Тупейный художникъ

Содержаніе:

• ГЛАВА ПЕРВАЯ.
• ГЛАВА ВТОРАЯ.
• ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
• ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
• ГЛАВА ПЯТАЯ.
• ГЛАВА ШЕСТАЯ.
• ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
• ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
• ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
• ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
• ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ,
• ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
• ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

«Души ихъ во благихъ водворятся.» Погребальная пѣснь.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

У насъ многіе думаютъ, что «художники» — это только живописцы, да скульпторы, и то такіе, которые удостоены этого знанія академіею, а другихъ не хотятъ и почитать за художниковъ. Сазоновъ и Овчинниковъ для многихъ не больше какъ «серебренники». У другихъ людей не такъ: Гейне вспоминалъ про портного, который «былъ художникъ» и «имѣлъ идеи», а дамскія платья работы Вортъ и сейчасъ называютъ «художественными произведеніями». Объ одномъ изъ нихъ недавно писали, будто оно «сосредоточиваетъ бездну фантазіи въ шнипѣ».

Въ Америкѣ область художественная понимается еще шире: знаменитый американскій писатель Бретъ-Гартъ разсказываетъ, что у нихъ чрезвычайно прославился «художникъ», который «работалъ надъ мертвыми». Онъ придавалъ лицамъ почившихъ различныя «утѣшительныя выраженія», свидѣтельствующія о болѣе или менѣе счастливомъ состояніи ихъ отлетѣвшихъ душъ.

Было нѣсколько степеней этого искусства, — я помню три: «1) спокойствіе, 2) возвышенное созерцаніе и 3) блаженство непосредственнаго собесѣдованія съ Богомъ». Слава художника отвѣчала высокому совершенству его работы, т. е. была огромна, но, къ сожалѣнію, художникъ погибъ жертвою грубой толпы, не уважавшей свободы художественнаго творчества. Онъ былъ убитъ камнями за то, что усвоилъ «выраженіе блаженнаго собесѣдованія съ Богомъ» лицу одного умершаго фальшиваго банкира, который обобралъ весь городъ. Осчастливленные наслѣдники плута такимъ заказомъ хотѣли выразить свою признательность усопшему родственнику, а художественному исполнителю это сто́ило жизни…

Былъ въ такомъ же необычайномъ художественномъ родѣ мастеръ и у насъ на Руси.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Моего младшаго брата няньчила высокая, сухая, но очень стройная старушка, которую звали Любовь Онисимовна. Она была изъ прежнихъ актрисъ бывшаго орловскаго театра графа Каменскаго, и все, что́ я далѣе разскажу, происходило тоже въ Орлѣ во дни моего отрочества.

Братъ моложе меня на семь лѣтъ, слѣдовательно, когда ему было дна года и онъ находился на рукахъ у Любови Онисимовны, мнѣ минуло уже лѣтъ девять, и я свободно могъ понимать разсказываемыя мнѣ исторіи.

Любовь Онисимовна тогда была еще не очень стара, но бѣла, какъ лунь; черты лица ея были тонки и нѣжны, а высокій станъ совершенно прямъ и удивительно строенъ, какъ у молодой дѣвушки.

Матушка и тетка, гладя на нее, не разъ говорили, что она несомнѣнно была въ свое время красавица.

Она была безгранично честна, кротка и сентиментальна; любила въ жизни трагическое и… иногда запивала.

Она насъ водила гулять на кладбище къ Троицѣ, садилась здѣсь всегда на одну простую могилку съ старымъ крестомъ и нерѣдко что-нибудь мнѣ разсказывала.

Тутъ я отъ нея и услыхалъ исторію «тупейнаго художника».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Онъ былъ собратъ нашей нянѣ по театру; разница была въ томъ, что она «представляла на сценѣ и танцевала танцы», а онъ былъ «тупейный художникъ», т. е. парикмахеръ и гримировщикъ, который всѣхъ крѣпостныхъ артистовъ графа «рисовалъ и причесывалъ». Но это не былъ простой, банальный мастеръ съ тупейной гребенкой за ухомъ и съ жестянкой растертыхъ на салѣ румянъ, а былъ это — человѣкъ съ идеями, — словомъ, художникъ.

Лучше его, по словамъ Любови Онисимовны, никто не могъ «сдѣлать въ лицѣ воображенія».

При которомъ именно изъ графовъ Каменскихъ процвѣтали обѣ эти художественныя натуры, я съ точностью указать не смѣю. Графовъ Каменскихъ извѣстно три, и всѣхъ ихъ орловскіе старожилы называли «неслыханными тиранами». Фельдмаршала Михайлу Ѳедотовича крѣпостные убили за жестокость въ 1809 году, а у него было два сына: Николай, умершій въ 1811 г., и Сергѣй, умершій въ 1835 г.

Ребенкомъ, еще въ сороковыхъ годахъ, я помню еще огромное сѣрое деревянное зданіе съ фальшивыми окнами, намалеванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длиннымъ полуразвалившимся заборомъ. Это и была проклятая усадьба графа Каменскаго; тутъ же былъ и театръ. Онъ приходился гдѣ-то такъ, что былъ очень хорошо виденъ съ кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочетъ разсказать, то всегда почти начинала словами:

— Погляди-ка, милый, туда… Видишь, какое страшное?

— Страшное, няня.

— Ну, а что я тебѣ сейчасъ разскажу, такъ это еще страшнѣй.

Вотъ одинъ изъ такихъ ея разсказовъ о тупейщикѣ Аркадіи, чувствительномъ и смѣломъ молодомъ человѣкѣ, который былъ очень близокъ ея сердцу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Аркадій «причесывалъ и рисовалъ» однѣхъ актрисъ. Для мужчинъ былъ другой парикмахеръ, а Аркадій если и ходилъ иногда «на мужскую половину», то только въ такомъ случаѣ, если самъ графъ приказывалъ, «отрисовать кого-нибудь въ очень благородномъ видѣ». Главная особенность гримировальнаго туше этого художника состояла въ идейности, благодаря которой онъ могъ придавать лицамъ самыя тонкія и разнообразныя выраженія.

— Призовутъ его, бывало, — говорила Любовь Онисимовна: — и скажутъ: «надо, чтобы въ лицѣ было такое-то и такое воображеніе». Аркадій отойдетъ, велитъ актеру или актрисѣ передъ собою стоять или сидѣть, а самъ сложитъ руки на груди и думаетъ. И въ это время самъ всякаго красавца краше, потому что ростомъ онъ былъ умѣренный, но стройный, какъ сказать невозможно, носикъ тоненькій и гордый, а глаза ангельскіе, добрые, и густой хохолокъ прекрасиво съ головы на глаза свѣшивался, — такъ что глядитъ онъ, бывало, какъ изъ-за туманнаго облака.

Словомъ, тупейный художникъ былъ красавецъ и «всѣмъ нравился». «Самъ графъ» его тоже любилъ и «отъ всѣхъ отличалъ, одѣвалъ прелестно, но содержалъ въ самой большой строгости». Ни за что не хотѣлъ, чтобы Аркадій еще кого кромѣ его остригъ, обрилъ и причесалъ, и для того всегда держалъ его при своей уборной и кромѣ какъ въ театръ Аркадій никуда не имѣлъ выхода.

Даже въ церковь для исповѣди или причастія его не пускали, потому что графъ самъ въ Бога не вѣрилъ, а духовныхъ терпѣть не могъ, и одинъ разъ на Пасхѣ борисоглѣбскихъ священниковъ со крестомъ борзыми затравилъ¹.

Графъ же, по словамъ Любови Онисимовны, былъ такъ страшно нехорошъ, черезъ свое всегдашнее злѣнье, что на всѣхъ звѣрей сразу походилъ. Но Аркадій и этому звѣрообразію умѣлъ дать, хотя на время, такое воображеніе, что когда графъ вечеромъ въ ложѣ сидѣлъ, то показывался даже многихъ важнѣе.

А въ натурѣ-то графа, къ большой его досадѣ, именно и недоставало всего болѣе важности и «военнаго воображенія».

И вотъ, чтобы никто не могъ воспользоваться услугами такого неподражаемаго артиста, какъ Аркадій, онъ сидѣлъ «весь свой вѣкъ безъ выпуска и денегъ не видалъ въ рукахъ отъ роду». А было ему тогда уже лѣтъ за двадцать пять, а Любови Онисимовнѣ девятнадцатый годъ. Они, разумѣется, были знакомы, и у нихъ образовалось то, что́ въ таковые годы случается, т. е. они другъ друга полюбили. Но говорить они о своей любви не могли иначе, какъ далекими намеками при всѣхъ, во время гримировки.

Свиданія съ-глаза-на-глазъ были совершенно невозможны и даже немыслимы…

— Насъ, актрисъ, — говорила Любовь Онисимовна: — берегли въ такомъ же родѣ, какъ у знатныхъ господъ берегутъ кормилицъ: при насъ были приставлены пожилыя женщины, у которыхъ есть дѣти, и если, помилуй Богъ, съ которою-нибудь изъ насъ что́ бы случилось, то у тѣхъ женщинъ всѣ дѣти поступали на страшное тиранство.

Завѣтъ цѣломудрія могъ нарушать только «самъ», — тотъ, кто его уставилъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Любовь Онисимовна въ то время была не только въ цвѣтѣ своей дѣвственной красы, но и въ самомъ интересномъ моментѣ развитія своего многосторонняго таланта: она «пѣла въ хорахъ подпури», танцовала «первые па въ Китайской огородницѣ» и, чувствуя призваніе къ трагизму, «знала всѣ роли наглядкою».

Въ какихъ именно было годахъ — точно не знаю, но случилось, что черезъ Орелъ проѣзжалъ государь (не могу сказать, Александръ Павловичъ или Николай Павловичъ) и въ Орлѣ ночевалъ, а вечеромъ ожидали, что онъ будетъ въ театрѣ у графа Каменскаго.

Графъ тогда всю знать къ себѣ въ театръ пригласилъ (мѣстъ за деньги не продавали) и спектакль поставили самый лучшій. Любовь Онисимовна должна была и пѣть въ «подпури», и танцовать «Китайскую огородницу», а тутъ вдругъ еще во время самой послѣдней репетиціи упала кулиса и пришибла ногу актрисѣ, которой слѣдовало играть въ пьесѣ «герцогиню де-Бурблянъ».

Никогда и нигдѣ я не встрѣчалъ роли этого наименованія, но Любовь Онисимовна произносила ее именно такъ.

Плотниковъ, уронившихъ кулису, послали на конюшню наказывать, а больную отнесли въ ея каморку, но роли герцогини де-Бурблянъ играть было некому.

— Тутъ, — говорила Любовь Онисимовна: — я и вызвалась, потому что мнѣ очень нравилось, какъ герцогиня де-Бурблянъ у отцовыхъ ногъ прощенья проситъ и съ распущенными волосами умираетъ. А у меня у самой волосы были удивительно какіе большіе и русые, и Аркадій ихъ убиралъ загляденіе.

Графъ былъ очень обрадованъ неожиданнымъ вызовомъ дѣвушки исполнить роль, и, получивъ отъ режиссера удостовѣреніе, что «Люба роли не испортитъ», отвѣтилъ:

— За порчу мнѣ твоя спина отвѣтить, а ей отнеси отъ меня камариновыя серьги.

«Камариновыя же серьги» у нихъ былъ подарокъ и лестный, и противный. Это былъ первый знакъ особенной чести быть возведенною на краткій мигъ въ одалиски владыки. За этимъ вскорѣ, а иногда и сейчасъ же, отдавалось приказаніе Аркадію убрать обреченную дѣвушку послѣ театра «въ невинномъ видѣ святою Цециліей», и во всемъ въ бѣломъ, въ вѣнкѣ и съ лиліей въ рукахъ символизованную innocence доставляли на графскую половину.

— Это, — говорила няня: — по твоему возрасту непонятно, — но было это самое ужасное, особенно для меня, потому что я объ Аркадіи мечтала. Я и начала плакать. Серьги бросила на столъ, а сама плачу и какъ вечеромъ представлять буду, того уже и подумать не могу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

А въ эти самые роковые часы другое, — тоже роковое и искусительное дѣло подкралось и къ Аркадію.

Пріѣхалъ представиться государю изъ своей деревни братъ графа, который былъ еще собой хуже и давно въ деревнѣ жилъ и формы не надѣвалъ и не брился, потому что «все лицо у него въ буграхъ заросло». Тутъ же, при такомъ особенномъ случаѣ, надо было примундириться и всего себя самого привести въ порядокъ и «въ военное воображеніе», какое требовалось по формѣ.

А требовалось много.

— Теперь этого и не понимаютъ, какъ тогда было строго, — говорила няня. — Тогда во всемъ форменность наблюдалась и было положеніе для важныхъ господъ какъ въ лицахъ, такъ и въ причесаніи головы, а иному это ужасно не шло, и если его причесать по формѣ, съ хохломъ стоймя и съ височками, то все лицо выйдетъ совершенно точно мужицкая балалайка безъ струнъ. Важные господа ужасно какъ этого боялись. Въ этомъ и много значило мастерство въ бритьѣ и въ прическѣ, — какъ на лицѣ между бакенбардъ и усовъ дорожки пробрить, и какъ завитки положить, и какъ вычесать, — отъ этого отъ самой отъ малости въ лицѣ выходила совсѣмъ другая фантазія. Штатскимъ господамъ, по словамъ няни, легче было, потому что на нихъ внимательнаго призрѣнія не обращали, — отъ нихъ только требовался видъ посмирнѣе, а отъ военныхъ больше требовалось, — чтобы передъ старшимъ воображалась смирность, а на всѣхъ прочихъ отвага безмѣрная хорохорилась.

Это-то вотъ и умѣлъ придавать некрасивому и ничтожному лицу графа своимъ удивительнымъ искусствомъ Аркадій.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Деревенскій же братъ графа былъ еще некрасивѣе городского и вдобавокъ въ деревнѣ совсѣмъ «заволохатѣлъ» и «напустилъ въ лицо такую грубость», что даже самъ это чувствовалъ, а убирать его было некому, потому что онъ ко всему очень скупъ былъ и своего парикмахера въ Москву по оброку отпустилъ, да и лицо у этого второго графа было все въ большихъ буграхъ, такъ что его брить нельзя, чтобы всего не изрѣзать.

Пріѣзжаетъ онъ въ Орелъ, позвалъ къ себѣ городскихъ цырюльниковъ и говоритъ:

— Кто изъ васъ можетъ сдѣлать меня наподобіе брата моего графа Каменскаго, тому я два золотыхъ даю, а на того, кто обрѣжетъ, вотъ два пистолета на столъ кладу. Хорошо сдѣлаешь — бери золото и уходи, а если обрѣжешь одинъ прыщикъ или на волосокъ бакенбарды не такъ проведешь — то сейчасъ убью.

А все это пугалъ, потому что пистолеты были съ пустымъ выстрѣломъ.

Въ Орлѣ тогда городскихъ цырюльниковъ мало было, да и тѣ больше по банямъ только съ тазиками ходили, — рожки да піявки ставить, а ни вкуса, ни фантазіи не имѣли. Они сами это понимали и всѣ отказались «преображать» Каменскаго. «Богъ съ тобою, думаютъ, — и съ твоимъ золотомъ».

— Мы, говорятъ, — этого не можемъ, что вамъ угодно, потому что мы за такую особу и притронуться недостойны, да у насъ и бритвовъ такихъ нѣтъ, потому что у насъ бритвы простыя русскія, а на ваше лицо нужно бритвы аглицкія. Это одинъ графскій Аркадій можетъ.

Графъ велѣлъ выгнать городскихъ цирюльниковъ по шеямъ, а они и рады, что на волю вырвались, а самъ пріѣзжаетъ къ старшему брату и говоритъ:

— Такъ и такъ, братъ, я къ тебѣ съ большой моей просьбой, — отпусти мнѣ передъ вечеромъ твоего Аркашку, чтобы онъ меня какъ слѣдуетъ въ хорошее положеніе привелъ. Я давно не брился, а здѣшніе цирюльники не умѣютъ.

Графъ отвѣчаетъ брату:

— Здѣшніе цирюльники, разумѣется — гадость. Я даже не зналъ, что они здѣсь и есть, потому что у меня и собакъ свои стригутъ. А что до твоей просьбы, то ты просишь у меня невозможности, потому что я клятву далъ, что Аркашка, пока я живъ, никого кромѣ меня убирать не будетъ. Какъ ты думаешь, — развѣ я могу мое же слово передъ моимъ рабомъ перемѣнить?

Тотъ говоритъ:

— А почему нѣтъ: ты постановилъ, ты и отмѣнишь.

А графъ-хозяинъ отвѣчаетъ, что для него этакое сужденіе даже странно.

— Послѣ того, говоритъ, — если я самъ такъ поступать начну, то что же я отъ людей могу требовать? Аркашкѣ сказано, что я такъ положилъ, и всѣ это знаютъ, и за то ему содержанье всѣхъ лучше, а если онъ когда дерзнетъ и до кого-нибудь кромѣ меня съ своимъ искусствомъ тронется, — я его запорю и въ солдаты отдамъ.

Братъ и говоритъ:

— Что-нибудь одно — или запорешь, или въ солдаты отдашь, а водвою вмѣстѣ это не сдѣлаешь.

— Хорошо. — говоритъ графъ: — пусть по-твоему: не запорю до смерти, то до полусмерти, а потомъ сдамъ.

— И это, говоритъ, послѣднее твое слово, братъ?

— Да, послѣднее.

— И въ этомъ только все дѣло?

— Да, въ этомъ.

— Ну, въ такомъ разѣ и прекрасно, а то я думать, что тебѣ свой братъ дешевле крѣпостного холопа. Такъ ты слова своего и не мѣняй, а пришли Аркашку ко мнѣ моего пуделя остричь. А тамъ уже мое дѣло, что онъ сдѣлаетъ.

Графу неловко было отъ этого отказаться.

— Хорошо, говоритъ, — пуделя остричь я его пришлю.

— Ну, мнѣ только и надо.

Пожалъ графъ руку и уѣхалъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

А было это время передъ вечеромъ, въ сумерки, зимою, когда огни зажигаютъ.

Графъ призвалъ Аркадія и говоритъ:

— Ступай къ моему брату въ его домъ и остриги у него его пуделя.

Аркадій спрашиваетъ:

— Только ли будетъ всего приказанія?

— Ничего больше, — говоритъ графъ: — но поскорѣй возвращайся актрисъ убирать. Люба нынче въ трехъ положеніяхъ должна быть убрана, а послѣ театра представь мнѣ ее святой Цециліей.

Аркадій Ильичъ пошатнулся.

Графъ говоритъ:

— Что это съ тобой?

А Аркадій отвѣчаетъ:

— Виноватъ, на коврѣ оступился.

Графъ намекнулъ:

— Смотри, къ добру ли это?

А у Аркадія на душѣ такое сдѣлалось, что ему все равно, быть добру или худу.

Услыхалъ, что меня велѣно Цециліей убирать и, словно ничего не видя и не слыша, взялъ свой приборъ въ кожаной шкатулкѣ и пошелъ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Приходитъ къ графову брату, а у того уже у зеркала свѣчи зажжены и опять два пистолета рядомъ, да тутъ же уже не два золотыхъ, а десять, и пистолеты набиты не пустымъ выстрѣломъ, а черкесскими пулями.

Графовъ братъ говоритъ:

— Пуделя у меня никакого нѣтъ, а вотъ мнѣ что нужно: сдѣлай мнѣ туалетъ въ самой отважной минѣ, и получай десять золотыхъ, а если обрѣжешь — убью.

Аркадій посмотрѣлъ, посмотрѣлъ и вдругъ, — Господь его знаетъ, что́ съ нимъ сдѣлалось, — сталъ графова брата и стричь, и брить. Въ одну минуту сдѣлалъ все въ лучшемъ видѣ, золото въ карманъ ссыпалъ и говоритъ:

— Прощайте.

Тотъ отвѣчаетъ:

— Иди, но только я хотѣлъ бы знать: отчего такая отчаянная твоя голова, что ты на это рѣшился?

А Аркадій говоритъ:

— Отчего я рѣшился — это знаетъ только моя грудь да подоплека.

— Или, можетъ-быть, ты отъ пули заговоренъ, что и пистолетовъ не боишься.

— Пистолеты — это пустяки, — отвѣчаетъ Аркадій: — объ нихъ я и не думалъ.

— Какъ же такъ? неужели ты смѣлъ думать, что твоего графа слово тверже моего и я въ тебя за порѣзъ не выстрѣлю? Если на тебѣ заговора нѣтъ, ты бы жизнь кончилъ.

Аркадій, какъ ему графа напомянули, опять вздрогнулъ и точно въ полуснахъ проговорилъ:

— Заговора на мнѣ нѣтъ, а есть во мнѣ смыслъ отъ Бога: пока бы ты руку съ пистолетомъ сталъ поднимать, чтобы въ меня выстрѣлить, я бы прежде тебѣ бритвою все горло перерѣзалъ.

И съ тѣмъ бросился вонъ и пришелъ въ театръ какъ разъ въ свое время и сталъ меня убирать, а самъ весь трясется. И какъ завьетъ мнѣ одинъ локонъ и пригнется, чтобы губами отдувать, такъ все одно шепчетъ:

— Не бойся, увезу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Спектакль хорошо шелъ, потому что всѣ мы какъ каменныя были, пріучены и къ страху, и къ мучительству: — что́ на сердцѣ ни есть, а свое исполненіе дѣлали такъ, что ничего и незамѣтно.

Со сцены видѣли и графа, и его брата — оба одинъ на другого похожи. За кулисы пришли — даже отличить трудно. Только нашъ тихій-претихій, будто сдобрившись. Это у него всегда бывало передъ самою большою лютостію.

И всѣ мы млѣемъ и крестимся:

— Господи! помилуй и спаси. На кого его звѣрство обрушится?

А намъ про Аркашину безумную отчаянность, что́ онъ сдѣлалъ, было еще неизвѣстно, но самъ Аркадій, разумѣется, понималъ, что ему не быть пощады, и былъ блѣдный, когда графовъ братъ взглянулъ на него и что-то тихо на ухо нашему графу буркнулъ. А я была очень слу́хмена и разслыхала; онъ сказалъ:

— Я тебѣ какъ братъ совѣтую: ты его бойся, когда онъ бритвой брѣетъ.

Нашъ только тихо улыбнулся.

Кажется, что-то и самъ Аркаша слышалъ, потому что когда сталъ меня къ послѣднему представленію герцогиней убирать, такъ — чего никогда съ нимъ не бывало — столько пудры переложилъ, что костюмеръ-французъ сталъ меня отряхивать и сказалъ:

— Тро боку, тро боку! — и щеточкой лишнее съ меня счистилъ.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

А какъ все представленіе окончилось, тогда сняли съ меня платье герцогини де-Бурблянъ и одѣли Цециліей — одно этакое бѣлое, просто безъ рукавовъ, а на плечахъ только узелками подхвачено, — терпѣть мы этого убора не могли. Ну, а потомъ идетъ Аркадій, чтобы мнѣ голову причесать въ невинный фасонъ, какъ на картинахъ обозначено у святой Цециліи, и тоненькій вѣнецъ обручикомъ закрѣпить, и видитъ Аркадій, что у дверей моей каморочки стоятъ шесть человѣкъ. Это значитъ, чтобы, какъ онъ только, убравши меня, назадъ въ дверь покажется, такъ сейчасъ его схватить и вести куда-нибудь на мучительства. А мучительства у насъ были такія, что лучше сто разъ тому, кому смерть суждена. И дыба, и струна, и голову крячкомъ скрячивали, и заворачивали: все это было. Казенное наказаніе послѣ этого уже за ничто ставили. Подъ всѣмъ домомъ были подведены потайные погреба, гдѣ люди живые на цѣпяхъ, какъ медвѣди, сидѣли. Бывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, какъ тамъ цѣни гремятъ и люди въ оковахъ стонутъ. Вѣрно, хотѣли, чтобы объ нихъ вѣсть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смѣло вступаться. И долго тутъ томили людей, а иныхъ на всю жизнь. Одинъ сидѣлъ-сидѣлъ, да стихъ выдумалъ:

Стишокъ этотъ, бывало, самъ себѣ въ умѣ шепчешь и страшишься.

А другіе даже съ медвѣдями были прикованы, такъ что медвѣдь только на полвершка его лапой задрать не можетъ.

Только съ Аркадіемъ Ильичомъ ничего этого не сдѣлали, потому что онъ какъ вскочилъ въ мою каморочку, такъ въ то же мгновеніе сразу схватилъ столъ и вдругъ все окно вышибъ, и больше я уже ничего и не помню…

Стала я въ себя приходить, оттого что моимъ ногамъ очень холодно. Дернула ноги и чувствую, что я завернута вся въ шубѣ въ волчьей или въ медвѣжьей, а вкругъ — тьма промежная и коней тройка лихая мчится, и не знаю куда. А около меня два человѣка въ кучкѣ, въ широкихъ саняхъ сидятъ, — одинъ меня держитъ, это Аркадій Ильичъ, а другой во всю мочь лошадей погоняетъ… Снѣгъ такъ и брызжетъ изъ-подъ копытъ у коней, а сани, что секунда, то на одинъ, то на другой бокъ валятся. Если бы мы не въ самой серединѣ на полу сидѣли, да руками не держались, то никому невозможно бы уцѣлѣть.

И слышу у нихъ разговоръ тревожный, какъ всегда въ ожиданіи, — понимаю только: «гонятъ, гонятъ, гони, гони!» и больше ничего.

Аркадій Ильичъ, какъ замѣтилъ, что я въ себя прихожу, пригнулся ко мнѣ и говоритъ:

— Любушка голубушка! за нами гонятся… согласна ли умереть, если не уйдемъ?

Я отвѣчала, что даже съ радостью согласна.

Надѣялся онъ уйти въ турецкій Хрущукъ, куда тогда много нашихъ людей отъ Каменскаго бѣжали.

И вдругъ тутъ мы по льду какую-то рѣчку перелетѣли и впереди что-то въ родѣ жилья засѣрѣло и собаки залаяли, а ямщикъ еще тройку нахлесталъ и сразу на одинъ бокъ саней навалился, скособочилъ ихъ, и мы съ Аркадіемъ въ снѣгъ вывалились, а онъ, и сани, и лошади, все изъ глазъ пропало.

Аркадій говорить:

— Ничего не бойся, это такъ надобно, потому что ямщикъ, который насъ везъ, я его не знаю, а онъ насъ не знаетъ. Онъ съ тѣмъ за три золотыхъ нанялся, чтобы тебя увезть, а ему бы свою душу спасти. Теперь надъ нами будь воля Божья: вотъ село Сухая Орлица, — тутъ смѣлый священникъ живетъ, отчаянныя свадьбы вѣнчаетъ и много нашихъ людей проводилъ. Мы ему подарокъ подаримъ, онъ насъ до вечера спрячетъ и перевѣнчаетъ, а къ вечеру ямщикъ опять подъѣдетъ, и мы тогда скроемся.

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ,

Постучали мы въ домъ и взошли въ сѣни. Отворилъ самъ священникъ, старый, приземковатый, одного зуба въ переднемъ строю нѣтъ, и жена у него старушка старенькая — огонь вздула. Мы имъ оба въ ноги кинулись.

— Спасите, дайте обогрѣться и спрячьте до вечера.

Батюшка спрашиваетъ:

— А что вы, свѣты мои, со сносомъ или просто бѣглые?

Аркадій говоритъ:

— Ничего мы ни у кого не унесли, а бѣжимъ отъ лютости графа Каменскаго и хотимъ уйти въ турецкій Хрущукъ, гдѣ уже не мало нашихъ людей живетъ. И насъ не найдутъ, а съ нами есть свои деньги, и мы вамъ дадимъ за одну ночь переночевать золотой червонецъ и перевѣнчаться три червонца. Перевѣнчать, если можете, а если нѣтъ, то мы тамъ въ Хрущукѣ окрутимся.

Тотъ говоритъ:

— Нѣтъ, отчего же не могу? — я могу. Что тамъ еще въ Хрущукъ везть. Давай за все вмѣстѣ пять золотыхъ — я васъ здѣсь окручу.

И Аркадій подалъ ему пять золотыхъ, а я вынула изъ ушей камариновыя серьги и отдала матушкѣ.

Священникъ взялъ и сказалъ:

— Охъ, свѣты мои, все бы это ничего, — не такихъ, мнѣ случалось, кручивалъ, но не хорошо, что вы графскіе. Хоть я и попъ, а мнѣ его лютости страшно. Ну, да ужъ пускай, что Богъ дастъ, то и будетъ, — прибавьте еще лобанчикъ хоть обрѣзанный и прячьтесь.

Аркадій далъ ему шестой червонецъ полный, а онъ тогда своей попадьѣ говоритъ:

— Что же ты, старуха, стоишь? Дай бѣглянкѣ хоть свою юбченку да шушунчикъ какой-нибудь, а то на нее смотрѣть стыдно — она вся какъ голая. А потомъ хотѣлъ насъ въ церковь свести и тамъ въ сундукъ съ ризами спрятать. Но только-что попадья стала меня за переборочкой одѣвать, какъ вдругъ слышимъ у двери кто-то звякъ въ кольцо.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

У насъ сердца у обоихъ и замерли. А батюшка шепнулъ Аркадію:

— Ну, свѣтъ, въ сундукъ съ ризами вамъ теперь, видно, не попасть, а полѣзай-ка скорѣй подъ перину.

А мнѣ говоритъ:

— А ты, свѣтъ, вотъ сюда.

Взялъ да въ часовой футляръ меня и поставилъ и заперъ, и ключъ къ себѣ въ карманъ положилъ, и пошелъ пріѣзжимъ двери открывать. А ихъ, слышно, народу много, и кои у дверей стоятъ, а два человѣка уже снаружи въ окна смотрятъ.

Вошло семь человѣкъ погони все изъ графскихъ охотниковъ, съ кистенями и съ арапниками, а за поясами своры веревочныя, и съ ними восьмой, графскій дворецкій, въ длинной волчьей шубѣ съ высокимъ козыремъ.

Футляръ, въ которомъ я была спрятана, во всю переднюю половинку былъ пропилейный рѣшетчатый, старой тонкой кисейкой затянутъ, и мнѣ сквозь ту кисею глядѣть можно.

А старичокъ-священникъ сробѣлъ, что ли, что дѣло плохо — весь трясется передъ дворецкимъ и крестится и кричитъ скоренько:

— Охъ, свѣты мои, ой, свѣты ясные! знаю, знаю, чего ищете, но только я тутъ передъ свѣтлѣйшимъ графомъ ни въ чемъ не виноватъ, ей, право, не виноватъ, ей, не виноватъ!

А самъ какъ перекрестится, такъ пальцами черезъ лѣвое плечо на часовой футляръ кажетъ, гдѣ я заперта.

«Пропала я», думаю, видя, какъ онъ это чудо дѣлаетъ.

Дворецкій тоже это увидалъ и говоритъ:

— Намъ все извѣстно. Подавай ключъ вотъ отъ этихъ часовъ.

А попъ опять замахалъ рукой:

— Ой, свѣта мои, ой, ясненькіе! простите, не взыскивайте: я позабылъ, гдѣ ключъ положилъ, ей, позабылъ, ей, позабылъ.

А съ этимъ все себя другою рукой по карману гладитъ.

Дворецкій и это чудо опять замѣтилъ, и ключъ у него изъ кармана досталъ и меня отперъ.

— Вылѣзай, говоритъ, — соколка, а соколъ твой теперь намъ самъ скажется.

А Аркаша уже и оказался: сбросилъ съ себя поповскую постель на полъ и стоитъ.

— Да, говоритъ, — видно нечего дѣлать, ваша взяла, — везите меня на терзаніе, но она ни въ чемъ неповинна: я ее силой умчалъ.

А къ попу обернулся да только и сдѣлалъ всего, что въ лицо ему плюнулъ.

Тотъ говоритъ:

— Свѣты мои, видите еще какое надъ саномъ моимъ и вѣрностію поруганіе? Доложите про это пресвѣтлому графу.

Дворецкій ему отвѣчаетъ:

— Ничего, не безпокойся, все это ему причтется, — и велѣлъ насъ съ Аркадіемъ выводить.

Разсадились мы всѣ на трое саней, на переднія связаннаго Аркадія съ охотниками, а меня подъ такою же охраною повезли на заднихъ, а на середнихъ залишніе люди поѣхали.

Народъ, гдѣ насъ встрѣтитъ, все разступается, — думаютъ, можетъ-быть, свадьба.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Очень скоро доскакали и какъ впали на графскій дворъ, такъ я и не видала тѣхъ саней, на которыхъ Аркашу везли, а меня взяли въ свое прежнее мѣсто и все съ допроса на допросъ брали: сколь долго времени я съ Аркадіемъ наединѣ находилась.

Я всѣмъ говорю:

— Ахъ, даже нисколечко!

Тутъ что́ мнѣ, вѣрно, на роду было назначено не съ милымъ, а съ постылымъ, — той судьбы я и не минула, а придучи къ себѣ въ каморку только было ткнулась головой въ подушку, чтобы оплакать свое несчастіе, какъ вдругъ слышу изъ-подъ пола ужасные стоны.

У насъ это такъ было, что въ деревянной постройкѣ мы, дѣвицы, на второмъ жильѣ жили, а внизу была большая, высокая комната, гдѣ мы нѣтъ и танцовать учились, и оттуда къ намъ вверхъ все слышно было. И адскій царь Сатана надоумилъ ихъ, жестокихъ, чтобы имъ терзать Аркашу подъ моимъ покойцемъ…

Какъ почуяла я, что это его терзаютъ… и бросилась… въ дверь ударилась, чтобъ къ нему бѣжать… а дверь заперта… Сама не знаю, что́ сдѣлать хотѣла… и упала, а на полу еще слышнѣй… И ни ножа, ни гвоздя — ничего нѣтъ, на чемъ бы можно какъ-нибудь кончиться… Я взяла да своей же косой и замоталась… Обвила горло, да все крутила, крутила и слышать стала только звонъ въ ушахъ, а въ глазахъ круги и замерло… А стала я ужъ опять себя чувствовать въ незнакомомъ мѣстѣ, въ большой свѣтлой избѣ… И телятки тутъ были… много теляточекъ, штукъ больше десяти, — такіе ласковые, придетъ и холодными губами руку лижетъ, думаетъ мать сосетъ… Я оттого и проснулась, что щекотно стало… Вожу вокругъ глазами и думаю, гдѣ я? Смотрю, входитъ женщина, пожилая, высокая, вся въ синей пестряди и пестрядиннымъ чистымъ платкомъ повязана, а лицо ласковое.

Замѣтила эта женщина, что я въ признакъ пришла, и обласкала меня, и разсказала, что нахожусь при своемъ же графскомъ домѣ въ телячьей избѣ… «Это вонъ тамъ было», поясняла Любовь Онисимовна, указывая рукою по направленію къ самому отдаленному углу полуразрушенныхъ сѣрыхъ загражденій.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

На скотномъ дворѣ она очутилась потому, что была подъ сомнѣніемъ, не сдѣлалась ли она въ родѣ сумасшедшей? Такихъ скотамъ уподоблявшихся на скотномъ и испытывали, потому что скотники были народъ пожилой и степенный, и считалось, что они могли «наблюдать» психозы.

Пестрядинная старуха, у которой опозналась Любовь Онисимовна, была очень добрая, а звали ее Дросида.

— Она, какъ убралася передъ вечеромъ, — продолжала няня: — сама мнѣ постельку изъ свѣжей овсяной соломки сдѣлала. Такъ распушила мягко, какъ пуховичокъ, и говоритъ: «я тебѣ, дѣвушка, все открою. Будь что будетъ, если ты меня выскажешь, а я тоже такая, какъ и ты, и не весь свой вѣкъ эту пестрядь носила, а тоже другую жизнь видѣла, но только не дай Богъ о томъ вспомнить, а тебѣ скажу: не сокрушайся, что въ ссылъ на скотный дворъ попала, — на ссылу лучше, но только вотъ этого ужаснаго плакона берегись…»

И вынимаетъ изъ-за шейнаго платка бѣленькій стеклянный пузырекъ и показываетъ.

Я спрашиваю:

— Что это?

А она отвѣчаетъ:

— Это и есть ужасный плаконъ, а въ немъ ядъ для забвенія.

Я говорю:

— Дай мнѣ забвеннаго яду: я все забыть хочу.

Она говоритъ:

— Не пей — это водка. Я съ собой не совладала разъ, выпила… добрые люди мнѣ дали… Теперь и не могу — надо мнѣ это, а ты не пей пока можно, а меня не суди, что я пососу — очень больно мнѣ. А тебѣ еще есть въ свѣтѣ утѣшеніе: его Господь ужъ отъ тиранства избавилъ!…

Я такъ и вскрикнула: «умеръ!» да за волосы себя схватила, а вижу не мои волосы, — бѣлые… Что это!

А она мнѣ говоритъ:

— Не пужайся, не пужайся, твоя голова еще тамъ побѣлѣла, какъ тебя изъ косы выпутали, а онъ живъ и ото всего тиранства спасенъ: графъ ему такую милость сдѣлалъ, какой никому и не было, — я тебѣ, какъ ночь придетъ, все разскажу, а теперь еще пососу… Отсосаться надо… жжетъ сердце.

И все сосала, все сосала, и заснула.

Ночью, какъ всѣ заснули, тетушка Дросида опять тихонечко встала, безъ огня подошла къ окошечку и, вижу, опять стоя пососала изъ плакончика и опять его спрятала, а меня тихо спрашиваетъ:

— Спитъ горе или не спитъ?

Я отвѣчаю:

— Горе не спитъ.

Она подошла ко мнѣ къ постели и разсказала, что графъ Аркадія послѣ наказанія къ себѣ призывалъ и сказалъ:

— Ты долженъ былъ все пройти, что тебѣ отъ меня сказано, но какъ ты былъ мой фаворитъ, то теперь будетъ тебѣ отъ меня милость: я тебя пошлю завтра безъ зачета въ солдаты сдать, но за то, что ты брата моего, графа и дворянина, съ пистолетами его не побоялся, я тебѣ путь чести открою, — я не хочу, чтобы ты быть ниже того, какъ самъ себя съ благороднымъ духомъ поставилъ. Я письмо пошлю, чтобы тебя сейчасъ прямо на войну послали, и ты не будешь служить въ простыхъ во солдатахъ, а будешь въ полковыхъ сержантахъ и покажи свою храбрость. Тогда надъ тобой не моя воля, а царская.

— Ему, — говорила пестрядинная старушка: — теперь легче и бояться больше нечего: надъ нимъ одна уже власть — что пасть въ сраженіи, а не господское тиранство.

Я такъ и вѣрила, и три года все каждую ночь во снѣ одно видѣла, какъ Аркадій Ильичъ сражается.

Такъ три года прошло, и во все это время мнѣ была Божія милость, что къ театру меня не возвращали, а все я тутъ же въ телячьей избѣ оставалась жить, при тетушкѣ Дросидѣ въ младшихъ. И мнѣ тутъ очень хорошо было, потому что я эту женщину жалѣла, и когда она, бывало, ночью не очень выпьетъ, такъ любила ее слушать. А она еще помнила, какъ стараго графа наши люди зарѣзали, и самъ главный камердинеръ, — потому что никакъ уже больше не могли его адской лютости вытерпѣть. Но я все еще ничего не пила, и за тетушку Дросиду много дѣлала и съ удовольствіемъ: скотинки эти у меня какъ дѣтки были. Къ теляткамъ, бывало, такъ привыкнешь, что когда котораго отпоишь и его поведутъ колоть для стола, такъ сама его перекрестишь и сама о немъ послѣ три дня плачешь. Для театра я уже не годилась, потому что ноги у меня не хорошо ходить стали, колыхались. Прежде у меня походка была самая легкая, а тутъ, послѣ того, какъ Аркадій Ильичъ меня увозилъ по холоду безъ чувствъ, я вѣрно ноги простудила и въ носкѣ для танцевъ уже у меня никакой крѣпости не стало. Сдѣлалась я такою же пестрядинною, какъ и Дросида, и Богъ знаетъ, докуда бы прожила въ такой унылости, какъ вдругъ, одинъ разъ, была я у себя въ избѣ передъ вечеромъ: солнышко садится, а я у окна тальки разматываю, и вдругъ мнѣ въ окно упадаетъ небольшой камень, а самъ весь въ бумажку завернутъ.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

Я оглянулась туда-сюда и за окно выглянула, — никого нѣтъ.

— Навѣрно, думаю, это кто-нибудь съ воли черезъ заборъ кинулъ, да не попалъ куда надо, а къ намъ съ старушкой вбросилъ. И думаю себѣ: развернуть или нѣтъ эту бумажку? Кажется, лучше развернуть, потому что на ней непремѣнно что-нибудь написано? А можетъ-быть это кому-нибудь что-нибудь нужное, и я могу догадаться и тайну про себя утаю, а записочку съ камушкомъ опять точно такимъ же родомъ кому слѣдуетъ переброшу.

Развернула и стала читать, и глазамъ своимъ не вѣрю…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

Писано:

«Вѣрная моя Люба! Сражался я и служилъ государю и проливалъ свою кровь не однажды, и вышелъ мнѣ за то офицерскій чинъ и благородное званіе. Теперь я пріѣхалъ на свободѣ въ отпускъ для излѣченія ранъ и остановился въ Пушкарской слободѣ, на постояломъ дворѣ у дворника, а завтра ордена и кресты надѣну и къ графу явлюсь и принесу всѣ свои деньги, которыя мнѣ на лѣченье даны, пятьсотъ рублей, и буду просить мнѣ тебя выкупить, и въ надеждѣ, что обвѣнчаемся передъ престоломъ Всевышняго Создателя».

— А дальше, — продолжала Любовь Онисимовна, всегда съ подавляемымъ чувствомъ: — писалъ такъ, что, «какое, говоритъ, вы надъ собою бѣдствіе видѣли и чему подвергались., то я то за страданіе ваше, а не во грѣхъ и не за слабость поставляю и предоставляю то Богу, а къ вамъ одно мое уваженіе чувствую». И подписано: «Аркадій Ильинъ».

Любовь Онисимовна письмо сейчасъ же сожгла на загнеткѣ и никому про него не сказала, ни даже пестрядинной старухѣ, а только всю ночь Богу молилась, нимало о себѣ словъ не произнося, а все за него, потому что, говоритъ, хотя онъ и писалъ, что онъ теперь офицеръ и со крестами и ранами, однако, я никакъ вообразить не могла, чтобы графъ съ нимъ обходился иначе, нежели прежде.

Просто сказать, боялась, что еще его бить будутъ.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

Па утро, рано, Любовь Онисимовна вывела телятокъ на солнышко и начала ихъ съ корочки изъ лоханокъ молочкомъ поить, какъ вдругъ до ея слуха стало достигать, что «на волѣ», за заборомъ, люди, куда-то поспѣшая, бѣгутъ и шибко между собою разговариваютъ.

— Что́ такое они говорили, того я, — сказывала она: — ни одного слова не разслышала, но точно ножъ слова ихъ мнѣ рѣзали сердце. И какъ въѣхалъ въ это время въ ворота навозникъ Филиппъ, я и говорю ему:

— Филюшка, батюшка, не слыхалъ ли, про что это люди идутъ, да такъ любопытно разговариваютъ?

А онъ отвѣчаетъ:

— Это, говоритъ, — они идутъ смотрѣть, какъ въ Пушкарской слободѣ постоялый дворникъ ночью соннаго офицера зарѣзалъ. Совсѣмъ, говоритъ, горло перехватилъ и пятьсотъ рублей денегъ съ него снялъ. Поймали его, весь въ крови, говорятъ, и деньги при немъ.

И какъ онъ мнѣ это выговорилъ, я тутъ же брякъ съ ногъ долой…

Такъ и вышло: этотъ дворникъ Аркадія Ильича зарѣзалъ… и похоронили его вотъ тутъ, въ этой самой могилкѣ, на которой сидимъ… Да, тутъ онъ и сейчасъ подъ нами, подъ этой земелькой лежитъ… А то ты думалъ, отчего же я все сюда гулять-то съ вами хожу… Мнѣ не туда глядѣть хочется (указала она на мрачныя и сѣдыя развалины). а вотъ здѣсь возлѣ него посидѣть, и… и капельку за его душу помяну…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

Тутъ Любовь Онисимовна остановилась и, считая свой сказъ досказаннымъ, вынула изъ кармана пузыречекъ, и «поминула», или «пососала», но я ее спросилъ:

— А кто же здѣсь схоронилъ знаменитаго тупейнаго художника?

— Губернаторъ, голубчикъ, самъ губернаторъ на похоронахъ былъ. Какъ же! Офицеръ, — его и за обѣдней и дьяконъ, и батюшка «боляриномъ» Аркадіемъ называли и какъ опустили гробъ, солдаты пустыми зарядами вверхъ изъ ружей выстрѣлили. А постоялаго дворника послѣ, черезъ годъ, палачъ на, Ильинкѣ на площади кнутомъ наказывалъ. Сорокъ и три кнута ему за Аркадія Ильича дали, и онъ выдержалъ — живъ остался и въ каторжную работу клейменый пошелъ. Наши мужчины, которымъ возможно было, смотрѣть бѣгали, а старики, которые помнили, какъ за жестокаго графа наказывали, говорили, что это сорокъ и три кнута мало, потому что Аркаша былъ изъ простыхъ, а тѣмъ за графа такъ сто и одинъ кнутъ дали. Четнаго удара, вѣдь, это по закону нельзя остановить, а всегда надо бить въ нечетъ. Нарочно тогда палачъ, говорятъ, тульскій былъ привезенъ, и ему передъ дѣдомъ три стакана рому дали выпить. Онъ потомъ такъ билъ, что сто кнутовъ ударилъ все только для одного мученія и тотъ все живъ былъ, а потомъ какъ сто первымъ щелканулъ, такъ всю позвонцовую кость и растрощилъ. Стали поднимать съ доски, а онъ ужъ и кончается… Покрыли рогожечкой, да въ острогъ и повезли, — доро́гой умеръ. А тульскій, сказываютъ, все еще покрикивать: «давай еще кого бить — всѣхъ орловскихъ убью».

— Ну, а вы же, говорю, на похоронахъ были или нѣтъ?

— Ходила. Со всѣми вмѣстѣ ходила: графъ велѣлъ, чтобы всѣхъ театральныхъ свести посмотрѣть, какъ изъ нашихъ людей человѣкъ заслужиться могъ.

— И прощались съ нимъ?

— Да, какъ же! всѣ подходили, прощались, и я… перемѣнился онъ, такой, что я бы его и не узнала.. Худой и очень блѣдный, — говорили, весь кровью истекъ, потому что онъ его въ самую полночь еще зарѣзалъ… Сколько это онъ своей крови пролилъ…

Она умолкла и задумалась.

— А вы, говорю, — сами послѣ это каково перенесли?

Она какъ бы очнулась и провела по лбу рукою.

— По началу не помню, говоритъ, — какъ домой пришла… Со всѣми вмѣстѣ, вѣдь, — такъ вѣрно кто-нибудь меня велъ… А ввечеру Дросида Петровна говорить:

— Ну, такъ нельзя, — ты не спишь, а между тѣмъ лежишь какъ каменная. Это не хорошо — ты плачь, чтобы изъ сердца истокъ былъ.

Я говорю:

— Не могу, теточка, — сердце у меня какъ уголь горитъ и истоку нѣтъ.

А она говоритъ:

— Ну, значитъ, теперь плакона не миновать.

Налила мнѣ изъ своей бутылочки и говоритъ:

— Прежде я сама тебя до этого не допускала и отговаривала, а теперь дѣлать нечего: облей уголь — пососи.

Я говорю: «не хочется».

— Дурочка, говоритъ: — да кому же сначала хотѣлось. Вѣдь оно горе-горькое, а ядъ горевой еще горче, а облить уголь этимъ ядомъ — на минуту гаснетъ. Соси скорѣе, соси!

Я сразу весь плаконъ выпила. Противно было, но спать безъ того не могла, и на другую ночь тоже… выпила… и теперь безъ этого уснуть не могу, и сама себѣ плакончикъ завела и винца покупаю… А ты, хорошій мальчикъ, мамашѣ этого никогда не говори, никогда не выдавай простыхъ людей: потому что простыхъ людей вѣдь надо беречь, простые люди все вѣдь страдатели. А вотъ мы когда домой пойдемъ, то я опять за уголкомъ у кабачка въ окошечко постучу… Сами туда не взойдемъ, а я свой пустой плакончикъ отдамъ, а мнѣ новый высунутъ.

Я былъ растроганъ и обѣщался, что никогда и ни за что не скажу о ея «плакончикѣ».

— Спасибо, голубчикъ, — не говори: мнѣ это нужно.

И какъ сейчасъ я ее вижу и слышу: бывало, каждую ночь, когда всѣ въ домѣ уснуть, она тихо приподнимается съ постельки, чтобы и косточка не хрустнула; прислушивается, встаетъ, крадется на своихъ длинныхъ, простуженныхъ ногахъ къ окошечку… Стоитъ минутку, озирается, слушаетъ: не идетъ ли изъ спальни мама; потомъ тихонько стукнетъ шейкой «плакончика» о зубы, приладится и «пососетъ…» Глотокъ, два, три… Уголекъ залила и Аркашу помянула, и опять назадъ въ постельку, — юркъ подъ одѣяльце и вскорѣ начинаетъ тихо-претихо посвистывать — фю-фю, фю-фю, фю-фю. Заснула!

Болѣе ужасныхъ и раздирающихъ душу поминокъ я во всю мою жизнь не видывалъ.

↑