Русскій солдатъ
Содержаніе:
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ
ГОСУДАРЮ НАСЛѢДНИКУ
ЦЕСАРЕВИЧУ И ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ
АЛЕКСАНДРУ НИКОЛАЕВИЧУ.
«Иль на щитѣ иль со щитомъ!» говорилъ древній рыцарь, закованный какъ ракъ въ стальную скорлупу. Иль на штыкѣ, иль со штыкомъ! могъ бы сказать русскій солдатъ, у котораго щитъ святая вѣра, а броня — преданность къ Царю! Несокрушимъ этотъ твердый щитъ, скованный вѣками; — могуча и тверда эта броня, о которую зазубрили размашистый мечъ; и дикій монголъ и полякъ и ливонецъ и шведъ и французъ!… Пересчитаемъ ли прекрасные и безпримѣрные подвиги русскаго солдата, его благородныя жертвы отъ Полтавскаго дѣла до Дебречинскаго? Не онъ ли, еще ученикомъ, оправдалъ мощную волю и надежды Петра въ битвахъ съ героемъ сѣвера Карломъ! Не онъ ли, какъ древній римлянинъ, вмѣстѣ съ горнымъ орломъ явился на недоступныхъ вершинахъ Альпійскихъ скалъ, шагнувъ подъ лезвіемъ опытнаго меча за пропасти и трущобы ихъ къ славной побѣдѣ? Не онъ ли, подъ тысячью смертей, вѣрный Царскому слову, — на встрѣчу гибели и славы, перебѣжалъ съ Барклаемъ по тонкому льду Ботники? — Не онъ ли открытою грудью, въ которой бьется ретивое, всегда готовое откликнуться на зовъ Царя и родины — отстоять свою святыню, неприкосновенность храмовъ, славу отчизны и ея спокойствія въ грозный годъ нашествія иноплеменныхъ? Не онъ ли встрѣтивъ мечъ — мечемъ, удаль удалью помѣрился подвигомъ съ хищнымъ горцемъ и, вынося милліоны препятствій, всталъ твердою ногою на кремнистыхъ скалахъ Кавказа? Не онъ ли, по слову Бѣлаго Царя, помня завѣтъ присяги, умиралъ, за спокойствіе иноплеменныхъ, размѣтавъ штыкомъ язвы и плевелы Германіи? Какого дива не свершитъ русскій солдатъ, который создалъ пословицу: «красна смерть на ратномъ полѣ»!
Всегда и вездѣ, твердый славными отцами-командирами, гордый богатырскими дѣлами своихъ предковъ, первыхъ героевъ — отчизны — русскій солдатъ смѣло шелъ навстрѣчу смерти, бодро и весело сносилъ непогоду бивуака и рвалъ побѣду у врага… Созданный Петромъ, онъ пробѣжалъ широкое, раздольное поприще славы за Минихомъ, Лассіемъ, Румянцовымъ, Потемкинымъ, Суворовымъ, Барклаемъ, Кутузовымъ и Паскевичемъ — и по волѣ, по слову Отца-Царя, готовъ каждый день штыкомъ и своею кровью вписывать новые и славные подвиги въ страницы нашей блестящей исторіи! Какая твердыня не сокрушится предъ его острою сталью? Гдѣ не проложитъ онъ себѣ пути за одно Царское спасибо, дорогое его сердцу? Не онъ ли умѣетъ, покрутивъ усъ — сказать: за Вѣру, Царя и отцовъ-командировъ — Ура!… Не передъ этимъ ли шумнымъ, отъ сердца оторваннымъ ура падали недоступныя твердыни, — не эта ли вѣра въ свою совѣсть, мужество и храбрость сокрушали несокрушимыхъ, — не они ли творили чудо, которому дивились предки, дивятся современники и которое съ благоговѣніемъ къ священной памяти героевъ вспомнятъ потомки…
Русскій солдатъ есть примѣръ: чести, славы и преданности!
Взгляните на его раздольное поприще, на его благородную, отмѣченную перстомъ вѣры, преданности и мужества жизнь, въ которой такъ много усладительнаго, жизненнаго и человѣческаго, что наблюдатель долженъ невольно полюбить душою — русскаго, извѣданнаго служаку.
Вотъ его жизнь отъ порога родной избы, до сосноваго гроба и погребальной дроби барабана…
І. ОТДАЧА РЕКРУТА
Вѣтеръ въ громкихъ переливахъ, стеная и плача заливался заунывною пѣснею, настороживъ чуткое ухо деревенскаго пса, готоваго тоскующимъ и грустнымъ воплемъ отвѣтить его протяжному реву… Скудный свѣтъ лучины еще не мелькалъ въ крошечныхъ окнахъ ветхихъ лачугъ, а уже смерклось на дворѣ и, ночь ложилась надъ избами, засыпанными снѣжною мятелью… Непогода загнала мирныхъ поселянъ на полати, да къ печкѣ — и, только нѣсколько нагольныхъ тулуповъ, перемѣшанныхъ пестрыми повойниками бабъ, можно было замѣтить у тесовой избы стараго Панфила… Тутъ же у воротъ пара продрогнувшихъ лошадокъ стоятъ понуря косматыя шеи, изрѣдка скрипнувъ полозьями розвальней, покрытыхъ чистою рогожею…
Не пиръ и не праздникъ въ избѣ Панфила, а православныхъ много, какъ на крестинахъ. Бабы-говоруньи, кумушки-щебетки, прижавшись къ дверямъ и печкѣ, шепчутъ другъ другу на-ухо, поглаживая косматыя головы ребятишекъ… Три, четыре парня, передергивая въ раздумьѣ пестрый кушакъ, выдались впередъ и опустили голову, прислушиваясь къ рыданью Кузминичны, на которую сѣдой Панфилъ бросилъ уже не одинъ взглядъ досады… Всѣхъ замѣчательнѣе здѣсь лице Ѳедота, младшаго сына ПанФила… Видно, что крѣпко не хочется парню пустить на рѣсницу слезу попрошайку; да не въ моготу: ретивое выболѣло, и надорвалась грудь христіанская… Легко ли, не легко ли, а разстаться съ кровнымъ, проводить его въ даль безвѣстную, аль подъ пулю бусурманскую, тяжело душѣ… Хоть она и мужицкая, да вѣдь не лыкомъ же строчена… Братъ-то родной: не мачеха родила, не въ корзинѣ его за порогъ въ избу сунули!…
Васъ ли не выплакалъ я, какъ закладывалъ кормильцевъ саврасенькихъ, думаетъ Ѳедотъ; аль и въ самомъ дѣлѣ, нешто маятность горемычная — закабалить въ чужое кровнаго?… А онъ?… русскій человѣкъ — безъ креста и молитвы не къ бѣдѣ и не къ радости! — Молодецъ Архипъ, новобранецъ будущій, у отцовскихъ ногъ бьетъ поклонъ съ теплымъ шепотомъ Пресвятой Заступницѣ… Тяжело вздохнулъ молодецъ, кинулъ за ухо кудри свои русыя, рукавомъ смахнулъ съ глазъ слезу горькую — всталъ и, какъ водится, одѣлилъ поклономъ званыхъ и незваныхъ…
— Прости кормилецъ-батюшка, — прошепталъ онъ, падая въ ноги отцу — Награди меня словомъ ласковымъ, да молитвой родственной…
Тихо въ избѣ, даже вѣтеръ притихъ, не стучитъ въ окно дробью снѣжною, — даже смолкла Кузминишна, уставивъ слезный взоръ на сына, — и, только легкій шорохъ ребятишекъ, забравшихся на полати, нарушаетъ молчаливую сцену разлуки…
— Сохранитъ тебя — Мать-заступница Царица Небесная… Будь надъ тобою воля Божеская и власть Отца Царя-Батюшки, — сказалъ старикъ… При этомъ медленно, дрожащими руками Панфилъ взялъ со стола коровай хлѣба и благословивъ имъ сына, продолжалъ: — послужи Царю, Архипушка, вѣрой, правдой; да совѣстью. Помни умную присказку… Не прячь ее за щеку, да въ пазуху… Носи въ памяти; оттуда и злой человѣкъ не украдетъ… За Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ… Не пропадешь и ты съ этою присказкой! Будь солдатомъ не по имяни… Совѣсть, да присяга далеко поведутъ… Начинай все съ молитвою — споро будетъ… Отличай врага отъ родича… Съ первымъ будь зубастъ по слову командерскому, а второму и рубаху съ плечъ по завѣту христіанскому… Далеко шагнешь… Статься можетъ и подъ черный день дряхлой старости — мужику-отцу доведется обнять сына грудь богатырскую, изукрашенную раной славною, да крестомъ — Царской милостью!…
Зарыдалъ старикъ, обнявъ широкія плечи будущаго богатыря…
— Прости! Прости! Помни ласку мою, да наказъ тебѣ сказанный, — заключилъ старикъ, передавая сына въ объятія матери.
— Ну! эхъ… старая… разрюмилася! — Едва удерживая свои слезы вскричалъ старикъ, — Ну чего ты… словно въ гробъ его кладешь? Служба не петля… съ Богомъ, съ Богомъ Архипушка… Ѳедотъ!… заложилъ саврасенькихъ-то?… Ну, присядте теперь!… — замѣтилъ старикъ, вѣрный своимъ обычаямъ.
— Прощайте православные, — сказалъ Архипъ, опустившійся на скамью и снова подымаясь съ нее… — Не поминайте меня лихомъ… Можетъ статься, еще Богъ приведетъ свидѣться на евтомъ свѣтѣ, а нѣтъ… такъ и тамъ, какъ баетъ Отецъ Симеонъ, всѣхъ грѣхи сведутъ вмѣстѣ…
У порога избы только измѣнилось, нѣсколько помолодѣвшее лице Архипа, когда знакомый голосъ голубоглазой Кати шепнулъ надъ его ухомъ:
— Уходишь… отняли тебя у меня Архипушка!
— Не рюми Катя, — отвѣчалъ въ-полголоса Архипъ, — не пили ретиваго… Богъ не безъ милости… Не забывай только меня, а тебя, какъ любилъ за сохой, — такъ откликнусь и подъ ружьемъ-товарищемъ.
— Прощай, прощай Архипъ, — кричали бабы и мальчишки, когда новобранецъ получивъ отъ отца послѣднее благословеніе, а отъ матери мѣшокъ преженцевъ, да котомочку съ нитками, иглой, наперсткомъ и ладанкой — сѣлъ съ братомъ въ розвальни…
Саврасенькія тронули и чрезъ полчаса на родномъ селѣ, — снѣжная мятель засыпала слѣдъ Архипа.
ІІ. ВЪ ПАРТІИ
— Тятя!… А, тятько! — кричалъ мальчишка, только что спугнувшій съ дороги воробья и подпрыгивающій у порога избы, расположенной при столбовой дорогѣ…
— Слышь!… глядь, что ли ча!
— Ась? Что глотку-то распустилъ?… Для-ча горланишь? — отозвался мужикъ, отдернувъ тусклое окно избы.
— Эвося… поглядь!… Некрутовъ по столбовой гонятъ!
Съ этими словами мальчикъ отеръ рукавомъ сизый носъ и въ припрыжку бросился на встрѣчу партіи.
Въ минуту ожила деревня и обитатели ея бросились на встрѣчу уходившимъ землякамъ.
Партія навобранцевъ, одѣтая въ сѣрыя шинели и черныя шапки, и, конвоируемая гарнизономъ, бабами и ребятишками, сдѣлала привалъ при дорогѣ. Въ минуту на этомъ мѣстѣ образовался людный городокъ… Рекруты разсыпались при канавѣ, — лобызаясь съ знакомцами, или закуривая отрадный тютюнъ, или, вытаскивая изъ котомки лакомый пряженецъ, или мѣняя въ сапогахъ солому.
Некому было встрѣтить нашего Архипа… Братъ разстался съ нимъ въ городѣ, а деревня съ милыми сердцу далеко скрылась за нимъ…
— Эхъ ма, — доля-долюшка… Жизнь солдатская-разлихватская! — Дай-ко мы тебя закусимъ пряженцемъ маковымъ — роднымъ-лакомымъ! — промолвилъ онъ съ притворною веселостью, опускаясь на снѣжную закраину канавы и вытаскивая изъ котомки пирогъ…
— Что братъ, — продолжалъ Архипъ подщелкнувъ языкомъ и обращаясь къ товарищу… — Вишь ты, словно невѣста въ передбанникѣ распустилъ, — ранецъ развѣ не милъ?… Ась!… Аль другая напасть?
— Зубоскалъ — голова, — видно служба-то тебѣ лучше Катюхи, да избы приглянулась? — отозвался грустный товарищъ.
— Чаво? Ахъ ты сивый-спѣсивый! Знать душонка болитъ, — знать братъ лыкомъ ты шитъ?… Служба?… Изба — избой, а сума — сумой… Вотъ оно што!… Рыло ты посадское, нѣтъ въ тебѣ солдатскаго…
— Да нешто ты камандеръ, что-ли Архипка?… Чаво на брань поднялъ?
— Лупку бы тебѣ задать… Ѣдало бы испортить — голова съ мѣднымъ лбомъ… Ты дурацкимъ умомъ… Погляди, разгадай… Что изба, — что сума! — Что на печкѣ — не бось, когда лапти врозь, веселѣе сидѣть, да на бабу глядѣть… Ухъ валдайскій мѣдвѣдь! То ли дѣло солдатъ… подъ ружьемъ, да въ усахъ… у Царя на глазахъ!… Кавалеромъ зовутъ… Развѣ въ службу берутъ — насъ съ тобою рюмить?… Ась! Бусурманъ колотить. Вотъ что — сивый уродъ!
И съ этими словами, развеселившійся Архипъ, далъ пріятелю дружескаго тумака по шапкѣ.
— Ой! Слышь ты бусурманъ… Вотъ-те Христосъ… тяпну по загривку!…
— Тс! Смирно! Ня моги выходить изъ поведенціи къ грубому резону! — вскричалъ подошедшій унтеръ-офицеръ.
— Да, дляче-жъ — онъ дядюшка, костыляетъ меня по шапкѣ?
— По дѣломъ! Дураку, что въ ухо не лѣзетъ надо въ лобъ кволотить! — отозвался унтеръ. — Что ты за солдатъ, — продолжалъ онъ, — коли будешь бродить умомъ-разумомъ, да глупой памятью — изъ казармы въ избу!… Тогда братъ — брюхо твое кашицы пайковой не стоить… Вотъ онъ… Молодецъ! Какъ тебя зовутъ!
— Архипомъ-съ; — отвѣчалъ новобранецъ, снявъ фуражку.
— Вишь ты, нетесаный!… Онъ и службу знаетъ… Старшему шапку долой… и всяческій почетъ дѣлаетъ… а ты сидишь, да еще и бекрень не ломаешь… А? За эвтую поведенцію знаешь какъ вашего брата?…
Унтеръ крякнулъ, поправилъ портупею и пошелъ сбирать рекрутъ къ новому выступленію.
— Что, рыло… хватилъ на шею мыла? — съ веселымъ смѣхомъ продолжалъ Архипъ, становясь въ ряды товарищей… — Вотъ-те и знай… У кого лобъ забритъ тотъ въ казарму глядитъ… А тебѣ бы къ сохѣ, отъ сохи да къ снохѣ! Ась?… Вотъ што!…
Партія по командѣ двинулась впередъ, провожаемая деревенскими знакомцами.
ІІІ. НА УЧЕНЬѢ И ВЪ КАЗАРМѢ
Первый шагъ за порогъ казармы и встрѣча со старыми служаками, быстро и скоро передѣлываютъ натуру и даже самыя понятія о службѣ русскаго новобранца. Онъ уже менѣе вздыхаетъ по овчинномъ тулупѣ и родной избѣ, а прибаутка усатаго дядьки, да выправка при краснорѣчивомъ подщелкиваніи плутонга, невольно развлекаютъ его скоротечную грусть…
Ему только труденъ первый шагъ и первое: смирно! Руки по швамъ!…
Такъ точно и нашъ Архипъ, не смотря — что назывался молодцомъ, а не сейчасъ могъ обѣщать изъ себя браваго служаку и фрунтовика… Какъ и со всякими, у него также не ладилось… Амуниція, кажется и по немъ — и хорошо пригната, а словно какъ на пугалу напялена… мѣшокъ-мѣшкомъ сборка сборку догоняетъ, рубаха выпрыгнула вонъ, воротникъ впился въ челюсти, закрывъ канты мясомъ; не приладитъ сапогъ; носки сходятся, такъ каблукъ врозь бѣжитъ… Подровняетъ животъ дядька опытный, глядь — спина подкузмила… Голова пряма, такъ колѣнки скривлены…
— Что-жъ Панфиловъ? — говоритъ ефрейторъ, — аль я съ тобой, буду день-денской носкомъ землю рыть, да пузомъ плацъ мести!… Не маячь меня… Слышь — осерчаю… Резономъ выправлю… Стой… Подтянись… Да не считай воронъ въ небѣ, не ищи пятаковъ въ землѣ, а смотри совѣстливо, какъ на чарку смотришь! Слышь, аль нѣтъ?
— Слышу, дядюшка…
— То-то племянникъ.. Ну… Смирно! Выправся… Гляди молодцомъ… Да не надувай губу, словно плюнуть сбираешься… Ну, вотъ такъ… хорошо!
— Тихимъ шагомъ… маршъ!
И Архипъ — вытянувъ ногу, заполоскалъ ею, да и носкомъ о землю…
— Дрянь дѣло… резону просишь… Ну, стой! надо идти плавно, ровно; чтобъ нога, какъ плеть слала… Маршъ!
И ефрейторъ, быстро откинувъ одною рукою полу шинели, другою схватилъ подъ локоть Архипа и бойко, смѣло выступая — грудью, пошелъ впередъ, — приговаривая: разъ, два! лѣвой, правой! Стой! фу-ты канальская неучь… Черезъ пень, такъ въ колоду и садитъ… Словно, что тебя подъ колѣно укусило, такъ и гнешь его какъ свѣжую хворостину… Отдохни, да одумайся… Послѣ обѣда у меня будь молодцомъ… Нѣтъ такъ я тебя резономъ выправлю… Пошелъ!
Такъ проходитъ мѣсяцъ, а между тѣмъ Архипъ, испытавъ сладость ефрейторскаго резону, начинаетъ уважать самъ себя за маленькую молодцеватость и ту сноровку, съ которою онъ умѣетъ теперь свое грѣшное тѣло спрятать въ амуницію. Онъ смекнулъ дѣломъ, что всякая наука — за горами только бука… Стоитъ дескать только поприглядѣться, да пораскусить ее, анъ смотришь хитрости-то и нѣтъ… Русскій человѣкъ смѣтливъ… Архипъ скоро и лихо выправился… Онъ теперь бравѣе другихъ новобранцевъ: ружье у него въ рукѣ сидитъ, какъ въ сошкѣ; не шелохнетъ штыкомъ, не царапнетъ куркомъ… Онъ уже въ шеренгѣ ходитъ, да обѣщаютъ и стрѣлковымъ съ нимъ заняться, а какъ зовутъ и какъ фамилія ротнаго, батальоннаго, и корпуснаго, — давно уже выучилъ… Царя-Батюшку, да Цесаревича Красное Солнышко — онъ еще въ деревнѣ умѣлъ навеличать.
Дѣла пошли хорошо… Завернемте въ казарму, когда служаки скоротавъ день прилегли на свой нероскошной койкѣ… между говоромъ и изрѣдка перекинутымъ краснымъ словцомъ — вы слышите здѣсь легкій стукъ молотка о кремневую подметку… Кое-гдѣ грудка старыхъ и молодыхъ обступила грамотѣя, читающаго пресловутую прибаутку и рядомъ съ нею шелеститъ зубокъ, натирающій протупею… Средина — часто занята неугонявшимся за Архипомъ… Доброму служаку сонъ, а плохому тумаку и въ казармѣ шагай на босу ногу подъ дядюшкину выправку…
— А… Архипъ? — Вотъ онъ прилегъ за артельный столъ, на который возсѣлъ старый кашеваръ, или краснобай правящій…
Архипъ насторожилъ ухо и не проронитъ бойкаго словца, да разлихаго разсказа!
А ужъ мастеръ кашеваръ, что твой масальджи трапезондскій — такъ въ лоскъ и кладетъ пріятелей… животы надрываютъ; самъ Герасимъ Естихѣичъ, ротный фельдфебель… нѣтъ-нѣтъ да… и ухмыльнется.
— Ты какой губерніи-то? — спрашиваетъ балагуръ-кашеваръ, обращаясь къ молодому новобранцу.
— Вицебскій, — отвѣчаетъ рекрутъ, непремѣнно схватившись за затылокъ.
— Ой-ли? Мякинникъ стало-быть! Ну что, поди-ко и невѣсть какъ голосили бабы, когда тебя провожали на службу… А?
— Вѣстимот-ко ужъ не безъ эвтаго.
— Гм… Объ чемъ же бы это онѣ разхныкались?
— А-то какъ же?… вѣдь не на барщину отпускали… въ службу, неровенъ часъ, можетъ статься, вѣдь, и подъ бусурмана погонятъ…
— Эге! Вишь ты какая лихая бѣда приключится… Ну, такъ что?
— Вѣстимо, кормилецъ… что… Тамъ не долго и улабанятъ — пожалуй…
— Ахъ ты горемычный!…
— Чаво горемычный… Зачѣмъ! Вѣдь эвто только бабамъ такая напасть мерещится… а мнѣ что? уходятъ — такъ уходятъ… Батько говорилъ… Коли говоритъ, Матюха, и доѣдутъ тебя… Не пропала душа христіанская… Товарищи добромъ вспомянутъ, а Святая Церковь помолится… Вотъ оно что… Да и то молвить къ слову — ужъ будто я — вотъ такъ бусурману палецъ на зубы и суну… или въ ротъ самъ полѣзу — не проглотѝть.
— Ой-ли?… Вишь ты какой костлявый!…
— А-то какъ же? Вѣдь, примѣрно сказать, иной разъ вонъ и съ товарищемъ, какъ дастъ тумака — тоже охота разберетъ спустить ему волдянку… А тутъ бусурманъ… Да замахнись онъ только въ узелъ бы связалъ… Вотъ-те Христосъ — не дамся!
— Молодецъ братъ… Ой… ты Витебскій! — прокъ изъ тебя будетъ… Недаромъ другая баба провеличаетъ служивымъ, а подъ часъ и кавалеромъ назоветъ. Вонъ этотъ — поди-ко не въ тебя? — продолжалъ кашеваръ, обращаясь къ другому новобранцу… — Ты изъ далека-ли, пріятель, ужъ не землякъ ли?
— Я… Панскій изъ пидъ Пилтавы…
— Ось!… Пилтавскій! Знаю, братику — знаю… Славная сторона… Горѣлка дешевая… Сало — объѣденьѣ… Эхъ-ма! было времячко покаталось сердце въ маслѣ… Какъ побывали въ Туречинѣ — такъ почитай мѣсяца три стояли въ золотонишкинскомъ уѣздѣ…
— Эге… о-то мій родный край и е!
— Ну, да ты тогда чай и галушки-то еще жеваныя ѣлъ… А, ужъ правду-матку молвить — разлимонный край — эта Малороссія… Народъ такой — разлюбезный, хлѣбосолъ народъ!… Житье-житьемъ у нихъ солдатику… Маруси, что твои крали марьяжныя. Черноглазенькія!.. Ухъ, ты — разбубенная сторонушка… Жирная… Право слово житье въ ней смачное, и не разстался бы…
— Ну, да ладно! — заключаетъ ухарь-разсказчикъ… — Утро вечера мудренѣе… Зубокъ на полку — солдатъ въ койку. Чай, кажись, завтра наши въ караулъ… Съ пѣтухомъ встанутъ, кваску потянутъ, и въ походъ… Ей!… Слышь… по мѣстамъ; ротный въ калидорѣ…
И снова смолкло все до завтра для новой жизни и суеты!
ІѴ. ЦАРСКОЕ СЛОВО
Пробѣжалъ годъ, другой, наконецъ прошло ихъ и десять… У Архипа ужъ давнымъ-давно лобъ обросъ, а въ немъ прибыло и разуму… да и самъ онъ теперь норовитъ въ дядюшки… Слава Богу… не утюгъ какой увалень: шесть маневровъ отломалъ… на царскомъ смотру не разъ былъ… Коли на споръ пошло, такъ на ординарцы явится, да соколомъ пройдетъ, богатыремъ взглянетъ… только стволъ визжитъ, какъ на караулъ вскинетъ, а приложится — берегись не сдобровать: или замокъ на сажень прочь, или прикладъ въ куски.
Подтянулись ребята, почистились, перекинули черезъ плечо протупейку что твое зеркальцо, арматурка ярче солнца свѣтитъ… Въ каждую пуговку, или стволъ ружья хоть глядись, да усъ закручивай… Соколами стоятъ ряды богатырей!… Фронтъ развернутъ — душа радуется; ружьемъ звякнутъ, какъ одна рука взяла… Поправились, осмотрѣлись, выстроились позводно и пошли за командерами…
Вотъ и плацъ… полнехонекъ… только стальная щетина, какъ волна переливается. Все спокойно, только командоры разъѣзжаютъ да ровняютъ молодцовъ…
Вдругъ залился барабанъ въ перекатъ мелкой дробью и слился съ трубою бранною… Екнуло сердце солдатское, закипѣло огнемъ молодеческимъ… Засверкалъ взоръ на встрѣчу Царю-Бѣлому. Запросилась душа на волюшку — и вымерла вся въ дружномъ: ура!
Смирно!… раздалось по рядамъ… И затихъ дружный отголосокъ солдатскаго восторга… Не шелохнетъ салтанъ, не колыхнетъ грудь вольнымъ вздохомъ; ухо на-сторожѣ, да рука впилась въ прикладъ, а плечо какъ-будто вросло въ глянцевитый стволъ…
— Къ ногѣ! — Звякнулъ ружье и штыкъ сверкаетъ только въ интервалахъ.
Не слыхать Архипу, а что-то говоритъ царь… Хоть бы одно словцо поймать! думаетъ онъ, да послѣ помолится такой радости… Вонъ… что это?… Измайловцы перебросили ружья на лѣвую руку, а правой осѣняютъ грудь крестомъ?
— Походъ! походъ! — прошло по рядамъ… и снова крестятся богатыри.
Походъ? думаетъ Архипъ: слава Богу, пришло времячко доказать Царю-Батюшкѣ, что недаромъ Онъ дарилъ насъ отцовской ласкою, да взглядомъ орла!… Подъ знаменемъ и присягой со стальнымъ штыкомъ — по слову царскому, — хоть въ полымя, хоть на пушку, хоть въ пушку! думаетъ Архипъ. — Весело душѣ, прилила кровь къ сердцу, да зудитъ рука — въ дѣло просится… Не сдобровать врагу… Самъ царь молвилъ: «послужите ребята, какъ всегда служили, Я вами доволенъ!»
Доволенъ? Да за такую награду, русскому солдату ни-почемъ море высушить и тысячу крѣпостей въ прахъ измолоть!
Пришелъ развеселый и радостный Архипъ въ казарму, сбросилъ ранецъ, крякнулъ, схватилъ ложку-другую похлебки, али тамъ кашицы родимой, перекинулся краснымъ словцомъ съ пріятелемъ, а тутъ слышитъ, что и выступать въ походъ скоро…
Ну, вѣстимо — хорошій солдатъ — вѣдь не бобыль какой, прости Господи!… У него и сундучишко подъ койкой найдется, а въ немъ пожалуй и рубаха праздничная полосатая, да надъ койкой зеркально въ кардонной рамкѣ… Не съ собой же тащить добро… Думаетъ — дай снесу… Знакомый есть… Лишняя деньга въ походѣ, что лишній сапогъ въ запасѣ. Иной разъ на привалѣ и сайку укусить можно. Связалъ Архипъ въ узелокъ добро, добромъ нажитое, да и шасть на улицу, а тутъ и подвернись пріятель…
— Что Меркуловъ, — молвилъ Архипъ, — засѣла наша?
— Засѣла и заѣла братъ… Ишь ты напасть непрошеная, вы въ походъ на службу ратную, а вонъ нашъ батальонъ-то въ запасныхъ…
— Слышалъ: жаль молодцовъ…
— Да ужъ вѣдь какъ ретивому-то больно, право-слово, вотъ даже ѣда на умъ нейдетъ… Кашицу хоть шомполомъ провожай въ горло…
— Гм… вѣстимо…
— Эхъ, братъ, Панфиловъ… Вотъ примѣрно сказать, тебѣ еще туда сюда — не большая бы немочь и остаться…
— Что?! — У Архипа чуть не треснуло зеркальцо подъ рукою, такъ сильно онъ тиснулъ себя локтемъ.
— Ты ужъ почитай годовъ десять на службѣ, — продолжалъ Меркуловъ… — Ну, да и по фрунту… и всѣмъ взялъ… Начальство не нахвалится… Ужъ вѣстимо успѣлъ заслужить милость… Чего тебѣ еще? Унтерства!… Хе! отъ ефрейтора недалече до унтера… А, вотъ энтакъ примѣромъ будучи — взять хоть бы меня… Недавно едакъ… было и подошло и выпало къ тому, чтобы доказать командерству свое молодечество… Такъ нѣтъ, захрясло!…
Архипъ только крутилъ усъ, да покряхивалъ…
— Такъ вотъ братъ и думаю думу, какъ бы энтакъ дѣло-то… поправить… Хочу, знаешь ли кого-нибудь изъ перваго батальона поспрошать, не уступятъ ли мѣстечка въ зводъ…
— То есть какъ энто? — спросилъ изумленный Архипъ…
— Ну, да понятно… Я пожалуй… проподай мое добро… послѣдній грошъ отдамъ… только бы…
— Меркуловъ, да тебя вѣрно смолоду отецъ не разутюживалъ… А? Такъ берегись — найдутся кулаки по твоей шеѣ… Глупырь ты этакой, безтолочь Касимовская… Кто тебѣ сказалъ, что найдутся такіе, которые продадутъ совѣсть и присягу? Вѣдь самъ ты солдатъ… Ну, разчухай статочное ли, не богопротивное ли это дѣло? Да вѣдь за этакой казусъ ты и между своимъ-то братомъ прослывешь нехристемъ, а у командерства будешь просто, не роди мать на свѣтъ, таки просто на канальскомъ щету… Да и совѣсть-то тебя заѣстъ… Ахъ, ты мѣдный лобъ съ деревяннымъ затылкомъ… Молвлю по совѣсти… Будь ты старый солдатъ, такъ я бы тебя сначалу по загривку, а потомъ за воротъ да и къ фить-фебелю… Ей Богу! Ахъ ты, пустарникъ чертополоховичъ!
— Да што, нешто Панфиловъ…
— А то, что если ты еще мнѣ подвернешься подъ руку… Въ Армію уйду, а ужъ ребро къ ребру подберу тебѣ…
— Экъ осерчалъ землякъ… я вѣдь, право слово, спроста…
— Провались ты, безпутная башка! — Архипъ плюнулъ и браня озадаченнаго новобранца, бѣгомъ пустился но улицѣ…
Черезъ недѣлю, подъ напѣвъ веселой плясовой пѣсни, Архипъ съ товарищами выступилъ въ походъ, — готовый на всѣ невзгоды, нужды, на всѣ жертвы и даже страданія походной жизни.
Ѵ. БИВУАКЪ И БИТВА
Два мѣсяца форсированнымъ маршемъ по Суворовски, съ малыми привалами на большихъ переходахъ шелъ Русскій солдатъ къ вражеской границѣ. Не на отдыхъ пришелъ онъ: на добычу новой славы и новаго подвига… Сбросилъ ранецъ не въ избѣ, а въ чистомъ полѣ на снѣжныхъ сугробахъ, не страшныхъ только ему — Русскому… Пусть шумитъ и завываетъ вьюга съ вѣтромъ, не его дѣло; «про то командерство знаетъ,» скажетъ онъ. Не до невзгоды ему: завтра онъ помѣритъ свою силу и мужество съ врагомъ — грудь на грудь, скрестивъ штыкъ на штыкъ, или размашистый палашъ на ятаганъ и шашку.
Тихъ и молчаливъ бивуакъ Русскаго солдата наканунѣ дѣла… Молча оттачиваетъ онъ зазубренную сталь, или кладетъ земной поклонъ иконѣ, которую несутъ по рядамъ его, — и опускаетъ послѣдній грошъ въ походную кружку.
Только скрипъ орудій, фуръ, да зарядныхъ ящиковъ при звонѣ цѣпей ихъ, сливаясь съ кликомъ часоваго на цѣпи, нарушаютъ безмолвіе бивуака… У разложенныхъ огней, закуривая пылающею головнею походную трубку, бесѣдуютъ офицеры, ожидая отраднаго урчанія въ желудкѣ чайника. Солдаты, завернувшись въ шинели и занявъ оврагъ или рытвину, въ полголоса толкуютъ о предстоящемъ дѣлѣ… Здѣсь старики краснымъ словцомъ разжигаютъ кровь въ новобранцѣ, — и завтрешняя битва впишетъ непремѣнно въ реляцію новый подвигъ и новаго героя…
— Что товарищи, — говорить Архипъ, непремѣнный запѣвало въ кругу артели… — На снѣгу-то вѣрно не на койкѣ: мо́кренько мане́нько!
— Есть! Прохватываетъ! — отозвались егери.
— Ничего — снѣгъ не масло — пятна́ на шинели не будетъ, а драться все равно, что сухому, что мокрому, да и завтра, чай на славу будетъ жарко — на батареяхъ обсушимся… Охо… хо! Не мы одни терпимъ разлихую долюшку походную, — продолжалъ служака… — Вонъ посмотришь на командерство-то, на Енаральство-то наше, развѣ имъ слаще нашего? Эхе!… всего вдоволь примутъ на свой пай — сердечные… и голоду и холоду… Намъ кашица-то прихлѣбалась, а на сухари не ломать стать зубы… а коково-то имъ, да кушаютъ же… Дай Богъ во здравіе… Не морщутся!… Примѣрно сказать посмотришь въ дѣлѣ бодрѣе — нашего брата… Гдѣ трудъ да отвага нужны, туда ихъ и не зови — придутъ…
— Правда! Правда! — подхватили егери.
— То-то и оно. Послѣ этого намъ ужъ грѣхъ задумываться, сберегать головушку да разудалую жизнь… Не наша она — вся царская… Сказано терпи; ну хоть и солоно да говори что сладко… Сказано: умри — лягъ да и вытянись. Убьютъ не наше дѣло… про то командеры знаютъ — изъ списка вонъ, а Святая Церковь молится… Обошла пуля бусурманская — спасибо ей, а за то, что глупая нашумѣла только, пошли врагу четыре въ замѣнъ… Помни дѣло и будь разлихимъ солдатомъ, говаривалъ мнѣ часто старый Репейковъ, у котораго я былъ въ племешахъ, будь Русскими солдатомъ… А ему вѣстимо, если сказалъ командеръ: впередъ! такъ тутъ будь пушка, гора, болото, врагъ или огонь — идетъ… Не бойся пули; пуля только больно бьетъ труса, храбрый самъ на нее лѣзетъ… Не пяться отъ врага: задомъ только раки ходятъ… По совѣсти, тотъ солдатъ — богатырь, который сойдется съ врагомъ грудь о грудь, брякнетъ пуговкой о пуговку, рѣсницей объ рѣсницу, да и въ рукопашную… Такъ ли товарищи?…
— Вѣстимо, еще бы? Ай да Панфиловъ, — снова отозвались егери.
— Ну, а что этакъ, товарищи, — продолжалъ ефрейторъ, — не прикурнемъ ли, грѣхомъ?… Свѣжей-то рукой завтра — какъ артельный хлѣбъ на палку, такъ на штыкъ ожерелья и нанизывай… Право-слово!… Вы тамъ себѣ какъ знаете, а я засну маненечко…
Съ этими словами Архипъ завернулся въ шинель и опустилъ голову на колѣни товарища, тотъ сдѣлалъ то же, третій повторилъ выдумку Архипа, и чрезъ пять минутъ грудка егерей заснула богатырскимъ сномъ.
Предъ разсвѣтомъ очнулся Русскій станъ и какъ одно, молчаливое, но грозное и живое существо, забороздилъ снѣга орудіями и легкими эскадронами конницы… Баталіоны стройной пѣхоты, въ сомкнутыхъ колоннахъ двинулись на позицію… Дѣло близко… Вонъ ужъ вызвали и охотниковъ — въ стрѣлки… Панфиловъ съ ними.
И вдругъ вздрогнула окрестность… Залпъ, другой… Свистнула картечь и въ дыму и огнѣ запрыгала по желѣзной бронѣ солдатскихъ ружей…
— Стрѣлки впередъ!
Въ одно мгновеніе — овраги и кусты, осыпанные чугуномъ, безстрашно заняты егерями… Накалился стволъ, такъ дружно работаютъ ребята, — не жалѣя ни врага ни патроновъ, ссаживая съ коней кавалеристовъ, да принизывая ихъ на стальную иглу штыка.
Битва въ разгарѣ… Вопль, стонъ, дружное ура, взвизги стали и картечи, море дыму и огня… О, тутъ-то разгулъ солдатскому сердцу, въ кипяткѣ этой сѣчи?
Архипъ вездѣ впереди, кровь молодецкая проситъ крови недруговъ. Но вотъ рядомъ съ нимъ пуля обочлась, свистнула и пронзила грудь взводнаго…
— Ахъ ты шельмовская… экъ она его доѣхала, сердечнаго! — вскрикнулъ Архипъ и, взваливъ на плечи командера, бросился съ нимъ черезъ пни и овраги, унося раненаго въ коръ-де-баталію.
— Молодецъ Панфиловъ! — крикнулъ кто-то.
— Рады стараться! — откликнулся служака и черезъ пять минутъ онъ уже снова въ дѣлѣ.
— Строй каре! — раздалось подлѣ его уха. Каре сомкнулось. — Ребята, за мной! Выручимъ нашу батарею… на ней только шесть орудій… — крикнулъ Капитанъ… — За мной… Перекрестись! Штыкъ на руку! Впередъ! Царь скажетъ спасибо!
— Ура!…
Куда не пойдетъ Русскій солдатъ за Царское спасибо?
Сомкнулись егери. Осѣнивъ грудь крестомъ и надвинувъ шапки на брови, они желѣзной стѣной пошли на встрѣчу чугуну и смерти. Жутко молодцамъ: ряды рѣдѣютъ — свинцовый дождь хлещетъ въ глаза, картечь жужжитъ надъ головою вьюгою… Но, штыкъ на рукѣ, а впереди царское спасибо… батарея будетъ наша! Идутъ… На осьми шагахъ дистанціи, горсть безстрашныхъ, бѣглымъ шагомъ кинулась навстречу сверкнувшему пламени и граду картечи. Архипъ впереди. Закипѣло все теперь подъ косою смерти… Штыкъ и сабля отмѣчаютъ жертву за жертвой. Русскіе на батареѣ, но еще врагъ оспориваетъ каждый винтъ лафета, обливая его своею кровью… Архипъ раненый сброшенъ съ батареи… Но первый ударъ нипочемъ горячей и желѣзной груди богатыря… Онъ только видитъ, что фланговое орудіе потеряло всѣхъ канонировъ и остается безъ защиты. — Наше оно! будетъ наше! крикнулъ онъ — и бросился навстречу врагу, готовому завладѣть отнятымъ, да съ фланга пустить по головамъ Русскихъ зарядъ чугуна. Въ одно мгновеніе и въ два прыжка Архипъ, потерявшій во время паденія съ укрѣпленія ружье, съ крикомъ ура! прорвавъ толпу враговъ, бросился къ орудію… Сотня штыковъ и сабель устремилась на него, но Русскій солдатъ не потерялся… Быстрымъ движеніемъ вправо онъ схватилъ банникъ и вооруженный имъ, вспрыгнулъ на орудіе, нанося прибывающему врагу ударъ за ударомъ… Еще мигъ и Архипъ выручаетъ свое… Вонъ ужъ блеснулъ Русскій штыкъ у него за спиною. Но — ударъ, другой… Храбрецъ зашатался и со стономъ рухнулся на отбитую пушку.
Ночь смѣнила страшный день сраженія. Луна плыла по небу, освѣщая раздольное поле. Батареи, облитыя кровью ратоборствовавшихъ, бросали далекую тѣнь на полѣ, усѣянномъ ужасными свидѣтелями страшной и ожесточенной битвы… Тысячи изтерзанныхъ и обезображенныхъ труповъ лежало всюду, тамъ киверы и оружія, тамъ пушечные лафеты и изломанные зарядные ящики… Всѣ эти предметы обезображенные и разбитые, рисовали ужасную картину войны и разрушенія… Вправо еще густыми облаками взвивался дымъ къ небу, окрашенный заревомъ… Вдалекѣ пылали села и деревни по которымъ прошелъ отступившій врагъ, влѣво мелькали огни въ Русскомъ станѣ.
Хищнымъ воронъ, почуя теплую кровь, съ пронзительнымъ визгомъ, описалъ нѣсколько большихъ круговъ надъ ратниками, пахнувъ вѣтромъ въ помертвѣлыя лица героевъ… Въ это время послышался чей-то протяжный стонъ и блѣдное лице ратника, освѣщенное луною, мелькнуло за подбитымъ лафетомъ на батареѣ… Раненый приподнялся на локтяхъ и мутнымъ, но спокойнымъ взоромъ, окинулъ окрестность… Кругомъ царствовало могильное молчаніе: только вѣтеръ шевелилъ лоскутьями изодранной одежды воиновъ, да вдали слышался пронзительный визгъ хищнаго ворона…
Раненый перекрестился…
— Вѣрно хорошо пристукнули молодца! — прошепталъ онъ… — Охъ! Ведромъ кровь вычерпана… Не жилецъ ты Архипъ на бѣломъ свѣтѣ!…
Это быль нашъ знакомецъ, оставленный на батареѣ въ числѣ убитыхъ.
Съ этими словами раненый, собравъ послѣднія силы, поползъ къ батареѣ… „Слава Богу!“ — прошепталъ онъ почти со стономъ… „Есть!… Вотъ она!“ и Архипъ слабою, но жадною рукою схватился за манерку, прикрѣпленную къ ранцу убитаго егеря… Нѣсколько разъ то ободряясь, то ослабѣвая, израненный солдатъ принимался отвязывать манерку, и наконецъ успѣлъ овладѣть ею… Нѣсколько глотковъ холодной воды освѣжили засохшія уста и выболѣвшую грудь страдальца. Въ одно мгновеніе силы и бодрость воскресли въ Архипѣ. Онъ приподнялся и съ восторгомъ протянулъ руки къ мелькавшимъ въ дали огнямъ въ Русскомъ станѣ… „О, если бы это наши!…“ прошепталъ онъ… „Пойду!… Хоть умереть между своими…“ И, опираясь на ружье, поднятое съ земли, Архипъ медленно и шатаясь побрелъ къ бивуаку… Почти предъ самымъ разсвѣтомъ, нѣсколько разъ падавшій въ изнеможеніи, Русскій солдатъ достигъ передовой цѣпи… И замертво рухнулся у ногъ часоваго.
ѴІ. ВЪ ЛАЗАРЕТѢ
Ярко и отрадно сверкало весеннее солнышко, проникая въ крошечное окно сквознаго сарая, замѣнявшаго для русскихъ воиновъ на этотъ разъ походный лазаретъ… Грустную, но тѣмъ не менѣе высокую картину представляла теперь внутренность этого сарая… На разбросанныхъ пукахъ соломы тамъ и сямъ изнывали въ предсмертной борьбѣ герои минувшаго дня, съ необыкновеннымъ мужествомъ вынося пытку мукъ и боли.
Въ углу, приподнятый на рукахъ фельдшаровъ, истерзанный вражескою сталью, лихой донецъ — въ послѣдній разъ прикасался помертвѣлыми устами къ кресту и крови Искупителя… Священникъ, наклонясь къ нему, говорилъ ему о блаженствѣ жизни будущей, какъ о вѣрной наградѣ исполнившему свой долгъ и присягу, и этому слову жадно внималъ другой страдалецъ, съ послѣднимъ усиліемъ приподнявшійся на соломѣ и бросившій взоръ упованія на утѣшителя скорбящихъ…
Ни одного ропота не было слышно въ этой обители мукъ за Вѣру и родину.
Почти у самаго окна, полураздѣтый и окровавленный въ тяжкомъ забытьи лежалъ Архипъ. Солнце играло на помертвѣломъ лицѣ его и легкій вѣтеръ, пробившійся въ скважину сарая, колыхалъ волосы опаленныхъ усовъ его.
Докторъ и свитскій Полковникъ, обходя раненыхъ, остановились передъ нимъ.
— А, этотъ? — спросилъ Полковникъ.
— Никакихъ надеждъ: онъ страшно израненъ, и я уже приказалъ фельдшарамъ, чтобы они его къ вечеру вынесли; онъ охладѣетъ.
— Вы… думаете?
— Увѣренъ… къ сожалѣнію…
— Жаль, очень жаль! — повторилъ Полковникъ… — Славный солдатъ и лихой служака, онъ совершилъ вчера отличный подвигъ… Ему назначенъ знакъ отличія… Я хочу, чтобы Панфиловъ хоть умеръ съ нимъ…
Говоря это, Полковникъ вынулъ изъ кармана Георгіевскій крестъ и вложилъ его въ окостенѣвшую руку умирающаго…
Въ сумерки очнулся Архипъ… Острая дрожь пробѣжала по всему его тѣлу… Онъ открылъ глаза и мутный болѣзненный взглядъ его упалъ на окровавленныя перевязки… Но вдругъ этотъ больной взоръ, вспыхнувъ огнемъ жизни, засверкалъ живымъ восторгомъ.
— Господи!… Мнѣ!… Крестъ! — прошепталъ Архипъ… Слезы повисли на его рѣсницахъ и запекшіяся уста впились долгимъ поцѣлуемъ въ Царскій подарокъ.
— Братья!… Товарищи… Глядите-ка… Вотъ… Вѣрное лѣкарство — спасти солдатскую жизнь и залѣчить всякую рану!…
Въ самомъ дѣлѣ, отъ чего отказалось искусство докторовъ, то залѣчилъ крестъ храбрыхъ.
Панфиловъ чрезъ мѣсяцъ поднялся съ койки и, стараясь не прихрамывать,явился къ командеру…
ѴІІ. НА ПОСТОѢ ИЗЪ ПОХОДА
Смеркалось. Архипъ шелъ отъ ротнаго на постой назначенный въ избу къ старому Стыцько. Молодая, черноокая Маруся встрѣтила служиваго на порогѣ хаты не весьма ласковымъ взглядомъ.
— Здорова красавица! — молвилъ Архипъ, сгибаясь, чтобы пролѣзть въ приземистыя двери… — На постой къ тебѣ, моя касатка, назначенъ, — продолжалъ онъ, сбросивъ на лавку ранецъ и поставя ружье къ печкѣ…
— Ось… бачу! — отозвалась хозяйка.
— То-то, моя коханочка, писанная паночка, погостить къ тебѣ командерство прислало… Что, рада ли гостю? А? Ухъ ты красавица!… — И Архипъ готовъ былъ разнѣжиться, ущипнувъ смуглую щеку Малороссіянки.
— Отъ, це бачь, отчипысь служивый!
— Ну полно… Красота разлюбленная… Я вѣдь такъ… ради радости сердечной… Что поди-ка чиловиче есть?…
— А якъ же?
— Эге! О-то гарная дивчина!… Ну, а что подит-ко чиловиче-то лихой казаче… Молодчина никакой-нибудь ледящій… Небось краше нашего брата. А? Ухъ ты красавица!… — Архипъ погрозилъ пальцемъ, примолвивъ… — Ухмыляется разбойница!…
— А что хозяюшка, — продолжалъ онъ: — нельзя ли этакъ и на зубъ положить чего-нибудь?
— Якъ то — на зубъ? Що-то таке?…
— Ну… вѣстимо не палецъ твой… Мнѣ пальца въ ротъ не клади… Съѣстнаго чего-нибудь бы?…
— Эхъ, пане служивый, нычего сегодня ны прыдбыла… Нычего и снидаты…
— А! Плохо… А вотъ я, повстрѣчалъ на дворѣ курочекъ… Чтобы этакъ одной головку свернуть!
— Ось, бачь якый, курку?
— Ну да, моя пулярочка… Ухъ ты!…
— Отчипысь!
— А курица будетъ?…
— Да отчыпись же, кожу тоби!…
— Будетъ!… Ну же!… Ухъ ты краля-писанная…
— Да буде… буде… ось ныначе полегчало.
— Того же… А! Грицко! Сало! какъ величать-то тебя? — вскричалъ Архипъ, встрѣтивъ у самаго носа серьезное лицо хозяина, оттѣненное огромными усами.
— Стыцько, — угрюмо отвѣчалъ вошедшій.
— Ну такъ, разлюбезный землякъ, прошу садиться.
— Эге!… садыться! бачъ якый, ныначе хозяинъ соби… въ моей хати да мене-жъ и частуе.
— Ну, братику, не взыщи, мы вездѣ по пріятельски, да и я только взглянулъ на тебя, сей-часъ смѣкнулъ, что ты человѣкъ славный, простой, разлюбезный… Такъ-ли? А? Ну же, садись… пусть-ко… хозяюшка, какъ бишь ее?
— Маруся.
— Ну… пусть Марусенька… намъ этакъ курочку… а ты горилочки… Вотъ мы съ тобою и познакомимся…
Старый Стыцько самодовольно улыбаясь, и почесывая чупъ, приказалъ женѣ зажарить курицу, да приварить галушекъ, а самъ за горилкой отправился.
Ловкій Архипъ живо снискалъ расположеніе хозяина и хозяйки — и, какъ водится, превесело отбылъ на постоѣ.
Русскій солдатъ всегда свыкается скоро. Такъ точно и наши служивыя, простоявъ послѣ славныхъ битвъ и побѣдъ полгода въ гостепріимной Украйнѣ, сдружились съ туземцами; а пуще съ черноокими красавицами… И потому день выступленія войскъ съ походныхъ квартиръ быль днемъ самыхъ живыхъ и разнообразныхъ сценъ… Многіе уносили съ собою на родину ласку милой, воспоминаніе о славныхъ закускахъ и о лихой горилкѣ.
Но, палки на барабанъ… и колонны храбрыхъ двинулись впередъ… Брички, нагруженныя паньями и панами — на-веселѣ, потянулись за отрядомъ… Иные, не такъ великодушные — отстали у городскихъ воротъ и махая платками, платочками и шапками, напутствовали уходившихъ гостей и друзей.
Какъ водится, гдѣ ни проходили Русскія, почетъ и ласка встрѣчали ихъ. Солдату — вкусный борщъ и чарка пѣннаго, офицерамъ — шампанское, улыбка и особенное расположеніе нашихъ патріотокъ-помѣщицъ.
Пушечныя выстрѣлы, да взоръ Царя, да тысячи народу встрѣтили героевъ въ столицѣ… О, какъ сладко солдатскому сердцу биться на призывъ славы, а еще слаще отвѣчать отраднымъ трепетомъ на царское — спасибо!
ѴІІІ. ВЪ ОТПУСКЪ
Архипъ былъ теперь заслуженный солдатъ, вполнѣ имѣвшій право на отпускъ. Онъ воспользовался имъ. Двадцать лѣтъ не видалъ Архипъ родной стороны, родной семьи и родной ласки. Запросилась израненная грудь подышать счастьемъ свиданья съ близкими. И вотъ съ билетомъ въ рукахъ, да съ котомкою и ранцемъ за плечами — онъ отправился на родину въ безсрочный.
Быстро бѣжитъ время, скоро шагаетъ Русскій солдатъ… На двадцатый день ходьбы въ усталомъ взорѣ Архипа мелькнулъ за холмомъ знакомый крестъ сельской церкви. Передъ картечью и пулей не билось такъ крѣпко солдатское сердце, какъ при видѣ мелькнувшаго вдали села и кабачка, у порога котораго столпились на этотъ разъ поселяне.
Служивый тяжело вздохнулъ, поправилъ ранецъ и остановился. Онъ изнемогалъ отъ восторга, глотая полною грудью родной воздухъ роднаго села.
— А! стой… Поди-ка ты сюда, мальчуга! — вскричалъ Архипъ, замѣтивъ малютку, сбиравшаго орѣхи при дорогѣ.
— Что-те, служба? — откликнулся мальчикъ, присвистнувъ въ дырочку пустаго орѣха.
— Чей ты, головорѣзъ?
— Отцовъ.
— Гмъ… Знаю… да какъ отца-то зовутъ?
— Ѳедотъ Панфиловъ… Право слово…
— Что?! сына сотскаго Панфила? А?!
— Ну, вѣстимо-тъ-ко.
— Ахъ ты канальскій волчекъ, волчій стручекъ… Да вѣдь ты мнѣ племянникъ!
— Ой-ли?
— Что пятишься! Принимай котомку, бери ранецъ, да запасные сапоги… Ну… Маршъ! Веди къ старику Панфилу… Живъ ли? А старуха? А?
— Живы! живы — дядюшка… пойдемъ!
— Ахъ ты канальская штука, — продолжалъ Архипъ, пока я съ бусурманомъ дрался, братъ дѣтьми завелся… Лихо!…
Но, тутъ дума солдата была прервана толпою знакомцевъ, повиснувшихъ у него на шеѣ.
ІХ. РОДНАЯ ИЗБА
Грустно дремалъ дряхлый старикъ Панфилъ на печи подъ обаятельное журчаніе прялки своей старой Кузминичны — сѣдой, какъ ленъ, сучившійся въ ея рукахъ.
Въ эту минуту дверь распахнулась и маленькой внукъ, навьюченный пожитками Архипа, съ крикомъ восторга кубаремъ покатился за порогъ избы, застучавъ ранцемъ и сапогами.
— Что ты — озорникъ! — вскричала Кузминична…
— Чего бабка… Дядьку веду… служиваго съ медалями… Вотъ-те Христосъ! хоть образъ снять! Ты, говоритъ, волчекъ-стручекъ… Ей Богу!… говоритъ: племянникъ… Право-тъ-ко!
При этомъ прялка выпала изъ рукъ старухи… Старикъ вздрогнулъ и выпрямился.
— Матка! Кормилица! — раздалось въ дверяхъ, и усатый герой кинулся на шею матери…
— Архипушка… Архипушка! гдѣ ты? Сюда… ко мнѣ! — шепталъ слѣпой старикъ, протянувъ руки…
— Такъ, такъ! — продолжалъ всхлипывая старикъ и обнимая подошедшаго къ нему сына… — Сердце мое не обманулось въ томъ, что вернешься честнымъ, заслуженнымъ солдатомъ, вѣрнымъ Царя-Батюшкѣ… Спасибо кормилецъ… Теперь спокойно умру я… Порадовалъ Господь на старости.
И въ этотъ день въ избѣ сотскаго, давно ужъ повидавшей веселья — сочинился пиръ-горой.
Х. РЕТИВОЕ ПРОСИТСЯ
Безъ ума мужики отъ Архипа: хоть прихрамываетъ, а въ плясъ пустился такъ, что изъ подъ каблуковъ искры сыпятся… А, ужъ за брагою повелъ рѣчь умную, насказалъ диковинокъ съ три короба… Ошалѣли мужички… Послѣ, покажись только въ день праздничный Архипъ на завалинкѣ, нѣтъ отбою… Земляки пристаютъ все съ разспросами про подвиги молодецкіе, да про земли заморскія, Нѣмецкія.
Избоченится Архипъ, покрутитъ усъ курчавый, подмигнетъ глазкомъ и зальется бойкой присказкой.
— Эхъ, ретивое-то и разболится по быломъ… Хорошо въ избѣ, а душа по привычкѣ — все въ казарму просится…
Годъ прошелъ… Схоронилъ Архипъ отца съ матерью… Опостылѣла деревня… Все служба ратная на умѣ. Скучно… нѣтъ молодеческаго оклику, да разлихой дроби барабанной. Думаетъ, думаетъ Архипъ да и сберетъ ребятъ нечесанныхъ, — выстроитъ ихъ въ шеренгу, да и водитъ по деревнѣ, да и учитъ стройной выправкѣ… Дескать все мало-мальски отдохнетъ ретивое.
Таковъ русскій солдатъ до гроба! Такимъ онъ ложится и въ могилу! И потому всякому легко себѣ представить съ какою радостью встрепенулось сердце нашего удалаго Архипа, когда въ деревню прилетѣла вѣсть, что Царь нашъ Батюшка вновь сталъ учить уму-разуму поганаго бусурмана и приглашаетъ всѣхъ отставныхъ храбрецовъ на вторичную воинскую службу.
Нашъ Архипъ забывъ и раны и лѣта, сталъ считать время дороги не днями и часами, а минутами. Живой рукой собралъ пожитки; обнялъ всѣхъ своихъ родныхъ, помолился на знакомый крестъ сельской церкви, взбросилъ на плечи котомку, да и маршъ къ отцамъ-командерамъ.
Но тяжкія раны, долгій путь, да плохіе ночлеги, — обезсилили совсѣмъ нашего служиваго… Съ грустью предвидѣлъ Архипъ, что не бывать ужъ ему въ родной казармѣ, и придется потянуться назадъ, или, коли Начальство не забыло его ранъ да службы — въ богадѣльню… Такъ и случилось.
Молодечество-то и было, да ужъ силы то поизрасходывались… Одолѣли раны. Не доплелся онъ до родной казармы, свихнулся, да и слегъ въ госпиталь, а оттуда къ ратнымъ друзьямъ — въ Чесменскую.
ХІ. ВЪ БОГАДѢЛЬНѢ
Хотите ли видѣть живую лѣтопись Русскихъ походовъ — безъ лжи, безъ прикрасъ штыкомъ писанную, молодечествомъ подправленную? Ступайте въ Чесменскую богадѣльну… Тамъ вечеромъ, старики-герои разскажутъ вамъ про лихіе походы, про дѣла славныя… Всякій изъ нихъ, по своимъ ранамъ, какъ по пальцамъ пересчитаетъ всѣ дѣла, отъ Бородинскаго до Гергебильскаго.
Есть между ними и такіе, къ которымъ лежитъ душа всѣхъ инвалидовъ-героевъ… Это извѣданные служаки: молодцы на языкъ и на руку.
Вотъ ихъ послушать… Душа выпрыгнетъ, сердце не нарадуется за славу Русскаго солдата… Таковъ-то нашъ Архипъ, теперь уже сѣдой, какъ лунь!…
Вонъ старые служивые богатыри сказочные, опираясь на костыль, заняли средину палаты, переглядываясь съ товарищами, уже отживающими свой славный вѣкъ… А Архипъ, собравъ около себя кружокъ соратныхъ друзей, пріосанился, крякнулъ и завелъ разсказъ живой, молодеческой…
— Вотъ, братья-товарищи — повѣдаю вамъ славное дѣло, — сказалъ онъ, — правда не диковинку для Русскаго солдата, но лихую штуку. Вишь ты, на Кавказѣ у Черкеса, вотъ гдѣ Сафроныча изколечили, было этакое укрѣпленіе… Михайловское прозывалось… Нашихъ въ немъ счетомъ находилось триста, ребята должно быть разухабистые, разугарные — словомъ не дай, не вынеси: народъ сорви головушку… Вотъ и нагрянь на нихъ басурманство нониче по веснѣ, да человѣкъ тысячъ одиннадцать! Не дрогнуло сердце молодецкое… Пока винтили штыкъ ребятушки, поначинили пушечки, перекрестились, да и въ работу… А Черкесъ словно саранча, облѣпилъ Михайловское… Пословица говоритъ: сила солому ломить; а тутъ хоть тресни, отъ этой канальской пословицы не уйти, не уѣхать было… Нашихъ три сотни, а ихъ 11 тысячъ головъ… Это выходитъ по 15 на каждый штыкъ…
— Битыхъ два часа кипѣла отчаянная рѣзня на стѣнахъ; наши по одному, шли на сотню кинжаловъ и нѣсколько разъ отбивали Черкеса… Но вѣдь и нашъ брать не чугунъ… Черезъ два-то часа соколиковъ и поуполовинилось; а врагъ руками и ногами рвется на стѣну… Смекнули ребятушки, что теперь штыкомъ бѣду не приколешь… И рѣшили… Рѣшили совершить молодецкой подвигъ… Чтобы не даться въ руки врага ни живыми ни мертвыми, чтобы не дать ему укусить и кирпича родной крѣпости, положили: отворить Черкесу ворота и, какъ нахлынутъ голубчики, взорвать пороховой погребъ, засыпавъ прахомъ и землею несхороненные трупы товарищей! На это разумное дѣло — вызвался рядовой Тенгинскаго полка Архипъ Осиповъ…
— Помолились храбрые воины, обмѣнялись поцѣлуемъ и распахнули ворота гостямъ незванымъ… Въ ту же минуту искры сверкнули съ фитиля удалаго Осипова, и черепы, кремни да камни со стономъ взвились къ поднебесью.
— Лихо! Чудо! Богатырски! — шептали сѣдые инвалиды.
— Но вотъ, товарищи, — продолжалъ Панфиловъ, вынимая газету изъ кармана своего сюртука… — Прошу прислушать… Какъ Царь-то нашъ Батюшка обезсмертилъ память героя солдата; только волей или не волей, а грѣха таить нечего, прошибетъ слеза непрошеная… Прочти-ка, Ѳадѣй Сысоичъ… Вотъ хоть отъ сюдаго, — и съ этимъ словомъ Панфиловъ подалъ газету своему сосѣду. Послѣдній надѣлъ очки и внятнымъ, громкими голосомъ прочелъ:
«…На этотъ геройскій подвигъ вызвался по собственному побужденію, рядовой Тенгинскаго пѣхотнаго полка Архипъ Осиповъ и мужественно привелъ его въ исполненіе. Обрекая себя на столь славную смерть, онъ только просилъ товарищей — помнить его дѣло, если кто изъ нихъ останется въ живыхъ.
Это желаніе Осипова исполнилось. Нѣсколько человѣкъ храбрыхъ его товарищей, уцѣлѣвшихъ среди общаго разрушенія и гибели, сохранили его завѣтъ, и вѣрно его передали. Государь Императоръ почтилъ заслуги доблестныхъ защитниковъ Михайловскаго укрѣпленія въ оставленныхъ ими семействахъ. Для увѣковѣченія же памяти о доблестномъ подвигѣ рядоваго Архипа Осипова, который семейства не имѣлъ, Его Императорское Величество Высочайше повелѣть соизволилъ: сохранить навсегда имя его въ спискахъ 1-й гренадерской роты Тенгинскаго пѣхотнаго полка, считая его 1-мъ рядовымъ и, на всѣхъ перекличкахъ, при спросѣ этого имени, первому за нимъ рядовому отвѣчать: погибъ во славу Русскаго оружія въ Михайловскомъ укрѣпленіи.»
При этомъ слезы сверкнули на глазахъ сѣдыхъ инвалидовъ. Съ необыкновеннымъ одушевленіемъ, какъ бы чувствуя однимъ сердцемъ, старые герои приподнялись съ коекъ и перекрестясь сказали въ голосъ: Царство небесное и вѣчный покой, герою, отслужившему по-русски Царю и присягѣ.
Такъ Русскій солдатъ, такъ наши славные Панфиловы, пробѣжавъ молодецкое поприще, коротаютъ послѣдніе дни своей честной жизни — пока не лягутъ въ мать родную землю, подъ шопотъ товарища: Царство ему небесное! былъ знатный солдатъ, и въ цѣлой его жизни не было ни сучка, ни задоринки!
При перепечатке ссылка на unixone.ru обязательна.