Иванъ Николаевичъ Крамской

Я былъ зна­комъ съ Крам­скимъ съ 1872 го­да, т. е. впро­дол­же­ніе 15-ти са­мыхъ важ­ныхъ и пло­дот­ворныхъ лѣтъ его жиз­ни. Въ это вре­мя про­изош­ли на свѣтъ всѣ выс­шія и зна­читель­нѣй­шія ху­дожес­твен­ныя соз­да­нія его, кар­ти­ны и пор­тре­ты, и вмѣс­тѣ выс­ка­заны имъ, въ дру­жес­кихъ бе­сѣдахъ, пись­махъ и пе­чат­ныхъ стать­яхъ, всѣ тѣ мнѣ­нія объ ис­кусс­твѣ, ко­торыя имѣ­ютъ та­кое вы­сокое зна­ченіе, что рав­ня­ют­ся луч­шимъ его ху­дожес­твен­нымъ соз­да­ні­ямъ, а иног­да по глу­бинѣ, по си­лѣ и прав­дѣ, пре­вос­хо­дятъ ихъ. Ког­да я поз­на­комил­ся съ Крам­скимъ, онъ весь былъ по­лонъ иде­ей о то­вари­щес­твѣ пе­ред­вижныхъ выс­та­вокъ, толь­ко что соз­давшем­ся уси­лі­ями его дру­зей и его са­мого. То­вари­щес­тво бы­ло всег­да од­нимъ изъ глав­ныхъ дѣлъ его жиз­ни; его за­боты о немъ бы­ли без­пре­дѣль­ны, онъ от­да­валъ ему всѣ луч­шія свои си­лы, по­мыс­лы, всю энер­гію свою. То, что въ этомъ от­но­шеніи бы­ло до сихъ поръ из­вѣс­тно од­нимъ толь­ко его то­вари­щамъ и бли­жай­шимъ друзь­ямъ, ста­нетъ те­перь из­вѣс­тно всѣмъ, бла­года­ря мно­гочис­леннымъ его пись­мамъ. Итакъ, въ эти пос­лѣднія 15 лѣтъ я былъ бли­зокъ съ Крам­скимъ, мно­го съ нимъ ви­дал­ся, раз­го­вари­валъ, пе­репи­сывал­ся. Час­то мы схо­дились во мнѣ­ні­яхъ, но не­рѣд­ко так­же и рас­хо­дились (особ­ли­во въ пос­лѣднее вре­мя), и тог­да меж­ду на­ми воз­ни­кали спо­ры, про­дол­жи­тель­ные, упор­ные, иног­да ожес­то­чен­ные, изус­тно и на бу­магѣ. Но мы оба лю­били и ис­ка­ли ихъ, по­тому что они раз­ви­вали и ук­рѣпля­ли насъ и слу­жили еще къ боль­ше­му уг­лубле­нію въ ис­кусс­тво. Не взи­рая ни на ка­кія бит­вы на­ши, вза­им­ное ува­женіе, вза­им­ная пот­ребность другъ въ дру­гѣ ни­ког­да не прек­ра­щались. Те­перь, ког­да Крам­ска­го уже бо­лѣе нѣтъ, я мо­гу ска­зать, и имен­но по­тому, что от­лично зналъ его, со всѣ­ми со­вер­шенс­тва­ми и не­дос­татка­ми, что на­ше оте­чес­тво ли­шилось въ немъ од­но­го изъ са­мыхъ круп­ныхъ ху­дож­ни­ковъ и лю­дей, ка­кіе толь­ко у насъ рож­да­лись. Изъ чис­ла ху­дожес­твен­ныхъ про­из­ве­деній Крам­ска­го мно­гія нав­сегда ос­та­нут­ся дра­гоцѣн­ны­ми па­мят­ни­ками та­лан­та его, по­тому что онъ преж­де все­го ис­калъ пе­редать въ нихъ жизнь, на­туру че­ловѣ­ка, типъ, ха­рак­теръ; но въ то же вре­мя мно­гія пись­ма и пе­чат­ныя статьи Крам­ска­го нав­сегда ос­та­нут­ся столь­ко же (ес­ли не еще бо­лѣе) дра­гоцѣн­ны­ми па­мят­ни­ками глу­бокой мыс­ли его и по­нижа­тель­ной спо­соб­ности. Крам­ской яв­лялся всег­да гро­мовымъ оп­ро­вер­же­ні­емъ ста­рин­на­го пред­разсуд­ка, вѣч­но пов­сю­ду пов­то­ря­ема­го, что рус­скій ху­дож­никъ ма­ло ин­теллек­ту­аленъ, что онъ въ боль­шинс­твѣ слу­ча­евъ нез­на­комъ съ сом­нѣ­ні­ями тре­вож­ной мыс­ли, от­да­ет­ся толь­ко сво­имъ пред­распо­ложе­ні­ямъ, не ана­лизи­руя ихъ, и да­же ма­ло ин­те­ресу­ет­ся ос­но­вані­ями сво­его ис­кусс­тва. Нѣк­то, под­пи­сывав­шій­ся «Ди­лет­тантъ» подъ сво­ими стать­ями, пи­салъ да­же од­нажды, въ од­ной изъ сво­ихъ мно­гочис­ленныхъ ста­тей вотъ что̀:

«Рус­скій ху­дож­никъ въ от­но­ше­ніи ин­тел­лек­ту­аль­номъ не толь­ко сос­тав­ля­етъ ис­клю­че­ніе въ рус­ской жиз­ни, но рѣз­ко от­ли­ча­ет­ся да­же отъ сво­ихъ соб­ра­тій За­па­да. За­пад­ный ху­дож­никъ, при зна­чи­тель­ной чут­кос­ти чувс­тва, въ то же вре­мя и мыс­ля­щій че­ло­вѣкъ. Пись­ма Де­лак­руа̀, со­чи­не­нія Ві­ол­лѐ-ле-Дю­ка, Фро­ман­те­на, Ка­уль­ба­ха — луч­шее до­ка­за­тель­ство те­оре­тич­нос­ти за­пад­ныхъ ху­дож­ни­ковъ. Вся­кое но­вое яв­ле­ніе въ об­лас­ти ис­кусс­тва вы­зы­ва­етъ ожив­лен­ные спо­ры въ сре­дѣ ху­дож­ни­ковъ, яв­ля­ют­ся пред­по­ло­же­нія, дис­пу­ты, воз­ни­ка­етъ кри­ти­ка, об­мѣнъ мыс­лей… Ни­че­го по­доб­на­го ни­ког­да не за­мѣ­ча­лось и не за­мѣ­ча­ет­ся (1880) въ семьѣ рус­скихъ ху­дож­ни­ковъ. На­ши ва­си­ле­ос­тров­цы, дос­тиг­нувъ из­вѣс­тна­го тех­ни­чес­ка­го со­вер­шенс­тва, жи­вутъ изо­ли­ро­ван­ною жизнью въ сво­ихъ мас­тер­скихъ, не ста­ра­ясь от­да­вать се­бѣ от­че­та, въ ка­комъ нап­рав­ле­ніи они ра­бо­та­ютъ, къ ка­кимъ иде­аламъ стре­мят­ся, что̀ собс­твен­но вно­сятъ они въ ис­кусс­тво»…

Я при­вожу эти мнѣ­нія, по­тому что они — не спе­ці­аль­но мнѣ­нія «Ди­лет­танта», а мнѣ­нія боль­шинс­тва лю­дей у насъ. Но они до­сад­ны, они воз­му­титель­ны по сво­ей неп­равдѣ, по сво­ей по­вер­хностнос­ти. У насъ не бы­ло ни од­но­го ху­дож­ни­ка, въ са­момъ дѣ­лѣ зна­читель­на­го, ко­торый не былъ бы въ то же вре­мя че­ловѣ­комъ вы­сока­го ума и глу­бока­го ин­теллек­та. На­чиная съ Ива­нова, твор­ца «Яв­ле­нія Хрис­та на­роду» и про­дол­жая до нас­то­яща­го вре­мени, всѣ на­ши ис­тинно зна­читель­ные ху­дож­ни­ки пос­то­ян­но да­вали са­мыя не­сом­нѣнныя до­каза­тель­ства то­го, что для нихъ имѣ­етъ зна­ченіе не од­на кисть, а и мысль, что ихъ силь­но ин­те­ресу­ютъ и вол­ну­ютъ яв­ле­нія сов­ре­мен­ной и преж­ней жиз­ни, что ис­кусс­тво для нихъ — не изящ­ная ка­кая-то кал­лигра­фія, а ис­тинное вы­раже­ніе глу­боко тре­вожа­щаго ихъ чувс­тва и мыс­ли, что соз­да­нія ихъ — не ре­зуль­татъ од­но­го толь­ко тех­ни­чес­ка­го, бла­гоп­рі­об­рѣ­тен­на­го въ шко­лѣ умѣнья, а ко­неч­ный вы­водъ вдох­но­венія, дол­гихъ соз­на­тель­ныхъ думъ, сом­нѣ­ній, взвѣ­шива­нія. Крам­ской при­над­ле­житъ къ чис­лу та­кихъ ху­дож­ни­ковъ. Вся его жизнь слу­житъ то­му до­каза­тель­ствомъ. И имен­но съ этой точ­ки зрѣ­нія я поп­ро­бую на­рисо­вать его лич­ность, его та­лантъ, его стрем­ле­нія и соз­да­нія.

I.

Свѣ­дѣнія о пер­выхъ го­дахъ жиз­ни Крам­ска­го мы по­луча­емъ изъ двухъ не­боль­шихъ ав­то­бі­ог­ра­фій его. На­ибо­лѣе пол­ная изъ нихъ на­ходит­ся те­перь въ от­дѣ­лѣ ру­копи­сей Им­пе­ратор­ской Пуб­личной Биб­лі­оте­ки. Она бы­ла на­писа­на Крам­скимъ, въ 1880 го­ду, въ ви­дѣ пись­ма къ Ал. Конст. Шел­ле­ру, тог­да ре­дак­то­ру «Жи­вопис­на­го Обоз­рѣ­нія», и на­печа­тана въ этомъ жур­на­лѣ съ нѣ­кото­рыми при­бав­ка­ми и раз­ны­ми собс­твен­ны­ми раз­мышле­ні­ями ав­то­ра статьи, «Ди­лет­танта». Пи­сать свою ав­то­бі­ог­ра­фію Крам­ско­му очень не хо­тѣлось. «Приз­на­юсь, мнѣ тя­жело бы­ло раз­ска­зывать бі­ог­ра­фичес­кія дан­ныя, — го­воритъ онъ, — и я охот­но бы пред­по­челъ не дѣ­лать это­го, но такъ какъ изъ ме­ня оче­вид­но выш­ло нѣч­то въ ро­дѣ «осо­бы», такъ какъ лю­ди очень лю­бопыт­ны и не мо­гутъ от­стать, по­ка не уз­на­ютъ че­го ни­будь (это не къ вамъ от­но­сит­ся, а къ чи­тате­лямъ, чес­тное сло­во!), то и пусть уз­на­ютъ го­лую прав­ду…»

«Я ро­дил­ся, — го­воритъ Иванъ Ни­кола­евичъ Крам­ской, — 27 мая 1837 го­да, въ у­ѣз­дномъ го­родѣ Ос­тро­гож­скѣ Во­ронеж­ской гу­бер­ніи, при­город­ной сло­бодѣ Но­вой-Сот­нѣ, отъ ро­дите­лей, при­писан­ныхъ къ мѣс­тно­му мѣ­щанс­тву. 12-ти лѣтъ отъ ро­ду, я ли­шил­ся сво­его от­ца, че­ловѣ­ка очень су­рова­го, сколь­ко пом­ню. Отецъ мой слу­жилъ въ го­род­ской ду­мѣ, ес­ли не оши­ба­юсь, жур­на­лис­томъ; дѣдъ же мой, по раз­ска­замъ, былъ такъ на­зыва­емый «вой­ско­вой жи­тель», и, ка­жет­ся, былъ то­же ка­кимъ-то пи­саремъ въ Ук­рай­нѣ. Даль­ше ге­не­ало­гія моя не по­дыма­ет­ся. Какъ ви­дите, она столь же древ­няя, какъ и лю­бая дво­рян­ская. Учил­ся я въ на­чалѣ у од­но­го гра­мот­на­го со­сѣда, а по­томъ въ Ос­тро­гож­скомъ у­ѣз­дномъ учи­лищѣ, гдѣ и кон­чилъ курсъ съ раз­ны­ми от­ли­чі­ями, пох­валь­ны­ми лис­та­ми, съ от­мѣтка­ми «5» по всѣмъ пред­ме­тамъ, пер­вымъ уче­никомъ, какъ сви­дѣтель­ству­етъ и ат­тестатъ мой. Мнѣ бы­ло тог­да все­го 12 лѣтъ, и мать моя ос­та­вила ме­ня еще на одинъ годъ въ стар­шемъ клас­сѣ, такъ какъ я былъ слит­комъ малъ; на слѣ­ду­ющій годъ мнѣ вы­дали тотъ же ат­тестатъ, съ тѣ­ми же от­мѣтка­ми, толь­ко съ пе­ремѣ­ною го­да. Какъ ви­дите, уче­ность моя очень об­ширна. Не имѣя средствъ пе­ревес­ти ме­ня въ во­ронеж­скую гим­на­зію, ку­да мнѣ очень хо­тѣлось, я ос­тался въ род­номъ го­родѣ, и сталъ уп­ражнять­ся въ кал­лигра­фіи въ той же го­род­ской ду­мѣ, гдѣ мѣс­то мо­его от­ца за­нималъ тог­да стар­шій братъ (стар­ше ме­ня лѣтъ на 15). По­томъ слу­жилъ нѣс­коль­ко вре­мени у пос­редни­ка по по­любов­но­му ме­жева­нію. Какъ ра­но по­яви­лось у ме­ня вле­ченіе къ жи­вопи­си, — не знаю. Пом­ню толь­ко, что 7-ми лѣтъ я лѣ­пилъ изъ гли­ны ка­заковъ, а по­томъ, по вы­ходѣ изъ учи­лища, ри­совалъ все, что мнѣ по­пада­лось; но въ учи­лищѣ не от­ли­чал­ся по этой час­ти — скуч­но бы­ло»… Изъ дру­гой ав­то­бі­ог­ра­фіи, при­над­ле­жащей се­мей­ству Крам­ска­го, и да­леко не пол­ной и не­удов­летво­ритель­ной, такъ какъ она сос­то­итъ все­го изъ нѣс­коль­кихъ стра­ничекъ, опи­сыва­ющихъ лишь са­мые пер­вые го­ды дѣтс­тва, мы уз­на­емъ, что пер­выя впе­чат­лѣ­нія, ос­тавші­яся въ его па­мяти, бы­ли — ог­ромная тру­ба со­сѣд­ней ха­ты, ка­заки, ска­чущіе вер­хомъ по ули­цѣ, за­тѣмъ фи­гура ма­тери, вѣч­но хло­почу­щей со стряп­ней сво­ей око­ло печ­ки и при­нуж­денной выс­лу­шивать брань от­ца, вѣч­но не­доволь­на­го, вѣч­но сер­ди­таго; на­конецъ, жи­вопис­ный видъ ихъ сло­боды, сто­ящей вы­соко надъ рѣ­кой и ок­ру­жен­ной ро­щами. Въ раз­го­ворахъ со зна­комы­ми, въ томъ чис­лѣ и со мною, Крам­ской иног­да вспо­миналъ эти пер­выя впе­чат­лѣ­нія сво­его дѣтс­тва, раз­ска­зывалъ да­же, какъ вос­хи­щали его въ тѣ го­ды пе­рели­вы свѣ­та на де­ревь­яхъ, на да­ли. Это бы­ли пер­выя про­яв­ле­нія той люб­ви къ пей­за­жу, ко­торая его на­пол­ня­ла по­томъ въ про­дол­же­ніе всей его жиз­ни и зас­тавля­ла от­но­сить­ся съ та­кой страс­тной сим­па­ті­ей къ кар­ти­намъ двухъ дру­зей его пей­за­жис­товъ, Шиш­ки­на и Ку­ин­джи. Что ка­са­ет­ся жи­вопи­си, то ему дос­тупны бы­ли тог­да толь­ко об­ра­зы, не сов­сѣмъ ху­дые, кон­ца прош­ла­го сто­лѣтія, ко­торые онъ ви­дѣлъ въ клад­би­щен­ской цер­кви его го­род­ка, Ос­тро­гож­ска. Му­зыку онъ по­любилъ такъ же со вре­мени пер­ва­го сво­его дѣтс­тва: его прель­ща­ла иг­ра на флей­тѣ, ко­торую онъ иног­да слы­шалъ въ са­ду у со­сѣда ихъ, по фа­миліи Круп­ченко. Къ этой эпо­хѣ жиз­ни Крам­ска­го от­но­сят­ся слѣ­ду­ющія под­робнос­ти, со­об­ща­емыя «Ди­лет­тантомъ» въ его бі­ог­ра­фіи, ко­неч­но, со словъ са­мого Крам­ска­го:

«По вы­хо­дѣ изъ учи­ли­ща, мо­ло­дой Крам­ской прис­та­валъ къ род­нымъ, глав­нымъ об­ра­зомъ къ бра­ту, что­бы его от­да­ли къ жи­во­пис­цу учить­ся, толь­ко не къ од­но­му изъ тѣхъ, ко­то­рые бы­ли въ го­ро­дѣ. Род­ные не сог­ла­ша­лись, го­во­ря, что жи­во­пис­цы хо­дятъ безъ са­погъ, и не­уже­ли же онъ хо­четъ быть по­хожъ на Пет­ра Агѣ­еви­ча? (Петръ Агѣ­евичъ былъ жи­во­пи­сецъ въ Ос­тро­гож­скѣ, хо­див­шій на ба­заръ въ опор­кахъ и ха­ла­тѣ). На этотъ ар­гу­ментъ маль­чикъ воз­ра­жалъ, что есть та­кіе жи­во­пис­цы, о бла­го­по­лу­чіи ко­то­рыхъ въ Ос­тро­гож­скѣ и не по­доз­рѣ­ва­ютъ! Онъ уже въ это вре­мя слы­шалъ кое-что о Брюл­ло­вѣ (сла­ва ко­то­ра­го, при­бав­лю я, гре­мѣ­ла въ кон­цѣ 40-хъ го­довъ на всю Рос­сію). Тѣмъ не ме­нѣе, на­мекъ на Брюл­ло­ва не про­из­во­дилъ над­ле­жа­ща­го дѣй­ствія: род­ные по-преж­не­му про­дол­жа­ли съ пре­неб­ре­же­ні­емъ от­но­сить­ся къ ху­до­жес­твен­ной карь­ерѣ… Стар­шій братъ его былъ въ то вре­мя учи­те­лемъ въ при­го­то­ви­тель­ныхъ клас­сахъ учи­ли­ща; онъ тог­да толь­ко что при­го­то­вил­ся и вы­дер­жалъ эк­за­менъ въ Во­ро­не­жѣ; онъ и но­силъ изъ учи­лищ­ной биб­лі­оте­ки мно­го книгъ и жур­на­ловъ, къ чте­нію ко­то­рыхъ мо­ло­дой Крам­ской очень прис­трас­тил­ся, но, тѣмъ не ме­нѣе, не ох­ла­дѣлъ въ сво­ей люб­ви къ ис­кусс­тву. Дол­го меж­ду нимъ и род­ны­ми шли спо­ры на этотъ счетъ; на­ко­нецъ, ког­да ему бы­ло око­ло 15-ти лѣтъ, мать от­ве­ла его пѣш­комъ въ Во­ро­нежъ, и от­да­ла къ луч­ше­му тамъ ико­но­пис­цу, на 6 лѣтъ въ ученье. Ико­но­пи­сецъ сог­ла­сил­ся, съ тѣмъ ус­ло­ві­емъ, что ког­да об­на­ру­жат­ся въ маль­чи­кѣ спо­соб­нос­ти къ жи­во­пи­си, то зак­лю­читъ кон­трактъ. У не­го маль­чикъ про­былъ, од­на­ко же, не бо­лѣе 3 мѣ­ся­цевъ, рас­ти­рая крас­ки, но­ся ему обѣ­ды на дру­гой ко­нецъ го­ро­да, въ клад­би­щен­скую цер­ковь, ко­то­рую онъ тог­да рос­пи­сы­валъ. Осенью, бу­ду­щій ху­дож­никъ, вмѣс­тѣ съ под­мас­терь­ями, дол­женъ былъ тас­кать изъ рѣ­ки боч­ки для раз­ныхъ со­ле­ній и под­ни­мать ихъ на вы­со­кую го­ру. Са­мо со­бою ра­зу­мѣ­ет­ся, что мо­ло­до­му Крам­ско­му та­кое ху­до­жес­твен­ное об­ра­зо­ва­ніе не осо­бен­но нра­ви­лось. Онъ, на­ко­нецъ, воз­му­тил­ся, и въ пись­мѣ къ ма­те­ри про­силъ взять его отъ ико­но­пис­ца, такъ какъ его не учатъ. Ког­да мать яви­лась, то жи­во­пи­сецъ тре­бо­валъ, что­бы былъ зак­лю­ченъ кон­трактъ; но дѣ­ло кое-какъ ула­ди­лось, жи­во­пи­сецъ съ ру­га­тель­ства­ми от­пус­тилъ маль­чи­ка. Онъ опять воз­вра­тил­ся въ род­ной го­родъ».

«Ког­да мнѣ бы­ло 16 лѣтъ, — про­дол­жа­етъ Крам­ской въ сво­ей ав­то­бі­ог­ра­фіи, — мнѣ пред­ста­вил­ся слу­чай выр­вать­ся изъ у­ѣз­дна­го го­рода съ од­нимъ харь­ков­скимъ фо­тог­ра­фомъ (фа­милія его бы­ла: Да­нилев­скій), прі­ѣхав­шимъ въ нашъ го­родъ, по слу­чаю соб­равших­ся вой­скъ и про­ис­хо­див­шихъ тутъ па­радовъ, раз­во­довъ, уче­ній. Съ этимъ фо­тог­ра­фомъ я объ­ѣхалъ боль­шую по­лови­ну Рос­сіи въ те­ченіе 3-хъ лѣтъ, въ ка­чес­твѣ ре­туше­ра и ак­ва­релис­та. Это бы­ла су­ровая шко­ла: фо­тог­рафъ былъ ев­рей. Слу­жилъ я за 2 руб­ля 50 коп. въ мѣ­сяцъ. У­ѣхалъ изъ Ос­тро­гож­ска къ фо­тог­ра­фу въ Харь­ковъ на за­рабо­тан­ный рубль. Въ это вре­мя (а на­чалъ я и рань­ше), я очень мно­го чи­талъ, пог­ло­щалъ все, о чемъ толь­ко могъ слы­шать. Двад­ца­ти лѣтъ я прі­ѣхалъ въ Пе­тер­бургъ, и пос­ту­пилъ въ ака­демію въ 1857 го­ду».

ІІ.

Въ Пе­тер­бургѣ на­чалась для Крам­ска­го но­вая жизнь — жизнь ху­дож­ни­ка, та жизнь и дѣ­ятель­ность, ко­торая влек­ла его къ се­бѣ съ не­удер­жи­мой си­лой, и ко­торой онъ, съ пер­ва­го же про­буж­де­нія ху­дожес­твен­на­го ин­стинкта, рѣ­шилъ пос­вя­тить все свое су­щес­тво­ваніе. Но ско­ро онъ уви­далъ, что ему пред­сто­яло не на ро­захъ по­чивать. Съ са­мой пер­вой ми­нуты прі­ѣз­да въ сто­лицу, Крам­ско­му приш­лось убѣ­дить­ся, что мо­лодо­му ху­дож­ни­ку столь­ко же труд­но жить въ Пе­тер­бургѣ, какъ мо­лодо­му ре­мес­ленни­ку въ про­вин­ці­аль­номъ за­холустьѣ. По­мощи не бы­ло ни от­ку­да, на­до бы­ло са­мому что-ни­будь для се­бя вы­думы­вать, са­мому до­бывать се­бѣ ко­пѣй­ки, чтобъ бы­ло гдѣ но­чевать, чтобъ бы­ло что по­ѣсть. «Ни­ког­да и ни отъ ко­го, — го­воритъ въ ав­то­бі­ог­ра­фіи сво­ей Крам­ской, — ни отъ от­ца, ни отъ бра­та, ни отъ ма­тери, и ни отъ ко­го изъ бла­годѣ­телей я не по­лучалъ ни ко­пѣй­ки». И онъ при­нял­ся тот­часъ же за ту са­мую ра­боту, ко­торая въ пос­лѣдніе три го­да да­вала ему кое-ка­кія средс­тва су­щес­тво­вать и къ ко­торой обык­но­вен­но об­ра­ща­ют­ся у насъ поч­ти всѣ на­чина­ющіе ху­дож­ни­ки, по­ка учат­ся въ ака­деміи ху­дожествъ. Онъ по­шелъ опять въ ре­туше­ры. Слу­жилъ онъ по этой дол­жнос­ти въ про­дол­же­ніе все­го пре­быва­нія сво­его въ ака­деміи, т. е. съ 1857 по ко­нецъ 1863 го­да, въ фо­тог­ра­фичес­кихъ мас­тер­скихъ у Алек­сан­дровска­го и у День­ера. Ко­неч­но, жизнь бы­ла не блес­тя­щая.

Про вре­мя сво­его пре­быва­нія въ ака­деміи и про свое ученье Крам­ской раз­ска­залъ мно­го глу­боко-важ­ныхъ и ин­те­рес­ныхъ под­робнос­тей въ блес­тя­щихъ стать­яхъ сво­ихъ «Судь­бы, рус­ска­го ис­кусс­тва», на­печа­тан­ныхъ въ 1877 го­ду въ «Но­вомъ Вре­мени» (№ 645–647) и по всей спра­вед­ли­вос­ти на­дѣлав­шихъ мно­го шу­ма.

«Я всту­пилъ въ ака­де­мію въ 1857 го­ду, — го­во­ритъ онъ, — какъ въ нѣ­кій храмъ, по­ла­гая най­дти тутъ тѣхъ же вдох­но­вен­ныхъ учи­те­лей и ве­ли­кихъ жи­во­пис­цевъ, о ко­то­рыхъ я на­чи­тал­ся, по­уча­ющихъ ог­нен­ны­ми рѣ­ча­ми бла­го­го­вѣй­но внем­лю­щихъ имъ юно­шей. Сло­вомъ, я по­ла­галъ встрѣ­тить нѣч­то по­хо­жее на тѣ мас­тер­скія италь­ян­скихъ ху­дож­ни­ковъ, ка­кія дѣй­стви­тель­но ког­да-то су­щес­тво­ва­ли. Раз­ска­зы то­ва­ри­щей о томъ, что та­кой-то про­фес­соръ за­мѣ­ча­тель­ный те­оре­тикъ, а вотъ этотъ ве­ли­кій ком­по­зи­торъ, толь­ко раз­жи­га­ли мое во­об­ра­же­ніе… На пер­выхъ же по­рахъ я встрѣ­тилъ, вмѣс­то об­ще­нія и лек­цій, такъ ска­зать, объ ис­кусс­твѣ, од­ни го­лыя и су­хія за­мѣ­ча­нія: что вотъ это длин­но или ко­рот­ко, а вотъ это на­до пос­та­рать­ся пос­мот­рѣть на ан­ти­кахъ, Гер­ма­ни­кѣ, Ла­око­онѣ. Ви­дѣть, какъ и что̀ ра­бо­та­етъ за­мѣ­ча­тель­ный те­оре­тикъ, или тво­ритъ ве­ли­кій ком­по­зи­торъ, — мнѣ (да и ни­ко­му поч­ти) не уда­ва­лось ни­ког­да. Од­но за дру­гимъ ста­ли раз­ле­тать­ся соз­да­нія мо­ей собс­твен­ной фан­та­зіи объ ака­де­міи и прок­ра­ды­вать­ся ох­лаж­де­ніе къ мер­тво­му и пе­дан­ти­чес­ко­му ме­ха­низ­му въ пре­по­да­ва­ніи; но при­вя­зан­ность къ ве­чер­нимъ ри­со­валь­нымъ клас­самъ ос­та­ва­лась во мнѣ очень дол­го. Въ то вре­мя это бы­ли чрез­вы­чай­но ожив­лен­ныя соб­ра­нія мо­ло­де­жи: до 120 че­ло­вѣкъ и бо­лѣе ри­со­ва­ли пос­то­ян­но… Въ клас­сѣ жи­во­пи­си нас­ту­пи­ли для ме­ня нас­то­ящія му­ки: я не могъ по­нять, что та­кое жи­во­пись и что зна­чатъ «крас­ки»? Са­мыя ко­ло­рит­ныя ве­щи здѣсь, при на­ту­рѣ, ка­за­лись мнѣ не­ес­тес­твен­ны­ми; за­мѣ­ча­нія же про­фес­со­ровъ от­ли­ча­лись и въ этомъ слу­чаѣ тѣмъ же ла­ко­низ­момъ: «плос­ко, ко­лѣн­ка дур­но на­ри­со­ва­на, и чу­локъ вмѣс­то слѣд­ка»; на дру­гой день дру­гой съ рав­ноз­на­чу­щи­ми за­мѣ­ча­ні­ями, но съ ины­ми ва­рі­аці­ями: «Не ху­до, не ху­до! Э… это не такъ, да и это не такъ! Все не такъ»! Ос­та­ва­лось то­ва­ри­щес­тво — единс­твен­ное, что̀ дви­га­ло всю мас­су впе­редъ, да­ва­ло хоть ка­кія-ни­будь зна­нія, вы­ра­бо­ты­ва­ло хоть ка­кіе-ни­будь прі­емы и по­мо­га­ло справ­лять­ся со сво­ими за­да­ча­ми»…

Въ 1858 го­ду, т. е. на вто­рой годъ сво­его пре­быва­нія въ ака­деміи, Крам­ской былъ глу­боко по­раженъ при­везен­ной тог­да изъ Ита­ліи кар­ти­ной Ива­нова «Яв­ле­ніе Хрис­та на­роду» и пос­лѣ­довав­шей за тѣмъ тот­часъ же смертью Ива­нова. Уже преж­де его ос­кор­бля­ло и при­води­ло въ не­годо­ваніе от­но­шеніе боль­шинс­тва то­вари­щей, «низ­менна­го му­равей­ни­ка на­шего», да и во­об­ще боль­шинс­тва рус­ской пуб­ли­ки и кри­тиковъ къ соз­да­нію Ива­нова, ка­зав­ше­муся ему, нап­ро­тивъ, ис­тиннымъ и не­быва­лымъ у насъ ве­ликимъ соз­да­ні­емъ ис­кусс­тва: и то­вари­щи, и пуб­ли­ка, и кри­тики ви­дѣли въ кар­ти­нѣ толь­ко ея не­дос­татки и ту­по про­пус­ка­ли, ми­мо глазъ всѣ ве­ликія ея дос­то­инс­тва. Но, ког­да раз­неслась вдругъ вѣсть о вне­зап­ной кон­чи­нѣ Ива­нова, Крам­ска­го по­рази­ло слов­но гро­момъ.

«Я такъ ис­пу­гал­ся, — пи­шетъ онъ, — что кар­ти­на пе­рес­та­ла быть для ме­ня пред­ме­томъ изум­ле­нія и ин­те­ре­са, и да­же, хо­ро­ша она, или дур­на, ста­ло для ме­ня без­раз­лич­но, а глав­ное, че­ло­вѣкъ, ху­дож­никъ, его по­ло­же­ніе, его судь­ба, ста­ли ме­ня за­ни­мать боль­ше все­го: 25 лѣтъ ра­бо­тать, ду­мать, стра­дать, до­би­вать­ся, прі­ѣхать до­мой, къ сво­имъ, при­вез­ти имъ, на­ко­нецъ, этотъ по­да­рокъ, что̀ такъ дол­го и съ та­кой лю­бовью къ ро­ди­нѣ го­то­вилъ, — и вотъ те­бѣ! Мы да­же не съ­умѣ­ли по­ща­дить боль­на­го че­ло­вѣ­ка. Мнѣ прос­то ста­ло страш­но. И пом­ню, я да­же что-то та­кое на­пи­салъ по по­во­ду смер­ти Ива­но­ва. Къ ака­де­міи съ этихъ поръ я сталъ ох­ла­дѣ­вать со­вер­шен­но, и хо­тя про­бол­тал­ся въ ней еще нѣс­коль­ко лѣтъ, но уже нем­но­го, такъ ска­зать, иро­ни­зи­ро­валъ»… («Но­вое Вре­мя», № 646).

Вотъ какъ ра­но на­чалъ скла­дывать­ся въ Крам­скомъ са­мос­то­ятель­ный ху­дож­никъ, че­ловѣкъ съ не­зави­симымъ и сво­еоб­разнымъ скла­домъ мыс­ли. Ему бы­ло все­го 21 годъ, но онъ уже не по­корял­ся все­об­щимъ пред­разсуд­камъ, не гля­дѣлъ гла­зами тол­пы, ис­калъ прав­ды и шелъ смѣ­лою мыслью до глу­бины ве­щей. Онъ еще не зналъ, ко­неч­но, что̀ изъ не­го са­маго впе­реди бу­детъ, и ка­кая судь­ба его ждетъ, но онъ уже ин­стинктив­но сим­па­тизи­ровалъ Ива­нову, его на­турѣ и соз­да­нію, по­тому что и самъ во мно­гомъ былъ по­хожъ на не­го всѣмъ скла­домъ сво­его су­щес­тва, тем­пе­рамен­та и вку­совъ. Ко­неч­но, Ива­новъ ни­ког­да не былъ пор­тре­тис­томъ, а Крам­ской, нап­ро­тивъ, былъ по пре­иму­щес­тву пор­тре­тистъ, и въ этомъ глав­ное раз­ли­чіе меж­ду ни­ми. Дру­гое раз­ли­чіе — объ­емъ та­лан­та. Ива­новъ да­леко пре­вос­хо­дилъ Крам­ска­го въ спо­соб­ности къ соз­да­ні­ямъ, и имен­но къ соз­да­ні­ямъ на сю­жеты ис­то­ричес­кіе. Но въ ос­таль­номъ, въ на­турѣ этихъ двухъ ху­дож­ни­ковъ мно­го бы­ло об­ща­го. Оба пос­вя­щали се­бя, въ дѣ­лѣ соз­да­ва­емыхъ кар­тинъ, все­го бо­лѣе сю­жетамъ, взя­тымъ изъ Еван­ге­лія. Оба бы­ли силь­но та­лан­тли­вы, но ин­теллек­ту­аль­ная, поз­на­ватель­ная и со­об­ра­зитель­ная спо­соб­ность сто­яла у нихъ го­раз­до вы­ше собс­твен­но ху­дожес­твен­ной. Ис­ка­ніе прав­ды, ис­ти­ны и ти­пич­ности бы­ло силь­нѣе, чѣмъ дан­ная при­родою спо­соб­ность вы­ражать эту прав­ду, ис­ти­ну и ти­пич­ность. От­сю­да — вѣч­ное у обо­ихъ не­доволь­ство са­мимъ со­бою, му­читель­ное сом­нѣ­ніе въ се­бѣ и въ сво­емъ приз­ва­ніи, том­ле­ніе и ду­шев­ная боль въ про­дол­же­ніе всей жиз­ни. Про Ива­нова мы хо­рошо это вна­емъ изъ его те­перь уже на­печа­тан­ныхъ пи­семъ; про Крам­ска­го уз­на­емъ ско­ро это же са­мое изъ его пи­семъ, ос­тавших­ся въ ру­кахъ у раз­ныхъ его зна­комыхъ. Оба бы­ли ода­рены мо­гучею, пыт­ли­вою мыслью; оба не мог­ли до­воль­ство­вать­ся су­щес­тво­вав­ши­ми въ ихъ вре­мя ху­дожес­твен­ны­ми по­ряд­ка­ми, и страс­тно ис­ка­ли вы­хода изъ нихъ, и для се­бя са­михъ, и для то­вари­щей по ис­кусс­тву, и для бу­дущихъ ху­дожес­твен­ныхъ по­колѣ­ній. И это бы­ла въ ихъ су­щес­твѣ та­кая мо­гучая, та­кая прав­ди­вая стру­на, что звонъ ея не про­шелъ без­слѣд­но. Мыс­ли Ива­нова и Крам­ска­го о ху­дожес­твѣ и ху­дож­ни­кахъ и, глав­ное, пос­тавлен­ныя ими, слов­но пу­тевыя вѣ­хи, тре­бова­нія отъ ху­дожес­тва и ху­дож­ни­ковъ — до­рогое дос­то­яніе на­ше. Мы мо­жемъ гор­дить­ся имъ пе­редъ цѣ­лымъ свѣ­томъ. Мыс­ли эти не прош­ли без­слѣд­но да­же и те­перь, а впе­реди бу­дутъ имѣть, ко­неч­но, еще бо̀ль­шую бу­дущ­ность. По мо­ему убѣж­де­нію, онѣ бу­дутъ об­ра­зовы­вать цѣ­лыя по­колѣ­нія ху­дож­ни­ковъ. За­мѣчу еще, что взгля­ды Крам­ска­го во мно­гомъ да­же ши­ре и идутъ даль­ше взгля­довъ Ива­нова, по­тому что Крам­ской не счи­талъ ре­лигі­оз­ныхъ сю­жетовъ единс­твен­но воз­можны­ми и обя­затель­ны­ми для ху­дожес­тва. Онъ жилъ уже въ дру­гую эпо­ху, и сов­ре­мен­ная куль­ту­ра, еще поч­ти не­из­вѣс­тная Ива­нову, взош­ла уже ши­рокимъ и мо­гучимъ плас­томъ въ на­туру Крам­ска­го.

Въ ака­деми­чес­кихъ клас­сахъ Крам­ской шелъ от­лично. Онъ мно­го ра­боталъ и по­лучалъ ис­прав­нымъ по­ряд­комъ всѣ за­веден­ныя ме­дали. На ака­деми­чес­кой выс­тавкѣ 1860 го­да на­ходи­лась кар­ти­на Крам­ска­го: «Смер­тель­но ра­нен­ный Лен­скій. Пер­вый опытъ собс­твен­на­го со­чине­нія». За эту вещь онъ по­лучилъ 2-ю се­реб­ря­ную ме­даль. На выс­тавкѣ 1861 го­да на­ходи­лись его пор­тре­ты ка­ран­да­шемъ съ мо­лодыхъ ху­дож­ни­ковъ, его то­вари­щей: Ве­нига, Кор­зу­хина, Чис­тя­кова, Крей­та­на, и кар­ти­на: «Мо­лит­ва Мо­исея по пе­рехо­дѣ из­ра­иль­тянъ чрезъ Чер­мное мо­ре»; на выс­тавкѣ 1863 го­да — «По­ходъ Оле­га на Царь­градъ» (не­конч. прог­рамма), и «Мо­исей ис­то­ча­етъ во­ду изъ ска­лы», прог­рамма, за ко­торую Крам­ской по­лучилъ 2-ю зо­лотую ме­даль. Сверхъ то­го, къ это­му вре­мени от­но­сят­ся еще вотъ ка­кія ра­боты. «Еще бу­дучи уче­никомъ ака­деміи, въ 1863 го­ду, — го­воритъ онъ въ сво­ей ав­то­бі­ог­ра­фіи, — сдѣ­лалъ я до 50 ри­сун­ковъ для ку­пола въ хра­мѣ Спа­са въ Мос­квѣ, сво­ему про­фес­со­ру Мар­ко­ву, и 8 кар­то­новъ въ на­тураль­ную ве­личи­ну; по­томъ, уже по вы­ходѣ изъ ака­деміи, че­резъ 1½ го­да, пи­салъ и са­мый ку­полъ».

Но ког­да дѣ­ло дош­ло до боль­шой зо­лотой ме­дали, то все вдругъ из­мѣ­нилось. Про­изош­ло нѣч­то та­кое, что пос­та­вило всю жизнь Крам­ска­го на но­вый рель­съ и ус­тре­мило его къ но­вымъ го­ризон­тамъ. Въ 1863 го­ду, со­вѣтъ ака­деміи из­далъ та­кія но­выя пра­вила для кон­курса на 1-ю зо­лотую ме­даль, ко­торыя бы­ли край­не стѣс­ни­тель­ны для кон­ку­рен­товъ и ка­зались имъ въ выс­шей сте­пени нес­пра­вед­ли­выми.

«Соб­ра­нія на­ши (14-ти кон­ку­рен­товъ) бы­ли очень час­ты, — пи­шетъ Крам­ской, — раз­суж­де­нія шум­ны и рѣ­ше­нія до­воль­но еди­но­душ­ны. Мы по­ло­жи­ли вой­дти въ со­вѣтъ съ про­ше­ні­емъ, гдѣ го­во­ри­лось: «Мы про­симъ по­кор­нѣй­ше со­вѣтъ доз­во­лить намъ, хо­тя бы въ ви­дѣ опы­та, пол­ную сво­бо­ду вы­бо­ра сю­же­та, такъ какъ, по на­ше­му мнѣ­нію, толь­ко та­кой путь ис­пы­та­ній, на­име­нѣе оши­боч­ный, и мо­жетъ до­ка­зать, кто изъ насъ бо­лѣе та­лан­тли­вый и дос­той­ный выс­шей наг­ра­ды; а так­же про­симъ разъ­яс­нить, какъ бу­детъ съ на­ми пос­туп­ле­но при за­да­ніи темъ: бу­дутъ ли насъ за­пи­рать на 24 ча­са, для из­го­тов­ле­нія эс­ки­зовъ, что имѣ­ло смыслъ, ког­да да­ет­ся сю­жетъ, гдѣ ха­рак­те­ры лицъ и ихъ по­ло­же­нія го­то­вы, ос­та­ет­ся изоб­ра­зить, — или нѣтъ? При за­да­чѣ же темъ, нап­ри­мѣръ, «гнѣвъ», за­пи­ра­ніе ста­но­вит­ся не­удоб­нымъ, такъ какъ са­мая те­ма тре­бу­етъ, что­бы че­ло­вѣ­ку да­ли воз­мож­ность оду­мать­ся»… Мы слиш­комъ нас­мот­рѣ­лись на кон­кур­сы, при ко­то­рыхъ без­дар­ность про­хо­дитъ го­раз­до лег­че и ско­рѣе; мы слиш­комъ хо­ро­шо зна­ли, какъ са­мый та­лан­тли­вый про­ва­ли­ва­ет­ся на этомъ рис­та­ли­щѣ»…

На эту прось­бу не пос­лѣ­дова­ло от­вѣ­та, а де­пута­ція къ про­фес­со­рамъ (въ чис­лѣ де­пута­товъ былъ и Крам­ской — онъ очень жи­вопис­но и яр­ко раз­ска­зыва­етъ тог­дашнія по­хож­де­нія) ни къ че­му не при­вела. Ког­да же спус­тя нѣс­коль­ко вре­мени, всѣ 14 кон­ку­рен­товъ бы­ли приз­ва­ны въ со­вѣтъ, и имъ пред­ло­жена бы­ла те­ма изъ скан­ди­нав­скихъ сагъ: «Пиръ въ Вал­галлѣ», то упол­но­мочен­ный ска­залъ, отъ име­ни всѣхъ то­вари­щей: «Про­симъ поз­во­ленія ска­зать пе­редъ со­вѣтомъ нѣс­коль­ко словъ. Мы по­дава­ли два ра­за про­шенія, но со­вѣтъ не на­шелъ воз­можнымъ ис­полнить на­шу прось­бу. По­это­му мы, не счи­тая се­бя впра­вѣ бо­лѣе нас­та­ивать и не смѣя ду­мать объ из­мѣ­неніи ака­деми­чес­кихъ пос­та­нов­ле­ній, про­симъ по­кор­нѣй­ше со­вѣтъ ос­во­бодить насъ отъ учас­тія въ кон­курсѣ и вы­дать намъ дип­ло­мы на зва­ніе ху­дож­ни­ковъ». Пос­лѣ то­го, всѣ то­вари­щи (кро­мѣ од­но­го, из­мѣ­нив­ша­го имъ въ пос­лѣднюю ми­нуту), одинъ за дру­гимъ по­дали свои про­шенія. «Ког­да всѣ на­ши про­шенія бы­ли уже от­да­ны, — зак­лю­ча­етъ Крам­ской, — мы выш­ли изъ прав­ле­нія, за­тѣмъ и изъ стѣнъ ака­деміи, и я по­чувс­тво­валъ се­бя, на­конецъ, на этой страш­ной сво­бодѣ, къ ко­торой мы всѣ такъ жад­но стре­мились»… Спус­тя 11 лѣтъ, Крам­ской, вспо­миная это вре­мя, пи­салъ (6-го ян­ва­ря 1874 г.) сво­ему прі­яте­лю И. Е. Рѣ­пину, на­ходив­ше­муся тог­да въ Па­рижѣ: «Пом­ню я меч­ты юнос­ти объ ака­деміи, о ху­дож­ни­кахъ. Какъ все это бы­ло хо­рошо! Маль­чиш­ка и ще­нокъ, я ин­стинктомъ чувс­тво­валъ, какъ бы слѣ­дова­ло учить­ся, и какъ слѣ­ду­етъ учить. Но дѣй­стви­тель­ность, гру­бая, пош­лая, фор­менная, не да­ла воз­можнос­ти раз­ви­вать­ся пра­виль­но, и я, увя­дая, росъ и учил­ся — че­му? вы зна­ете. Дѣ­лалъ что-то съ про­сонья, ощупью. И вдругъ тол­чокъ… прос­нулся… 63-й годъ, 9-е но­яб­ря, ког­да 14 че­ловѣкъ от­ка­зались отъ прог­раммы. Единс­твен­ный хо­рошій день въ мо­ей жиз­ни, чес­тно и хо­рошо про­житый! Это единс­твен­ный день, о ко­торомъ я вспо­минаю съ чис­тою и ис­крен­нею ра­достью»…

ІІІ.

Поч­ти тот­часъ пос­лѣ вы­хода изъ ака­деміи, на­ши «ху­дожес­твен­ные про­тес­танты», сог­ласно съ тог­дашни­ми сим­па­ті­ями и об­ра­зомъ мыс­лей на­шего об­щес­тва, сло­жились въ ар­тель. На­няли об­щую квар­ти­ру, дер­жа­ли об­щій столъ, ста­ли ра­ботать цѣ­лою ком­па­ні­ей ра­зомъ, бра­ли за­казы всѣ вмѣс­тѣ, какъ од­но ли­цо, ико­нос­та­сы, пор­тре­ты, во­об­ще вся­каго ро­да жи­вопись, и вы­пол­ня­ли за­казы по нѣс­коль­ку че­ловѣкъ за разъ, дѣ­ля по­томъ за­рабо­токъ меж­ду всѣ­ми чле­нами. Каж­дый день наз­на­чал­ся оче­ред­ной де­жур­ный, ко­торый при­нималъ пуб­ли­ку, за­каз­чи­ковъ, и въ тотъ день былъ хо­зя­иномъ всѣхъ дѣлъ ар­те­ли. «Ху­дожес­твен­ная ар­тель воз­никла са­ма со­бою, — пи­салъ мнѣ Крам­ской въ 1882 го­ду, въ от­вѣтъ на мои разс­про­сы. — Об­сто­ятель­ства такъ сло­жились, что фор­ма вза­им­ной по­мощи са­ма со­бой на­вязы­валась. Кто пер­вый ска­залъ сло­во? Ко­му при­над­ле­жалъ по­чинъ? Пра­во, не знаю. Въ на­шихъ соб­ра­ні­яхъ, пос­лѣ вы­хода изъ ака­деміи въ 1863 го­ду, за­бота другъ о дру­гѣ бы­ла са­мою вы­да­юще­юся за­ботою. Это былъ чу­дес­ный мо­ментъ въ жиз­ни насъ всѣхъ».

Въ при­веден­номъ вы­ше пись­мѣ 1874 го­да Крам­ской го­воритъ про свое сос­то­яніе ду­ха въ это вре­мя: «Прос­нувшись, на­до бы­ло взять­ся за ис­кусс­тво! Вѣдь и я люб­лю его, да какъ еще люб­лю, ес­ли бы вы зна­ли — боль­ше пар­тій, боль­ше сво­его при­хода, боль­ше бра­тій и сес­теръ. Что дѣ­лать, вся­кому свое. И вотъ по­тяну­лись дол­гіе го­ды, труд­ные, не­уро­жай­ные. Все, что я ни сѣ­ялъ, ни­чего не уро­дилось. Я ни­чего не зналъ и ни­чего не знаю. Че­му я учил­ся? Ед­ва у­ѣз­дное учи­лище дос­та­лось на мою до­лю, а съ этимъ да­леко не у­ѣдешь»… Но нап­расно Крам­ской такъ бе­зот­радно смот­рѣлъ въ 1874 го­ду на свое прош­лое. Оно бы­ло да­леко не такъ пе­чаль­но и без­плод­но, какъ оно ему въ 70-хъ го­дахъ пред­став­ля­лось. Есть жи­вые сви­дѣте­ли его жиз­ни 60-хъ го­довъ, и тѣ сви­дѣтель­ству­ютъ про­тивъ то­го, что ри­сова­ло ему мрач­но нас­тро­ен­ное, иног­да впос­лѣдс­твіи, во­об­ра­женіе. На­чиная еще со школь­ной, ака­деми­чес­кой скамьи, Крам­ской на­чалъ при­носить поль­зу дру­гимъ въ дѣ­лѣ ис­кусс­тва. Еще въ 1862 го­ду, онъ пос­ту­пилъ въ Ри­соваль­ную Шко­лу Об­щес­тва по­ощ­ре­нія ху­дож­ни­ковъ (тог­да по­мѣщав­шу­юся въ зда­ніи Бир­жи) и сталъ пре­пода­вать какъ въ муж­скихъ, такъ и въ жен­скихъ клас­сахъ. Его учи­тель­ство бы­ло не­обык­но­вен­но пло­дот­ворно. Въ жен­скихъ клас­сахъ, стар­шее от­дѣ­леніе, до не­го, за­нима­лось да­же ком­по­зиці­ями на за­дан­ныя те­мы, какъ жан­ро­выя, такъ и ис­то­ричес­кія, подъ ру­ководс­твомъ хо­роша­го учи­теля, про­фес­со­ра Бей­де­мана (быв­ша­го въ 60-хъ го­дахъ так­же учи­телемъ и В. В. Ве­реща­гина, въ ака­деміи ху­дожествъ).

«Нѣ­ко­то­рыя изъ насъ, — раз­ска­зы­ва­етъ ху­дож­ни­ца Е. П. Ми­халь­це­ва, тог­даш­няя уче­ни­ца Крам­ска­го, — счи­та­ли се­бя уже дос­та­точ­но под­го­тов­лен­ны­ми, выс­тав­ля­ли свои опы­ты на выс­тав­ку. Но, со вступ­ле­ні­емъ Крам­ска­го, намъ приш­лось горь­ко ра­зо­ча­ро­вать­ся. Онъ при­нялъ подъ свое ру­ко­водс­тво на­тур­ный классъ въ Шко­лѣ. Пер­вое, на что онъ об­ра­тилъ вни­ма­ніе, это бы­ло пол­ное нез­на­ніе на­ми ри­сун­ка. Подъ его стро­гимъ, дѣль­нымъ и сис­те­ма­ти­чес­кимъ ру­ко­водс­твомъ, мы при­ня­лись изу­чать ри­су­нокъ; мно­гія изъ насъ, по­за­бывъ са­мо­лю­біе, спус­ти­лись на­задъ въ гип­со­вый классъ. Онъ про­челъ намъ крат­кій курсъ ана­то­міи: это бы­ло но­вов­ве­де­ні­емъ. Онъ тру­дил­ся съ на­ми, не жа­лѣя силъ. Иног­да онъ силь­но утом­лял­ся, но, все-та­ки, не от­ка­зы­валъ въ сво­ихъ со­вѣ­тахъ. По­ка онъ поп­рав­лялъ ри­су­нокъ од­ной уче­ни­цы, всѣ ос­таль­ныя сто­яли кру­гомъ, по­то­му что каж­дой хо­тѣ­лось слы­шать лю­бо­пыт­ныя и важ­ныя намъ всѣмъ по­яс­не­нія его. Онъ осо­бен­но всег­да ин­те­ре­со­вал­ся на­ши­ми до­маш­ни­ми и лѣт­ни­ми ра­бо­та­ми. Въ клас­сѣ онъ зас­тав­лялъ насъ от­да­вать се­бѣ яс­ный от­четъ въ каж­дой про­ве­ден­ной чер­тѣ, и наг­ляд­но объ­яс­нялъ фор­мы, самъ ихъ ри­суя тутъ же, от­дѣль­ныя час­ти. Иног­да зас­тав­лялъ насъ ри­со­вать го­ло­вы въ кон­ту­рахъ на­изусть, чтобъ ук­рѣп­лять ихъ въ па­мя­ти. Впос­лѣдс­твіи мы ста­ли про­сить поз­во­ле­нія имѣть въ Шко­лѣ от­дѣль­ные ча­сы для ри­со­ва­нія пол­ной че­ло­вѣ­чес­кой фи­гу­ры (жен­ской) съ на­ту­ры. Крам­ской так­же очень это­му со­чувс­тво­валъ. Но раз­рѣ­ше­нія намъ не выш­ло. Тог­да онъ пред­ло­жилъ намъ ус­тро­ить этотъ классъ у нихъ въ ар­те­ли, — но мы не рѣ­ши­лись. Въ это же вре­мя бы­ва­ли въ на­шемъ круж­кѣ до­маш­ніе ри­со­валь­ные ве­че­ра, у каж­дой изъ насъ по оче­ре­ди. Тутъ мы или са­ми по­зи­ро­ва­ли въ раз­ныхъ кос­тю­махъ, иди приг­ла­ша­ли пос­то­рон­нихъ, взрос­лыхъ и дѣ­тей. Къ намъ прі­ѣз­жа­ли на та­кіе ве­че­ра и на­ши учи­те­ля: Бей­де­манъ, Кё­леръ, Мо­ро­зовъ, поз­же М. П. Клодтъ, Кор­зу­хинъ и Крам­ской. Пос­лѣд­ніе двое ри­со­ва­ли меж­ду на­ми. Крам­ской по то­ва­ри­щес­ки, очень ожив­лен­но бе­сѣ­до­валъ съ на­ми. Мы под­го­тов­ля­ли так­же не­боль­шіе пе­ре­во­ды изъ инос­тран­ныхъ ста­тей о жи­во­пи­си, у насъ про­ис­хо­ди­ли ожив­лен­ные спо­ры. Ве­че­ра эти воз­буж­да­ли въ насъ энер­гію и силь­ное же­ла­ніе за­ни­мать­ся».

Дру­гая уче­ница Ри­соваль­ной Шко­лы, ху­дож­ни­ца Э. К. Га­угеръ, на­зыва­етъ «ис­тинно счас­тли­вымъ» то вре­мя, ког­да Крам­ской былъ ихъ учи­телемъ въ Ри­соваль­ной Шко­лѣ: такъ онъ былъ вни­мате­ленъ къ ихъ ра­ботамъ и ус­пѣ­хамъ, такъ слѣ­дилъ за всѣмъ, такъ мно­го и хо­рошо объ­яс­нялъ каж­дой уче­ницѣ, поп­равляя ея ра­боту. «Ког­да чи­тались пе­рево­ды инос­тран­ныхъ ху­дожес­твен­ныхъ ста­тей, — при­бав­ля­етъ она, — я пом­ню, что Крам­ской вни­матель­нѣе всѣхъ прис­лу­шивал­ся къ то­му, что чи­талось. А ког­да мы про­сили Ив. Ник. прі­ѣхать пос­мотрѣть на­ши до­маш­нія ра­боты, то онъ ни­ког­да не от­ка­зывал­ся, и всег­да такъ ум­но и крас­но­рѣчи­во разъ­яс­нялъ намъ всѣ на­ши ху­дожес­твен­ныя сом­нѣ­нія! Ког­да въ ар­те­ли ху­дож­ни­ковъ ус­тро­ились чет­верго­выя соб­ра­нія, мы то­же ста­ли бы­вать тамъ. Ху­дож­ни­ки при­носи­ли чуд­ные аль­бо­мы и ри­сун­ки, мы всѣ вмѣс­тѣ раз­би­рали ихъ, Крам­ской былъ и тутъ всег­да для насъ доб­рымъ то­вари­щемъ и учи­телемъ»… Еще од­на изъ тог­дашнихъ уче­ницъ Ри­соваль­ной Шко­лы, столь­ко из­вѣс­тная и сим­па­тич­ная ху­дож­ни­ца, Е. М. Бёмъ, го­воритъ: «Са­мыя от­радныя вос­по­мина­нія ос­та­нут­ся у ме­ня нав­сегда о Крам­скомъ, и глу­бокая бла­годар­ность за ту поль­зу, ко­торую онъ мнѣ при­несъ. Ес­ли я хо­тя ма­лость по­нимаю что въ ри­сун­кѣ, то обя­зана этимъ ис­клю­читель­но Крам­ско­му. Пос­лѣ же шко­лы, ког­да я на­чала за­нимать­ся из­да­ні­емъ мо­ихъ ком­по­зицій, въ фор­мѣ си­лу­этовъ, онъ всег­да от­но­сил­ся къ нимъ не­обык­но­вен­но со­чувс­твен­но, и всѣ онѣ прош­ли че­резъ его цен­зу­ру»…

Но еще бо̀ль­шую поль­зу при­несъ Крам­ской въ муж­скомъ от­дѣ­леніи Шко­лы. До­воль­но ска­зать, что въ те­ченіе 60-хъ го­довъ онъ былъ учи­телемъ Рѣ­пина. Рѣ­пинъ прі­ѣхалъ въ Пе­тер­бургъ въ но­яб­рѣ 1864 го­да и тот­часъ пос­ту­пилъ въ ака­демію. Но, не до­воль­ству­ясь та­мош­ни­ми клас­са­ми, онъ по вос­кре­сень­ямъ хо­дилъ въ клас­сы Ри­соваль­ной Шко­лы на Бир­жѣ и нѣс­коль­ко лѣтъ былъ уче­никомъ Крам­ска­го. «Я не мо­гу не ува­жать глу­боко Крам­ска­го, — пи­шетъ мнѣ И. Е. Рѣ­пинъ, — не толь­ко какъ че­ловѣ­ка во­об­ще и какъ ху­дож­ни­ка, но и какъ учи­теля, при­нес­ша­го мнѣ гро­мад­ную поль­зу и имѣв­ша­го боль­шое влі­яніе на мое раз­ви­тіе». Впос­лѣдс­твіи они бы­ли прі­яте­ли; об­ширная пе­репис­ка ихъ ос­та­лась до­каза­тель­ствомъ ихъ вза­им­на­го ува­женія и вза­им­ной ихъ пот­ребнос­ти во всѣхъ ху­дожес­твен­ныхъ дѣ­лахъ и мнѣ­ні­яхъ. Въ 1868 го­ду, Крам­ской былъ учи­телемъ, въ той же шко­лѣ, дру­гаго та­лан­тли­ваго ху­дож­ни­ка на­шего, Н. А. Яро­шен­ки, и силь­но пов­лі­ялъ на его раз­ви­тіе. «Крам­ской былъ учи­тель ис­тинно-не­обык­но­вен­ный, раз­ска­зыва­етъ этотъ пос­лѣдній. Его пре­пода­ваніе бы­ло не ме­хани­чес­кое, не шаб­лонное. Онъ бо­лѣе все­го ста­рал­ся вник­нуть въ на­туру каж­да­го от­дѣль­на­го уче­ника, и вник­нуть, че­го имен­но тре­бова­ла на­тура каж­да­го»…

Итакъ, вотъ что бы­ло на са­момъ дѣ­лѣ: чу­дес­ная, пло­дот­ворная дѣ­ятель­ность. И во всемъ этомъ Крам­ской шелъ пря­мо на­пере­коръ то­му, что надъ нимъ са­мимъ про­дѣлы­валось такъ не­дав­но еще въ ху­дожес­твен­ной шко­лѣ: тамъ без­душный ме­ханизмъ — у не­го, на пер­вомъ мѣс­тѣ, тре­бова­ніе ду­мать, раз­суждать, яс­но по­нимать, да­вать се­бѣ от­четъ; тамъ — дрес­си­ров­ка, у не­го — вос­пи­таніе ху­дожес­твен­на­го раз­судка, мыс­ли. Ка­кія неп­ро­ходи­мыя про­пас­ти меж­ду тѣмъ и дру­гимъ мі­ромъ!

Правъ ли пос­лѣ это­го Крам­ской, ког­да пи­салъ сво­ему прі­яте­лю Рѣ­пину въ 1874 го­ду, буд­то «что онъ ни сѣ­ялъ, нич­то не уро­дилось?» Нѣтъ, та­кая страс­тная лю­бовь къ ис­кусс­тву, ка­кая бы­ла у Крам­ска­го, та­кое пыт­ли­вое и смѣ­лое вни­каніе въ не­го, ка­кое су­щес­тво­вало у Крам­ска­го, не мог­ли ос­та­вать­ся вту­нѣ. Они дол­жны бы­ли при­носить гро­мад­ные и ве­лико­лѣп­ные ре­зуль­та­ты. Но самъ онъ лич­но дол­женъ былъ боль­но стра­дать и му­чить­ся, по­ка въ немъ про­ис­хо­дилъ про­цессъ воз­му­жанія, по­ка рос­ла са­мос­то­ятель­ная оцѣн­ка все­го су­щес­тву­юща­го въ ис­кусс­твѣ. Пло­ды отъ дре­ва поз­на­нія доб­ра и зла всег­да горь­ки.

«Вся­кій сю­жетъ, вся­кая мысль, вся­кая кар­ти­на, — пи­шетъ онъ Рѣ­пину 6-го ян­ва­ря 1874 го­да, — раз­ла­галась у ме­ня безъ ос­татка отъ без­по­щад­на­го ана­лиза. Какъ кис­ло­та все­рас­тво­ря­ющая, такъ ана­лизъ прос­нувша­гося ума все во мнѣ рас­тво­рялъ — и рас­тво­рилъ, ка­жет­ся, сов­сѣмъ. Годъ за го­домъ я все го­товил­ся, все изу­чалъ, все что-то хо­тѣлъ на­чать, что-то жи­ло во мнѣ, къ че­му-то я стре­мил­ся»…

Вотъ какъ въ нем­но­гіе го­ды из­мѣ­нил­ся и воз­му­жалъ бѣд­ный юно­ша, такъ не­дав­но еще ни­чего не зна­чащій ре­мес­ленникъ за­холустья. Какъ быс­тро онъ прев­ра­тил­ся въ вы­соко-раз­ви­таго, вы­соко-об­ра­зован­на­го, чуж­да­го вся­кихъ пред­разсуд­ковъ и убо­жествъ мыс­ли — сов­ре­мен­на­го че­ловѣ­ка. Все ма­лорос­сій­ское, про­вин­ці­аль­ное, сле­тѣло съ не­го какъ нес­вой­ствен­ная ему ше­луха, по­доб­но то­му, какъ од­нажды сле­тѣло съ Го­голя, и изъ по­луде­ревен­ска­го маль­чи­ка онъ сдѣ­лал­ся нас­то­ящимъ рус­скимъ юно­шей, точ­но съ са­маго рож­де­нія толь­ко та­кимъ и былъ, изъ нес­час­тна­го ре­тушё­ра, на от­ку­пу у странс­тву­юща­го ев­рея-фо­тог­ра­фа, онъ прев­ра­тил­ся въ ис­тинна­го ху­дож­ни­ка, ищу­щаго по­нимать все вы­сокое и низ­кое въ ис­кусс­твѣ, все хо­рошее и гад­кое въ немъ, все, къ че­му на­до въ немъ стре­мить­ся и че­го бѣ­жать, какъ гни­лой чу­мы и за­разы. Онъ прев­ра­тил­ся въ учи­теля и вос­пи­тате­ля на­шихъ ху­дожес­твен­ныхъ по­колѣ­ній. Что за чуд­ное прев­ра­щеніе! И ко­му Крам­ской былъ всѣмъ этимъ обя­занъ? Од­но­му се­бѣ, по­тому что отъ рож­де­нія ода­ренъ былъ ве­лико­лѣп­ною, свѣт­лою на­турою, но еще бо­лѣе по­тому, что са­мо­уч­ки — всег­да и во всемъ са­мые силь­ные, са­мые смѣ­лые лю­ди, и боль­ше всѣхъ ос­таль­ныхъ по­чина­ютъ но­вые пу­ти.

Въ кон­цѣ 60-хъ го­довъ, Крам­ской мно­го ра­боталъ ка­ран­да­шомъ и кистью. Все это бы­ли пор­тре­ты, такъ какъ къ пор­тре­тамъ онъ имѣлъ мно­го сим­па­тіи. На ака­деми­чес­кой выс­тавкѣ 1868 го­да на­ходи­лись его ра­боты пор­тре­ты: Н. И. Вто­рова и г-жи Шпе­реръ; на выс­тавкѣ 1869 го­да, пор­тре­ты ка­ран­да­шемъ: К. К. Лан­ца, ху­дож­ни­ковъ И. И. Шиш­ки­на, А. И. Мо­розо­ва; мас­ля­ными крас­ка­ми пор­тре­ты: М. В. Ту­лино­ва, же­ны кі­ев­ска­го ге­нералъ-гу­бер­на­тора кня­гини Е. А. Ва­силь­чи­ковой, ми­нис­тра на­род­на­го прос­вѣ­щенія гра­фа Д. А. Тол­ста­го. Пос­лѣдніе два пор­тре­та бы­ли такъ за­мѣча­тель­ны по вы­пол­не­нію, что ака­демія ху­дожес­тва пред­ло­жила ав­то­ру зва­ніе ака­деми­ка, ко­торое онъ и при­нялъ. На выс­тавкѣ 1870 го­да на­ходи­лись раз­ныя ра­боты Крам­ска­го ка­ран­да­шомъ и ак­ва­релью, какъ чле­на ху­дожес­твен­ной ар­те­ли, а так­же ак­ва­рель­ные пор­тре­ты въ на­тураль­ную ве­личи­ну ве­ликихъ кня­зей Сер­гѣя и Пав­ла Алек­сан­дро­вичей и до­чери гра­фа Боб­рин­ска­го. Въ это вре­мя пор­тре­ты Крам­ска­го на­чали уже вхо­дить въ сла­ву.

Но по­ка шло быс­тры­ми ша­гами впе­редъ дѣ­ло са­мораз­ви­тія и ху­дожес­твен­ной дѣ­ятель­нос­ти Крам­ска­го, дѣ­ло ар­те­ли шло со­вер­шенно дру­гими ша­гами. Оно шло зад­нимъ хо­домъ. «Сос­тавъ ар­те­ли былъ слу­чай­ный, — го­воритъ Крам­ской въ пись­мѣ ко мнѣ. — Кон­ку­рен­ты, от­ка­зав­ші­еся отъ пра­ва по­ѣз­дки на ка­зен­ный счетъ за гра­ницу и очу­тив­ші­еся въ не­об­хо­димос­ти дер­жать­ся другъ за дру­га, не всѣ бы­ли лю­ди убѣж­де­ній. Ма­лая стой­кость, не­дос­та­точ­ная си­ла нравс­твен­ная об­на­ружи­лись у нѣ­кото­рыхъ меж­ду ни­ми». Ока­зались из­мѣнни­ки, пе­ребѣж­чи­ки. Ар­тель про­сущес­тво­вала все­го 5–6 лѣтъ. Къ кон­цу 60-хъ го­довъ, она на­ходи­лась уже въ бѣдс­твен­номъ по­ложе­ніи. За­казовъ бы­ло ма­ло, меж­ду то­вари­щами про­ис­хо­дили раз­до­ры, не­сог­ла­сія. Крам­ской про­водилъ мно­го вре­мени въ спо­рахъ съ то­вари­щами, въ ста­рані­яхъ удер­жать ихъ въ ар­те­ли, убѣж­далъ ихъ не из­мѣ­нять об­ще­му то­вари­щес­ко­му дѣ­лу. Но вы­года бы­ла силь­нѣе вся­кихъ ре­зоновъ: преж­ніе то­вари­щи ухо­дили одинъ за дру­гимъ ту­да, ку­да ма­нила до­быча.

Въ это вре­мя ро­дилась мысль о но­вомъ ху­дожес­твен­номъ со­об­щес­твѣ, ко­торое дол­жно бы­ло за­мѣнить, на но­выхъ ос­но­вані­яхъ и въ усо­вер­шенс­тво­ван­ной фор­мѣ, преж­нюю ар­тель.

«Зи­мою 1868–1869 го­да, — пи­салъ мнѣ Крам­ской, — Мя­со­ѣдовъ, воз­вра­тив­шись изъ Ита­ліи, пос­лѣ сво­его пен­сі­онерс­тва, бро­силъ въ ар­тель мысль объ ус­трой­ствѣ выс­тав­ки ка­кимъ-ли­бо круж­комъ са­михъ ху­дож­ни­ковъ. Ар­тель съ боль­шимъ со­чувс­тві­емъ при­ня­ла но­вую мысль. Это былъ не толь­ко нас­то­ящій вы­ходъ изъ тог­даш­ня­го от­ча­ян­на­го по­ло­же­нія ар­те­ли, но еще гро­мад­ный шагъ впе­редъ для ко­рен­ной мо­гу­чей идеи. Од­на­ко же, пред­ло­же­ніе Мя­со­ѣдо­ва не осу­щес­тви­лось тот­часъ же, оно за­тя­ну­лось. Но, про­жи­вая въ 1869–1870 го­дахъ въ Мос­квѣ, Мя­со­ѣдовъ во­зоб­но­вилъ тамъ свою про­па­ган­ду. Ху­дож­ни­ки мос­ков­ской шко­лы, Пе­ровъ, В. Ма­ков­скій, Пря­ниш­ни­ковъ, Сав­ра­совъ, съ жа­ромъ при­ня­ли мысль его, и въ кон­цѣ 1869 го­да, пред­ло­жи­ли пе­тер­бург­ской ар­те­ли со­еди­нить­ся всѣмъ вмѣс­тѣ и об­ра­зо­вать но­вое об­щес­тво. Ког­да на од­номъ изъ чет­вер­го­выхъ, соб­ра­ній ар­те­ли, гдѣ мно­го бы­ва­ло и пос­то­рон­нихъ, пред­ло­жи­ли на об­суж­де­ніе эту идею, ка­кихъ ком­пли­мен­товъ нас­лу­ша­лись мы, ка­кія вос­тор­жен­ныя рѣ­чи бы­ли про­из­не­се­ны, и, на­ко­нецъ, ка­кія под­пи­си бы­ли да­ны тутъ же, и ка­ки­ми лич­нос­тя­ми!.. Я при­зы­валъ то­ва­ри­щей раз­стать­ся съ душ­ной, кур­ной из­бой, и пос­тро­ить но­вый домъ, свѣт­лый и прос­тор­ный».

Всѣ рос­ли, всѣмъ ста­нови­лось уже тѣс­но. Око­ло то­го же вре­мени воз­вра­тил­ся изъ Ита­ліи Ге и за­гово­рилъ о «то­вари­щес­твѣ», какъ о дѣ­лѣ ему уже из­вѣс­тномъ. Не­мед­ленно на­чалось об­сужде­ніе ус­та­ва, а че­резъ годъ «то­вари­щес­тво», уже ут­вер­жден­ное пра­витель­ствомъ, на­чина­ло свою дѣ­ятель­ность… Въ но­вомъ «то­вари­щес­твѣ» Крам­ской иг­ралъ гро­мад­ную роль. Оно еще бо­лѣе «ар­те­ли» осу­щест­вля­ло его ста­рин­ную мысль о не­об­хо­димос­ти пе­ре­ус­трой­ства ху­дожес­твен­ныхъ от­но­шеній у насъ, его меч­ту о са­мос­то­ятель­нос­ти и не­зави­симос­ти ху­дож­ни­ка. И за но­вое дѣ­ло онъ сталъ го­рой, въ борь­бѣ за не­го онъ про­велъ мно­го лѣтъ сво­ей жиз­ни.

«Я, съ тѣхъ поръ какъ се­бя пом­ню, — пи­салъ Крам­ской Рѣ­пи­ну въ Па­рижъ, 25-го де­каб­ря 1873 го­да, — всег­да ста­рал­ся най­дти тѣхъ, быть мо­жетъ, нем­но­гихъ, съ ко­то­ры­ми вся­кое дѣ­ло, намъ об­щее, бу­детъ лег­че и проч­нѣе сдѣ­ла­но. Час­то я ос­та­вал­ся оди­но­кимъ, да и те­перь не ска­жу, чтобъ былъ счас­тли­вѣе, но внут­ри про­дол­жа­етъ вся­кій разъ ше­ве­лить­ся на­деж­да на луч­шее бу­ду­щее… Очень воз­мож­но прой­дти всю жизнь, не прим­кнувъ ни къ ка­ко­му дви­же­нію, не идя ни съ кѣмъ въ но­гу, но толь­ко по­то­му, что или не встрѣ­тишь то­ва­ри­ща, или нѣтъ еще дос­та­точ­но оп­ре­дѣ­лив­ших­ся цѣ­лей. Но, ког­да цѣ­ли вид­ны, ког­да ин­стинктъ раз­вил­ся до соз­на­нія, нель­зя же­лать ос­тать­ся од­но­му: это, какъ ре­ли­гія, тре­бу­етъ адеп­товъ, сот­руд­ни­ковъ. Это, по-мо­ему, за­конъ… Раз­вѣ лю­ди, цѣп­ко хва­та­ющі­еся за об­щес­твен­ную за­да­чу, суть не боль­ше, какъ лю­ди, да­ромъ тра­тя­щіе свое вре­мя на пус­тя­ки? Вы, ко­неч­но, чувс­тву­ете, что во мнѣ си­дитъ сек­тантъ, фа­на­тикъ, нѣч­то не­тер­пи­мое, отъ че­го на­до пос­ко­рѣй от­дѣ­лать­ся? Очень боль­но мнѣ, ес­ли вы пра­вы, а не я — это зна­читъ про­жить до сѣ­динъ оши­ба­ясь, это зна­читъ, что вся моя жизнь не бо­лѣе, какъ ошиб­ка! Но я чувс­твую, что я не­ис­пра­вимъ, и ес­ли все бу­ду­щее, мо­ло­дое, силь­ное и та­лан­тли­вое осу­дитъ ме­ня, я ос­та­нусь ка­лѣ­кой, прав­да, но упор­но про­дол­жая от­ста­ивать свои по­ло­же­нія… Вѣ­ро­ят­но, прав­ду го­во­рятъ, что у вся­ка­го по­ко­лѣ­нія, какъ при но­вомъ хи­ми­чес­комъ смѣ­ше­ніи, яв­ля­ет­ся но­вое тѣ­ло, не по­хо­жее ни на од­но изъ предъ­иду­щихъ… Моя спе­ці­аль­ность, мое дѣ­ло нас­то­ящее и есть борь­ба съ пар­ті­ей, мнѣ про­тив­ной. Чѣмъ боль­ше я улуч­шаю се­бя и со­вер­шенс­твую, тѣмъ бо̀ль­шія на­но­шу по­ра­же­нія»…

Пе­рі­одъ 70-хъ го­довъ — пе­рі­одъ са­маго пол­на­го, са­маго вы­сока­го раз­ви­тія Крам­ска­го и въ ин­теллек­ту­аль­номъ, и въ ху­дожес­твен­номъ от­но­шеніи. О пер­вомъ сви­дѣтель­ство­вали всѣмъ намъ, знав­шимъ его лич­но, тѣ мыс­ли, ко­торыя мы отъ не­го слы­хали въ лич­ныхъ бе­сѣдахъ, въ без­ко­неч­ныхъ раз­го­ворахъ и спо­рахъ, а по­томъ цѣ­лая мас­са пи­семъ къ то­вари­щамъ и близ­кимъ лю­дямъ, ко­торая пос­лѣ не­го ос­та­лась у иныхъ его кор­респон­дентовъ (мно­гія пись­ма сож­же­ны или про­пали без­слѣд­но). Ког­да пись­ма эти бу­дутъ на­печа­таны, на­ши ху­дож­ни­ки и ин­телли­ген­тное мень­шинс­тво бу­дутъ изум­ле­ны мно­гос­то­рон­ностью и глу­биною мыс­ли Крам­ска­го. Че­го-то онъ въ пись­махъ сво­ихъ не ка­сал­ся? И но­ваго рус­ска­го ис­кусс­тва, и сов­ре­мен­на­го за­пад­на­го, и соз­да­ній древ­нихъ ху­дож­ни­ковъ, и от­дѣль­ныхъ лич­ностей, ха­рак­те­ровъ — все онъ раз­смат­ри­валъ, оцѣ­нивалъ и взвѣ­шивалъ съ не­обык­но­вен­ной глу­биной, са­мос­то­ятель­ностью и ори­гиналь­ностью. Быть мо­жетъ, нель­зя сог­ла­шать­ся со всѣ­ми его по­ложе­ні­ями, особ­ли­во, ког­да, вдругъ из­мѣ­няя са­мому се­бѣ, онъ ищетъ сог­ла­сить и плюсъ, и ми­нусъ, и дви­женіе впе­редъ, и ста­рыя пре­данія, но это лишь рѣд­кія и нем­но­гія ис­клю­ченія. Глав­ный же по­токъ его мыс­ли всег­да си­ленъ, прав­дивъ, страс­тенъ, стре­мите­ленъ, не­удер­жи­мо не­сет­ся «къ но­вымъ бе­регамъ» ис­кусс­тва. Крам­ской всег­да и преж­де все­го меч­та­етъ о нас­то­ящемъ ху­дожес­твѣ, о нас­то­ящемъ ху­дож­ни­кѣ бу­дуща­го, имъ пос­вя­ща­етъ онъ всѣ свои са­мые сер­дечные по­мыс­лы.

Но эта са­мая эпо­ха 70-хъ го­довъ бы­ла то­же вре­менемъ и выс­ша­го раз­цвѣ­та ху­дожес­твен­на­го та­лан­та Крам­ска­го. Раз­ска­зывая од­нажды Рѣ­пину со­дер­жа­ніе и ис­то­рію сво­ей кар­ти­ны: «Хрис­тосъ пе­редъ на­родомъ», онъ пи­салъ (6-го ян­ва­ря 1874 г.):

«Я мно­го пот­ра­тилъ вре­ме­ни на ри­су­нокъ, я ли­шал­ся ап­пе­ти­та, ког­да носъ ока­зы­вал­ся не на сво­емъ мѣс­тѣ, или глазъ си­дитъ не­дос­та­точ­но глу­бо­ко: это бы­ло су­щее нес­час­тіе! Но, на­ко­нецъ, я ов­ла­дѣлъ ма­те­рі­аломъ и дос­тигъ до из­вѣс­тной сте­пе­ни сог­ла­сія меж­ду внут­рен­нимъ ог­немъ, ко­то­рый тамъ кло­ко­четъ, и ру­кою, ра­бо­та­ющею хлад­нок­ров­но и спо­кой­но, какъ буд­то нѣтъ ни­ка­кой ли­хо­рад­ки… Ког­да я бу­ду съ крас­ка­ми хо­зя­иномъ, какъ съ со­усомъ¹, ког­да мнѣ удас­тся мѣ­сить ихъ, за­чер­пнув­ши во всю мочь и схва­тив­ши умомъ, чувс­твомъ, гла­за­ми го­ло­ву всю за­разъ, зас­та­вить ру­ку хо­дить ти­хо, но рѣ­ши­тель­но, и какъ бы не ду­мая, тог­да»…

Пу­тешес­твіе по Ев­ро­пѣ въ 1869 го­ду мно­го спо­собс­тво­вало то­му раз­ви­тію, про ко­торое онъ здѣсь го­воритъ. Это пу­тешес­твіе ос­та­вило въ немъ не­из­гла­димые слѣ­ды, это вы­раже­но во мно­гихъ его пись­махъ пос­лѣ­ду­юща­го вре­мени. Два го­да спус­тя, въ 1871 го­ду, онъ ѣз­дилъ въ Ма­лорос­сію, и ре­зуль­та­томъ этой по­ѣз­дки, а, мо­жетъ быть, и по­буди­тель­ной ея при­чиной, бы­ла кар­ти­на на сю­жетъ Го­голев­ской по­вѣс­ти «Май­ская ночь». Крам­ской изу­чилъ въ под­линной ма­лорос­сій­ской мѣс­тнос­ти всю об­ста­нов­ку сво­ей сце­ны ру­салокъ при лун­номъ ос­вѣ­щеніи, и отъ это­го впе­чат­лѣ­ніе выш­ло чрез­вы­чай­но по­эти­чес­кое. Въ 1872 го­ду, Крам­ской на­писалъ сво­его «Хрис­та въ пус­ты­нѣ», пре­вос­ходную кар­ти­ну, пол­ную сер­дечнос­ти и нѣ­кото­раго эле­гичес­ка­го нас­тро­енія: она но­сила на се­бѣ слѣ­ды глу­бока­го изу­ченія Ива­нова и го­рячихъ сим­па­тій къ его но­вому нап­равле­нію. Вслѣдъ за тѣмъ, онъ въ томъ же го­ду на­чалъ въ Па­рижѣ боль­шую свою кар­ти­ну, то­же на еван­гель­скій сю­жетъ: «Хрис­тосъ, вы­веден­ный Пи­латомъ пе­редъ на­родомъ»: ее онъ про­дол­жалъ по­томъ, со мно­гими пе­реры­вами, въ те­ченіе всѣхъ ос­таль­ныхъ 15-ти лѣтъ сво­ей жиз­ни, но, все-та­ки, ее онъ не кон­чилъ, точ­но такъ же какъ Ива­новъ не кон­чилъ сво­ей боль­шой, пи­сан­ной цѣ­лыхъ 20 лѣтъ, кар­ти­ны: «Яв­ле­ніе Хрис­та на­роду»; Кар­ти­ны Крам­ска­го ник­то до сихъ поръ не ви­далъ, да­же ник­то изъ его се­мей­ства: такъ упор­но онъ ее скры­валъ. Поч­ти ни­кому да­же не раз­ска­зывалъ ея со­дер­жа­нія. Но въ пись­мѣ къ Рѣ­пину онъ раз­ска­зывалъ, въ, на­чалѣ 1874 го­да, свой ве­ликій, ис­тинно глу­бокій за­мыселъ въ слѣ­ду­ющихъ сло­вахъ:

«Ночь, пе­редъ раз­свѣ­томъ. Дворъ, т. е. внут­рен­ность дво­ра, по­ту­ха­ющіе кос­тры. Рим­скіе сол­да­ты, вся­чес­ки на­ру­гав­шись надъ Хрис­томъ, ду­ма­ютъ, какъ бы убить еще вре­мя, судьи дол­го что-то со­вѣ­ща­ют­ся, какъ вдругъ… ге­ні­аль­ная мысль! Вѣдь онъ на­зы­валъ се­бя ца­ремъ, такъ на­до на­ря­дить его шу­томъ го­ро­хо­вымъ! Чу­дес­но! Сей­часъ все го­то­во, и гос­по­дамъ док­ла­ды­ва­ютъ, и вотъ, все вы­сы­па­ло на крыль­цо, на дворъ, и все, что̀ есть, по­ка­ты­ва­ет­ся со смѣ­ху. На важ­ныхъ ли­цахъ бла­гос­клон­ная улыб­ка, сдер­жан­ная, лег­кая; ти­хонь­ко хло­па­ютъ въ ла­до­ши; чѣмъ даль­ше отъ ин­тел­ли­ген­ціи, тѣмъ шум­нѣе ве­се­лость, и на низ­мен­ныхъ сту­пе­няхъ раз­ви­тія — го­ме­ри­чес­кій хо­хотъ. Хрис­тосъ блѣ­денъ какъ по­лот­но, прямъ и спо­ко­енъ, толь­ко кро­ва­вая пя­тер­ня отъ по­ще­чи­ны го­ритъ на ще­кѣ. Не знаю какъ, а я вотъ уже ко­то­рый годъ слы­шу всю­ду этотъ хо­хотъ; ку­да ни пой­ду, неп­ре­мѣн­но его ус­лы­шу. Я дол­женъ это сдѣ­лать. Не мо­гу пе­рей­дти къ то­му, что̀ сто­итъ на оче­ре­ди»…

Въ од­номъ пись­мѣ къ Рѣ­пину (1874 г.), Крам­ской го­воритъ еще, что пи­шетъ эту кар­ти­ну «сле­зами и кровью, и ес­ли бу­детъ не то, что нуж­но, то уже тутъ зна­читъ, сле­зы и кровь бу­дутъ не­доб­ро­качес­твен­ны». И тутъ же онъ при­бав­лялъ, что въ го­ловѣ у не­го «кар­ти­на вся го­това и дав­но го­това, по­яв­ле­ніе ея — воп­росъ вре­мени. Мѣ­нять, пе­редѣ­лывать не­чего, то есть не бу­ду, да и не умѣю. Она дав­но пе­редо мною сто­итъ го­товая»… Ка­кова эта кар­ти­на, ско­ро мы всѣ уз­на­емъ.

Но безъ срав­не­нія мно­гочис­леннѣе бы­ли пор­тре­ты, ко­торые на­чиная съ 1870 го­да на­писалъ Крам­ской. Въ сво­ей ав­то­бі­ог­ра­фіи, пос­лѣ ука­занія ра­ботъ сво­ихъ въ мос­ков­скомъ хра­мѣ Спа­са, онъ го­воритъ: «По­томъ пош­ли — пор­тре­ты, пор­тре­ты и пор­тре­ты, и ка­ран­да­шемъ, и крас­ка­ми, и чѣмъ по­пало. Сколь­ко ихъ и гдѣ они, не пом­ню, по­тому что я, въ ка­чес­твѣ рус­ска­го, въ этомъ от­но­шеніи ни­куда не год­ный че­ловѣкъ: всег­да хо­тѣлъ вес­ти счетъ, что ко­му и ког­да сдѣ­лано, да­же нѣс­коль­ко разъ да­валъ ис­крен­нее сло­во сни­мать фо­тог­ра­фіи, но дол­жно быть об­сто­ятель­ства вы­ше на­мѣре­ній». Пор­тре­товъ на­писалъ Крам­ской на сво­емъ вѣ­ку ог­ромное мно­жес­тво, и, ко­неч­но, не всѣ они мо­гутъ имѣть оди­нако­во вы­сокое ху­дожес­твен­ное зна­ченіе. Но меж­ду ни­ми очень мно­гіе — соз­да­нія ис­тинно ве­лико­лѣп­ныя, изу­митель­ныя по жиз­неннос­ти, по прав­дѣ, по глу­бокой ха­рак­те­рис­ти­кѣ. Пер­вымъ идетъ пор­третъ по­эта Шев­ченка (1871 г.), — пор­третъ, яр­ко по­казав­шій всю си­лу та­лан­та и ори­гиналь­нос­ти Крам­ска­го; за­тѣмъ прек­расные пор­тре­ты его то­вари­щей: Ан­то­коль­ска­го, ба­рона М. К. Клод­та, Ва­силь­ева (1871–1872 г.). Пос­лѣдніе три бы­ли ис­полне­ны мас­ля­ными крас­ка­ми въ два то­на — од­но вре­мя спе­ці­аль­ный спо­собъ ра­ботъ Крам­ска­го. Въ 1873 го­ду, имъ на­писа­но бы­ло два пор­тре­та съ гра­фа Ль­ва Тол­ста­го. Дол­го зна­мени­тый ав­торъ «Дѣтс­тва и от­ро­чес­тва» не сог­ла­шал­ся дать спи­сать пор­третъ съ се­бя, но ког­да Крам­ской прі­ѣхалъ къ не­му въ Яс­ную По­ляну и вну­шилъ ему боль­шую сим­па­тію сво­ей на­турой, лич­ностью, бе­сѣда­ми, — онъ, на­конецъ, далъ свое сог­ла­сіе. Въ пись­мѣ къ Рѣ­пину отъ 23-го фев­ра­ля 1874 Крам­ской го­воритъ: «Графъ Тол­стой, ко­тора­го я пи­салъ, ин­те­рес­ный че­ловѣкъ, да­же уди­витель­ный. Я про­велъ съ нимъ нѣс­коль­ко дней и, приз­на­юсь, былъ все вре­мя въ воз­бужден­номъ сос­то­яніи да­же. На ге­нія сма­хива­етъ». Вотъ какъ Крам­ской по­нималъ лю­дей: въ ту по­ру еще ник­то у насъ не ви­дѣлъ въ гра­фѣ Ль­вѣ Тол­стомъ пи­сате­ля ге­ні­аль­на­го, мас­са ста­вила тог­да вы­ше всѣхъ Тур­ге­нева, пе­редъ нимъ прек­ло­нялась глуб­же всѣхъ. Но Крам­ской не­воль­но, по ин­стинкту, по­нималъ тѣхъ, съ кѣмъ слу­чай его стал­ки­валъ, и вотъ от­че­го оба пор­тре­та Тол­ста­го выш­ли у не­го ис­тинны­ми chefs d’ouevre-ами, не­оцѣ­нен­ны­ми изоб­ра­жені­ями ве­лика­го рус­ска­го пи­сате­ля въ эпо­ху сред­нихъ его лѣтъ. Та­лантъ, умъ, ори­гиналь­ный складъ на­туры, неп­реклон­ная си­ла во­ли, прос­то­та — яр­ко выс­ка­зались въ ли­цѣ и по­зѣ это­го ве­лико­лѣп­на­го пор­тре­та.

На выс­тавкѣ 1874 го­да явил­ся пре­вос­ходный пор­третъ пей­за­жис­та Шиш­ки­на, тог­да еще мо­лода­го че­ловѣ­ка, во весь ростъ, сре­ди по­ля: это былъ пор­третъ не­обык­но­вен­но сво­еоб­разный и жи­вопис­ный, толь­ко самъ Крам­ской на­зывалъ его «сѣ­рымъ». Къ это­му же вре­мени от­но­сят­ся от­личные этю­ды съ на­туры, — тѣ же пор­тре­ты, — мель­ни­ка (1873) и лѣс­ни­ка (1874). Но вы­ше всѣхъ пор­тре­товъ, вы­шед­шихъ изъ-подъ кис­ти Крам­ска­го до сре­дины 70-хъ го­довъ, — это его пор­третъ Д. В. Гри­горо­вича (1876). Пор­третъ былъ не­удов­летво­рите­ленъ по крас­камъ, по пись­му, но пред­став­лялъ со­бою нѣч­то изу­митель­ное по ха­рак­те­рис­ти­кѣ лич­ности, со всѣ­ми раз­но­об­разны­ми из­ги­бами этой на­туры. Но три го­да спус­тя, въ 1879 го­ду, Крам­ской соз­далъ ве­личай­шій свой chefs d’ouevre: это пор­третъ жи­вопис­ца А. Д. Ли­тов­ченки (1879). Ли­тов­ченко былъ ста­рый зна­комый Крам­ска­го: они поз­на­коми­лись еще въ 1855 го­ду, въ Ор­лѣ, ког­да оба бы­ли еще бѣд­ны­ми юно­шами, ре­тушё­рами у про­вин­ці­аль­ныхъ фо­тог­ра­фовъ. По­томъ они сно­ва встрѣ­тились въ Пе­тер­бургѣ, въ 1857 го­ду, въ ака­деміи ху­дожествъ, сдѣ­лались то­вари­щами, прі­яте­лями. И вотъ, пос­лѣ чет­верти сто­лѣтія зна­комс­тва, Крам­ско­му слу­чилось пи­сать пор­третъ его. Тутъ уже не­чего го­ворить о сходс­твѣ — оно всег­да бы­ло, поч­ти во всѣхъ пор­тре­тахъ Крам­ска­го, прос­то по­рази­тель­но. Но те­перь онъ пи­салъ че­ловѣ­ка, ко­тора­го зналъ все рав­но какъ са­мого се­бя, и у ко­тора­го каж­дая чер­точка на ли­цѣ бы­ла ему зна­кома какъ ни­кому на свѣ­тѣ. Кро­мѣ то­го, Крам­ской былъ въ тѣ дни и ча­сы, ког­да соз­да­вать этотъ пор­третъ, въ ка­комъ-то не­обы­чай­номъ во­оду­шев­ле­ніи. Онъ на­писалъ его съ та­кимъ ог­немъ, съ та­кимъ по­рывомъ, какъ не пи­салъ во всю свою жизнь, ка­жет­ся, ни од­ной дру­гой ве­щи. Кисть у не­го тутъ слов­но ме­талась и пры­гала, крас­ки бле­щутъ; ли­цо Ли­тов­ченка жи­ветъ, гла­за го­рятъ. Все то, что̀ иног­да сос­тавля­етъ по­рокъ Крам­ска­го, и въ кар­ти­нахъ, и въ пись­махъ, из­лишнее ста­раніе, трудъ, роб­кое же­ланіе вы­дѣлать и «за­кон­чить» до не­воз­можнос­ти, — все, что иног­да такъ до­сад­но ос­лабля­етъ и пор­титъ его соз­да­нія, уси­ліе и нѣ­кото­рая при­лизан­ность — из­чезло здѣсь, уле­тѣло ку­да-то за три-де­вять зе­мель. Въ пор­тре­тѣ Ли­тов­ченки чувс­тву­ешь вдох­но­веніе, мо­гучій по­рывъ, соз­да­ніе од­нимъ ма­хомъ, не­удер­жи­мое ув­ле­ченіе. Ког­да я, въ на­чалѣ 80-хъ го­довъ, какъ-то при бе­сѣдѣ на­шей, у не­го въ мас­тер­ской, раз­ска­зывалъ ему, чѣмъ счи­таю этотъ пор­третъ, онъ приз­нался мнѣ, что и самъ счи­та­етъ его ед­ва ли не луч­шею сво­ею вещью, и на­мѣренъ нав­сегда ос­та­вить его у се­бя. Впос­лѣдс­твіи, П. М. Треть­яко­ву (въ гал­ле­реѣ у ко­тора­го на­ходят­ся всѣ луч­шія про­из­ве­денія Крам­ска­го) сто­ило ве­личай­шихъ уси­лій уго­ворить Крам­ска­го, чтобъ онъ ус­ту­пилъ ему это изу­митель­ное соз­да­ніе. Пос­лѣ пор­тре­та Ли­тов­ченка, я счи­таю пер­вымъ меж­ду всѣ­ми его пор­тре­тами пор­третъ А. С. Су­вори­на, на­писан­ный въ 1881 го­ду. По ха­рак­те­рис­ти­кѣ раз­но­об­разныхъ ду­шев­ныхъ сто­ронъ, по­ложи­тель­ныхъ и от­ри­цатель­ныхъ (какъ всег­да бы­ва­етъ у ис­тинныхъ, ве­ликихъ пор­тре­тис­товъ), я на­хожу этотъ пор­третъ, быть мо­жетъ, еще бо­лѣе по­рази­тель­нымъ и глу­бокимъ, чѣмъ да­же пор­третъ Д. В. Гри­горо­вича, а по тех­ни­чес­ко­му вы­пол­не­нію — уже нес­равнен­но вы­ше. Крас­ки здѣсь — прек­расны. Но, кро­мѣ это­го, у Крам­ска­го на­писа­но бы­ло мно­жес­тво пре­вос­ходныхъ пор­тре­товъ, хо­тя и нѣс­коль­ко ус­ту­па­ющихъ са­мымъ его пер­воклас­снымъ. Та­ковы, нап­ри­мѣръ, пор­тре­ты: ми­нис­тра гра­фа Д. А. Тол­ста­го (1885), док­то­ра С. Д. Бот­ки­на (1881), жи­вопис­ца И. И. Шиш­ки­на (1880), жи­вопис­ца К Ѳ. Гу­на (1877), ге­нера­ла Л. Н. Стюр­ле­ра (1886), ди­рек­то­ра Ри­соваль­ной Шко­лы М. В. Дь­яко­нова (1876), ар­хи­тек­то­ра И. С. Бо­гомо­лова, пи­сате­ля Г. П. Да­нилев­ска­го (1883), ми­нис­тра С. А. Грей­га (1884), про­фес­со­ра В. С. Со­ловь­ева, ас­тро­нома Р. В. Стру­ве (1886). Что̀ ка­са­ет­ся жен­скихъ пор­тре­товъ, то от­то­го ли, что они вна­чалѣ не да­вались Крам­ско­му, ли­бо от­то­го, что онъ рѣд­ко брал­ся за нихъ, но въ на­чалѣ ихъ поч­ти вов­се не яв­ля­лось на выс­тавкахъ. Со вто­рой по­лови­ны 70-хъ го­довъ, онъ и въ нихъ дос­тигъ вы­сокой сте­пени со­вер­шенс­тва. Пер­вый по­разив­шій ме­ня, былъ пор­третъ сес­тры жи­вопис­ца Яро­шен­ки (1875), ри­сован­ный чер­нымъ ка­ран­да­шомъ и ак­ва­релью; по­томъ пош­ли: пре­вос­ходный пор­третъ же­ны ху­дож­ни­ка С. Н. Крам­ской (1876), столь­ко же пре­вос­ходный пор­третъ Е. А. Лав­ров­ской (1879), во весь ростъ, сре­ди въ выс­шей сте­пени ори­гиналь­ной об­ста­нов­ки — пѣ­вица пред­став­ле­на на эс­тра­дѣ за­лы Дво­рян­ска­го Соб­ра­нія, въ фо­нѣ мно­жес­тво слу­шате­лей, все пор­тре­ты; два от­личныхъ пор­тре­та до­чери ху­дож­ни­ка С. И. Крам­ской, одинъ разъ пред­став­ленной ле­жащею на ди­ванѣ, дру­гой разъ сто­ящею, по­колѣн­ный пор­третъ; пор­третъ г-жи Во­гау (1883) — луч­шее до­каза­тель­ство спо­соб­ности Крам­ска­го къ изящ­но­му и гар­мо­ничес­ко­му ко­лори­ту; на­конецъ, кар­ти­на «Не­утѣш­ное го­ре» (1884), на по­лови­ну пор­третъ же­ны Крам­ска­го, но изоб­ра­жен­ной съ по­рази­тель­нымъ тра­гичес­кимъ вы­раже­ні­емъ.

Крам­ской про­бовалъ так­же гра­виро­вать о-фор­томъ. Его про­из­ве­деній нем­но­го, но они прек­расны. Къ луч­шимъ от­но­сят­ся: пор­третъ Шев­ченка (1871); от­дѣль­ный этюдъ жен­ской фи­гуры изъ «Май­ской но­чи» (1874); «Хрис­тосъ въ пус­ты­нѣ» — пол­ная кар­ти­на; пор­третъ Пет­ра Ве­лика­го, съ кар­ти­ны мас­ля­ными крас­ка­ми, при­над­ле­жащей гра­фу П. С. Стро­гано­ву (1876); пре­вос­ходнѣй­шій пор­третъ съ собс­твен­ной кар­ти­ны мас­ля­ными крас­ка­ми, изоб­ра­жа­ющей нас­лѣдни­ка це­саре­вича Алек­сан­дра Алек­сан­дро­вича ог­ромныхъ раз­мѣ­ровъ (1878); пор­третъ жи­вопис­ца А. А. Ива­нова съ наб­роска его бра­та Сер­гѣя Ива­нова (1879), при из­да­ніи «Пи­семъ» Ива­нова; пор­третъ Пе­рова съ пор­тре­та, пи­сан­на­го са­мимъ Крам­скимъ (1881).

Статьи, на­печа­тан­ныя Крам­скимъ въ 70-хъ и 80-хъ го­дахъ въ «Но­вомъ Вре­мени», пред­став­ля­ютъ од­но изъ важ­нѣй­шихъ и со­вер­шеннѣй­шихъ про­яв­ле­ній его вы­сока­го раз­ви­тія, ин­теллек­та и ху­дожес­твен­ности. Въ 1877 го­ду, онъ на­писалъ три статьи подъ заг­ла­ві­емъ: «Судь­бы рус­ска­го ис­кусс­тва» (№№ 645–647), при­над­ле­жащія къ важ­нѣй­ше­му, что толь­ко бы­ло у насъ пи­сано о но­вомъ рус­скомъ ис­кусс­твѣ; въ 1879 го­ду, онъ на­писалъ статью: «За от­сутс­тві­емъ кри­тики» (№ 1052) — по по­воду од­ной кар­ти­ны Мак­са, выс­тавлен­ной въ Пе­тер­бургѣ; въ 1884 го­ду (№ 2883), въ «Пись­мѣ Нез­на­ком­ца къ дру­гу» на­печа­тано пись­мо Крам­ска­го, выс­ка­зыва­ющее мно­жес­тво силь­ныхъ, ори­гиналь­ныхъ и глу­бокихъ мыс­лей объ от­но­шеніи но­ваго ис­кусс­тва и ху­дож­ни­ка къ преж­не­му ис­кусс­тву и ху­дож­ни­ку; въ 1885 го­ду, при­веден­ный въ до­саду от­зы­вами г. Авер­кі­ева о ху­дожес­твен­ной ар­те­ли, то­вари­щес­твѣ пе­ред­вижныхъ выс­та­вокъ, о но­выхъ рус­скихъ ху­дож­ни­кахъ и на­шихъ ху­дожес­твен­ныхъ кол­лекто­рахъ, Крам­ской на­печа­талъ (№ 3254) гро­мовую статью, пол­ную страс­тна­го не­годо­ванія и през­рѣ­нія къ че­ловѣ­ку, трак­ту­юще­му на­лег­кѣ о томъ, че­го не зна­етъ и не по­нима­етъ. Всѣ эти статьи нав­сегда ос­та­нут­ся дра­гоцѣн­ны­ми за­повѣ­дями для рус­ска­го, а впос­лѣдс­твіи, мо­жетъ быть, и для инос­тран­на­го ху­дож­ни­ка. Но глав­ная мас­са глу­бокихъ и мно­го­объ­ем­лю­щихъ мыс­лей о ху­дожес­твѣ и ху­дож­ни­кахъ зак­лю­ча­ет­ся въ его пись­махъ къ друзь­ямъ и близ­кимъ лю­дямъ. Объ инос­тран­номъ ис­кусс­твѣ и ху­дож­ни­кахъ онъ всег­да мно­го пи­салъ во вре­мя сво­ихъ пу­тешес­твій за гра­ницу: кро­мѣ пер­выхъ его пу­тешес­твій 1869 и 1872 го­да, изъ ко­торыхъ пи­семъ мнѣ не­из­вѣс­тно, я имѣю пе­редъ со­бою мно­жес­тво заг­ра­нич­ныхъ пи­семъ изъ пу­тешес­твій 1876, 1878 и 1884 го­довъ.

Въ сво­ей ав­то­бі­ог­ра­фіи Крам­ской го­воритъ, что, же­нив­шись, онъ на­чалъ вѣч­ную ис­то­рію борь­бы изъ-за кус­ка хлѣ­ба.

«Но, — при­бав­ля­етъ онъ, — въ то же вре­мя я прес­лѣ­до­валъ цѣ­ли, ни­че­го об­ща­го съ руб­лемъ не имѣ­ющія. Такъ дѣ­ло тя­нет­ся и те­перь. Ког­да кон­чит­ся мое (въ сущ­нос­ти ка­тор­жное) те­пе­реш­нее по­ло­же­ніе, и кто одо­лѣ­етъ въ борь­бѣ, я не знаю и не пре­ду­га­ды­ваю. Еще 5 лѣтъ то­му на­задъ (т. е. око­ло 1875 г., такъ какъ ав­то­бі­ог­ра­фія пи­са­на въ 1880 г.), я, по­жа­луй, от­вѣ­тилъ бы съ не­сом­нѣн­ною увѣ­рен­ностью, что я бу­ду по­бѣ­ди­те­лемъ, но те­перь — не рѣ­ша­юсь. Чѣмъ бо­лѣе зах­ва­ты­ва­ешь по­ле, тѣмъ бо­лѣе встрѣ­ча­ет­ся пре­пятс­твій, не имѣв­шихъ преж­де мѣс­та, си­лы же не уве­ли­чи­ва­ют­ся въ той же прог­рес­сіи. Сло­вомъ, на этомъ мѣс­тѣ на­чи­на­ет­ся сказ­ка про бѣ­ла­го быч­ка, и по­то­му ос­та­нав­ли­ва­юсь, дол­жно быть, изъ бла­го­ра­зу­мія»…

На этотъ же са­мый мо­тивъ у не­го мно­го и час­то пи­сано въ пись­махъ. Преж­няя не­поко­леби­мая вѣ­ра въ тор­жес­тво но­выхъ рус­скихъ ху­дож­ни­ковъ и но­ваго рус­ска­го ис­кусс­тва ста­ла у не­го сла­бѣть въ 80-хъ го­дахъ, все­го ско­рѣе подъ влі­яні­емъ то­го не­дуга, ко­торый, прев­ра­тив­шись въ анев­ризмъ, свелъ его на­конецъ въ мо­гилу. Про­фес­соръ С. П. Бот­кинъ ска­залъ въ сво­ей рѣ­чи (27-го мар­та) въ соб­ра­ніи Об­щес­тва рус­скихъ вра­чей, что «Крам­ской обык­но­вен­но поль­зо­вал­ся хо­рошимъ здо­ровь­емъ, и лишь лѣтъ 7 то­му на­задъ (т. е. приб­ли­зитель­но съ 1880 го­да) явил­ся у не­го ка­шель, су­хой, по­рывис­тый и до та­кой сте­пени сво­еоб­разный, что, ка­жет­ся, въ ты­сяч­ной тол­пѣ мож­но бы­ло бы уз­нать Крам­ска­го по каш­лю». Бо­лѣз­ненное сос­то­яніе ве­ло за со­бой нер­вность и раз­дра­житель­ность, имѣв­шія пос­лѣдс­тві­емъ, иног­да да­же, из­мѣ­неніе от­но­шеній и сим­па­тій къ то­вари­щамъ и «то­вари­щес­тву». Объ этомъ пред­ме­тѣ я не счи­таю умѣс­тнымъ рас­простра­нять­ся въ нас­то­ящее вре­мя. Впро­чемъ, въ пос­лѣдніе мѣ­сяцы жиз­ни Крам­ска­го, всѣ не­дора­зумѣ­нія ма­ло-по-ма­лу ула­дились са­ми со­бой, и преж­нія гар­мо­ничес­кія от­но­шенія воз­ста­нови­лись. Меж­ду тѣмъ, хо­тя съ ми­лос­ти­выми иног­да пе­реры­вами, об­ма­нывав­ши­ми всѣхъ, да­же и док­то­ровъ, бо­лѣзнь упор­но ве­ла свое дѣ­ло раз­ру­шенія, по­ложе­ніе Крам­ска­го все бо­лѣе и бо­лѣе ухуд­ша­лось, и, на­конецъ, 25-го мар­та ны­нѣш­ня­го го­да, Крам­ска­го не ста­ло. Во вре­мя пи­санія пор­тре­та док­то­ра Ра­ух­фу­са, сре­ди ожив­ленна­го раз­го­вора, Крам­ской упалъ съ кис­тя­ми и па­лит­рой въ ру­кахъ, безъ вздо­ха, безъ вскри­ка, и ког­да по­дошелъ къ не­му док­торъ Ра­ух­фусъ, счи­тав­шій, что онъ въ об­мо­рокѣ, онъ былъ уже мертвъ. Смерть бы­ла мгно­вен­на. Чу­дес­но на­писан­ная, въ одинъ толь­ко се­ансъ, го­лова док­то­ра Ра­ух­фу­са, смѣ­ло, мас­тер­ски, изящ­но, сви­дѣтель­ству­етъ о томъ, какъ си­ленъ былъ въ Крам­скомъ за­пасъ жиз­неннос­ти и та­лан­та, не взи­рая на уг­не­тав­шую его му­читель­ную бо­лѣзнь, ед­ва на нѣс­коль­ко ча­совъ умѣ­ря­емую под­кожны­ми впрыс­ки­вані­ями мор­фія, по нѣс­коль­ку разъ въ день. Крам­ской умеръ, съ кистью въ ру­кахъ, какъ на­до бы уми­рать каж­до­му то­му че­ловѣ­ку, ко­торый же­ла­етъ сто­ять на бре­ши и от­ста­ивать свое до­рогое дѣ­ло про­тивъ все­го въ мі­рѣ, да­же про­тивъ злой бо­лѣз­ни, про­тивъ са­мой смер­ти.

Пос­лѣ не­го ос­тался про­ектъ па­мят­ни­ка им­пе­рато­ру Алек­сан­дру ІІ въ Мос­квѣ, ис­полнен­ный частью въ ри­сун­кахъ, частью въ мо­дели, со­чинен­ной имъ вмѣс­тѣ съ та­лан­тли­вымъ то­вари­щемъ, ар­хи­тек­то­ромъ И. П. Ро­пет­томъ. Мѣ­сяца за три до смер­ти, Крам­ской неп­ре­мѣн­но тре­бовалъ мо­его мнѣ­нія объ этомъ про­ек­тѣ, го­ворилъ, что отъ мо­его при­гово­ра бу­детъ за­висѣть то, что­бы ему про­дол­жать или нѣтъ это дѣ­ло. Я сра­зу ска­залъ, что, по мо­ему мнѣ­нію, ес­ли толь­ко сдѣ­лать нѣ­кото­рыя из­мѣ­ненія, это — са­мый та­лан­тли­вый и ори­гиналь­ный про­ектъ изъ всѣхъ, до сихъ поръ быв­шихъ. Мои сло­ва силь­но во­оду­шеви­ли Крам­ска­го, и всѣ пос­лѣдніе мѣ­сяцы сво­ей жиз­ни онъ съ не­обык­но­вен­нымъ во­оду­шев­ле­ні­емъ ра­боталъ надъ при­веде­ні­емъ къ со­вер­шенс­тву и къ зак­лю­ченію это­го про­ек­та.

•••

Изъ всѣхъ пор­тре­товъ, мнѣ из­вѣс­тныхъ, сня­тыхъ съ Крам­ска­го, жи­вопис­ныхъ и фо­тог­ра­фичес­кихъ, са­мымъ схо­жимъ, са­мымъ пе­реда­ющимъ всю его на­туру, серь­ез­ность, глу­бокій, за­дум­чи­вый, нем­но­го стра­даль­чес­кій взглядъ, мнѣ ка­жет­ся пор­третъ, на­писан­ный въ 1887 го­ду да­рови­тою до­черью Крам­ска­го, Софь­ей Ива­нов­ной Крам­ской, уже во вре­мя пос­лѣдней бо­лѣз­ни от­ца. Отъ это­го я и счелъ сво­ею обя­зан­ностью при­ложить къ нас­то­ящей бі­ог­ра­фіи имен­но этотъ пор­третъ.

☆☆☆