго дѣла возбудилъ вниманіе и ученыхъ Кракова. Всѣ они ломали головы надъ этимъ, но ни до чего не могли додуматься, а сознавая свое безсиліе, пришли преклониться предъ своимъ знаменитымъ собратомъ.
— Теперь я понимаю жизнь, — подумалъ Твардовскій, когда ученые оставили его: — вижу и понимаю, что значитъ могущество; но оно не пріобрѣтено мной самимъ, оно не мое. Что значитъ мое могущество? Кому эти глупцы удивляются? Я орудіе сатаны, а, слѣдовательно, не знанію, не мнѣ, а дьяволу они отдаютъ честь и славу… Безуменъ человѣкъ, добивающійся славы… Правда, она вѣнецъ знанія; но въ сущности пустая игрушка, которая усыпляетъ младенца.,. Человѣкъ, стремящійся къ одной славѣ, подобенъ падшему духу, низвергнутому за это съ небесъ.
Онъ находился еще подъ впечатлѣніемъ своихъ размышленій, когда у воротъ его дома остановился всадникъ, слѣзъ съ своего аргамака и смѣло вошелъ въ покой къ Твардовскому.
Вошедшій былъ молодой человѣкъ, въ черной шляпѣ съ орлинымъ перомъ, въ длинныхъ сапогахъ съ широкими раструбами и шпорами. На плечи его былъ накинутъ плащъ. При входѣ незнакомца Твардовскій всталъ, поклонился и сказалъ, насмѣшливо смотря на него:
— А я васъ давно уже дожидался!
— Меня? — съ удивленіемъ спросилъ посѣтитель,
— Да.
— Ошибаетесь, я имѣю честь видѣть васъ въ первый разъ.
— Нужды нѣтъ! А чтобъ доказать вамъ, что я не ошибаюсь, скажу вамъ, что ваша милость присланы ко мнѣ отъ милостиваго нашего короля… Вы придворный!..
— Да развѣ вы видали меня при дворѣ?
— Никогда и не встрѣчалъ! Но дѣло не въ томъ; я знаю, зачѣмъ вы присланы: король желаетъ вызвать тѣнь умершей королевы и приказываетъ мнѣ явиться во дворецъ — не такъ ли?
Изумленію молодого человѣка не было границъ; отступивъ назадъ, онъ испуганно проговорилъ:
— Ради Бога! Скажите, кто сказалъ вамъ объ этомъ?
— Никто!
— Можетъ ли это быть?
— Увѣряю васъ, что кромѣ короля, меня да васъ никто не знаетъ этой тайны.
Придворный вздохнулъ свободнѣе и сказалъ:
— Если вамъ уже все извѣстно, то мнѣ остается только спросить: можетъ ли король надѣяться на исполненіе своего желанія?
— Если его величество не боится растравить сердечную рану и не раздумаетъ, то пускай прикажетъ мнѣ явиться къ себѣ, когда ему угодно.
Придворный уѣхалъ, а вечеромъ того же дня снова явился и пригласилъ Твардовскаго во дворецъ. Онъ отправился съ придворнымъ, захвативъ съ собой чародѣйскія принадлежности.
Они пришли къ королевскому за́мку. Придворный отперъ потайную калитку и ввелъ пана на маленькій дворъ, откуда прошли они длинной галлереей въ средневѣковомъ вкусѣ на королевскую половину.
Во дворцѣ была мертвая тишина. Огня нигдѣ не было видно, кромѣ слабаго свѣта въ одномъ окнѣ, проходящаго черезъ зеленыя занавѣси. Путники, опустясь внизъ по лѣстницѣ, были встрѣчены королевскимъ дворецкимъ, который и ввелъ ихъ въ его покои.
Они очутились въ караульнѣ. Дворецкій, давъ знакъ караульнымъ, что они идутъ по приказанію самого короля, повелъ Твардовскаго во внутреннія комнаты.
Пройдя двѣ-три комнаты, дворецкій остановился на порогѣ слабо-освѣщенной комнаты со сводами и стрѣльчатымъ окномъ. Связки книгъ и бумагъ валялись на мраморныхъ столахъ, разставленныхъ по угламъ комнаты. По всему полу былъ разостланъ богатый персидскій коверъ; въ глубинѣ алькова виднѣлась кровать, завѣшанная малиноваго цвѣта бархатной занавѣсью. У кровати стоялъ столъ, покрытый чернымъ сукномъ, на которомъ стояли серебряные кубки для питья. Въ углу горѣла лампа. Вдоль стѣнъ шли лавки, покрытыя коврами, и стояли два кресла, обитыя бархатомъ.
Потолокъ королевской опочивальни былъ отдѣланъ фресками.
Подлѣ кровати стоялъ сутуловатый мужчина средняго роста, весь одѣтый въ черный цвѣтъ, съ блѣднымъ лицомъ и нахмуренными бровями. Длинная раздвоенная борода его падала на грудь; усы и волосы были подстрижены.
Это былъ король.
Страданіе и грусть виднѣлись на лицѣ его.
Едва Твардовскій переступилъ порогъ опочивальни, какъ король испуганно, но вмѣстѣ съ тѣмъ и повелительно крикнулъ ему:
— Не смѣй подходить близко!.. Стой тамъ!
Твардовскій остановился у порога.
— Ты можешь вызвать тѣнь моей жены? — сказалъ король.
— Могу, всемилостивѣйшій государь; только съ условіемъ.
— Какое условіе?
— Во-первыхъ, ваша королевская милость должна оставаться неподвижно на своемъ мѣстѣ при появленіи видѣнія, а во-вторыхъ, не произносить ни слова…
— Это тяжело для меня… Я не хочу такъ!
— Какъ вамъ угодно, но это необходимо.
— А иначе нельзя?
— Нельзя, ваша королевская милость.
— Дѣлать нечего… Но, Твардойскій, не злоупотребляй противъ Господа и церковныхъ уставовъ, не губи этимъ моей души.
Твардовскій молча поклонился.
— Для нашего дѣла, — сказалъ онъ, — необходима бо́льшая зала, чѣмъ опочивальня вашей королевской милости.
Король далъ знакъ, и камердинеръ ввелъ чародѣя въ огромную залу, обитую чернымъ сукномъ. Посреди нея стоялъ столъ и висѣло на стѣнѣ распятіе. Твардовскій попросилъ завѣсить распятіе, а когда взошелъ король, онъ попросилъ его дать ему локонъ волосъ покойной королевы. Черезъ дворецкаго король отдалъ Твардовскому волосы жены, хранившіеся въ драгоцѣнномъ медальонѣ, который постоянно висѣлъ на шеѣ печальнаго мужа.
Король былъ блѣденъ, дрожалъ и тяжело дышалъ отъ сильнаго волненія. Ему казалось, что онъ дѣлаетъ грѣхъ, желая вызвать умершую, но любовь къ покойной пересиливала въ немъ суевѣрный ужасъ.
Началось чародѣйство.
Твардовскій сжегъ волосы королевы: непріятный запахъ разлился по всей комнатѣ. Развернувъ черную книгу, съ непонятными для непосвященныхъ знаками, Твардовскій, при свѣтѣ свѣчи чернаго цвѣта, сталъ вполголоса дѣлать заклинанія, затѣмъ очертилъ магическій кругъ волшебнымъ жезломъ и взмахнулъ имъ въ воздухѣ.
Въ залѣ вдругъ сдѣлалось мрачно и темно. Въ рукахъ Твардовскаго потухла свѣчка; чрезъ минуту все снова освѣтилось, и въ воздухѣ показалась тѣнь королевы. Она подвигалась къ королю.
Отъ испуга и ужаса, въ первый моментъ появленія тѣни, король закрылъ глаза, но когда вновь посмотрѣлъ, то узналъ дорогую тѣнь, и отъ радости, забывъ все, громко воскликнулъ:
— Дорогая Варвара!
И вмигъ тѣнь измѣнилась. Вмѣсто прелестнаго образа предъ очами короля былъ изсохшій скелетъ, въ истлѣвшихъ лоскутьяхъ на желтыхъ костяхъ, на которыхъ кой-гдѣ еще виднѣлись куски тѣла, почернѣвшаго и источеннаго червями. Въ залѣ запахло гнилью и отвратительнымъ зловоніемъ.
Король вскрикнулъ отъ ужаснаго перепуга и упалъ.
Во дворцѣ поднялась суматоха.
Твардовскій исчезъ.
СМЕРТЬ ТВАРДОВСКАГО. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Слѣдствія чудесныхъ дѣлъ чародѣя.
Краковъ спалъ, когда Твардовскій вышелъ изъ королевскаго за́мка. Серебристый мѣсяцъ плавно и величественно катился въ выси, сыпля на темныя и безлюдныя улицы свои холодные, тусклые лучи. Милліоны звѣздъ сверкали въ безоблачныхъ небесахъ.
Тиха и спокойна была природа въ своемъ ночномъ величіи. Тихо шумѣлъ вѣтеръ, перепархивая изъ одной улицы въ другую и играя съ деревьями, уже оголенными осенью. Тишина ночи нарушалась изрѣдка только тяжелой походкой запоздалаго горожанина, или унылымъ боемъ часовъ на городской башнѣ, каждый звукъ которыхъ возвѣщалъ землѣ и всему живущему на ней, что все ближе и ближе наша жизнь приближается къ вѣчности.
Твардовскій шелъ задумавшись, не обращая ни на что вниманія, ни къ чему не прислушиваясь. Вдругъ онъ вздрогнулъ, почувствовавъ чей-то легкій ударъ по плечу. Панъ оглянулся; передъ нимъ стоялъ сатана съ саркастической усмѣшкой на губахъ.
— Кажется, ты размышляешь, Твардовскій? — сказалъ духъ.
— Да.
— О суетности надеждъ и земныхъ благъ?
— Почти что такъ… Я думалъ о благодарности.
— А! предметъ достойный размышленія.
— А ты какъ объ этомъ думаешь, искуситель?
— Я, мой другъ, думаю, что благодарность должна зависѣть отъ цѣны услугъ, потому что добро не всегда бываетъ въ нашей волѣ. Вотъ, напримѣръ, какой можешь ты ждать благодарности за свои дѣла и совѣты?
— Положимъ, что я не требую и не ищу благодарности, но полагаю, что мной должны бы остаться довольны люди, которымъ я помогъ.
— Это твое мнѣніе? — насмѣшливо молвилъ сатана.
— Да.
— Не хочешь ли отъ скуки прогуляться со мной и взглянуть на дѣда твоихъ рукъ?
— Пойдемъ.
Они вышли изъ города.
Сатана повелъ Твардовскаго въ лѣсъ и подвелъ къ огромной осинѣ.
— Смотри! — сказалъ онъ.
Твардовскій взглянулъ. На осинѣ качался посинѣвшій трупъ удавленника.
— Это что такое?
— А ты развѣ не узналъ того, кому помогъ. Я напомню и разскажу тебѣ его исторію. Ты далъ совѣтъ скрягѣ отыскать кладъ. Ты думалъ удовлетворить его богатствомъ, но вотъ что вышло: скряга передалъ свою тайну женѣ, а та подъ секретомъ шепнула снохѣ, сноха — золовкѣ, а послѣдняя — своей подругѣ, эта — любовнику, и пока мой и твой пріятель разыскивалъ траву «песій языкъ», чуть не полгорода прознали про кладъ. Соблазнилъ онъ молодыхъ и старыхъ людей, сговорились они и стали слѣдить шагъ за шагомъ за скрягой. Досталъ онъ траву, пошелъ въ лѣсъ, отрылъ подъ этой осиной кладъ, а тутъ выскочили караулившіе его пріятели съ визгомъ, гамомъ, перепугали до смерти, отбросили въ сторону, взяли дукаты и были таковы, а онъ, опомнившись, съ горя удавился.
— Такъ ему и надо! — вскричалъ съ отвращеніемъ Твардовскій.
— Совершенно вѣрно; но дѣло въ томъ, что кладъ попалъ въ добрые руки.
— А въ какія?
— Молодымъ повѣсамъ, которые не мало постараются угодить намъ своимъ развратомъ, кутя на легко полученное золото.
— Пройдемъ дальше.
Они перешли на одно кладбище, и сатана, указывая на свѣжую могилу, сказалъ:
— А здѣсь покоится та старуха, которая у тебя просила мужа.
— Она и безъ него бы умерла.
— Оно такъ, да только иначе.
— А какъ она здѣсь очутилась?
— Просто, Твардовскій, просто, благодаря твоему совѣту и доброму желанію. Исполнивъ по-твоему, она вышла за молодого парня, лѣнтяя, мота и безшабашную голову, который радъ былъ жениться хоть на чортѣ, лишь бы ничего не дѣлать, да только имѣть деньги. Женившись, мо́лодецъ, чтобы поскорѣе отвязаться отъ скверной старухи и воспользоваться ея деньгами, заколотилъ свою жену; она отошла къ праотцамъ, а онъ опился, успѣвъ заманить въ развратъ и другихъ.
Твардовскій поморщился, но самоувѣренно проговорилъ:
— Но не всѣ же мои дѣла такъ кончались; найдется навѣрно и благополучный исходъ?
— Едва ли, — громко засмѣявшись, молвилъ бѣсъ.
— Вспомнилъ!.. Я устроилъ судьбу двухъ молодыхъ существъ…
Дьяволъ еще громче засмѣялся. Твардовскій сердито сказалъ:
— Чему ты смѣешься?
— Да тому, Твардовскій, что ты сильно ошибаешься.
— Какъ?
— Вонъ взгляни на одну еще могилу!.. Видишь?
— Вижу.
— Она насыпана надъ тѣломъ той дѣвушки, которую ты хотѣлъ привязать и, дѣйствительно, привязалъ къ юношѣ.
— А это какъ случилось?
— Такъ, какъ чаще всего бываетъ у людей. Когда юноша исполнилъ по-твоему, то въ ту же ночь покойная лежала въ его объятіяхъ. Восторгамъ и счастью ихъ, казалось, не предвидѣлось и конца. Но прошло нѣсколько времени; молодой вѣтреникъ, пресытившись ласками своей возлюбленной, остылъ къ ней и пожелалъ свободы. Неопытная молодая дѣвушка, привязанная къ нему твоими чарами, не могла отъ него во-время отстать… Не понимая, почему ея милый сдѣлался къ ней равнодушенъ, она стала приставать къ нему съ ласками, окончательно надоѣла ему и взбѣсила. Онъ бросилъ и убѣжалъ отъ глупой, а черезъ два дня его вытащили рыбаки вмѣсто рыбы… Ха!.. Нѣтъ, Твардовскій, ты премило работаешь для ада.
— Ну, а чѣмъ кончилось мое дѣло, когда я захотѣлъ помирить мужа съ женой? — хмурясь, перебилъ сатану Твардовскій.
Искуситель залился нечеловѣческимъ смѣхомъ, взялъ подъ руку пана и сказалъ:
— Пойдемъ, взглянемъ и полюбуемся!
Они пошли назадъ къ городу. У самыхъ воротъ увидалъ Твардовскій спящую женщину. Несчастная была въ нищенскихъ лохмотьяхъ и во снѣ, по временамъ, вздрагивала отъ холода. Чародѣй наклонился и узналъ въ ней ту, о которой спрашивалъ.
Сатана поспѣшилъ разсказать ея похожденія.
Женщина буквально исполнила такъ, какъ научилъ ее Твардовскій. Двѣ недѣли она молчала, и мужъ приходилъ домой безъ брани и шуму. Онъ замѣтилъ, что жена его стала тиха и молчитъ; съ радости, не боясь ея укоровъ, сталъ пить. Страсть къ пьянству, бывшая у него въ зародышѣ и теперь ничѣмъ не сдерживаемая, быстро развилась.
Между тѣмъ женѣ приглянулся одинъ молодецъ; она познакомилась съ нимъ — и вышло: мужъ пропивалъ свои деньги, а она, не стѣсняя его въ этомъ, съ своей стороны тащила изъ дому все, что было можно, и прогуливала имущество съ своимъ любимцемъ. Кончилось тѣмъ, что оба разорились и впали въ развратъ, къ обоюдной гибели.
И увидалъ Твардовскій слѣдствіе своихъ чудесныхъ опытовъ и благодѣяній, изъ которыхъ ясно понялъ, что онъ, какъ смертный человѣкъ, не властенъ управлять своими поступками и желаніями по произволу, что воля и желанія человѣка должны имѣть границы, чрезъ которыя нельзя переступать.
Показались ему и все могущество его и слава пустымъ звукомъ. Въ порывѣ отчаянія онъ воскликнулъ:
— О, если бъ могъ я чувствовать, какъ чувствовалъ прежде, быть тѣмъ, чѣмъ былъ… или плакать объ исчезнувшемъ, какъ бывало плакалъ!.. Какъ бы ни былъ мутенъ и нечистъ ручей, найденный нечаянно въ пустынѣ, онъ кажется сладостнымъ и отраднымъ: такъ отрадны были бы мнѣ мои слезы среди опустошенной степи моей жизни!..
— Да, нѣтъ радостей, говоритъ поэтъ, какія можетъ дать намъ міръ, въ замѣну тѣхъ, которыя онъ отнимаетъ отъ насъ въ то время, когда уже жаръ первыхъ мыслей остываетъ въ печальномъ увяданіи чувствъ. Не одна только свѣжесть ланитъ вянетъ скоро; нѣтъ, свѣжій румянецъ сердца исчезаетъ прежде самой юности.
— И эти немногія души, которымъ удается уцѣлѣть послѣ ихъ разрушеннаго счастія, наплываютъ на мели преступленій или уносятся въ океанъ буйныхъ страстей. Ихъ путеводный компасъ изломанъ, или стрѣлка его напрасно указываетъ на берегъ, къ которому ихъ разбитая ладья никогда не причалитъ.
— Тогда-то сходитъ на душу тотъ мертвенный холодъ, подобный самой смерти; сердце не можетъ сочувствовать страданіямъ другихъ; ручей слезъ покрывается тяжелою ледяною корою; а если и блестятъ еще очи, то это — блескъ льда.
— Хотя остроуміе порою ярко сверкаетъ еще въ устахъ, и смѣхъ развлекаетъ сердце въ часы полуночи, которые не даютъ уже прежней надежды на успокоеніе, но все это какъ листы плюща, обвивающіеся вокругъ развалившейся башни: зеленые и свѣжіе сверху, сѣрые и землистые снизу.
Едва Твардовскій окончилъ послѣднее слово, какъ сатана сказалъ ему:
— Да, для тебя разрушена преграда между добромъ и зломъ!.. Отнынѣ ты пойдешь путемъ отверженца, узнаешь сладость кровавыхъ слезъ, и счастье другихъ людей будетъ въ тягость тебѣ… День и ночь объ одномъ ты будешь думать, и постепенно замрутъ въ тебѣ чувства любви и прекраснаго… Ничье искусство не вернетъ тебѣ счастья! Теперь прощай!
Что-то мощное, горделивое шевельнулось въ груди Твардовскаго отъ словъ сатаны, онъ выпрямился, встряхнулъ головой и гордо воскликнулъ:
— Увидимъ!.. Сатана, ты не испугаешь меня!
Въ отвѣтъ на это надъ головой чародѣя раскатился сатанинскій хохотъ.
Королевскій приказъ.
Когда король пришелъ въ себя, онъ приказалъ позвать къ себѣ духовника-патера, принесъ покаяніе въ своей грѣшной попыткѣ, а послѣ спросилъ духовника:
— Отецъ мой, что вы думаете о Твардовскомъ?
— Онъ чернокнижникъ, государь.
Король вздрогнулъ и продолжалъ:
— А что вы скажете объ оживленіи Матильды, о тѣни моей дорогой королевы?
— Скажу, что во всемъ этомъ, кромѣ естественныхъ силъ, дѣйствовали и сверхъестественныя.
— Такъ Твардовскій можетъ творить чудеса?
— Нѣтъ, государь.
— Объяснитесь, отецъ мой.
— Богъ никогда не даруетъ силы производить чудеса злому человѣку и еретику, а если Твардовскій и дѣлаетъ непонятныя вещи, то не иначе, какъ съ помощію отца лжи, дьявола. Впрочемъ, не буду болѣе объ этомъ говорить; скажу только одно, что считаю Твардовскаго злымъ чародѣемъ, занимающимся гнуснымъ ремесломъ…
Патеръ пріостановился, но король сказалъ:
— Продолжайте, отецъ мой, я васъ слушаю.
— Государь, васъ должно поздравить, что вы не поддались обольщенію этого еретика и раскаялись. Добрый вашъ геній бодрствовалъ надъ вами, и хотя ваша милость нѣкоторое время и находились въ сѣтяхъ злобы, но добрый хранитель исторгъ васъ изъ нихъ прежде, нежели вы совершенно въ нихъ запутались.
Король взглянулъ на распятіе, а патеръ продолжалъ:
— Благодарите, государь, за это Божіе милосердіе и будьте впередъ осторожнѣе. Вглядитесь въ людей, производящихъ сверхъестественныя явленія, и увидите, какого духа они дѣти; кто дозволяетъ себѣ ложь и обманъ, тотъ безъ сомнѣнія сынъ духа тьмы; но для кого свята истина и справедливость, тотъ, напротивъ, принадлежитъ къ дѣтямъ свѣта. Если бы Твардовскій былъ истинный и вѣрный сынъ святой Церкви, если бы творить сверхъестественное было даровано ему отъ Господа, то зачѣмъ онъ требовалъ, чтобы закрыли распятіе? Смѣлъ ли бы онъ нарушать покой могилы и переступать чрезъ границу возможнаго для человѣка? Мнѣ извѣстно, что онъ никогда не посѣщаетъ храмъ, и никто не слыхалъ, чтобъ онъ произносилъ когда-либо священное имя.
— Такъ все, что дѣлаетъ Твардовскій, по-вашему одинъ обманъ?
— Государь, повсюду распространяющееся вольнодумство хочетъ все объяснить естественнымъ образомъ, поколебать вѣру въ возможность чудесъ и чародѣйства, однакожъ, все это существуетъ. Людскія убѣжденія могутъ измѣняться, вещи же вѣчно остаются и пребываютъ съ одной и той же своей сущностью. Самое могущество, съ помощію котораго пророкъ Моисей провелъ народъ израильскій чрезъ Чермное море, какъ по-суху, видимо также и въ наши времена въ знаменіяхъ и чудесахъ, хотя они и отвергаются слѣпыми и суемудрыми людьми. Тотъ же отверженный духъ тьмы, сатана, который нѣкогда предсказывалъ посредствомъ Дельфійскаго оракула, и съ помощію котораго дѣйствовалъ волхвъ Симонъ, замѣтно оказывается еще и въ наши времена. А потому, что мудренаго, когда люди, возвышающіеся своею святостью надъ остальными смертными, приближаются къ Божеству, отчасти сравниваясь съ нимъ въ могуществѣ, и бываютъ отъ него одарены непосредственной чудодѣйственной силой. Что же, повторяю, непонятнаго и въ томъ, когда духъ тьмы вступаетъ въ дѣятельное сообщеніе съ тѣми людьми, которые своею злостью и гнусными дѣлами уподобляются ему. Такихъ людей онъ любитъ и помогаетъ имъ своею силою удовлетворять свою склонность ко злу. Конечно, рѣдко встрѣчаются люди этихъ двухъ родовъ; но суевѣріе будетъ почитать многихъ такими, которые совершенно не принадлежатъ къ ихъ числу. Кто можетъ доказать, что обоихъ родовъ люди исчезли съ земли? Нельзя отвергать чудеснаго, хотя и не слѣдуетъ слѣпо довѣряться ему. Я уважаю разсудокъ, но только ему всегда должно оставаться въ показанныхъ предѣлахъ, а не дерзко разсуждать противъ вѣры. Есть вещи непостижимыя, истины священныя, которыхъ нашъ разсудокъ никогда не можетъ понять, и которыя предоставлены одной только вѣрѣ. Она находитъ и тамъ лучъ свѣта, куда слабый блескъ человѣческаго разсудка не достигаетъ; она наслаждается непосредственнымъ созерцаніемъ истины во всей ея чистотѣ. Но если вѣра повелѣваетъ намъ вѣрить въ чудеса, непосредственно происходящія отъ божественной силы, то въ то же время она заставляетъ насъ вѣрить и въ ложныя волшебства, происходящія отъ сатаны, которыя иногда показываютъ люди, продавшіеся ему.
Послѣ разговора съ духовникомъ король разспросилъ окружающихъ его о дѣлахъ Твардовскаго, и придворные передали ему въ болѣе или менѣе яркихъ краскахъ ходившіе о немъ слухи. Все это сильно встревожило его королевскую милость и окончательно утвердило въ немъ убѣжденіе, что Твардовскій ни болѣе ни менѣе какъ чернокнижникъ.
Король, пославъ къ Твардовскому за вызываніе тѣни золотую цѣпь, въ то же время приказалъ ему, подъ страхомъ сожженія на кострѣ, немедленно оставить Краковъ.
Чародѣй сидѣлъ въ глубокой задумчивости, когда къ нему вошелъ посланный отъ короля.
Онъ сказалъ ему, подавая королевскій подарокъ:
— Панъ, король прислалъ тебѣ подарокъ на память о себѣ.
Твардовскій всталъ и поцѣловалъ цѣпь, а посланный продолжалъ:
— Но, посылая тебѣ подарокъ, онъ повелѣлъ тебѣ немедленно удалиться изъ Кракова.
— Это почему? — насмѣшливо спросилъ Твардовскій.
— Причина мнѣ неизвѣстна, я исполняю только волю короля.
— А, понимаю, панъ. Его королевская милость считаетъ меня чернокнижникомъ.
— Можетъ быть и такъ, — пятясь отъ пана, проговорилъ посланный.
— Хорошо, я исполню королевскую волю. Я, въ угоду ему, сейчасъ же оставлю Краковъ.
— Вамъ дано время для приготовленія къ выѣзду.
— Поблагодарите короля за милость; но для меня это совершенно лишнее.
— Это почему?
— А потому. — сардонически усмѣхаясь, отвѣчалъ чародѣй, — что я, не выходя изъ этой комнаты, уѣду изъ Кракова.
— Какъ такъ? — полюбопытствовалъ посланный.
— А просто. Смотрите.
Чародѣй взялъ кусокъ мѣлу, подошелъ къ стѣнѣ и началъ чертить профиль лошади. Широко раскрывъ глаза и не понимая въ чемъ дѣло, придворный глядѣлъ, что изъ этого выйдетъ.
Вотъ Твардовскій начертилъ голову, грудь, ноги коня, оставалось нарисовать хвостъ, какъ придворный, чувствуя, что его стала пробирать ледяная дрожь, спросилъ пугливо:
— Да что жъ ты такое творишь, панъ?
— А вотъ создаю коня, на которомъ сейчасъ ускачу изъ города.
— Да возможно ли это?
— Для меня все возможно!.. Погоди немного, дай только придѣлать къ коню хвостъ; я сяду на него, и ты увидишь, какъ выѣду въ окно… Стой, панъ! Куда?.. Гляди! — крикнулъ Твардовскій вслѣдъ придворному, который до того испугался новаго чуда чародѣя, что не захотѣлъ видѣть отъѣзда Твардовскаго на невиданномъ конѣ, опрометью выбѣжалъ изъ его дома, вскочилъ на лошадь и вихремъ помчался по городскимъ улицамъ, читая про себя молитвы.
Въ тотъ же день Твардовскій исчезъ изъ Кракова, и встрѣчавшіеся сосѣди говорили другъ другу:
— Слышалъ, панъ, новость?
— Какую, сосѣдъ?
— Твардовскому король приказалъ оставить нашъ городъ.
— Славу Богу, панъ… Освободились, наконецъ, мы отъ чернокнижника… Сжечь его надо…
— А знаешь ли, какъ онъ, еретикъ, убрался изъ Кракова?
— Какъ, сосѣдъ? — съ любопытствомъ спрашивалъ слушающій.
— Удивительно!.. Написалъ мѣломъ на стѣнѣ коня, дунулъ: чортовъ конь превратился въ настоящаго, живого… Чародѣй вскочилъ на него, махнулъ въ окно, да и былъ таковъ…
— Да неужто это правда?
— Правда, всѣ добрые люди говорятъ… Королевскій посланный самъ это видѣлъ и разсказывалъ… Чернокнижнику все возможно!..
— Чуръ, наше мѣсто свято!.. Ахъ, сосѣдъ, какъ такихъ проклятыхъ людей носитъ на себѣ мать-сыра земля?
Къ этимъ разсказамъ о чудномъ выѣздѣ страннаго человѣка вскорѣ присоединились и новые.
Разсказывали, что въ то время, когда Твардовскій исчезъ, въ домѣ магната случилось слѣдующее происшествіе.
Входитъ къ Матильдѣ отецъ въ опочивальню. Она въ то время стояла на колѣняхъ передъ распятіемъ и молилась. Отецъ и спрашиваетъ милую дочь:
— Какъ чувствуешь ты себя, Матильда?
— Хорошо, — отвѣчаетъ дочь. — Легко мнѣ на душѣ; но, отецъ, я сейчасъ умру. Позови ко мнѣ патера, я покаюсь передъ своею кончиной.
Испугался бѣдный отецъ и заплакалъ, а Матильда продолжала:
— Не плачь и не горюй, мой отецъ! Я перехожу въ лучшій міръ, небесный рай… тамъ и буду молиться о тебѣ… Придешь и ты въ селеніе праведныхъ, когда при остаткѣ дней своихъ будешь творить милостыню и подвизаться въ дѣлахъ христіанскаго смиренія… О, родитель мой, зови скорѣй патера: не лишай меня послѣдней напутственной и сладостной молитвы!
Пришелъ ксендзъ, дѣвушка покаялась и съ молитвой на устахъ испустила свою душу изъ невинной дѣвичьей груди; подхватилъ непорочную душу на свои рученьки ангелъ-хранитель дѣвушки и взлетѣлъ съ ней въ желанный небесный рай, гдѣ возсѣдаетъ на престолѣ Всемогущій.
Борьба Твардовскаго съ сатаной.
Пресытившись вѣнцомъ славы и могущества, Твардовскій съ горестью увидѣлъ, что и въ этомъ онъ не нашелъ себѣ удовлетворенія и ни къ чему положительному не пришелъ, кромѣ минутнаго развлеченія и той мучительной, невыносимой и безпредѣльной тоски и скуки, которая и прежде томила его и не давала покоя.
Онъ пытался быть полезнымъ людямъ и обществу, но на самомъ дѣлѣ изъ всѣхъ его попытокъ, судя по слѣдствіямъ, вышло не что иное, какъ обманъ и зло, пагуба и гибель. Неудача терзала и мучила его.
Онъ на время прекратилъ всѣ свои похожденія и уединился. Ему опротивѣли и ученіе, и опыты, и книги, и все, что напоминало ему о томъ злѣ и несчастіяхъ, которыя онъ порождалъ, прикрывая это цѣлью добра.
Онъ углубился въ самого себя и сталъ сравнивать свою жизнь съ жизнью простого и бѣднаго класса.
Онъ былъ и безмѣрно богатъ, и славенъ, и ученъ, и мучился страшной тоской и несчастіемъ; простой же человѣкъ былъ и бѣденъ, и нищъ, и убогъ знаніемъ, а считалъ себя по-своему счастливымъ и былъ доволенъ своей судьбой.
Твардовскій глядѣлъ на жизнь простолюдина, тихую, спокойную, безмятежную, гдѣ подъ соломенной крышей живетъ счастливая по-своему семья, чуждая славы, корысти и честолюбія. А между тѣмъ, думалъ онъ, вѣдь у нихъ же должны быть страсти, должны же они стремиться къ чему-нибудь, желать, страдать? Однако остаются довольными своей судьбой и счастливо доживаютъ свой вѣкъ, благословляя долю и не мечтая о баснословныхъ богатствахъ, роскоши, славѣ и могуществѣ.
Перебиралъ Твардовскій въ своемъ умѣ всѣ бѣдные, низшіе слои общества: крестьянина, ремесленника, торговца, разбирая въ умѣ своемъ ихъ жизнь, труды, лишенія, радости и привязанности къ жизни.
Что ихъ привязываетъ къ ней? Что даетъ имъ опору не желать большаго и довольствоваться тѣмъ, что дано имъ?
Отвѣтъ на это получался одинъ: опорой въ жизни ихъ были: вѣра, надежда и любовь.
Припомнилъ Твардовскій тогда и прошлое время, невозвратно исчезнувшее въ вѣчности, и что же? И въ прежніе вѣка спутниками человѣка въ жизни были вѣра и надежда.
Вспомнилъ онъ и подвижническую жизнь аскета.
— Тяжелъ его трудъ, — говорилъ себѣ Твардовскій, — скудна пища, тяжелъ постъ, выносимый отшельникомъ въ этой жизни, но и онъ такъ не страдаетъ и не томится, какъ страдаю я, имѣя и несмѣтное богатство, и славу, и все, чему справедливо могутъ позавидовать люди. При всей нищетѣ подвижникъ даетъ мудрые совѣты, учитъ вѣрить и надѣяться, опорой ему служитъ тоже вѣра и любовь, и только я одинъ добровольно отрекся отъ всего этого, — вотъ почему и гложетъ меня невыносимая тоска и мука.
Думая это, рѣшилъ онъ найти успокоеніе въ дѣлахъ благотворительности, какъ въ былое время, отстранивъ въ этомъ всякое участіе и помощь демоническаго знанія и силы.
Изъ всѣхъ даровъ, которые онъ получилъ отъ сатаны: богатства, могущества, славы и всевѣдѣнія, Твардовскій избралъ для благотворительности свое богатство, основаніемъ которому служило серебро въ олькушскихъ рудникахъ.
Онъ думалъ:
— Если мое сатанинское могущество не могло принести никому пользы, только зло, то деньги могутъ сдѣлать добро. Онѣ рычагъ, двигающій умъ и дѣла всѣхъ временъ и народовъ, это могучая вода, которую стремится отвѣдать каждый человѣкъ, потому что безъ денегъ онъ ничто и ничего не можетъ сдѣлать и создать. Не вѣрю, чтобъ я не могъ быть благодѣтелемъ.
И вотъ Твардовскій тайно началъ творить добрыя дѣла.
Но его благотворительная помощь и благодѣянія рождали у благотворимыхъ ту алчность и скупость, послѣдствіемъ которыхъ было то самоубійство, то раздоръ, то страшный развратъ, а потомъ нищенство.
Неудача была полная. Милосердіе, результатомъ котораго лишь опять было зло и горе, убѣдило Твардовскаго, что и добродѣтель его никому не послужитъ въ пользу, что, получивъ даръ отъ сатаны, даръ зла — онъ только и можетъ произвести одно зло.
На всѣхъ дѣлахъ и поступкахъ Твардовскаго лежала грозная печать отверженія.
Чародѣй ужаснулся.
Сатанинскій Римъ.
Во времена Твардовскаго на Сендомирской дорогѣ жилъ одинъ бѣдный шляхтичъ. Кромѣ жены, у него никого не было.
Бѣдны были мужъ и жена, а тутъ послѣдняя забеременѣла и родила. Не радъ былъ бѣднякъ появленію на Божій свѣтъ новаго человѣка и загоревалъ.
Да и какъ было не горевать, когда ему съ женой по временамъ выпадали такіе дни, что у нихъ въ домѣ не бывало и куска насущнаго хлѣба.
Горевала съ мужемъ-шляхтичемъ и его молодая жена.
На дворѣ стояла осень. Холодный вѣтеръ срывалъ съ лѣсовъ лѣтнюю ихъ одежду, превращая деревья въ какіе-то печальные остовы. Горько было шляхтичу и въ лѣтнюю пору, а теперь стало ему еще горемычнѣе и тоскливѣе.
Холодно было въ ихъ избенкѣ. Печальная жена, сидя съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, напрасно старалась ласками разогнать унылыя думы мужа; съ сердечной тоской смотрѣлъ шляхтичъ въ окно, не зная какъ ему выпутаться отъ злодѣйки-бѣды и какъ промаяться зиму студеную.
Видя, что мужъ ничего не отвѣчаетъ на ея слова, замолчала и жена. Въ комнатѣ водворилась мертвая тишина; стало еще печальнѣе и унылѣе на сердцѣ бѣдныхъ людей.
Прошло довольно времени, когда, прерывая молчаніе, снова заговорила жена, обращаясь къ мужу:
— Казиміръ, что мы будемъ дѣлать? Что насъ ожидаетъ?
— Лишній вопросъ, Анжелина, — нетерпѣливо сказалъ мужъ: — я объ этомъ столько же знаю, сколько и ты.
— Но ты мужчина.
— Такъ что же изъ этого?
— Придумай что-нибудь.
— Я уже думалъ, да ничего не надумалъ.
— Пойми, намъ придется помирать съ голоду…
— Да, кажется, что такъ, моя милая!..
— Намъ ужъ никто не вѣрить въ долгъ…
— Я это знаю лучше тебя, моя дорогая.
— Добрые люди помогать перестали…
— А потому и пришлось голодать…
На глазахъ бѣдной женщины показались слезы.
— Не плачь, моя дорогая: слезами горю не поможешь.
— Такъ что же дѣлать?
— Не знаю.
— О, Боже мой!..
Мужъ продолжалъ:
— Панъ Дядновскій больше денегъ взаймы не даетъ, говоритъ: «молодъ, работай!» а никто не даетъ работы… Жидъ Шмуль, каналья, хочетъ на меня подать просьбу о взысканіи, да, къ моему счастью, съ меня нечего взыскать: голъ какъ соколъ…
— А пани Шмулевская? — перебила жена.
— Что твоя пани!… Былъ я и у ней, и богачка только посмѣялась надо мной… Эхъ, видно всѣ богачи таковы…
— Ахъ, мы, несчастные!
— Да, они изъ похвальбы готовы помочь, если знаютъ, что за это прославятъ ихъ; но помочь такому человѣку, который ничѣмъ не можетъ ихъ отблагодарить — дудки: у нихъ зимой и льду не выпросишь.
— Видно правду говорятъ: «кого солнышко пригрѣетъ, тотъ рѣдко разумѣетъ, что многимъ… многимъ холодно»…
— Совершенно вѣрно!
Снова наступило молчаніе. Заплакалъ ребенокъ, мать было дала ему грудь, но малютка не нашелъ въ ней молока; онъ еще больше закричалъ отъ голода.
— О, святая Матерь! — плача проговорила мать, — Отъ истощенія и милаго ребеночка нечѣмъ накормить… О, мой дорогой сыночекъ!… О, моя милая, ненаглядная крошка!..
И слезы, слезы горячія ручьемъ лились изъ очей матери.
— Если бы поближе къ намъ жилъ Твардовскій, я непремѣнно сходилъ бы къ нему…
— Что ты говоришь о Твардовскомъ? — съ нѣкоторымъ содроганіемъ воскликнула Анжелина, вытирая слезы.
— Всѣ говорятъ, что онъ добрый человѣкъ и помогаетъ бѣднякамъ, да не такъ, какъ иные: по копейкѣ, а сразу ставитъ на ноги человѣка.
— Ахъ, мой другъ!
— Чего ты ахаешь?
— Нѣтъ, ужъ лучше терпѣть нужду чѣмъ обращаться къ такому человѣку.
— Это почему?
— Онъ мнѣ страшенъ!.. Я боюсь этого Твардовскаго.
— Вотъ тебѣ разъ!
— Развѣ ты не слыхалъ, что онъ еретикъ, чернокнижникъ?
— Какъ не слыхать…
— Слѣдовательно, все богатство его нажито волшебствомъ, нечистымъ путемъ, сатанинское…
— Пожалуй, что и такъ.
— Никогда помощь отъ такого человѣка не принесетъ счастья… Она приведетъ только къ погибели…
— А развѣ наша нищета не ведетъ насъ къ тому же? Развѣ мы не сгибнемъ, какъ черви?
— Такъ, мой другъ!.. Но, значитъ, такъ хочетъ Господь… Да будетъ Его святая воля; если Онъ и опредѣлилъ намъ умереть, то умремъ, молясь и благодаря Его…
— Развѣ ужъ сходить еще разъ къ пану да поклониться ему? — перебивъ жену, заговорилъ шляхтичъ.
— А что жъ изъ того будетъ?
— Скажу, что если не одолжитъ денегъ, то намъ придется помирать голодной смертью.
— А панъ тебѣ отвѣтитъ: помирай, такъ вамъ и надо!
— Авось!..
— Едва ли ты этимъ испугаешь и разжалобишь пана.
— Попытка — не шутка, а спросъ — не бѣда! Попробую!..
И, одѣвъ тулупъ и шапку, шляхтичъ вышелъ изъ хаты.
Жутко завывалъ вѣтеръ. Онъ рѣзалъ лицо шляхтичу, но тотъ не обращалъ на это вниманія. Не до холоду было ему и одна только мысль о голодной нуждѣ занимала его.
Говорятъ, голодному все мерещатся роскошныя кушанья да пиры, а бѣдняку всегда думается, что вотъ-вотъ онъ внезапно разбогатѣетъ и заживетъ на широкую ногу.
Шелъ благородный, но бѣдный шляхтичъ и думалъ то о былыхъ дняхъ лучшаго житья-бытья, то о богачахъ, то о бѣднякахъ-горемыкахъ и, наконецъ, остановился на одной мысли, которая словно колъ засѣла ему въ голову: онъ думалъ, что было бы отлично, если бъ онъ разбогатѣлъ.
— Если бъ, — говорилъ онъ самъ себѣ, — я разжился, то это преотличное было бы дѣло. А что бы я тогда сдѣлалъ? Завелъ бы торговлю. Я открылъ бы корчму на большой дорогѣ, напримѣръ, хоть здѣсь, да и зажилъ бы себѣ панкомъ. Корчма — превосходное дѣло: ни тебѣ хлопотъ, ни тебѣ разныхъ мудреныхъ соображеній, — знай только умѣть уважить прохожаго гостя да услужить ему; а за такое плевое дѣло сыпь себѣ золотые въ карманъ… Эхъ, ма! вотъ тогда зажилъ бы съ женой… вотъ тогда всласть пожилъ бы!..
Шляхтичъ остановился и сталъ всматриваться въ даль.
Столбомъ пылила дорога, а въ клубахъ пыли виднѣлась панская колымага.
Шляхтичъ медленно двинулся ей навстрѣчу, продолжая мечтать:
— Вотъ если бъ была у меня корчма, навѣрно бы этотъ панъ завернулъ ко мнѣ дать передохнуть конямъ… Гей, крикнулъ бы панъ, дай, корчмаръ, и того и сего: и овса, и сѣнца, а мнѣ сладкаго винца! Анъ, глядишь, я нажилъ бы отъ него. — Услужилъ, понравился пану, такъ и прибавилъ бы… Эхъ, ма!..
Пока шляхтичъ мечталъ, панская колымага быстро подкатывалась къ нему. Видно было, что ѣдетъ не бѣдный панъ.
Впереди шестерни борзыхъ аргамаковъ скакали четыре гайдука, столько же сзади, двое благородныхъ шляхтичей скакали по сторонамъ раззолоченной колымаги.
Прытко неслись кони. Громко кричали гайдуки, хлопая бичами, чтобъ сторонились бѣдные пѣшеходы и давали дорогу богатому пану.
— Прочь!.. прочь!.. Долой съ дороги! — голосили гайдуки.
Шляхтичъ поспѣшилъ стать въ сторону, и лишь только колымага поровнялась съ нимъ, какъ онъ сдернулъ шапку съ головы и чуть не до земли поклонился колымагѣ. Въ этотъ моментъ что-то тяжелое брякнулось изъ колымаги на крѣпкую землю. Карета быстро промчалась и скрылась въ клубахъ пыли. Скоро затихъ и замеръ въ отдаленіи стукъ и грохотъ ея тяжелыхъ колесъ.
Шляхтичъ глянулъ на дорогу.
— Ба! — вскричалъ онъ, — что это обронили съ колымаги?
Онъ подошелъ. У ногъ его лежалъ мѣшокъ, чѣмъ-то туго набитый. Шляхтичъ ощупалъ его — и отскочилъ, точно дотронулся до огня.
— Неужели! — прошепталъ онъ, снова припадая къ мѣшку и ощупывая его.
На этотъ разъ кровь быстрѣе заходила въ его жилахъ, сердце застучало, и онъ трепеталъ какъ въ лихорадкѣ.
Ощупавъ еще разъ мѣшокъ, онъ быстро и внимательно оглядѣлся кругомъ и, увидавъ, что на дорогѣ никого не видно, еще быстрѣе развязалъ мѣшокъ и запустилъ въ него руку.
И что же?
Въ его рукѣ очутился золотой дукатъ. Чуть не во всю мочь хотѣлъ было заорать отъ радости и изумленія бѣдный шляхтичъ, но опомнился, завязалъ дорогой мѣшокъ, сунулъ его подъ полу и, сколько еще хватало у него силъ, бросился бѣжать къ своей убогой хатѣ.
Не такъ уходитъ человѣкъ отъ лютаго звѣря, какъ бѣжалъ шляхтичъ съ драгоцѣнной своей ношей. Вбѣжавъ въ хату, гдѣ жена еще продолжала смачивать тяжелыми материнскими слезами плачущаго отъ голода сыночка, счастливый мужъ крикнулъ:
— Радуйся, жена!
Больше онъ ничего не могъ проговорить какъ отъ великой радости, такъ и отъ сильной усталости. У него захватывало духъ, дыханіе спиралось въ груди, душило въ горлѣ. Бросивъ мѣшокъ на столъ, онъ почти безъ чувствъ повалился на лавку.
Такъ сильно поражаетъ человѣка внезапный переходъ отъ величайшаго горя къ неожиданному счастью!
Брошенный мѣшокъ тяжело ударился о дерево. Въ ушахъ Анжелины раздался звукъ золотыхъ дукатовъ.
Еще не вѣря своему счастію, она торопливо бросилась къ столу, открыла мѣшокъ, тряхнула, и изъ него съ мелодичнымъ звукомъ посыпалось на столъ золото. Блескъ его чуть не ослѣпилъ обрадованную мать.
— О, дорогой мой Казиміръ! — съ трепетаніемъ радости въ голосѣ воскликнула она.
Мужъ, собравъ силы, бросился къ ней, обнялъ, и эти двѣ души, за минуту передъ этимъ такія печальныя и унылыя, горюющія и тоскливыя, теперь испытывали необыкновенное блаженство восторга, какимъ охватывается человѣкъ только въ мгновенія своей первой юношеской любви.
Когда прошелъ первый порывъ радости, и они нѣсколько поуспокоились и пришли въ себя, жена спросила мужа:
— Неужели добрый панъ столько тебѣ денегъ далъ?
Шляхтичъ съ насмѣшкой и презрѣніемъ, покачавъ отрицательно головой, сказалъ:
— Твой добрый панъ скорѣе удавится, чѣмъ рѣшится дать хоть шестую часть такихъ прекрасныхъ дукатовъ.
— Жидъ Шмуль?.. Вотъ добрый-то человѣкъ, даромъ что некрещеный.
Тутъ ужъ мужъ расхохотался во все горло. Онъ не могъ удержаться отъ хохота и смѣялся до того, что у него закололо въ бокахъ. Жена обидчиво крикнула:
— Чему ты смѣешься?
— Ха… ха!.. ты говоришь; «далъ Шмуль»; да развѣ жидъ сдѣлаетъ когда что-нибудь подобное?.. Скорѣе міръ перевернется, а добрый Шмуль никогда не дастъ столько!
— Да, наконецъ, не съ неба же свалились тебѣ дукаты?
— Вотъ это правда.
— Кто же далъ?
— Панъ!
— Панъ?
— Да! — И шляхтичъ въ короткихъ словахъ разсказалъ про свою неожиданную встрѣчу.
Жена, выслушавъ, призадумалась, а потомъ промолвила:
— Странно! Не вѣрится, чтобы могли обронить столько денегъ… Послушай, Казиміръ, тутъ что-нибудь да не такъ.
— А по-твоему что это такое?
— Ужъ не навожденіе ли сатанинское?.. Ужъ не Твардовскаго ли это деньги?
— Эхъ, моя матушка! — вскричалъ мужъ. — Отъ кого бы ни были эти дукаты, возьмемъ ихъ, помолясь, и на всякій случай отгонимъ отъ нихъ всякую нечисть.
Жена согласилась съ доводомъ разумнаго мужа и успокоилась. Дукаты были спрятаны.
На другой день за столомъ шляхтича, вмѣсто зачерствѣлаго и заплѣсневѣвшаго куска хлѣба, былъ вкусный борщъ съ свининой и говядиной, а у ребеночка — прекрасное молоко, и жена весело сказала мужу, уплетавшему за обѣ щеки вкусное варево съ хорошо выпеченнымъ хлѣбомъ:
— Что ты хочешь, мой дорогой Казиміръ, сдѣлать на эти деньги?
— Уплатить долги.
— А на остальныя?
— Открыть корчму.
— Корчму? Что это тебѣ пришло въ голову?
— Я объ ней думалъ даже и въ то время, когда шелъ съ пустыми руками къ твоему доброму пану.
— Да почему жъ ты не хочешь сдѣлать что-нибудь другое, а хочешь непремѣнно завести корчму?
— А потому, моя душа, что я мужчина и лучше всякой женщины могу сообразить, что выгоднѣе и прибыльнѣе доброму хозяину.
— А давно ли ты сталъ сообразительнѣе женщины?
— Съ тѣхъ поръ, моя милая, какъ появились у меня деньги въ карманѣ.
— Какія же могутъ быть выгоды отъ твоей корчмы?
— Слушай!
И шляхтичъ въ важнымъ видомъ, словно рѣшалъ участь всего міра, началъ высчитывать и выкладывать женѣ предполагаемыя отъ своей корчмы выгоды.
По его доводамъ оказывалось, что прибыльнѣе этого дѣла ничего не можетъ быть на свѣтѣ, а главнымъ доказательствомъ справедливости своихъ соображеній онъ приводилъ тотъ фактъ, что если бы корчма была невыгодна, то ни одинъ жидъ не занялся бы ею; но какъ она приноситъ большіе барыши, то и эти христопродавцы чрезвычайно на нее падки. Противъ его доводовъ жена не могла возразить и только молвила:
— Если корчма такъ выгодна, то, пожалуйста, заводи ее поскорѣе!
— Съ деньгами, голубушка, она у меня вмигъ поспѣетъ.
Шляхтичъ началъ строить свою корчму. Черезъ нѣсколько недѣль на большой дорогѣ всякій пѣшій и проѣзжій уже могъ видѣть прекрасно и крѣпко, такъ сказать, хозяйственно выстроенную новую корчму, на вывѣскѣ которой большими буквами было написано:
«Дешево, хорошо и мило; сегодня на деньги, а завтра въ долгъ».
Торговля въ новой корчмѣ пошла на славу, и отъ зависти къ счастливому корчмарю у его собратовъ по ремеслу испортился не одинъ фунтъ крови и тѣмъ приблизилъ завистниковъ къ могилѣ.
Разъ зашелъ въ новую корчму какой-то прохожій, съ мѣшкомъ за плечами. Присѣвъ къ столу, онъ крякнулъ:
— Хозяинъ, кварту водки да пинту пива!
Шляхтичъ исполнилъ приказаніе. Прохожій, попивая водку и пиво, сказалъ, обращаясь къ хозяину:
— Славная у васъ корчма, пане.
— А?
— Ужъ сколько я ни перевидалъ ихъ, бродя по бѣлому свѣту, а лучше такой не видывалъ.
У шляхтича заиграло на сердце отъ такой похвалы своему созданію, и онъ горделиво сказалъ:
— Это я такую корчму выстроилъ.
— Отличная, пане… Одно только мнѣ не нравится.
— Что такое? — съ живостью произнесъ корчмарь, задѣтый за живое.
— Говорится: «безъ имени овца — баранъ», такъ и ваша, пане, корчма ни то, ни сё; слѣдовало бы дать ей имя… а то что такое написано на вашей вывѣскѣ?
— Какъ что? Написано очень заманчиво; самъ придумывалъ.
— Нѣтъ, если бъ я былъ на вашемъ мѣстѣ, пане, такъ далъ бы корчмѣ свое названіе, а кто разъ побывалъ бы у васъ, тотъ имя вашей корчмы передалъ бы другимъ; эти, прослыша, что въ вашей корчмѣ нѣтъ ни обмана, ни шалостей, а все спокойно, хорошо и дешево, захотѣли бы побывать у васъ… Ну, а какъ кто прознаетъ про вашу корчму, хоть она и превосходна, коли нѣтъ у ней ни имени, ни прозвища?.. Да, если бъ вы прозвали какъ-нибудь корчму, у васъ было бы больше прибыли и дохода… Подайте-ка еще кварту водки.
— Твоя правда и въ самомъ дѣлѣ, — подавая водку, проговорилъ корчмарь.
— Еще бы! Если вы дадите прозвище своей корчмѣ, то это для всѣхъ въ нашей сторонѣ будетъ новинкой, а всякая новизна всегда больше привлекаетъ къ себѣ людей. На новинку каждый человѣкъ падокъ.
— Да… да… Вотъ, говорятъ, «умъ хорошо, а два лучше того»… И въ самомъ дѣлѣ, у насъ еще никто не давалъ прозвищъ корчмамъ… Да, выдумка твоя, пріятель, хороша; но только какъ назвать корчму?
— По-моему, я прозвалъ бы ее «Римъ».
— Это гдѣ живетъ святѣйшій отецъ-папа?
— Да.
— Гм!.. Римъ!.. Да, заманчиво!
— Еще бы не заманчиво! Ну, напримѣръ, я иду, знаю грамоту и читаю на вывѣскѣ: «Римъ»… Какъ Римъ, думаю? вѣдь это, кажется, корчма?.. Опять читаю и снова вижу: «Римъ». Что за диво! Въ Римѣ, знаю, живетъ папа, а тутъ что за панъ живетъ? Дай-ка зайду и взгляну… Захожу — вижу и покой, и убранство, и кварты, и пинты — заманчиво!.. Волей-неволей кричу: хозяинъ, водки и пива!..
— Ахъ, какая досада, что я раньше не догадался сдѣлать этого! — перебивая, вскричалъ корчмарь. — А непремѣнно нужно это сдѣлать…
— Хорошо будетъ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!
— Знаю, да вотъ бѣда: по близости-то нѣтъ маляра.
— Если нѣтъ, то и не надо: пожалуй и я отвѣчу за него… да еще какъ! Распишу золотыми буквами слово Римъ.
— Да нешто ты маляръ, голубчикъ?
— Точно такъ… Вотъ въ сумкѣ у меня и все мастерство со мной.
Обрадовался шляхтичъ и велѣлъ прохожему написать на вывѣскѣ: «Римъ».
Смерть Твардовскаго.
Былъ вечеръ. Въ воздухѣ было бурно и ненастно. Вѣтеръ шумѣлъ и завывалъ. Унылъ и мраченъ былъ Твардовскій, окруженный своими несмѣтными богатствами. Онъ сидѣлъ въ богато-убранной своей опочивальнѣ, опершись на столъ рукою, на которую тяжело опустилась его грѣшная голова.
Онъ, казалось, впалъ въ какое-то оцѣпенѣніе; вся его жизнь была разрушена, всѣ надежды уничтожены, идти противъ судьбы было невозможно. Онъ уже давно оставилъ все: и чародѣйство, и опыты, и книги, иногда развѣ только, чтобъ отвязаться какъ-нибудь отъ душившаго его кошмара, онъ еще занимался медициной.
Его ужъ ничто больше не интересовало.
— Жизнь! Что такое жизнь? — говорилъ онъ самъ съ собой. — Жизнь — презагадочная вещь. До тѣхъ поръ, пока въ сердцѣ кровь быстро льется, для человѣка въ мірѣ все отрадно и радостно; но пройдутъ годы страстей, порывовъ и стремленій, и для него вокругъ становится все темнѣе и мрачнѣе. Начало жизни — рожденье, конецъ — смерть, середина — мука тайныхъ ранъ, желаній и ужасный рядъ заботъ и хлопотъ, а въ цѣломъ она — обманъ.
Послѣ непродолжительнаго промежутка, во время котораго мысли Твардовскаго спутывались въ какомъ-то смутномъ хаосѣ, онъ вновь заговорилъ:
— Да, жизнь дорога́, пока она прекрасна. А долго ли это продолжается? Когда легче умирать человѣку? По-моему — въ юности, пока душа человѣка не сроднилась съ бездушной пустотой жизни, пока еще не тяготится его умъ прошлымъ, когда борьба со смертью ему еще легка, — тогда легко человѣку перенестись изъ одного міра въ другой. О, какія муки я переношу!.. Я обманулся, ошибся… Возмечталъ, что достигну цѣли, могу быть счастливъ… думалъ снова любить и вѣрить… Но все пропало, прошло какъ бредъ больного… Можетъ быть, я бы и успѣлъ осуществить свои думы и стремленія и снова оживить въ сердцѣ все, что прежде цвѣло въ немъ, но злой демонъ мой не захотѣлъ… Плачь, Твардовскій, плачь!
И еще унылѣе опустилась его голова на грудь,
Вдругъ сильный и громкій стукъ, раздавшійся у воротъ его дома, заставилъ Твардовскаго выйти изъ своего мрачнаго состоянія. Онъ приказалъ узнать, кто стучится.
Слуги засуетились. Черезъ нѣсколько минутъ ему доложили, что какой-то незнакомецъ проситъ позволенія взойти къ нему. Твардовскій велѣлъ ввести ночного посѣтителя. Его ввели.
Это былъ довольно еще молодой человѣкъ, прилично одѣтый по тогдашней модѣ и съ лицомъ, на которомъ были написаны испугъ и совершенное разстройство. Онъ низко поклонился хозяину и проговорилъ:
— Я имѣю честь видѣть пана Твардовскаго?
— Онъ къ вашимъ услугамъ, — ласково отвѣчалъ послѣдній. — Что вамъ угодно?
Незнакомецъ съ умоляющимъ воплемъ вскричалъ, чуть не падая передъ Твардовскимъ на колѣни:
— Спасите мою жену!
— Она умираетъ?
— Да.
— Панъ, я давно уже не занимаюсь врачеваніемъ.
— О, великій Твардовскій, не отнимай у меня надежды: кромѣ тебя никто не поможетъ моей бѣдной женѣ!
— Развѣ нѣтъ другихъ?..
— Панъ, не медли… не томи… не заставляй меня невыносимо страдать… Каждый часъ… каждая минута дорога́,… Она можетъ стоить жизни… О, моя бѣдная жена!
— Видно, панъ очень любитъ свою жену? — улыбаясь и вставая, проговорилъ Твардовскій.
— О!..
Молодой человѣкъ, казалось, болѣе не могъ ничего говорить; онъ закрылъ руками глаза, и въ комнатѣ раздались судорожные звуки, походившіе какъ бы на заглушаемыя рыданія.
— Не унывай, юноша! — невольно вырвалось изъ устъ Твардовскаго. — Надѣйся и молись!
— О, жалостливый панъ!
Твардовскій началъ одѣваться.
— А далеко ли отсюда больная? — спросилъ онъ, беря съ собой нужные препараты.
— Близъ Сандомира.
— Не близко… Успѣемъ ли?
— У меня вездѣ заготовлены по дорогѣ свѣжія лошади… Надѣюсь, что не умретъ.
Твардовскій еще разъ внимательно взглянулъ на незнакомца испытующимъ взоромъ, которымъ, казалось, хотѣлъ онъ пронизать его насквозь. Убѣдясь, что молодой гость дѣйствительно пораженъ горемъ и глубоко страдаетъ, онъ подумалъ про себя:
— Авось, удастся хоть разъ сдѣлать доброе дѣло, которое не будетъ имѣть злыхъ послѣдствій. Возвративъ къ жизни его жену, я возвращу обоимъ имъ то счастіе, какого они желаютъ. На этотъ разъ, сатана, я перехитрю и пересилю тебя!
И съ довольнымъ видомъ при этой мысли онъ вышелъ изъ дома съ незнакомцемъ, сѣлъ въ колымагу, и оба помчались съ быстротой, на какую были способны кровные рысаки пріѣхавшаго.
Вихремъ мчались они. Нигдѣ не останавливались: вездѣ ихъ уже ожидалъ готовый экипажъ и добрые кони. Во время дороги они молчали, занятые каждый своими мыслями.
Твардовскій думалъ:
— Одно доброе дѣло, и оно можетъ спасти меня. Ага, сатана, я еще поборюсь съ тобой… Еще не все потеряно… Духъ тьмы, не забывай, что я еще имѣю разумъ, силу…
— А вотъ мы и пріѣхали! — прерывая размышляющаго Твардовскаго, воскликнулъ незнакомецъ.
Колымага остановилась. Тотъ и другой вышли изъ нея. Передъ глазами Твардовскаго стояла корчма нашего шляхтича.
— Что это? — съ удивленіемъ спросилъ Твардовскій, взглядывая на незнакомца.
— Корчма, докторъ,.
— Но жена ваша?
— Здѣсь.
— Какъ такъ?
— Она захворала на дорогѣ, и я принужденъ былъ остановиться съ ней въ этой корчмѣ.
Они вошли.
За прилавкомъ стоялъ веселый, довольный шляхтичъ, у печки сидѣла его молодая жена, тихо напѣвая пѣсню и укачивая въ колыбелькѣ своего милаго сына.
Лишь только Твардовскій переступилъ порогъ корчмы, и хозяинъ еще не успѣлъ отвѣсить ему поклона и подбѣжать съ предложеніемъ услугъ, какъ спутникъ Твардовскаго вмигъ сдѣлался невидимымъ ни для кого, кромѣ Твардовскаго, обернулся къ нему и насмѣшливо проговорилъ:
— Твардовскій, ты въ Римѣ!
Панъ задрожалъ отъ страшнаго ужаса. Передъ нимъ стоялъ сатана. Твардовскій понялъ, что сатана перехитрилъ его и тутъ, но, опомнясь отъ мгновеннаго остолбенѣнія, онъ сказалъ:
— Ты лжешь.
— Не лгу, Твардовскій… Корчма прозывается «Римъ»… Ну, смертный, человѣкъ, — и голосъ сатаны грознымъ, смертельнымъ звукомъ прозвучалъ въ ушахъ несчастнаго, — минуты и секунды твои сочтены, ты ужъ болѣе ничто для земли… Пора въ вѣчную тьму!
Твардовскій оглянулся. Онъ хотѣлъ убѣжать изъ корчмы, но еще сильнѣе былъ пораженъ тѣмъ, что увидѣлъ: въ каждой щелкѣ, изъ малѣйшаго отверстія выглядывали тысячи чертей, которые огненными глазами сверкали на свою жертву и отнимали у ней всякую надежду на спасеніе.
Скверно стало пану. Онъ безсильно опустился на скамью и не обращалъ вниманія на кланяющагося ему шляхтича, который съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на то, что дѣлается съ вошедшимъ паномъ.
Но вдругъ глаза Твардовскаго упали на колыбель. — У него блеснула счастливая мысль. — Онъ бросился къ ней и схватилъ на руки младенца, бросивъ перепуганной матери кошелекъ съ золотомъ и сказавъ:
— Возьми, добрая женщина, деньги и дай мнѣ поласкать малютку… О, я люблю дѣтей! Не пугайся, я ему ничего дурного не сдѣлаю… Дай мнѣ его, я озолочу тебя!
Мать, видя, что панъ ласкаетъ младенца, не дѣлаетъ ему ничего дурного да вдобавокъ еще такой добрый, успокоилась и оставила на его рукахъ сына. Тогда Твардовскій, обратясь къ духу тьмы, въ свою очередь, насмѣшливо сказалъ:
— Нѣтъ, сатана, теперь ты не возьмешь меня! Младенецъ крещенъ и безгрѣшенъ: ты не смѣешь коснуться его, а потому и меня.
Сатана поморщился.
— Младенецъ не твой, у него есть мать… Ты мой, я возьму тебя!
— Посмотримъ!
Твардовскій произнесъ это слово гордо, смѣло и, лаская младенца, съ сознаніемъ собственной силы, спокойно сѣлъ на лавку.
Онъ, какъ утопающій, хватался за соломинку, но хотѣлъ до послѣдней возможности бороться съ страшнымъ своимъ противникомъ и не уступать ему, пользуясь малѣйшей возможностью.
Сатана понялъ Твардовскаго и злобно сказалъ:
— Напрасны всѣ твои хитрости, земной червь! Ты этимъ ничего не выиграешь: я не выпущу тебя отсюда, и ты долженъ будешь умереть съ голоду.
— Подъ защитой невинности и чистоты я уйду отъ тебя, сатана!.. Прочь!..
— Твардовскій, ты для меня становишься, наконецъ, загадкой! Чего ты хочешь? Жизнь для тебя пуста и скучна…
Не слушая сатаны и лаская младенца, Твардовскій тихо заговорилъ надъ послѣднимъ:
— Да будетъ, дитя мое, надъ тобой благословеніе всѣхъ небесныхъ и земныхъ ангеловъ! Да будешь ты достоинъ отца и, какъ мать, прекрасенъ и любимъ; да будетъ духъ твой спокоенъ и въ правдѣ твердъ, какъ Божій херувимъ.
Сатана злился, но, не смѣя подступить къ Твардовскому, пока на рукахъ его было безгрѣшное существо, старался перебить пана и говорилъ съ укоромъ:
— Твардовскій, стыдно тебѣ лукавить. Все, что ты просилъ у меня, я тебѣ далъ, и ты еще хочешь взять у меня мою собственность. Не ты ли отдалъ мнѣ свою душу и тѣло?..
Но Твардовскій не обращалъ на сатану вниманія и продолжалъ благословлять младенца. Онъ говорилъ:
— Да не будешь ты знать до срока ни мукъ любви, ни думъ, жадныхъ къ славѣ; смотри безъ упрека на ложный блескъ и шумъ лживаго міра и не ищи причины чужимъ страстямъ и своимъ радостямъ и выйди изъ свѣтской суеты, тины и грязи бѣлъ душою, съ чистымъ, непорочнымъ сердцемъ!
— Твардовскій, зачѣмъ отступаешь?.. Зачѣмъ не хочешь отдать то, что долженъ?
— Прочь, сатана! Не отдамся!
— Какъ не отдашься? Почему?
— Я договорился съ тобой, чтобы ты взялъ меня въ Римѣ, а ты берешь въ корчмѣ.
— Но вѣдь эта корчма: «Римъ».
— Но не городъ.
— Вспомни, Твардовскій, что въ договорѣ было сказано только слово «Римъ», а городъ или корчма, объ этомъ не было и помину… Не такъ ли?
— Это правда.
— Такъ, значитъ, ты долженъ мнѣ отдаться. Подумай, Твардовскій, не лучше ли тебѣ кончить разомъ, чѣмъ томиться нескончаемой пыткой жизни?.. Если ты родился честнымъ, то и распростись съ землей, какъ слѣдуетъ честному человѣку, поляку и шляхтичу.
Твардовскаго сатана кольнулъ въ еще живое мѣсто: въ немъ заговорила національная гордость и честь дворянина. Онъ всталъ.
Блѣдный, какъ полотно, онъ бережно подошелъ съ младенцемъ къ матери, передалъ его ей на руки и потомъ, выпрямившись во весь ростъ, воскликнулъ:
— Крещеные люди, простите меня, грѣшнаго! Сатана, ты правъ: бери меня!
И съ воплемъ онъ выбѣжалъ изъ корчмы, гдѣ вмигъ и былъ подхваченъ сатаной, умчавшимся съ нимъ въ преисподнюю тьму среди грознаго раската громовыхъ ударовъ.
Такъ погибъ гордый человѣкъ!
•••
Разсказъ нашъ конченъ; но читатель спроситъ: возможны ли существованіе подобнаго человѣка, какъ Твардовскій, и его похожденія съ сатаной? Въ чемъ тутъ правда и гдѣ легенда?
Правда въ томъ, что въ свое время существовалъ и дѣйствовалъ Твардовскій, одаренный отъ природы большими способностями, умомъ и сильнымъ характеромъ, былъ ученымъ человѣкомъ своего вѣка и далеко своими познаніями опередилъ современниковъ, а послѣдніе, не понимая его, проникнутые суевѣріемъ и ложнымъ страхомъ, соединеннымъ съ невѣжествомъ, сложили о немъ легенду, внеся въ нее тогдашнія суевѣрныя вѣрованія, и, такимъ образомъ, разсказывали о немъ невѣроятныя вещи, легко принимаемыя на вѣру темнымъ людомъ.
Человѣкъ этотъ, вѣроятно, не мало выстрадалъ отъ своихъ неудавшихся надеждъ.
КОНЕЦЪ
При перепечатке ссылка на unixone.ru обязательна.